Необычайная находка

В плотном торопливом, людском потоке, то и дело выпиравшем за пределы тротуара небольшой улочки в центре города, недвижной коряжкой торчала крепкая фигура научного сотрудника Живохватова. Вращающаяся дверь министерства усталыми, дано отрепетированными движениями вытолкнула его в самую стремительную часть потока, но Живохватов не позволил себя унести и остано­вился в задумчивости, прикидывая что делать дальше.
   "Начальник главка, говорят, прибудет часа через полтора... Возвращать­ся в институт без его подписи? Завтра тогда снова сюда приезжать, те­рять драгоценное время...почти полдня."
   Ну, насчет драгоценности это Живохватов так, перехватил, специально чтобы в возбудить в себе негодование. В любой другой момент он бы порадовался случаю лишний раз попасть в центр города, послоняться по магазинам, забрести в музей какой-нибудь, на выставку ...А что может быть приятней пробуждений по очень редко выпадающим утрам визитов в другие организации? Прямо-таки барские удовольствия! Во-первых не вскакивать ни свет ни заря, не лететь сломя голову, не вбиваться в переполненный автобус, во-вторых можно долго-долго нежиться в постели и лениво слушать сквозь приятную дрему, как мечется жена безнадёжно опаздывая на работу. Правда, в последнем удовольствии было нечто недостойное ( по секрету сказать отчасти злорадное ) и в нем Живохватов никогда себе не признавался. Проис­ходило оно вероятно оттого, что в обычные дни он вставал раньше жены и это обстоятельство некоторым образом ущемляло его мужское самолюбие.
   " Ох, уж эти руководящие обещания! Вчера же договорились...Сказал в 11.00 буду. Ну и где же он ? "
   Но негодование не возбуждалось, а воспоминание о сладости сегодняшнего утра совсем ослабили волю.
   " С другой стороны можно прождать у моря погоды. Что ему? Позвонит секретарю часа этак через два, скажет, что задерживается, то есть сегодня не жди... Тогда весь день - прахом... Может лучше завтра... Высплюсь опять же."
   Живохватов подумал еще.
   " И все-таки лучше подождать. Мне же договор нужен, мне.." И еще как был нужен! Руководство НИИ, в коем трудился Живохватов, боясь прослыть несовременно мыслящим, требовало теперь от каждого ведущего специалиста подтверждение годности его научной работы производству. Подтверждения письменного в виде договора с заинтересованной организацией. Живохватов сам отыскал подходящее министерство, договор давно им был составлен, не хватало подписи начальника этого самого главка. И надо было поспешать, ой как поспешать! Во-первых наседал плановый отдел. Вынь ему да положи к сроку готовенький договор! Срок вот-вот истекал, да и конкурентов приходилось опасаться. Ввернется какой-нибудь ловкач ужом, да и опередит Живохватова. Начальнику главка какая разница с кем заключать договор! У него своя головная боль - списать, спущенные ему на науку деньги. Подмахнет, а Живохватову ищи новых хозяев, убеждай, клянчи. Нет, никаких расслаблений! Последняя мысль окончательно убедила Живохватова не возвращаться в институт и он принялся глазеть по сторонам, все еще не двигаясь с места, придумывая куда девать ненужные полтора часа.
   Ого ! Аршинными буквами афиша, расположенная на противоположной сторо­не улицы, зазывала на открытие выставки двух художников: Раскабацкого и Лиморема. Их имена были известны Живохватову уже давно, но изустно и если как редчайший случай попадались в печатных текстах, то лишь в соединении с отлучительными и ругательными прилагательными. "Да-а,еще два года назад случись их выставка..., это была бы просто неслыхан­ная крамола... не хватило бы милиции сдерживать толпы страждущих попасть". Бойко заработавшая память воскресила в Живохватове высокое чувство принадлежности к той части интеллигенции, которой обязательны частые соприкосновения с прекрасным, чувство, начавшее было как-то незаметно стушевываться, размываться в последнее время из-за горячки навалившихся дел и гражданского волнения, недавно усилившегося благодаря захватывающей дух дозволенности свободно мыслить и говорить.
   Обнаружив удивительную для угловатой фигуры проворность, Живохватов пересек улицу, ухитрившись никого не задеть, будто и не было скопища сограждан, озабоченно бегущих вдоль улицы в двух противоположных направлениях и сердито рычащих, торопящихся черных "Волг", уносивших в себе важных начальников.
   Более мелким шрифтом афиша со­общала, что объявленное событие произойдет вот-вот в известном Живохватову под­вальчике неподалеку отсюда. Замечательно! Лучшего приюта полутора часам не придумаешь. Пока ноги сами несли к цели, выбирая кратчайший маршрут, Живохватов хотел было поразмышлять об искусстве вообще, однако обновленное в нем чувство гражданина теперь не оставляло его ни на минуту и с ним приходилось считаться при любом повороте мысли.
   " Этот подвал самый приличный... некоторое подобие залов...сносное освещение... А раньше ? Если и разрешали выставляться нон-конформистам, "не принятым" и прочим несоцреалистам, что вообще случалось крайне редко, то уж в такие дыры загоняли... Картины на выставках, как заключенные в пересыльной тюрьме, грудились в потемках, жались безымянные по углам, в кучу, поплотнее, ненадолго-де здесь, куда-то потом...." В пересыльных тюрьмах Живохватов конечно не бывал, но где-то читал о них. Сравнение вышло рискован­ным, но сильным, вполне в духе времени. Поэтому было решено его запом­нить.
   " Раньше только и слышалось: Где? Кто выставляется ?... Часами выстаивали, мерзли по очередям, чтобы хоть глазком взглянуть на настоящее искусство. Да еще нужно было разузнать , где именно выстаивать и когда! Выставку могли выпихнуть всего на один день, на несколько часов..."
   0x08 graphic
К ностальгическим воспоминаниям о канувших мытарствах преданного поклонника живописи, примешалось устойчивое раздражение." А сейчас? Куда подевалась у горожан та. прежняя прямо-таки оголтелая любовь к современной живописи? Стоило только всё разрешить,(пожалуйста, выставляйтесь!), толпа тут же охладела к любым экспозициям. Побей меня Бог, если сегодня у подвальчика будет хоть намек на очередь...
   0x08 graphic
Да и, положа руку на сердце, в прошлые-то времена современной живописью интересовались по настоящему только истинные любители".Тут Живохватов горделиво повел шеей." Тьма-тьмущая остальных, топталась просто так, чтобы не отстать от моды. Да,да, культурный уровень современного человека и сейчас понимается примитивно: прочитать нашумевший роман, посмотреть нашумевший спектакль, или фильм, попасть на нашумевшую выставку живописи. _ Настоящая, неподдельная лю­бовь к искусству вырождается. В театр ходят от нечего делать, книги покупают, не читать, а_чтобы разумно вложить средства... На концертах классической музыки спят, на выставках художников летом - пусто, зимой забегают погреться случайные прохожие. Даже заокеанскими и европейскими не соблазнишь..."
   Горьким вздохом Живохватов отмежевался от граждан, легкомысленно относящих­ся к культуре и прервал размышления. Ноги уже привели к подвальчику и осторожно спускали его по крутым ступенькам. Очереди дейст­вительно не оказалось, однако в первом зале, что побольше других, толпилось изрядное количество народу. "...простудился и вероятнее всего уже не придет", о6рывок фразы привлек внимание Живохватова к весьма малому пространству в дальнем углу зала. "Поэтому позвольте предоставить слово Вениамину Раскабацкому", завершил фразу распорядитель выставки. " Ага, заздравные речи закончились, - сообразил Живохватов. - Заболел, очевидно, Лиморем, иначе бы его попросили выступить на общем вернисаже".
   Лиморем по молчаливому согласию городских художников -авангардистов почитался патриархом, и за возраст, но в большей степени за мудрость. Никто другой не умел уловить суть творения собратьев так поразительно точно выразить ее несколькими_словами. Он не унижал громогласными насмешками, не хулил, не славословил, но емкими ,точными штрихами отмечал высоту, достигнутую художником на пути_к вершине, вершине название которой "Совершенство".
   И никогда не ошибался. За_ ним ходила слава мистического владения таинством слова, особенно , когда тема касалась живописи. Его речи - магическое и причудливое соединение проповеди_и исповеди, откровения и сострадания, реальности_и фантазии захватывали как наваждение и самую изысканную и самую бесхитростную аудиторию. Будто по волшебству, истина, величайшая истина мироздания открывалась слушавшим. Доступная,понятная, осязаемая, она проникала в душу,вытесняла все суетное и заполняла ее безмятежным, созерцательным покоем вечности. И хотелось слушать, слушать, слушать...
   К его же рисункам отношение сложилось двусмысленное. Талантливые художники стремились постичь их идею, бездари пытались подражать. Критика, вездесущая, всезнающая, и та становилась в тупик. Рисунки никак не желали вписываться в универсальные мерки с тщательно зафиксированными течениями , направлениями, ответвлениями Неизвестно было за что хвалить, или за что ругать. До разгула свободомыслия критика отделывалась обычно молчанием, что означало тогда и одобрение. Сейчас изредка появлялись небольшие статьи, в общих чертах доброжелательно потакавшие изобразительным философским чудачествам Лиморема, но на серьезный анализ не решавшиеся.
   Как художник он следовал найденному однажды направлению, упорно совершенствовался в изобретенной им технике живописи и, казалось , был абсолютно нечувствителен к переменчивым ветрам, бушевавшим в современном изобразительном творчестве. Выставлялся он неохотно, поддавшись уговорам довольствовался одним небольшим залом, а то и просто стенкой зала, где развешивал собственноручно несколько работ, придирчиво заботясь об их правильной освещенности. Его непритязательность радовала коллег по совместным выставкам, вечно удрученных нехваткой места для собственных полотен.
   Раскабацкий радовался вдвойне: и размещению большего количества своих работ совершенно нового направления, впервые представляемых, и удачному случаю обратить на них внимание публики в неожиданно благоприятных условиях без отвлекающих_факторов, к коим он относил, и не без основания, самого Лиморема. Пока в зале рассеивался гул разочарования, кучка бубнящих меж собой бородачей выделила в зону для ораторов безбородого невысокого мужчину в молочно-шоколадной лысине, ловко прикрытой серебристой куделью кудряшек, кое-где осознанно взбитой и вздыбленной.
   Он застенчиво покомкал ладошки, опустил глаза и заговорил тем тихим просительно-обиженно-укоризненным голосом монаха, при первых звуках которого, в совестливом страхе, не дай бог, обидеть его обладателя, настораживаются и замолкают вокруг
   - Когда-то меня называли художником помойки, - Раскабацкий печально
   улыбнулся, - ну что ж, в этом есть своя логика. Но точнее я - певец мелочи, если хотите. На моих холстах вы найдете и ржавый гвоздь и разбитый чайник и выдавленный тюбик из-под зубной пасты и еще десятки, сотни мелких вещиц, всякой всячины. На первый взгляд они не обозначают ничего. Но это только на первый, самый поверхностный взгляд. Будьте предельно честны и загляните в себя, в свое нутро, в подкорку вашего сознания. Скажите теперь, что вы там обнаружили? Только честно! Я скажу за вас. Вот, например, разбитая граммофонная пластинка, вы ее в детстве случайно разбили и за это получили памятную трепку от отца... Вот обрывок открытки с изображением крейсера " Аврора", но помнится она вам, начертанными на ней жестокими прощальными строчками бежавшей любви, и вы тогда в ярости раэнесли ее на кусочки...Вот мятая старая жестяная кружка - верная спутница в ваших армейских походах...Вот пробка от шампанского, покалечившая уникальную фарфоровую люстру - ваше наследство, а может быть эта пробка первой бутылки шампанского на вашей свадьбе. Теперь вы видите, что незаметная неприглядная бросовая вещица обладает двумя совершенно противоположными механизмами эмоционального воздействия, приводимыми в работу гигантской силой внутренней антитезы пустякового предмета с заключенной в нем субстанцией бытия. Первой механизм - зрительное восприятие предмета. Оно всегда отрицательное, потому что зиждется на информации о ненужности, ничтожности избранных предметов как таковых. Второй же механизм воздействует на эмоции посредством передачи словесного образа - субстанции бытия, заключенной в предмете. Его воздействие может быть и положительным и отрицательным в зависимости от знака субстанции. И тут оказывается, что чем ярче удается передать изобразительными средствами ничтожность предмета, тем резче подчеркивается эмоциональные переживания любой полярности, порожденные высвобожденным образом субстанции. Этот эффект усиления разнополярных эмоциональных воздействий, второго механизма однополярным первым я назвал "эффектом ничтожности". Дальнейшее исследование упомянутых механизмов привело меня к мысли, что изображением одного и того же предмета можно вызвать у зрителя совершенно противоположные эмоции, если придавать субстанции бытия различное смысловое содержание. При этом они обязательно усиливаются, благодаря действию " эффекта ничтожности". Раскабацкий бросил быстрый взгляд на толпу. Она излучала терпеливую меланхолию.
   Я поясню, - продолжил Раскабацкий. - Возьмем к примеру известную нам пробку от шампанского. В одном случае отрицательное воздействие первого механизма, то есть отношение к пробке как к пустячной ненужной вещи) усиливает отрицательное же воздействие второго механизма, порождаемое сведениями о разбитой уникальной люстре. В результате - более мощные отрицательные эмоции. В другом случае то же отрицательное воздействие первого механизма складываясь с положительным воздействием второго, вызванным воспоминаниями о радостном событии - свадьбе, увеличивает абсолютную амплитуду положительных эмоций, другими словами - усиливаются теперь уже положительные эмоции.
   Итак, один и той же предмет может вызвать разнообразные эмоции, в зависимости от заранее заданных мной параметров субстанции бытия, настроенных на любую тональность сложной гаммы человеческих чувств.
   В публике произошло некоторое оживление. Просветленные конкретными подробностями, посетители теперь нетерпеливо переминались с ноги на ногу, желая лично поскорее убедиться в действии оригинальной теории Раскабацкого._ Те, что побойчее уже двинулись, в другие залы.
   - Более того ! - восклицание Раскабацкого несколько задержало рассредоточение аудитории. - Более того, рассматривая мои работы, вы незаметно для себя сами станете соучастниками творений, ибо вы вольны наполнять собственной_субстанцией бытия, изображенные мною предметы. Таким образом вы обогатите и насытите эмоциональную палитру моих скромных работ и вознесете их до уровня шедевров...
 
   -- Галина, что я тебе сейчас расскажу ! - с порога еще не успев раздеться, восторженно закричал Живохватов, путаясь в шнурках полуботинок, не пожелавших сразу соскочить с ног. Важное сообщение предназначалось жене, вернувшейся с работы чуть раньше и разбиравшей на кухне тяжеленные сумки с провизией.
   -- Ты знаешь, кто такой Раскабацкий?
   -- Кажется кто-то из нон-конформистов? - наигранно заинтересованным
   тоном ответила Галина, сосредоточенно орудуя на кухне.
   Зная о чрезмерной восторженности супруга, она поддерживала любые его увлечения, умело направляя в русло, не опасное для семейного очага.
   - Да, точно. Ты знаешь, это гений!!! Да,да, гений, не улыбайся, сейчас все поймешь, - Живохватов говорил уже без всякой передышки. - Я сегодня случайно забежал в подвальчик, ну знаешь, где раньше "не принятых" выставляли. Теперь конечно никаких очередей, заросла народная тропа, - сыронизировал Живохватов. - Вхожу в зал и вижу первую картину: на светлосером фоне изображены гайка, авторучка, стоптанная домашняя тапочка. Все!!! - он взлянул на супругу, желая убедиться в произведенном эффекте и убедившись спросил:
   -- Ну что скажешь?
   -- Бред сивой кобылы, - Галина при случае могла рубить и сплеча.
   -- Точно ! - обрадовался Живохватов. - Сначала и я так думал. Но что бы
   ты сказала, если бы эта гайка была та самая, что подвернулась под твою
   туфельку-шпильку в парке и послужила поводом нашего знакомства, а этой
   авторучкой, которую я сохранил, ты расписывалась в ЗАГС'е, а эта стоптанная домашняя тапочка, доживший до сего дня мой первый тебе семейный подарок?
   Ничего подобного в семье Живохватовых не случалось, но глаза Галины наполнились слезами умиления.
   - А если я скажу, - пылко продолжал Живохватов, - что эта гайка - вещественное доказательство будто бы совершенной мной диверсии, а этой ручкой следователь заставил подписать наговор на самого себя, а эта домашняя тапочка - свидетель моего глубочайшего унижения - ей меня била жена начальника лагеря за то, что не достаточно чисто вымыл унитаз в ее квартире?
   Теперь Галинино лицо выражало гнев и сочувствие.
   -- Потрясающе ! - прошептала она.
   -- Вот видишь ! - возбужденно поддакнул Живохватов и сбивчиво начал излагать теорию Раскабацкого о двух механизмах.
   Галина согласно кивала головой, а потом надолго задумалась. Уже поздно вечером, ложась спать она вдруг сказала:
   -- Знаешь Андрюша, я почему-то помню те же самые предметы...только они
   из школьных лет... Авторучкой меня все время тыкал на уроках Санька
   Теплев, когда хотел списать диктант или контрольную. Он сидел как раз
   за мной... И жили мы в одном доме... И гайку я помню... я отвернула
   ее от велосипеда, а Саньке сказала, что она сама открутилась. Он пришел приворачивать...мы процеловались тогда весь вечер...гайку он так и не прикрутил... И тапочки домашние...я в них выскочила не помня себя на мороз, когда Саньку окровавленного несли домой. Сосулька сорвалась... он шапку не носил... Нелепо погиб...
   Хотя Живохватова больно кольнуло известие о некогда существовавшем сопернике, провидение художника о возможном соавторстве, так неожиданно свершившееся, ошеломило его куда больше. Он снова что-то восторженно зашептал Галине. Потом, прежде чем уснуть оба долго молчали, охваченные одинаковым чувством благодарности гению Раскабацкого...
   Ко второй половине следующего дня у уже привыкшего к безлюдию подвальчика робко обозначился хвостик очереди. Он то укорачивался, то угрожающе исчезал, но через некоторое время вновь уверенно торчал любопытным толстым обрубком. Еще через день очередь напоминала откормленную анаконду, лениво опоясывавшую двумя кольцами дом с подвальчиком. В первый день очередь составилась из сослуживцев, друзей и хороших знакомых супругов Живохватовых, сослуживцев, друзей и хороших знакомых тех, кого на вернисаже увлекла теория Раскабацкого. Во второй разворачиваласъ и пополнялась сослуживцами, друзьями и хорошими знакомыми вчерашних посетителей. На третий народ повалил валом и совершенно уже нельзя было понять, кто чей знакомый и чей сослуживец. Быть сопричастным к созданию шедевров Раскабацкого хотелось всем. Бесконечная вереница потенциальных соавторов ,старательно пряча друг от друга наиболее удачные мысли, спешно прорабатывали в уме собственные версии тех картин, сюжеты которых запомнились из рассказов уже побывавших на выставке. Раскабацкий любезно позволял вписывать варианты в специальные тетради и благодарил. Очередь об этом знала. Может быть потому на третий день очередь двигалась особенно медленно и потому доброжелательный и разговорчивый ее хвост по мере приближения к голове становился все менее словоохотливым, более неспокойным, а у самого входа превращался в многоголового змия с усталыми, раздраженными, легковозбудимыми головами, готовыми извергнуть испепеляющее пламя не только на проходимца, пытающегося прошмыгнуть в подвал незаметно, но и невинного вопрошателя, интересующегося по какому поводу столпотворение.
   Именно в этот день ,почти одновременно, на выставку проникли два человека без всякой очереди, помахав перед усмирившимися тут же головами членскими билетами " Союза художников ". Вахтеры раскланялись и с тем и с другим как с давними знакомыми. И верно, они были здесь частыми гостями, потому что и тот, что постарше и помудрее и тот, что помоложе и побоевее оба были критиками-искусствоведами, специалистами по современной живописи.
   Добросовестность и того и другого в профессиональном труде не требовала подтверждений, а сомневающемуся, наверное, достаточно было бы указать лишь на тот факт, что останавливаясь по нескольку раз то у одной картины, то у другой в шаге один от другого, критики, однако, не замечали этого. Столкнулись они нос к носу случайно, у самого выхода.
   - Что скажете, Аристарх Ильич ? - упредив маститого критика спросил тот,
   что помоложе и радостно про себя засмеялся. Если бы Аристарх Ильич обратился к нему с тем же вопросом, он бы не знал что ответить.
   - Скажу, что надо было бы прийти в день открытия. При таком скоплении народа трудно что-либо спокойно рассмотреть, разобраться. Вот в том зальце, где работы Лиморема, там - хорошо. Можно поразмышлять, приглядеться..
   - А -аа, черточки, крючочки, полосочки?
   - Не скажите, не скажите, не так все просто.. Вы разговаривали когда-нибудь с Лиморемом?
   -Нет, пока я с ним знаком только по его работам. Мой принцип, - тут молодой критик по орлиному взглянул на собеседника, - собственное впечатление, априори свободное от имеющихся на сей счет мнений. Кто, что думает об исследуемом предмете меня до поры до времени не интересует. Потом уже на сложившееся собственное впечатление я нанизываю то, что получаю от источников внешней информации.
   - И что же вам говорят работы Лиморема ?
   - Пока могу сказать только, что они мне очень напоминают графику Дэпрена и Мантильского.
   -Вероятно ваш метод оценки был бы хорош, если бы он не был сооружен из неверных предпосылок. Ваши последние слова- подтверждение тому. Ни вы ни я, мы не свободны от имеющейся в нас информации. Плюс к этому я должен добавить, что и Дэпрен и Мантильский по возрасту годятся в сыновья Лиморему и скорее они пытаются перенять( и на мой взгляд неудачно) его манеру. Получается, что как раз отсутствие информации привело вас к ложному заключению... Я вам скажу, что я видел в работах Лиморема до разговора с ним. Мне казалось, что он ищет истину в рисунках великих, эпохи ^ Ренессанса, но в его композиционных построениях смысла я не улавливал. Я встретился с Лиморемом... Оригинальный тип... Очень советую вам с ним побеседовать.
   -- Аристарх Ильич, но вы уклонились от главного вопроса! Вернемся к наґ
   шим баранам! - нетерпеливо прервал его молодой критик.
   -- К Раскабацкому вы хотите сказать ? ... Ну что ж.. Свежо, любопытно,
   необычное соединение живописи и слова. Публике нравится. Направление
   новое и не противоречит...
   Дня через два журнал, в коем сотрудничал молодой критик и по случайному стечению обстоятельств, в списках постоянных читателей которого числилась чета Живохватовых, первым среди прочих подарил подписчикам статью о наделавшей шуму выставке. Вот некоторые выдержки из нее.
   " Искусство Раскабацкого потрясает. Я не знаю каким словом определить, как назвать этот вид искусства. Новый еще не ведомый нам мир, органично сотворенный живописью и словом, причудливо, живо, остро сплетает воедино Добро и Зло, Порок и Добродетель, Жизнь и Смерть. Мир напряженных чувств, порожденный необычайно сильными контрастами ощущений, найденный художником, вооруженным диалектическим мышлением, в антитезах вещей, малозаметных, раздавленных Молохом Жизни, использованных, ненужных, ничтожных. Накал чувств, создаваемых полотнами, буквально осязаем, к творениям Раскабацкого тянется неискушенный зритель и, судя по отзывам и неиссякаемой вот уже неделю очереди, не остается равнодушным."
   " Лев Лиморем представлен здесь несколькими работами в небольшом зале. Его работы я видел и раньше. Не претендуя на объективность, выскажу лишь свое мнение. Белые листы с нанесенными на них многочисленными цветными штрихами, запятыми, черточками иногда образующими неясные очертания человеческих лиц и тел, сначала вызывают недоумение. Потом приглядевшись и покопавшись в памяти, находишь, что они похожи на разобранные и разбросанные по белой поверхности листа безо всякого композиционного смысла, детали рисунков великих мастеров эпохи Возрождения. Говорят, правда, что если побеседовать с художником, то правильность композиции становится очевидной. Может быть. Но нельзя же к каждой работе прикреплять самого художника или магнитофонную запись с его пространной речью или даже просто текст, отпечатанный на машинке... Вероятно это тоже попытка соединения живописи и слова, но менее удачная. Я уж не говорю об элитарной сложности его философских суждений. Простоте и ясности ему бы не мешало поучиться у Раскабацкого. Гениальность проста - в этом лишний раз убеждаешься, вникая в лаконичные строки, трактующие смысл каждого произведения Раскабацкого."
   Еще не дочитав до конца статью Живохватов вдруг почувствовал как где-то внутри него грянули литавры, победно запели медные трубы. Он нервно потянулся на диване, где имел обыкновение по вечерам читать, в радостном возбуждении вскочил и забегал по комнате. Свершилось, ликовал про себя Живохватов, наконец-то он вправе считать себя истинным ценителем живописи, то есть настоящим интеллигентом. Доказательства? Пожалуйста! Вот они! Его мысли о творчестве Раскабацкого полностью или почти полностью совпали с размышлениями, изложенными в серьезном журнале профессиональным критиком.. И эти мысли родились в Живохватове самостоятельно, без чьей либо подсказки... Во всяком случае, раньше, чем появилась статья...это может подтвердить его жена, Галина.. .Не доказательство ли это, что он, Живохватов, один из тех, кто верно чувствует и понимает истинностное и сущностное в искусстве.
   Живохватов с удовольствием вспомнил, что еще смолоду ощущал свою принадлежность к истинной интеллигенции.
   Оба необходимых признака, выделявшие настоящего интеллигента из остальной массы образованных людей, Живохватов обнаружил в себе еще учась в институте. Первый признак - гражданская позиция, второй - серьезная любовь к искусству. С гражданской позицией и правда дело обостояло неплохо. Во-первых, потому что она у Живохватова имелась, во-вторых смелость ее ни у кого не вызывала сомнений. Стоило, скажем, собраться сослуживцам на празднование в складчину общенародного праздника или на дне рождения ( ну где же еще можно встретиться и поговорить образованным людям?)Живохватов с места в карьер заводил настоящие речи борца за справедливость, которые не только произносить - нашептать на ухо жене в постели и то считалось бы подвигом. Эти речи сильно будоражили подвыпившие умы всей складчины, особенно новых ее членов. Говорил Живохватов не очень складно, но пылко, чем заражал новеньких, и те ,забыв о приличии, стараясь перекричать друг друга наперебой сыпали свои аргументы в поддержку крамольных Живохватовских идей, доказывая, что именно их доводы самые, что ни на есть...К концу трапезы буря достигала апогея, а потом внезапно пропадала, не оставляя даже легкого дуновения. Кто-то из складчины вдруг вспоминал, что пора домой. Первыми спешили откланяться новенькие, трезвевшие от дурмана собственной смелости, за ними разбредались остальные. Да, можно было определенно утверждать, что первым признаком Живохватов обладал. Но вот со вторым пришлось помучиться. Легкомысленную любовь Живохватова сразу ко всем богиням-покровительницам искусств, или скорее его незрелое непостоянство никак не удавалось превратить в серьезное чувство. Сейчас если бы его спросили, почему он избрал живопись предметом поклонения, он сослался бы на движение души. Это было правдой, но лишь отчасти. Живохватов подстегиваемый нетерпеливым желанием скорейшего обращения в истинного интеллигента, активно искал серьезной любви и искренне предлагал себя каждой из муз.
   Начал он с литературы. Перелистал наиболее почитаемых классиков, выписал великие изречения, прочитал нашумевшие за последние годы романы, дозволенные и недозволенные, наших и не наших писателей. Он достиг достаточного уровня, чтобы считать себя знатоком литературы, оставался лишь пустячок...Но именно этот пустячок и заставил Живохватова отказаться от первой любви: ему никак не удавалось продемонстрироватъ глубину приобретенных познаний. То более шустрые собеседники расхватывали (будто умели забираться в чужую голову)оригинальные мысли Живохватова, заготовленные дома с целью поразить собеседников изящностью ума; то случалось, что светлая мысль, рождавшаяся вдруг, в момент спора и достойная думающего интеллигента, слишком долго выбиралась из серого вещества, тускнела, бледнела, а затем произнесенная, наконец, и вовсе комкалась в неизвестно во что; то на вопрос : " Вы читали?" приходилось отвечать "нет" и сидеть дурак-дураком, злясь на себя за то, что проморгал автора, которого уже все давно прочитали.
   Любовных игр с поэзией Живохватов и не затевал. Память капризничала и упрямилась еще в школе , не желая учить стихи и выдавала такую отсебятину, что заставляла Живохватова краснеть на уроках литературы. Живохватов понимал, что если выработать особый оригинальный взгляд на поэзию и удастся, то подтвердить его будет делом безнадежным из-за непременных промашек бесталанной памяти.
   Музыка всякая нравилась Живохватову, и слушая ее он испытывал нечто
   похожее на наслаждение. Но серьезной любви опять помешала проклятая память. Специальной подготовкой ему удалось, например, угадывать в фортепьянной музыке, звучащей по радио, Рахманинова в Рахманинове или Шопена в Шопене, но увы, в толпе других имен композиторов, не говоря уж о бесчисленных номерах и названиях пьес, сюит, рапсодий и концертов, он терялся окончательно... И в клетки кроссвордов, как назло, укладывались именно те фамилии композиторов, правописание которых ему следовало бы уточнить прежде, чем подсказывать их сотрудникам, уже начинавшим было верить в его непререкаемый авторитет в области музыкальных познаний.
   Нет, из музыки тоже не получилось предмета вечной любви.
   А вот первые же заигрывания с живописью, которая пугала Живохватова больше всего обилием всяческих направлений, течений, где и не разобраться в руслах, рукавах и протоках, в исторических о обстоятельствах их породивших, в технике, манере и еще бог знает во скольких разных вещах, оказалисъ неожиданно заманчиво многообещающими. Посетив несколько выставок художников разных времен и народов, Живохватов с удивлением обнаружил, что можно вполне обходиться без досконального знания генеалогии древа искусства живописи и точной хронологии появления его новых побегов. Он пришел к этому на основе собственных наблюдений. На выставках Живохватов не позволял себе праздного перемещения по залам от одного экспоната к другому. Он пристраивался к старичкам благообразного вида объяснявшихся еще на языке прошлого века или к экзальтированным особам женского пола неопределенно-среднего возраста, речи которых околдовывали его загадочной смесью восторженных эпитетов с непонятными профессиональными словечками. Как истинный исследователь, поразмыслив и покопавшись в словарях, а затем осуществив еще несколько походов на выставки, Живохватов сделал важное для себя открытие: живопись можно любить сразу серьезно без всякой специальной длительной подготовки, не боясь, что тебя уличат в поверхностных суждениях. Далее. Живопись делится на реалистическую -предметную и абстрактную - беспредметную. При обсуждении первой нужно говорить о сюжете, композиции и палитре красок. Можно поговорить о самом художнике, на худой конец об эпохе, в которой он жил. На скорую руку сведения почерпываются из словарей и в залах выставок из вывешенных кратких жизнеописаний творцов. Другая часть древа - современная абстрактная живопись - есть непроходимые джунгли из различных ветвей, ответвлений, отростков различных направлений, сквозь которые сможет пробраться не каждый профессионал искусствовед. Количество известных современных художников разрослось до такой степени, что удержать их в памяти способен лишь компьютер. Поэтому серьезная любовь к современной абстрактной живописи упростилась до современного понимания любви вообще. Интеллигентному человеку достаточно не перепутать работу художника, которого он назвал любимым, с разными другими.
   Сам Живохватов отдал предпочтение современной живописи. И не потому, что познания живописи древних требовала кой-каких усилий в запоминании имен великих мастеров, сюжетов их картин или, скажем, их специализации или принадлежности к школам. Нет. Говорить об абстрактной живописи Живохватову было куда интереснее. Можно было высказывать прямо противоположные вещи об одной и той же работе, делать прямо противоположные выводы и в любой случае будешь прав, ибо понятие беспредметность в живописи так же широко, как и разнонаправленность в суждениях о ней . В этом Живохватов видел некий высший потаенный смысл искусства. Любовь Живохватова к живописи стремительно разрослась до обожания...
   И вот теперь он получил окончательное подтверждение правильности выбора: его мысль работала в унисон с мыслями профессиональных ценителей искусства. Живохватов несколько успокоился, снова улегся на диван и углубился в чтение статьи.
   После выхода статьи популярность Раскабацкого стала разрастаться катастрофическими темпами и не могла более удерживаться столичной оболочкой. В ее образовавшиеся бреши стравливались в периферические музеи излишки славы в виде прежних работ, но не в ущерб столичной, усердно поддерживаемой новыми творениями. Теперь Раскабацкий уже не рисовал предметы, а прямо прикреплял их к раскрашенным стендам из картона или фанеры. Он и не создавал более собственных окончательных версий, а лишь начинал их, предоставляя фантазии зрителя следовать, куда ей заблагорассудится. Например, к обрамленному куску фанеры, выкрашенному в грязно-зеленый цвет кухонных стен коммунальной квартиры прибит гвоздь, на котором висит мятый эмалированный чайник. Надпись под ним гласит: " Это чайник ваш или вашей соседки? Кто пнул его? Или, может быть, он упал случайно? С холодной водой или наполненный кипятком? " Множились работы, множилась слава. Раскабацкого стали покупать и заморские гости, поговаривали о всемирной признании... Раскабацкий хоть и противился лести как всякий настоящий художник, но все-таки разговоры друзей о зарождении нового направления, о его новаторстве и о неоценимом вкладе в искусство приятно волновали, а бойкая нарасхват продажа его работ объективно подтверждала самые льстивые восхваления. В случавшихся диспутах с коллегами Раскабацкий с особым удовольствием муссировал тему о значительном сокращении в теперешнем поумневшем слое интеллигенции сроков неприятия гениев со столетий до десятков лет, как бы подсказывая самому себе, что тех двух десятилетий, когда он был лишь безвестным певцом мелочей, вполне достаточно человечеству для распознания в нем, Раскабацком, гениальности.
   Раскабацкий вполне был доволен и собой и тем, что происходило вокруг него. Но однажды... Это случилось в том же подвальчике, где несколько лет назад началось его головокружительное восхождение.
   Почему он зашел туда, наверное, чтобы воскресить приятные воспоминания. В одном из зальчиков выставлялись вновь работы Лиморема. Он хотел было пройти мимо, но взгляд его случайно упал на одну из работ. И внезапно ему почудилось, что он ощутил дух Вечности. Впечатление было таким сильным! Он остановился, огляделся неведомое чувство не покидало его. В зальчике царила ВЕЧНОСТЬ... Один рисунок особенно привлекал внимание художника. Выполнен он был в той же манере, что и другие, только сам холст имел форму круга. Именно эта картина была главным источником ощущения, неприятно задевшего Раскабацкого.
   - Все в той же манере? - спросил Раскабацкий подошедшего Лиморема, чтобы помочь себе избавиться от ни весть откуда взявшейся зависти.
   -- Да , - просто ответил Лиморем.
   -- Ну и как успехи?
   -- В каком смысле?
   -- Покупают ли тебя?
   -- У меня не лавка, чтобы прибылью оценивать успех.
   -- Не обижайся, я о другом. Если покупают - значит признали.
   - Я думаю иначе. Если признали, значит я делаю то, что уже известно, понятно. Вторичное всегда понятно. Истинно новое признается далеко не сразу.
   -- Но ведь и я создаю новое.
   -- Что ты считаешь новым в своих работах?
   -- Соединение живописи и слова, скажем.
   -- Ну это не совсем так. Если ты читаешь критику о своих работах,
   особенно последних,то там говорится примерно следующее: намеренныйотказ от традиционной живописи и намеренный отказ от традиционной литературы. Видишь даже критика опасается назвать твою живопись живописью, а надписи - литературой.
   -- Но ведь еще пишут, что два отрицания в талантливом соединении образуют жизнеутверждающие гениальные творения.
   -- Могу тебе сказать, что с моей точки зрения соединение одной бессмыслицы с другой - есть соединение двух куч дерьма, могущие образовать лишь кучу побольше того же содержания.
   -- Ты раздражен, может быть отложим разговор?
   -- Ничуть. Я говорю то, что думаю и только.
   -- Допустим, но ведь и ты отошел от традиционной живописи, графики.
   -- Да, применив новую технику, но не отрицая традиций. Мои работы
   не хуже Рембранта и Рублева. И более того, мои работы - продолжение
   их работ. Это тот же поиск Истины средствами современной живописи мною изобретенным способом.
   -- Ну что ж. Желаю тебе рисовать твои черточки и закорючки и жить
   блаженной радостью, что когда-нибудь, кто-нибудь соотнесет их с работами великих мастеров и воздаст тебе по заслугам.
   Лиморем улыбнулся.
   -Ты ошибаешься. Не радость будущего признания заставляет меня браться за кисти, а блаженство удивительного процесса рисования. Лучше бы сказать таинства творчества, если бы само слово "творчество" не заездили, не выхолостили его смысл люди ничего общего с ним не имеющие. Когда я слышу как легко захудалый актер или посредственный писатель манипулирует им, то приходит на ум, что существительное "творчество" родной брат глаголу "натворить" в значении "наломать дров".
   Можно было бы сказать таинство созидания, но это было бы неточно.
   Процесс этот всеобъемлющ, как любые природные процессы: он разрушает меня, потому что вырывает из меня часть моего духа, но он и созидает его, материализуя дух на холстах, чтобы излучать его в пространство до тех пор, пока живы сами полотна. Он мучителен - не так-то легко высвободить дух и заточить его в плоское пространство, но он и блаженен, блаженен радостью свершения.
   - У твоих картин нет названий. Для чего же они сопровождаются
   пространными и не слишком ясными объяснениями? Гениальному (а ты
   видишь в себе гения, это заметно) присущ лаконизм, не правда ли?
   Лиморем засмеялся.
   - Ты прав. Временами мне кажется, что я гений, но все остальное время
   я в этом сомневаюсь. А картины вообще не должны иметь названий, потому что каждая картина есть полностью выраженное мироощущение, мироздание художника. Как не имеют названия симфонии, концерты. Однако, как в музыкальных произведениях есть тема, лейтмотив, так есть она и в моих картинах. В предисловиях к работам я лишь называю тему, весь остальной текст поясняет мой способ рисования. Описание нужно посетителю как...как специальные очки, которые выдают на стереосеансе, чтобы узреть то, что вижу я. Попробую пояснить тебе. Вот белый-белый чистый холст. Пока меня нет рядом это ничто, пустота. Но вот я склонился и задумался над ним. Это уже не просто белый холст. Это бытие, равномерно распределенное на плоском белом пространстве, вместилище души. Мои предыдущие философские размышления, сегодняшние мысли соединяются, очищаются от скверны бытия(а может быть ей модулируются)
   концентрируются и, наконец, просятся на холст. Я это чувствую. Состояние это так хрупко, так ранимо, так уязвимо, что для его сохранения нужна полная тишина и никакого движения вокруг. Я беру кисть и наношу первые штрихи. Иногда они быстры, иногда мучительно медленны, но если я долго задумываюсь над тем куда и как поставить следующие, я знаю - увы, рисунок не получится. Но вот снова происходит трансформация моего состояния помимо моей воли. Теперь это состояние высшего откровения души, возбуждения и прозрения. Рука работает как бы сама собой, уверенно распоряжается пространством. Разумом не контролируется ни размер штриха, ни форма, ни расположение, ни направление. Осознается лишь общая гармония БЕЛОГО (плотности бытия) и ЧЕРНОГО(создаваемого на нем рисунка). И БЕЛОЕ не есть безжизненная отъединенная подложка рисунка, а есть сияющая часть мироздания, созданная на полотне моей рукой, рукой художника. И как ни парадоксально работать штрихами или, как ты говоришь, закорючкам невыносимо сложно. Работающему маслом можно исправить ложный мазок, работающему карандашом подтереть. А попробуй исправить штрих цветной туши, форма которого сама есть носитель совершенства. Дрогнула рука, не угадала место - нарушена форма штриха, общая гармония и весь рисунок насмарку.
   -- И ты переделываешь рисунок из-за одного неверного штриха?
   -- Ну конечно ! - Лиморем недоуменно взглянул на Раскабацкого.
   -- Ах да, ведь ты наслаждаешься лишь процессом!
   -- Напрасно иронизируешь, это верно, но еще и тем, что вижу в законченном рисунке ту, или пусть почти ту, наивысшую гармонию, к которой я стремлюсь, в каждом из них.
   - Как ни пытаюсь не могу тебя понять. Я вот работаю для того чтобы доставлять людям удовольствие. И себе тоже. Я продаю свои картины, они нравятся людям во всем мире. Я знаменит, я богат. Это и есть высшая гармония жизни. Я -людям, люди - мне. Твои же мучения и страдания творчества никак ,увы, не окупаются. Неужели ты тешишь себя надеждами на будущую славу, которая тебе лично никакого удовлетворения не принесет, даже если это случится, потому что ты будешь мертв? Ты достаточно умен, чтобы понять это. Ты достаточно талантлив, чтобы рисовать то, что нравится, что будут покупать. Я не могу понять, почему ты предпочитаешь жить в бедности? Или тебе нравится роль борца-мученика за святое искусство?
   - Похоже, мы говорим на разных языках. Я не завидую ни твоему богатству, ни знаменитости, хотя я бы не прочь жить в достатке. Как бы тебе объяснить. Ну вот говорят: право выбора - это дело совести. И называют порядочным человеком того, кто сумеет из двух противоположных направлений выбрать правильный. Хотя на самом деле порядочный человек не выбирает. Не выбирает именно потому, что способен идти лишь единственным путем - справедливым, и именно потому, что у него есть совесть. Может выбирать как раз лишенный совести человек, не отягощенный ее угрызениями. Человека же порядочного совратить или заставить идти по пути, отвергнутому совестью не удастся. Его замучает и в конце концов убьет совесть.
   В искусстве тоже есть две дороги: по одной идут те, которым нужен достаток, по другой - которым нужна Истина Мы с тобой на разных дорогах, вот и все.
   - Хорошо, оставим этот спор. Я хочу купить у тебя картину. Надеюсь, ты все-таки продаешь свои работы?
   -- Смотря какие...
   -- Вот эту, - Раскабацкий подвел Лиморема к картине-кругу, которая
   вызывала в нем странные необъяснимые чувства.
   -- Эту нет. Не могу. ^
   -- Почему ?
   -- Она бесценна.
   -- Ах, вот как. Ну...тогда подари. Ты же не материалист!
   Лиморем на минуту задумался.
   - Ты знаешь, это лучшая моя работа. Я знаю, я чувствую, что не создам ничего совершеннее. Это одна из последних моих работ...Ты, оказывается, разбираешься в моих крючочках. Пожалуй, я подарю ее тебе, но с условием. Я стар и одинок. Мне некому поручить хранить ее. Если ты обещаешь бережно обращаться с ней и ни в коем случае не продавать...
   - Конечно обещаю, что за вопрос.
   Лиморем подошел к стене, снял картину, долго долго разглядывал ее, будто впервые видел, затем ,протягивая ее Раскабацкому, проговорил:
   - Ты понимаешь толк в живописи, поэтому тебе и дарю. Возьми и
   помни о моей просьбе.
   Вернувшись спустя некоторое время из зарубежного вояжа с выставкой своих картин Раскабацкий узнал, что Лиморем умер на следующий день после их тогдашнего разговора в подвальчике.
     2089г.
   Все началось с ординарной проблемы, которую предстояло решить Всемирному институту информации. Проблема состояла в том, чтобы оптимальным способом передать потомкам сведения о наиболее выдающихся памятниках, созданных человеческим гением в прошлые столетия, неумолимо разрушавшихся временем и обреченных на скорую гибель. В равной мере это относилось и к памятникам архитектуры и живописи и книгопечатания. Потом кто-то высказал мысль, что неплохо бы было дополнить информацию сведениями о накопленных культурных ценностях человечества, об истории развития человеческого общества, о флоре и фауне планеты...Полемика приняла масштабы межконтинентальные. Сторонники теории периодических катаклизмов на Земле настаивали, чтобы закладываемая информация была максимально всеобъемлющей.
   - Представьте себе, если бы мы обнаружили послание цивилизаций, существовавших до всемирного потопа? - говорили они, - Что бы мы хотели найти в этих посланиях? Конечно, все и обо всем.
   Им вторили ученые, верившие в возможность контактов с инопланетными цивилизациями:
   - Всеобъемлющий источник информации был бы бесценен и для инопланетян, прилетевших на нашу планету, если человечество к тому времени исчезнет с лица Земли по каким-нибудь причинам. Верующие в бога призывали не отвлекаться на дела, тешащие человеческую гордыню, не верующие ни в бога ни в черта поносили институт за напрасную трату средств и ресурсов идей. В конце концов мнение ученых всех континентов сошлись на том, что если уж отправлять послание в будущее, то информация должна включать сведения о последних достижениях науки в области исследования мироздания и исчерпывающие данные о культурных ценностях и величайших памятников культуры, человечества.
   Руководитель отдела кодировки и микрофильмирования информации Живохватов заканчивал отчет: " 0 выборе метода кодирования объема информации, предназначенной для надежного хранения и передачи потомкам". Заканчивал и не переставал удивляться. Сама по себе работа не представляла для отдела сколько-нибудь сложной задачи. Такого типа работы проводились институтом, скажем, для космических экспедиций с многолетней программой полета, где к объему информации, долговечности и надежности хранения предъявлялись примерно такие же требования. Удивляло Живохватова другое. Просматривая представленную информацию, он как коллекционер живописи, коллекционер серьезный, потомственный, собрание картин которого начата еще прадедом Андреем Живохватовым, никак не мог уразуметь одной странности. Среди работ великих мастеров разных времен, единственная отобранная картина, представляющая прошлый век, была не только ему неизвестна, но неизвестен был также и ее автор. Более того, фамилия Лиморем которую с трудом разобрал Живохватов на картине, нашлась лишь в главном банке спецпамяти справочника, где о нем говорилось как о художнике, известном больше своими философскими чудачествами. В то же время знаменитейший художник той эпохи Раскабацкий, работы которого есть во всех крупных музеях мира не был представлен вообще. Живохватов связался с директоратом института, затем с отборочной комиссией. И там и там высказали недоумение, поскольку именно работа кисти Раскабацкого утверждена комиссией. Живохватов просмотрел перечень, действительно в нем значилась картина Раскабацкого "Сотворение мира".
   В микрофильм же непонятным образом вместо нее затесалось полотно- круг, с произвольным, на первый взгляд, заполнением пространства иероглифообразными разноцветными штрихами. Но удивительное дело, продолжая рассматривать изображение микрокадра, он почувствовал как исчезает в нем раздражение и досада на чью-то небрежность, повлекшую невольный брак в работе его отдела, и как поглощает его, притягивает и одновременно пугает грозная многоцветная симфония гармонического беспорядка, вселенский покой космоса, благоухание вечности, фонтанирующая энергия радости жизни - все, что вмещает в себя взявшийся неведомо откуда магический круг.
   Увлекшись, Живохватов не заметил, как в его кабинет вошел мужчина средних лет. Движения его были порывисты, глаза возбужденно блистали. В руках у него была большая папка. Живохватов вопросительно взглянул на вошедшего.
   -- Я член отборочной комиссии, - представился мужчина, - моя фамилия Раскабацкий.
   -- Раскабацкий? - удивился Живохватов.
   - Да-да, потомок художника Раскабацкого. Дело в том, что это я подменил работу моего предка.
   -- Вы? - еще больше удивился Живохватов.
   Я,я. Сейчас я вам все постараюсь объяснить. Когда комиссией было решено представить Раскабацкого одной работой, мне, как специалисту по его творчеству, предложили отобрать несколько картин для окончательного выбора лучшей членами комиссии. Копаясь в домашнем запаснике, я случайно обнаружил картину какого-то другого художника, на необычном круглом подрамнике. Вначале я отложил ее в сторону и, продолжая разбирать работы предка, вдруг поймал себя на мысли о том, что вовсе не поиском и отбором заняты мои мысли. Я то и дело отвлекался, поглядывая на находку, прислоненную рядом к стене. Такое бывает со мной, когда мне что-то нравится. Я должен сию минуту насладиться удовольствием, как следует разглядеть полотно. Поэтому взяв этот круг, я подошел с ним к окну и начал рассматривать. И...не могу в точности выразить, что приключилось со мной. Дело вовсе не во впечатлении, произведенной картиной, в этом я бы еще мог разобраться, хотя такое мощное эмоциональное воздействие прежде, право, испытывал только от работ великих мастеров. Дело в другом. С этой минуты во мне вдруг возникло твердое убеждение, что эта картина несет в себе что-то такое...что -то очень важное и для нашего поколения и для будущего...И главное, для будущего. И что она во что бы то ни стало должна войти в число отобранных картин... Не знаю откуда взялась такая уверенность...Наверное, это немного похоже на сумасшествие...Но вы взгляните сами на нее.. Мужчина, продолжая говорить, лихорадочно развязал папку и извлек оригинал - полотно-круг диаметром чуть меньше метра.
   -- А? Что вы скажете? Она будто излучает что-то...будто приказывает... И я повинуюсь ее приказам...
   Незнакомец, держа картину на вытянутых руках, расположился таким образом, чтобы Живохватову было удобнее рассматривать. Держал он ее как Персей голову Медузы-горгоны, боясь взглянуть и вперив взгляд в Живохватова, словно ждал, что тот окаменеет.
   Пока Живохватов слушал сбивчивые речи вошедшего, в нем вместе с нараставшим волнением все-таки удерживалось подозрение: не подвох ли это, не хитроумный ли розыгрыш какого-нибудь институтского остряка?
   Но вот он взглянул на картину... Те же чувства, охватившие его при просмотре ее изображения в кадре микрофильма, возвратились теперь, усиленные во сто крат. Одновременно ему передалось состояние возбуждения говорившего и его уверенность в серьезности происходящего. Теперь он и сам твердо знал, что будет делать все, чтобы картина отправилась в будущее.
   -- Я не могу пойти на подлог, - выговорил Живохватов.
   Раскабацкий сделал протестующее движение, но Живохватов продолжал.
   -- Но есть выход, - признаки одержимости появились и в поведении Живохватова. Он заговорил быстро, отрывисто и глаза его заблистали той же решимостью.
   -- Есть выход. Работа графического характера... Форма круга хорошо спроектируется на крышку капсулы. В уменьшенном масштабе ее можно в точности перенести на поверхность... Картина достойна того,чтобы быть визитной карточкой содержимого капсулы. Я думаю, что комиссия и директорат согласятся...
   Все так и получилось как задумал Живохватов... Комиссии понравилась идея помещения графической работы на крышку капсулы. Те, кто извлекут ее когда-то без труда догадаются по рисунку, что капсула есть хранилище информации, а не просто случайно сохранившаяся деталь какого-то механизма. Конечно, надписи тоже необходимы, их нанесут на цилиндрическую поверхность. Лучшей же символики, чем эта магически привлекательная графика круга, предложенного Живохватовым не сыскать. Через какое-то время была изготовлена крышка капсулы и под личным руководством Живохватова изображение было в точности перенесено на ее поверхность.
     НОВАЯ ЭРА
   Двое ученых в лаборатории, уставленной сложнейшей аппаратурой, рассматривают крышку капсулы, еще со следами земли.
   -- Остальная часть капсулы не обнаружена? - спросил тот, что постарше.
   -- Нет. И крышку-то нашли совершенно случайно, в грунте, извлеченном при
   строительстве шахты, - сообщил тот, что помоложе.
   -- Любопытная вещица. По всем признакам эта штука времен Эйфории
   Прогресса, изготовленная, думаю, незадолго до Великого Катаклизма.
   - Интересно бы знать, что она содержала..
   - По тому, что можно понять из надписей, в ней содержалась ценнейшая для нас информация о жизни цивилизации той эпохи.
   -- Это так и есть, скорее всего. Тогда люди наивно полагали себя властелинами, высшими существами вселенной и горделиво спешили расставить знаки своих достижений на ближайших планетах и торопились поведать об этом потомкам.
   -- Да,да. Тщеславие и погубило их цивилизацию.
   -- Представляете, если бы нашли эту штуку невредимой ?
   -- Не расстаивайте меня ,коллега. Одним махом мы бы восполнили
   зияющий провал незнания... Такая удача случается раз в тысячу лет. Найти капсулу! Я уверен, что вторая ее половина вместе с содержимым попросту уничтожена буром. Посмотрите на кромки оставшейся части...
   -- Что ж теперь горевать. Таков удел нашей науки: по крохам собирать и систематизировать скудные сведения. Пойду займусь изображением на плоской поверхности. На удивление хорошо сохранилось.
   Аккуратно очищая драгоценную находку от вековых наслоений, ученый продолжал думать о далеких предках, о трагическом финале древней цивилизации, когда менее чем за сто лет человечество овладело немыслимым объемом технических знаний, когда дух человеческий надломился, подмятый жаждой ненасытного потребления, когда тщеславие гордыня, чванство, высокомерие взяли верх над истиной и...погубили человечество. Наверное потому, думал ученый, что именно тогда три главных радетеля Истины: Вера, Искусство, Наука, разбрелись, не договорившись, и всяк склонял человечество к собственной истине, не уразумев, что Высшая Истина как раз в триединстве. И тогда Вера, потеряв поддержку Искусства, уступила место плебейскому самовозвеличиванию и самолюбованию; Искусство, лишенное Веры, утратило идеалы и плодило ремесленнические поделки на потребу невзыскательному вкусу " властелинов мира". Наука, не попрекаемая нравственностью Веры, запускала неумелые щупальца разбойного любопытства в области, куда и не посмела бы, прославляла сама себя, забыв о предназначении...
   И Дух Человеческий, плутая путями соблазнов, оскудел. А человечество, не утруждая себя более поиском Истины, думало что творит земной рай, а сотворило могилу...
   Сумей тогда несговорчивые апостолы истины объединиться, возможно и тогда уже появилась бы новая форма искусства, как сегодняшняя, универсальная, с широчайшим спектром воздействия, а потому быстрее облагораживающая душу. Может быть тогда удалось бы во-время открыть людям глаза и предотвратить катастрофу.. Ведь понадобились тысячелетия, чтобы все вернуть на "круги своя"...
   Нет, пожалуй ни создать, ни расшифровать работу, подобных работам современных мастеров мозгу предков было бы не под силу. Он не был достаточно тренирован, чтобы освоить технику одновременного кодирования цвета, запаха, музыки и слова. Метод оптимального кодированния тем более. Великие наши современники-мастера на полотне размером с экран дисплея создают работу по эмоциональной глубине и объему информации равную серьезному историческому роману предков, причем дополненному музыкой, запахами, иллюстрациями. Их творчество нам кажется естественным и декодирование привычным, хотя на самом деле способность этого особого восприятия вырабатывалась постепенно, не одним поколением.... Представляю, как бы удивились наши предки, взглянув на полотно современного мастера. Произвольный набор разноцветных штрихов - это все ,что смог бы зафиксировать их мозг....
   Тем временен ученый тщательным образом отмыл и очистил поверхность крышки, затем вставил ее в специальное устройство и включил дисплей. На экране возник круг Лиморема с точно переданными красками и всеми его элементами, будто бы это был сам оригинал, ничуть не подвергшийся разрушающему действию времени. Продолжая размышлять, ученый взглянул на изображение и решил, что он ошибся кнопкой компьютера. Перед ним была работа современного мастера, выполненная одним из известных методов оптимального кодирования, использующим в качестве параметров цвет, размер, ритм и пластику штриха, композиционную насыщенность и гармонию изменения плотности пространства . Ученый повторил манипуляцию на компьютере, но изображение осталось прежним. На какое-то мгновение он онемел и замер ,ошеломленный невероятностью события и чуть было не вызвал коллегу, но тут же взял себя в руки. Вполне возможно, думал ученый, что это фальсификация. Возраст капсулы, правда, подтвердился анализом. Но вот возраст рисунка... Его могли нанести относительно недавно. Торопиться нельзя. Надо подвергнуть проверке защитный слой, покрывающий рисунок и сами краски. Коллеги уже разошлись по домам, когда наконец ученый получил результаты. Бесстрастные цифры анализа подтвердили одинаковую древность материалов капсулы и красок. Теперь сомнений быть не могло. Перед ученым была работа древнейших времен, написанная языком современного творчества. И можно было тут же, сейчас же перенестись в эпоху загадок и тайн, казавшуюся навсегда погребенной временем.
   Было уже поздно. Здание, в котором находилась лаборатория, давно погрузилось в темноту и безмолвие, лишь в одном освещенном окне можно было увидеть человека, сосредоточенно уткнувшегося в экран дисплея. По его виду никак нельзя было предположить, что он находится сейчас за многие тысячи лет отсюда, хотя это было именно так. Ученый слушал ту музыку, вдыхал запахи того времени, вместе с тем неизвестным художником любил и ненавидел, мучился и наслаждался, размышлял о божественном и земном, о добре и зле. Он жил, жил той жизнью художника-гения, о прахе которого уже давным-давно забыла земля... Откуда мог взяться в те времена художник, опередивший язык искусства современников на тысячелетия? Почему именно его послание сумело дойти до нас? Кто он - этот безвестный гений, передавший нам историю и дух своего времени? - размышлял ученый, - Нам никогда этого не разгадать....