Прчти и порви Окончание рассказа о

К чему он годен, на что способен такой, кому ничто не по сердцу, и жизнь их так дорога. Что правда, то правда: такие никому не нравятся. С такими мыслями далеко не шагнёшь.
С тех пор у многих в глазах я стал замечать выстраданную, невысказанную боль, стал различать характер и прошлое по почерку, мне незнакомому. Иногда попадал в точку, чаще ошибался, а ошибался я в жизни чаще всего в людях по слабости характера и недостатка ума.
Что толку так часто предаваться бессмысленной печали о непоправимом прошлом, ведь как-то надо смотреть и вперёд. У меня есть верный способ, и думаю, скоро воспоминание о тебе сможет вызвать лишь легкую грусть, твоё имя будет проходить мимо ушей как тысяча других, случайная встреча – это исключено; и тогда в один прекрасный день, когда тёплые лучи утреннего солнца коснутся подушки, просыпаясь после тяжёлого сна, под звуки полонеза Лядова, распахну настежь окна, и вновь услышу пение птиц, увижу цветы, на горизонте не будет ни единого облачка, и я спрошу себя: «Что же это было? Нельзя ли было проще?» Вот она, свобода, вот простор, где  разгуляться. Всё твоё. В то же время, слава Богу, ничего ты и не имеешь, и тебе незачем оберегать карманы, засовывая в них руки, ты сам можешь запускать их в чужой карман, но воровать не умеешь Ни-ев, как ты однажды открыто выразилась.
За что же я тебя любил? Не знаю. Может, за рыжие волосы, но цвет волос так легко менять, что, наверное, и будешь делать, придерживаясь моде. Может, за те горечи, которые ты мне преподнесла впоследствии одну за другой, но с каких это пор это наши переживания порождаются не самой нашей чувствительностью?
А любил ли я тебя? Тоже не знаю. Наверное, я любил в тебе прежнюю Римму, она была прямой противоположностью тебе: красивая и умная, весёлая и ласковая, сильная и добрая, нежная и страстная.
Потом ты вдруг резко переменилась, стала совсем другой, словно подменили, а я все ещё искал в тебе те достоинства, которыми обладала Римма, старался восстановить прежние отношения и всё напрасно.
Не напоминал ли я тебе тогда обиженного ребенка, у которого отняли игрушку? А может путника, взвалившего на себя слишком тяжёлую ношу, которую не донесёт и до полпути?
Какое глупое положение, в какой попал впросак!
После долгой утомительной качки во время бурь и невзгод, которая отнимает гораздо больше энергии, чем повседневные заботы, каждый может стать более чувствительным и восприимчивым к внешним проявлениям природы. В таких случаях многие ищут уединения в кругу своей семьи, подальше от суетного мира (иные предаются бешеному разгулу), и ищут объяснения и оправдания из опыта пройденного. Подобные занятия никогда пользу не приносят, а ещё больше усугубляют душевные волнения. В таких случаях нет другого выхода, как исключить или удалить его источник и все «временные связи».
Конечно, не предательство, грубо отстранить домогательства ненужного человека, который в предельном отчаянии пожелал услышать хоть единое слово утешения из уст той, кто некогда сумела возбудить в нём столько любви к жизни, столько надежд, если она полюбила другого, быть, может, не менее страстно, кого ожидали другие почести.
Нужно его добить, раз истекающий кровью пленник лежит у твоих ног и просит поскорее прекратить его муки.
Вот так вот мысленно с тобой расстаюсь, отдохну малость, буду много купаться, чаще бывать в лесу, в людях и – снова в путь.
Пусть сбудутся все твои желания.
Будь счастлива, Ира!
Твой Алексаша.
P.S. Не думаю, что ты сможешь сделать из меня посмешище, давая читать мои письма своим знакомым,  я уже недосягаем для них, теперь это и не делает тебе чести, так что прочти и порви.
Время уже позднее, а я всё сижу и пишу, не знаю зачем. Человек действия не стал бы заниматься бессмысленной тратой времени, больше бы делал, меньше бы думал. Ты, наверное, уже уснула, положив под щеку ладонь – красивая, усталая, счастливая, и тебе снятся жаркие берега южных морей с видом вечнозелёных кипарисов и виноградных полей.
Тебе с утра на работу, а я к этому времени перепишу на чистый лист и, наверно, буду лежать весь день и опять  думать о тебе, о тех прекрасных днях нетерпеливого ожидания встречи, о первом поцелуе, первом и последнем, неподдающемся описанию.
Странно, я не могу вспомнить цвет твоих глаз, не могу вызвать тебя и во сне, как ни силюсь, ни стараюсь. Твой юный облик постепенно уплывает от меня. Перед ней встаёт горделивая, опытная, в будущем в меру сварливая пустая женщина, которая не будет любить своих детей, как предсказал гороскоп. Жаль».


Вместо эпилога
С тех пор я много объездил, находил много друзей хороших и расставался с ними без особых к тому усилий, кому подарив любимую книгу, кому оставив на память маленький приёмничек, кому не сказав и доброго слова на прощание. Всюду и везде было одинаково неинтересно, чувство одиночества не покидало меня.
Видать, я горя не видал.
По истечении многих лет я вспомнил слова Тургенева из нашей школьной программы: «...оттого печаль моя была неискренняя» и никак не мог вспомнить, отчего же?
Не оттого ли, что мы часто и преждевременно теряем людей лучших, которые на земле достойны были быть счастливыми.
Может, оттого, что счастье одного человека зачастую может стать причиною несчастия другого, ему же подобного.
Ещё я подумал о том, что мы, нагло разглагольствуя о любви, быстро и надолго забываем о тех, кто нас любит и ждёт.
Всё теряет свой смысл во лжи, равно как и наше бесполезное существование.
Вот и мой племянничек, служавый добрый малый, кажется, забылся немножко – заснул, свернувшись калачиком, после долгой и утомительной дороги.
«Горжусь своим отцом», - сказал он мне давеча. А я промолчал: «Ибо ты не был бы таким, каким есть и не говорил бы мне этого».
Эх, Валерьян, Валерьян! Какой добрый отзывчивый человек, отложив свои дела, спешил помогать другим; яблоко, поделив пополам, меньшую половину брал себе. Я никогда не переставал восхищаться тобой, как примером неподдельной доброты и неподражаемого самопожертвования.
Чуть что, я всегда прибегал к тебе. Почему я не счёл нужным прийти к тебе, когда ты просил? Пусть это было просто вежливое приглашение. Может, какая-то червь гложила твою душу, ведь ни лукавить, ни жаловаться ты не умел. Представляю: если бы мы были одни, непременно поставил бы мою любимую пластинку, мною же когда-то подаренную: считай, что задел меня. Ты, конечно, не знал, что я больше не слушаю подобную музыку и стихов тоже больше не читаю.
Ты не верил и в то, что всюду обман, откровенность давным-давно забыта, а доверчивость осмеяна и презираема всеми. Если уж такая ужасная несправедливость существует на земле, быть может, и среди скептиков найдётся, хоть один, кто бы мог следовать твоему примеру. Должно же быть какое-то равновесие. Мысли мои, утомлённые, начали путаться, вещи становились ненужными. Наверное, лампада погасла опять – фитиль засорился.
Вдруг, какая-то неведомая сила приподняла меня вместе со стулом и с разгона швырнула головой об стенку. Гитара, стоящая поодаль, гулко зазвенела, силуэт в розово-радужной оболочке медленно гас и удалялся. Стало жаль. Неимоверно жаль. Крупные капли медленно застывали и отрывались на пол. Ведь было же сказано, что слезу проронить нельзя, ему будет во сто крат труднее, чем всем нам, вместе взятым.
Кому труднее всех сейчас? Бедное сердце матери. Кто поможет ей, кто поддержит. Боже мой! Зачем тут ещё эти незнакомые равнодушные люди, издающие душераздирающие звуки, усиливая без того непосильное горе? Зачем хвалебные слова?
Не могу понять, как я должен был попрощаться с любимым братом. Можно ли было хоть авторучками поменяться, как мы делали раньше при расставании.
Вдруг затрещали три сухих залпа. Недалече проводили в последний путь погибшего солдата  в Афганистане. 
Мир опустел. Началась пурга. Все ушли. Мать покорно последовала с ними. А он остался, прекрасной души человек, под толщей холодной земли, где нет ни пространства, ни времени, в чугунной ограде, увешанной венками:
«Дорогому отцу от сыновей»,
«Дорогому В.Н. от сотрудников»,
«Дорогому другу от...»,
«Дорогому брату».
Ты у меня был единственный брат. Пусть   земля   будет  тебе   пухом. Ты   совсем   рядом   с   героями – погибшими воинами, в Афганистане.
«Что он увидел, о чём подумал в последний момент, это останется для меня вовеки неизвестным».
Андрей Платонов.
 Ноябрь 1986.