Евгения Карловна Лучинская

 
   Евгения родилась 7/19 ноября 1878 года в Санкт-Петербурге. Ей было 10 лет, когда не стало её отца – Карла Андерсона, известного Санкт-петербургского Архитектора. К этому времени Евгения была уже 2 или 3 года пансионеркой Смольного института (Императорское воспитательное общество благородных девиц).

   Будущая художница, Женя унаследовала свой талант от отца. Начальными навыками в живописи она овладела ещё в Смольном институте, а по его окончании совершенствовала своё мастерство на художественных курсах.

   Уже находясь  в эмиграции, Евгения в письме своей племяннице Марусе Каспрович писала о своём художественном воспитании (1):

   «Как жаль, что я не сознавала раньше возможностей, заложенных во мне, не верила в себя – я бы завоевала себе жизнь… А я удивительно ясно вижу, что воспитание и семья формируют человека… Институтское воспитание не ведёт к развитию сознательности – вот почему я и не знала своих сил не верила в себя… Вы (племянницы - авт.) были в лучших условиях, ваши способности могли развиваться свободно. Лида была в Мюнхене, могла учиться свободно искусству, Нета училась, чему хотела: рисованию, танцам, в театральной школе. А я много ли могла заниматься художеством, не более 3 месяцев в году на заработанные мною деньги, т.к. я на это не получала денег. Мне готовилась одна карьера – пристроиться замуж».

   О детских и юношеских годах своей тётки Марии Каспрович написала в книге воспоминаний (2), в главе, посвящённой своей матери, Марии Карловне Буниной:

   «В семье моя мать меньше всех когда-то любила тетю Женю.  Может потому, что в молодости она была более раскована и  беззаботна, и при этом, взлелеяна нашей бабушкой. Она была намного младше мамы, могла быть как бы её дочерью».

   Смольный институт Евгения окончила в 1897 году и жила в Петербурге. Известно, что в 1900 или 1901 годах она училась живописи в Берне, а в 1904 году двадцатилетняя Евгения Андерсон выставила свою картину «Мечтатель и критик» на выставке Санкт-Петербургского общества художников (3).

   В период 1900 – 1907 г.г. Евгения часто выезжала за рубеж одна или с семьёй старшей сестры Марией, т.е. её дочерьми, Нетой, Марусей и Лидой. Много десятилетий спустя Евгения в письме к племяннице Марусе вспоминает одну из этих поездок (июль,1962):

   «… Лугано, Флоренция. Рим, Неаполь, Сорренто, Помпеи… Наша молодость. Да, из Сорренто мы поехали в Капри, и я поселилась в домике наверху Капри, где жил Вилли… А ты жила внизу в отеле с мамой  и постоянно приходила ко мне… А потом он бывал у вас с мамой, в отеле. А Нета увлекалась красивым поляком, которого мы видели на пляже, de Tiberio, внизу и который за мной поехал в Неаполь и старался завести роман со мной. Но я от него сбежала в Рим…
   В Сорренто мы жили в доме, увитом жёлтыми розами. Там был грот с изумрудной водой… Склоны берега были покрыты апельсиновыми рощами… И аромат fleurs d`orange. Я часто видела это потом во сне…»

   Выезжала Евгения и вдвоём со своей племянницей Марусей,  которая после тяжёлой болезни нуждалась в курортном лечении. Вместе они неоднократно посещали Италию, где входили в круг русской литературной интеллигенции. И всюду Евгения предавалась своему увлечению – она рисовала. Один из рисунков начинающей художницы – этюд "Венеция. Канал" (1908) хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства (3). В одной из своих поездок в Италию (1907) Евгения и Маруся познакомились с польским поэтом Яном Каспровичем, будущим мужем Маруси.

   В 1908 году Евгения вышла замуж за Василия Александровича Лучинского. В 1910 году них родился сын Кирилл. Евгению и её старшую сестру Лидию разделяли всего 4 года, и они всегда были очень дружны. Когда обе вышли замуж, семьи их также были очень близки между собой. В летнее время оба семейства проводили в имении Лучинских в Финляндии, тогдашней провинции Российской империи. Об этом времени сохранилось много фотографий, на которых запечатлены Евгения, Лида и их дети.

   Замужество Евгении, по мнению её родных, да и по её признанию не было удачным. И причин было много: и несхожесть характеров и интересов её и мужа, и их частые скандалы, вызванные ревностью Василия Александровича.

   Для ревности, однако, были причины. Ещё до рождения сына, а потом и вместе с маленьким Кирой Евгения несколько раз побывала в Польше, где гостила у племянницы Маруси. В один из таких визитов Евгения познакомилась с начинающим польским художником Владиславом Яроцким (1879 -1965). Молодые люди полюбили друг друга, часто обменивались письмами, встречались во время визитов Евгении в Польшу. Их сближению во многом способствовало общее увлечение живописью и, вероятно, общность художественных вкусов. Об отношениях Евгении и Владека Яроцкого можно было бы написать целый роман.

   Какое-то время свои отношения с Владеком Евгения скрывала, но вскоре они перестали быть секретом, как для родных, так и для мужа. В начале 1912 года Евгения решилась на отчаянный шаг – оставить мужа и уехать в Польшу. Вот, что она в то время писала в письме племяннице Марусе:

   «А между тем… события развиваются. Конечно, я очень грустная и это замечают другие. У меня была Жермен (вероятно, подруга – авт.), она заметила мою грусть и неосторожно затронула больное место. Я расплакалась при Василии Александровиче. Когда мы остались вдвоём, он говорил со мной, что видит, что я несчастна и должен поправить свою вину передо мной за испорченную мою жизнь, должен дать мне свободу. «Там ты найдёшь своё счастье, найдёшь людей, с которыми будешь счастлива. Я тебе во всём помогу. Только не страдай, подожди до весны, подумай…
   Конечно, он деликатно меня не расспрашивал ни о чём, хотя, безусловно, знает причину, тем более, что  Жермен сказала при нём, что я влюбилась. Я молчала. Он сдерживался, но сильно волновался. И ему стало дурно, сердечный припадок был. Я безумно жалела его, плакала, но ничего не сказала в утешение.
Это был очень тяжёлый момент. Как видишь, покоя и радости нет. Ко всем мукам его это прибавило бы муки самолюбия, т.к. уехав сейчас, я демонстративно обрекла бы его на пересуды и любопытство общества. Я бы дала такой богатый материал для разговоров – вот бы судили, спрашивали его и жалели бы брошенного мужа. Весной это будет не заметно, т.к. я часто уезжаю весной за границу… По крайней мере, я избавлю его от всех этих тяжёлых и для него мучительных вопросов. За его великодушие я не могу обойтись с ним жестоко…
   Итак, невозможное стало возможным для меня и иначе не может быть. Несмотря на всю жалость и привязанность к В.А. и любви к Кире, так, как сейчас, можно выжить 4-5 месяцев, не больше, иначе можно с ума сойти. Зима кажется мне бесконечной».

   В этом же письме Евгения вспоминала свою размолвку с Яроцким, которая произошла годом ранее. Но, несмотря на ссору, она писала Владеку письма, полные любви, но ответа не получала.

   «Я написала ему два письма – и никакого ответа. Это продолжение летней ссоры… На расстоянии я не могу воздействовать на него… упрёки Яроцкого не основательны и ко всей горечи он прибавляет мне ещё больше своей несправедливостью, своим молчанием. Поговори с ним и скажи, чтобы он не мучил меня…
   Яроцкий мог бы помочь мне, ободрить меня письмами, а он… упрямится. Я так ждала его – а вместо того молчание. Ты скажи ему, что он жесток ко мне… Пожалуйста, поставь его на путь…, научи его терпению и спокойствию. И скажи,  чтобы он не мучил меня и сейчас же написал бы мне».

   Евгения сообщает Марусе о своём решении ехать в Польшу, но неожиданно получает от неё известие о том, что Владек, вероятно, её не дождётся: ему нужно куда-то ехать. Для Евгении это было ударом. Она снова пишет племяннице:

   «Неужели Яроцкий уедет до моего приезда; это для меня будет страшно оскорбительно. Странный он, непонятный. Что это всё, игра со мной? После последнего письма его я написала, что теперь всё кончено, я хороню любовь свою, да и чувство подорвано, слишком много страдала».

   Несмотря на разрыв, Евгения продолжала любить Владека, и это чувство многие десятилетия будет жить с ней. Но и семейная жизнь Евгении тоже не налаживалась. В письме, датированным декабрём 1913 года,  она писала Марусе:

   «7-го было 4 года нашей совместной жизни, увы несчастливой жизни… Будем ли 5-и летие вместе справлять? Чувствую, что расстанемся…»

   И дальше писала о том, что муж уже всё знает о ней и Яроцком, что он в бешенстве, что она сказала ему: так жить больше нельзя – надо разъехаться. В очередном письме Евгения с горечью писала Марусе:

   «Не стоят мужчины нашей жалости, наших слёз, ибо у них нет сожаления к нам. И Я<роцкий>. и В.А (Лучинский – авт.) оба безжалостны, оба говорят прекрасные слова, а на деле жестоки и мучают меня немилосердно. В.А. всем готов на словах жертвовать для моего счастья, а на деле не выпускает меня из своих лап, и я вся в его власти. И материальная сторона в его руках и сын. Сегодня развод уже было был решён, я просила отдать мне сына. Он сказал «в Польшу – ни за что». Я объяснила ему, что в Польше я не буду, ибо из-за него же разбито моё счастье, и я буду жить в одиночестве. И тогда он согласился отдать сына».

   Но когда Евгения стала уже собирать свои вещи, Василий Александрович вдруг сказал ей, что сына не отдаст:

   «Что тут делать, голова готова разлететься на части от страдания и бессилия. Как выйти мне из такого положения? И опять упрёки, что мы живём как чужие, что он теряет меня, что видит, как я думаю постоянно только о другом, другого люблю, а он живёт в доме как «собака никому не нужный». Затем опять ему стало плохо с сердцем…И ненавижу его, и жалею».

   А дальше  Евгения снова пишет о Яроцком:

   «Когда я думаю о Я., я ни умом, ни душой не могу постигнуть его бессердечия… Обрекать меня на такой ужас. Ведь всё мной уже сказано было мужу, и это уже разбило нашу семейную жизнь непоправимо. И тогда бросить меня, не говоря уже о том, что не забыть былого и не вырвать чувств  из сердца… За эти месяцы я постарела на 10 лет».

   Дальнейшему развитию их отношений помешала сначала начавшаяся летом 1914 года Мировая война, потом революция в России и последовавшая за ней эмиграция.
 
   В 1917 году в России было свергнуто самодержавие. Власть в стране сначала перешла к Временному правительству, а потом, в результате переворота – захвачена большевиками. Лучинские, во время этих бурных событий жили в своём имении в Финляндии, тогдашней российской провинции. Там же вместе с ними была и племянница Евгении Карловны – Лидия Свиньина с дочерью Ириной.

   Революционные события в России привели к тому, что в ноябре 1917 парламент Финляндии провозгласил себя высшей государственной властью, а в декабре принял «Декларацию независимости Финляндии». Вскоре после этого финско-российская граница была закрыта, Карель¬ский перешеек, где находилось имение Лучинских, отошёл к новому независимому государству, а сами они оказалась в эмиграции.

   С 1917 по 1924 год Евгения Карловна жила в Финляндии, в селе Сердополь (Сортавала) под Выборгом, а муж её, Василий Александрович – в своём имении, в селе ;ug;r;;. Сын Кирилл учился в пансионе, на каникулы и в праздники он приезжал к матери, реже посещал отца.

   Жизнь на чужбине была тяжёлой. Вот что писала Евгения Карловна племяннице Марусе в январе 1920 года:

   «Жизнь здесь становится невозможной, слишком трудной, слишком грустной… Никакой надежды продать имение… Те, у кого есть деньги, живут не так уж плохо и выглядят хорошо».

   Маруся писала в своих воспоминаниях о том, как жилось Евгении в то время (2):

   «После неудачного замужества и произошедшей вслед за этим любовной драмы, вызванной военной катастрофой, что привело к полному разрушению ее планов на будущее, она с огромным вдохновением отдалась любимому ремеслу — живописи.
От мужа, ведущего вегетативное существование, … не требовала ничего, никакой помощи на воспитание сына».

   Действительно, чтобы обеспечить себя и сына, Евгения вынуждена много работать. Она пишет заказные портреты, пытается участвовать в художественных выставках. В ноябре 1919 года она писала Марусе:

   «Ужасное состояние, когда дома нечего ждать. Можешь себе представить, какое настроение. Василий Александрович молчит, но переживает страшно. Бездействие и постепенное приближение к краху. Теперь особенно. Земля есть, можно было бы её продать, да никто теперь не покупает. И деньги финские всё падают. Ничего не продаётся, несмотря на все старания. Живём продажей вещей. Теперь вся надежда на художество…»

   Казалось бы, тяжёлая жизнь в эмиграции могла сблизить супругов, но их отношения, напротив, становятся всё хуже. Они не терпят  друг друга, т.к. каждый не может простить  разбитой жизни. «Мы враги из-за этих пережитых 8 лет» - пишет Евгения в одном из писем (1921). В свой конфликт супруги втягивают и сына Кирилла. Вот как описывает  Евгения ссору в один из своих визитов к мужу в имение:

   «В.А. пал так низко, как себе представить нельзя… перед Кирой покрывал меня площадной бранью за прошлое… пусть сын знает, какая мать. Он бесится, что я ушла и стала самостоятельной, что меня ничем не взять. Он упрекал, что я бросила его, когда ему скверно, а когда я отвечала, что стыдно ему, имея ценное имение, не уметь устроить свою жизнь и требовать поддержки женщины, у которой ничего нет, кроме своих рук, падать духом, жаловаться и оскорблять и сказала «мелкий человек», произошла такая безобразная сцена, которую я вспоминать не хочу… На другой день уехала в Сердополь».

   Евгения пытается организовать выставку своих картин, чтобы что-то из них реализовать и тем привлечь новых клиентов, но встречает новые и новые препятствия. Она пишет Марусе:

   «Выставку придётся отложить, т.к. осталась без помещения… Финны вообще бойкотируют всё русское. Ведь у меня 40 картин и половину я теперь послала на продажу в магазины… Но возможно, что как русские произведения - отвергнут»

   Но она упорно продолжает работать, совершенствовать своё мастерство:

   «Я вдруг как-то приобрела смелость и уверенность в живописи, которых раньше не имела. Если бы у меня не было искусства, то уж совсем не было бы смысла в жизни. Это единственное, что меня поддерживает и даёт действительное забвение…»

   Евгении Карловне приходится заботиться не только о своей семье, но и о племяннице Лиде, тоже оказавшейся в бедственном положении. Много лет спустя, она вспоминала это время (1960):

   «…когда я уехала в имение в Финляндию в 17 году, взяла её с Ириной и с няней с собой и несколько лет она прожила там как равная… Василий Александрович часто упрекал меня, что я навязала ему на шею Лиду, т.к. ему тяжело было с деньгами. Всё было потеряно в России, заложил имение, но и это ненадолго хватило. Я продала тогда бриллианты и ездила в Выборг зарабатывать. Иногда дома ничего не было и, привозя немного денег из Выборга, я пополняла пустую кассу».

   Евгения Карловна, как и многие русские в Финляндии, старается вырваться из страны, но вернуться в большевистскую Россию невозможно, а для выезда в другие страны нужны соответствующие документы. Она пишет Марусе:

   «Вообще теперь русские пригвождены к месту – никуда не смеют двигаться, …все стараются, получить какой-нибудь паспорт иностранный в зависимости от происхождения. Поэтому и мы решили хлопотать о польском паспорте»

   В своих письмах к племяннице Евгения Карловна просит помочь получить польский паспорт, используя то, что она носит польскую фамилию – Лучинская. Она надеялась с помощью Каспровичей вырваться из Финляндии, но все  её старания заканчивались неудачами.

   Спасенье пришло с неожиданной стороны. В 1922 по предложению комиссара  Лиги Наций по делам беженцев норвежского учёного Фри;тьофа Нансена, был разработан международный документ –  так называемый «нансенский» паспорт. Он позволял беженцам, не имевшим гражданства, свободно пересекать государственные границы.

   И Евгения Карловна стала всеми силами добиваться получения «нансенских» паспортов для себя, сына и племянницы. В ожидании паспортов она мужественно переносила все трудности и упорно продолжала работать. Работы свои она выставляла в Хельсинки (тогда Гельсинфорс - авт.) и в Выборге. Однако всё это – без особой надежды на материальный успех.

   В 1923 году Евгения Карловна пишет Марусе:

   «Выставка дала мне успех моральный, но не материальный. Критики строги, особенно к иностранцам … финские художники не солидарны, напротив, завистливы…. Отбиваю у них работу. Пока я была только женщина, они льнули ко мне. Как увидели во мне художника-конкурента, вдруг отдалились, не понравилось. Всё это неприятно».
   «Наше материальное состояние критическое...В Гельсинфорсе, единственном городе, где еще интересуются искусством, все художественные салоны заполнены картинами. Финляндия чужая для нас страна, <финны> — чужая нация»»

   В 1924 году Евгения получила, наконец, столь желанный «нансеновский» паспорт, который давал возможность беженцам из большевистской России не только перемещаться из страны в страну, но и устраиваться на работу, а также получать мизерное социальное пособие.

   Евгения с Кириллом переехала сначала во Францию, а оттуда осенью 1924 г. – в Бельгию. Здесь она  устроила сына в колледж Сен-Жан Беркманс в Антверпене, по окончании которого (1927) Кирилл поступил в Лувенский университет.

   В те годы университет в Лувене был студенческим центром русской эмиграции в Бельгии. Большую поддержку русским эмигрантам оказывал  кардинал Дезире-Жозеф Мерсье (1851-1926). Благодаря его помощи молодые люди из России могли получать в Бельгии бесплатное высшее образование (3).

   В Бельгии Евгения Карловна познакомилась с известной семьей графа Рэйкманса, покровительство и поддержка которого сыграют важную роль в её судьбе художницы (3). Благодаря его посредничеству Евгения Карловна была выбрана для написания портрета кардинала Дезире-Жозефа Мерсье (1851-1926). Бельгийцы высоко оценили работу Евгении Карловны. Один из служителей собора из близкого окружения кардинала писал (4):

   «Через глубокий, устремленный вдаль взгляд художница выразила состояние души человека, для которого обыденность жизни и материальные заботы не имели никакого значения»

   В 1926 году портрет кардинала экспонировался на выставке Салона французских художников, где был тепло встречен критикой. Он стал последним прижизненным портретом кардинала. В художественной же карьере Евгении Карловны портрет  кардинала Мерсье стал ключевым произведением и принес ей известность. Этот портрет позволил художнице сделать карьеру портретиста в Бельгии и позднее в Испании (3).
   В письме своей племяннице Нине Шольц, дочери её сестры Лидии, Евгения Карловна послала почтовую открытку с портретом и с подписью. На обратной стороне открытки короткое письмо:

   «Посылаю тебе фотографию портрета кардинала, который находят лучшим из всех. Когда будет еще, пришлю другие, но пока не заказывала фотографии – стоят слишком дорого».

   А чуть ниже в том же письме она с горечью добавляет:

   «… в реальном одна проза, борьба за жизнь, торжество денег и угнетение правды и красоты. И все же, несмотря на все трудности, я не отдала бы своего искусства за сотни тысяч….».

   Живя в Бельгии, Евгения Карловна регулярно посещала Францию, неоднократно была участницей художественных салонов и выставок в Париже и других городах. Пресса была весьма благосклонна к её творчеству. Однако Евгения Карловна не нашла своей "ниши" на художественном рынке французской столицы, и это неудивительно: в те годы в Париже сконцентрировались лучшие художественные силы русской эмиграции, и про¬биться было невероятно трудно. Возможно, это явилось одной из причин, побудивших её отправиться в Испанию, куда ее давно звала институтская подруга, Шура Данилевская – «добрый и бескорыстный друг», как о ней писала в своих письмах Евгения Карловна.

   В Испанию она отправилась впервые в 1926 году. Валенсия, Гренада, Барселона, Мадрид, Севилья, остров Менорка, где жила Шура Данилевская – вот неполный перечень испанских маршрутов Евгении Карловны. В последующие годы она жила в Испании подолгу, без устали писала там солнечные пейзажи, портреты молодых красавиц и цыган. Кроме этого, давала частные уроки рисунка и живописи. Из Испании Евгения Карловна выезжала в Марокко.

   В письме из Испании (Гранада, 1926) она писала Марусе:

   «… портрет кардинала, который был напечатан в газетах, дал мне известность и много заказов. Здесь же я работаю только для искусства, для будущего, а материальные дела плохи. В Гренаде так мало культуры…
   Может быть, сделаю выставку, но результатов не будет. Но меня это не волнует, т.к. будущее моё обеспечено в Бельгии и Финляндии. Портрет кардинала даст мне известность  ведь он теперь в Париже и его репродуцируют в «En Erichrome» для мемориальной книги кардинала, которая будет продаваться  в Европе и в Америке. Затем будут изданы фотографии…»
 
   Какое-то время спустя Евгении Карловне удаётся всё-таки устроить большую выставку своих картин, о чём она сообщает Марусе (1926):

   «Пишу тебе с выставки своей, которая открылась 19 марта. И завтра конец. Я имею громадный моральный успех…В чужой стране всегда трудно начинать, а потом всё легче и легче. Пресса писала обо мне много хвалебного… Трудный материальный момент ликвидирован, и теперь я иду уже по пути постоянного заработка. А было мне очень трудно в Испании…
   Это хорошо, что я задержалась в Испании… Последнее время я многому научилась и сделала свои лучшие вещи. «Андалузску» –  девицу  в кружевной белой мантии с веером в руках и «Nature morte» художники считают шедеврами».

   Письма-открытки с репродукцией «Андалузски» Евгения Карловна снова послала родным, в том числе со своим автографом в Москву племяннице Нине Шольц.

   Окрылённая своим успехом в 1927 году Евгения Карловна решила поехать в Финляндию и там устроить выставку своих картин. Она задумала также по дороге заехать в Польшу, о чём писала  племяннице Марусе (1927):

   «… надеюсь, что смогу поехать в Финляндию через Польшу… И уже послала свои вещи и картины морем в Финляндию. Это будет не раньше июня. Ты должна мне помочь с въездной визой в Польшу, здесь я сама ничего не добьюсь… Финскому паспорту давно срок прошёл, паспорт Нансена (на 2 года) тоже кончен… Был испанский паспорт, который здесь действителен до конца мая.  Нужно новый паспорт хлопотать. Ужасная возня».
 
   Евгения Карловна сумела получить польскую визу и смогла осуществить, наконец, своё давнишнее желание – посетить родных в Польше. Она едет к Марусе в Закопане, где уже несколько месяцев живёт её старшая сестра, Мария Карловна Бунина. Они не виделись более 10 лет. Вот как Мария Каспрович, спустя много лет вспоминает этот визит (1):

   «Одним из последних радостных событий для нее (матери Марии Каспрович - авт.) был приезд к нам тети Жени, её сестры-художницы. Они не виделись с момента начала революции. Тёте удалось уехать за границу, в Бельгию, в первые месяцы великого переворота.
   Эта красивая самобытная когда-то девушка, заброшенная житейской бурей на обочину жизни, сделала всем нам сюрприз - как птенец из сказки превратилась в гордую и сильную птицу. Из капризной женщины - в человека, смело борющегося с преградами, строящего собственную судьбу. Это чудо произошло благодаря трудной для нее жизни, зовущей её на борьбу. После неудачного замужества и произошедшей вслед за этим любовной драмы, вызванной военной катастрофой, что привело к полному разрушению ее планов на будущее, она с огромным вдохновением отдалась любимому ремеслу—живописи. Она была способной опытной портретисткой, из тех, кто легко зарабатывает аплодисменты публики, схватывая похожесть и приукрашивая модель отработанным способом…»

   Когда Евгения Карловна была в Харенде, там гостил близкий друг семьи  Каспровичей известный польский писатель и художник Владислав Виткевич. Он почувствовал в Евгении родственную душу. Неизвестно, был ли там роман, но художник попросил Евгению Карловну позировать ему, и результатом был великолепный её портрет (музей Яна Каспровича, Закопане, Польша).

   Евгения Карловна ещё несколько раз посещала Польшу, и всегда жила у Маруси в Харенде. Она написала несколько её портретов (музей Яна Каспровича, Закопане, Польша). Мария Викторовна вспоминает об этих визитах (2):

   «Тётка была демоном труда, работы. Она устраивала выставки своих работ в Финляндии, Бельгии, Испании. Перебиралась из одной страны в другую с такой же легкостью, как из комнаты в комнату, и за относительно короткое время обзаводилась нужными знакомствами и контактами. От своего отца, шведа, унаследовала она практичность и деловитость, красивую осанку, голубые, немного холодные глаза, спокойствие лица, которое гарантировало доверие. Ей было 46 лет, но выглядела она очень молодой женщиной. Она жаждала любви. Ощущала (особенно на Западе) её отсутствие. Она требовалась ей для сохранения душевного равновесия, как компенсация за жизнь, лишенную чувств. Она не была женщиной, которую удовлетворяло всё что угодно. Она была слишком горда для компромисса. Знала, что той любви, которую ждала, не получит и от сына. Он не был ни другом, ни опорой в ее старости. Красивая талантливая женщина хлебнула много лиха. Осталось только искусство. В Харенде, в доброжелательной семейной атмосфере она великолепно отдыхала, приходила в себя. Она писала мой портрет, делала это с вдохновением».

   После короткого визита в Польшу Евгения Карловна отправилась в Финляндию, где устроила выставку своих работ. Теперь она уже известная европейская художница и имела здесь, как и в Испании, большой успех. Но ещё одно важное дело совершает Евгения Карловна: она организует приезд из СССР в Финляндию своей сестры, Лидии Карловны Атаевой, и потом хлопочет о продлении визы.

   Мечтой Евгения Карловна было вырвать из Советской России сестру и её детей, которые там бедствовали. Однако этому не суждено было сбыться. Вскоре после приезда Лидия Карловна узнала о тяжёлой болезни дочери и вернулась в Россию. Евгения Карловна  собрала большое количество вещей для сестры и её детей,  Нины и Феди. Вещи и деньги она посылала сестре в Москву ещё несколько раз и после её отъезда из Финляндии.

   После визита в Финляндию Евгения Карловна возвратилась в Бельгию и начала усиленно готовиться к поездке в Париж. Она зовёт приехать туда и свою  племянницу Марусю, которая недавно перенесла потерю матери и разрыв с любимым человеком.  Евгения Карловна поехала в Париж в поисках работы. Она писала племяннице (декабрь 1928):

   «Если не найду работы в Париже, поеду в Америку и для этого должна быть отложена сумма».

   В Париж Евгения Карловна приехала в конце 1928 года. Вскоре туда приехали и её племянницы, Маруся и Нета. О жизни Евгении Карловны и племянниц в Париже почти ничего не известно.  Есть сведения, что они работали на ткацкой фабрике «Русский цех». Это было предприятие, где изготовляли батики – нанесение живописи на хлопковые ткани и шелк посредством восковой техники.
 
   С 1931 по 1936 годы Евгения Карловна жила в Испании: Валенсия, Барселона, на острове Ибица. В конце 1931 года Евгения Карловна устроила выставку в Валенсии. Она писала тогда Марусе:

   «Выставка моя здесь 21.11-2.12, прочила блестящее, в смысле артистическом, но материального результата никакого, а напряжения это стоило громадного… И она вызвала большой интерес у публики…
   Моё имя теперь здесь очень известно и всё же, какой толк? Я продолжаю жить в неволе, т.к. материально это ничего не даёт. Ни одной картины не продала, ни одного заказа не получила… Мне не везёт. Забот масса, Право, я разучилась улыбаться. Столько неудач было осенью, потеря на финских деньгах из-за падения валюты, потеря Кириллом 100 фр. стипендии… Я себе во всём отказываю».

   Следует заметить, что в Испании в это время происходят большие изменения во внутриполитической жизни. На выборах 1931 года левые победили и  провозгласили в Испании республиканский строй. Новые власти начали заводить новые порядки: нападки на деятелей церкви – «исконных противников всякой интеллектуальной свободы», запрет священникам преподавать, роспуск ордена иезуитов и конфискация его имущества, новые декреты о разводах и гражданских браках, попытка ликвидации частной собственности. Это, однако, внесло раскол в обществе: землевладельцы испугались и преисполнились глухого недовольства, крестьяне, ожидавшие более решительных перемен, были разочарованы. Республиканское правительство поставило себя на грань банкротства: оно отпугнуло правых, не выполнило требований левых. В результате всего этого обострились разногласия во всех вопросах — политических, социальных и экономических, что привело влиятельные партии к прямой конфронтации, а позже, в 1936 году – к гражданской войне.

   Евгению Карловну поначалу эти события не затрагивали. Однако потом в её письмах стали звучать тревожные ноты. Из Валенсии она пишет племянницам, жившим тогда вместе в Закопане (декабрь 1932):

   «Я здесь живу без отопления, которое только у богатых, а я бедная. И этот год особенно. Революция здесь совсем испортила дела. В Барселоне всё замерло – и я отправилась восвояси (в Валенсию - авт.) не солоно хлебавши. Потратила только деньги. В довершении бед сделала одну икону за 300 песет на заказ, мне должны были уплатить в декабре, и вот написали, что не могут, т.к. потерпели крах…
Думаю, коммунизма, как в России, здесь не будет… но будет восстание. В Барселоне же вообще совсем тихо. Ну а если разразиться что-либо, приеду в Польшу».

   В 1933 году Кирилл закончил университет, однако он не нашёл себе постоянной работы в Брюсселе, и по зову матери приезжает к ней в Валенсию. Евгения Карловна пишет об этом:

   «Я завершила задачу образования Кирилла… В каком виде он приехал! Недаром я так мучилась всё лето и готова была головой биться об стену от этой невозможности вырвать его из Бельгии… Я душой чувствовала, что это необходимо… Я одела его с головы до ног… Первый месяц совместной жизни был очень тяжёл. Всё в нём меня коробило, и надо было исправлять, что вызывало его протест. Годы отдельной жизни делают своё дело, теряется контакт и трудно понять друг друга».

   Однако и в Испании с работой у Кирилла не ладится, да и  у самой Евгении Карловны тоже дела не ладятся:
 
   «Моя выставка весной имела успех, я продала 4 картины, плюс заказы на портреты. Последняя выставка в декабре дала мне одни артистические успехи. Встаёт грозный вопрос: что делать дальше. Выставок избыток, а покупателей нет. Искусство стало лишним. А жить надо. Постоянное напряжение – и без результатов. Иностранцам вдвое труднее: покровительствуют своим. Я искала всякой возможности, и пока ничего. И страх порой западает в душу… Идёт старость, и не на кого надеяться. Правда, я ещё сильна, и потому это уныние проходит, и я вновь надеюсь.
Я очень изменилась. В Париже я страстно цеплялась за свою личную жизнь, сознавая, что молодость уходит и что это последняя возможность. Я ещё была на сцене. Теперь я сошла со сцены, пережила горечь ухода и покорилась. «Укатали Сивку крутые горки!
   Здесь кризис тормозит всё. А также отношение к иностранцам… Я с июня ничего не зарабатываю, только расходую.
   Кирилл довольно часто приезжает в Барселону. Он худ, беден и нервен – работает, ищет новых возможностей, сгорает от всего этого, от желанья выбиться… Он сам много страдает, тем более, что ему трудно приспособиться, характер не гибкий. У меня есть всего одна ученица за 60 песет в месяц – мало. А Кирилл всё требует денег. Я на себя ничего не трачу, всё ему отдаю. А он товарищам в долг отдаёт…»

   В другом письме она писала Марусе:

   «С Кириллом почти не видимся, он страшно занят и приходит только есть и вечер занят деловой корреспонденцией. Он начал ещё новые дела и всё живёт на нервах, хочет  arriver (прихода удачи - фр.) А теперь это так трудно. Здесь кризис много сильнее в этом году».

   И ещё о Кирилле:

   «…Он бледен, худ и мрачно меланхоличен, и я вижу, что не примириться ему с Испанией. И готова всячески помочь ему вернуться в Бельгию или хотя бы устроить его в Барселону, которая походит на Европу…»

   А между тем, обстановка в Испании накаляется. Марии Карловне становиться всё труднее:

   «…С выбором левых дела испортились – было плохо артистам, теперь ещё хуже будет. Я было начала становиться на ноги, были портреты в перспективе… Но теперь людям богатым не до искусства. В общем, живу, выжидая что-то».

   В июне 1936 года ряд армейских гарнизонов Испании под руководством генерала Франко подняли мятеж против республиканского правительства, и вскоре началась гражданская война. Племянница Евгении Карловны, Лидия Свиньина в начале сентября 1936 года пишет из Лондона сестре Марии:

   «… я беспокоюсь за судьбу тётки и Киры, попали, как кур во щи. Сегодня читала, что всех иностранцев из Валенсии вывезли на военном крейсере в Марсель, но неизвестно, прорвалась ли тётка из Барселоны к Кириллу».

   Беспокойство родных оказалось не беспочвенным: Евгению Карловну республиканские власти арестовали, как белоэмигрантку. Ей грозила смертная казнь, но спас случай. Находясь в тюрьме, Евгения Карловна обратилось за помощью к послу Бельгийского Конго в Испании. Незадолго до этого она написала портрет его брата - губернатора Бельгийского Конго. И вот теперь, послу с трудом, но удалось вызволить Евгению Карловну из тюрьмы. Она была депортирована во Францию.
 
   В конце 1936 года Евгения Карловна и Кирилл возвращаются в Бельгию, в Антверпен. Из тогдашнего письма к Марии:

   «Приехала в Бельгию. Ждала свои картины в Париже, их не выпускали из Испании… очень устала морально и мечтаю о Харенде и о тебе…»
   Кирилл тоже не обеспечен местом. Я устроилась хорошо у русских в барском доме (в доме своих друзей Орловых в Антверпене - авт.).

   Возвращение Евгении Карловны из Испании было отмечено устройством её выставки «Лицо Испании». О выставке писали многие печатные издания Бельгии, где уделяли внимание не только творчеству художницы, но и ее необычной судьбе (3).

   Итак, Евгения Карловна постоянно обосновалась в спокойной и благоустроенной Бельгии, где даже в самые тяжелые годы русским жилось лучше, чем в соседних европейских странах. Но её очень беспокоит Кирилл. У него снова проблемы с работой: не может устроиться на работу по специальности и  постоянно нуждается в помощи матери. Кирилл, правда, изобретает что-то в области косметики и решает заняться бизнесом – производством губной помады.

   В первое время Евгения Карловна помогала сыну в реализации  помады в магазинах Антверпена. Она пишет Марии, что ей «сильно приходится поддерживать дело Кирилла». О том же пишет сестре Лидия Свиньина: «дела у Кирилла идут неважно, его постоянно обманывают партнёры по бизнесу».
 
   На помощь Кириллу приходит дядя, Михаил Корнфельд. Вместе они наладили дело. Но какое-то время спустя между ними произошёл конфликт. Об этом Евгения Карловна сообщила племяннице Лиде в Лондон, а та – своей сестре Марусе (1937):

   «Тётка… кажется, благоденствует, но должна поддерживать Кирилла, который её убивает своей ипохондрией… Мишка Корнфельд получил от него какое-то изобретение, пустил дело и сам теперь шикарно зарабатывает, а Кириллу даёт гроши…»

   О жизни Евгении Карловны в конце 30-х годов интересные сведения в статье исследовательницы её творчества Надежды Лекомт. Привожу большой отрывок из её статьи (3):

   «В эти годы Лучинскую связывают дружеские отношения с семьями эмигрантов Орловых из Антверпена и бывшего "капитана драгунского полка русской армии" Димитрия Знаменского и его жены, учительницы Мари Лекутере, проживающих в Лувене. В доме Мари Лекутере Лучинская нашла ту среду, к которой всегда тянулась ее душа: музыкальные вечера, разговоры о литературе и домашний уют.

   Предположительно в 1936 - 1937 гг. Евгения Карловна создала парные портреты молодой четы. Особенно удачным оказался портрет Мари, написанный с большой симпатией и уважением к модели. Во взгляде серо-голубых глаз, обращенных к зрителю, легко читается состояние покоя в душе молодой женщины, придающее особый шарм ее облику. Портрет Димитрия трактован более отстранёно, мягкая полуулыбка освещает лицо, взгляд голубых глаз устремлен вглубь себя.

   Евгения Карловна и Мари Лекутере особенно сблизились после преждевременной кончины Димитрия в 1939 году. Лучинская была свидетельницей принятия Мари православия; она поддерживала молодую вдову с тремя малолетними сыновьями и постепенно стала для Знаменских членом семьи. Евгения Карловна искренне любила детей Знаменских - Михаила, Ивана и Сергея, следила за их успехами, не забывала каждому посылать открытки и письма из своих многочисленных путешествий по Европе. Разумеется художница писала их портреты, а позднее - портреты их детей. Она признавалась племяннице <Марии>:

   «Только здесь мне спокойно и могу хорошо работать - у моей подруги, которая меня очень любит и понимает, что людям искусства нужен покой и отсутствие забот, а их у меня в Брюсселе много».

   В другом письме Лучинская писала:

   «Счастье, что у меня есть подруга, которая одна меня балует, и к ней я могу ехать в [любое] время».

   Иван Знаменский вспоминал, что, несмотря на разницу в возрасте, именно к Мари обращалась Евгения Карловна за советом по всем практическим вопросам. Вместе они проводили часть летних каникул в Арденнах, где художница работала "для души": писала пейзажи, букеты свежесобраных цветов, натюрморты, наслаждалась прогулками по лесу. Другую часть отпуска Евгения Карловна проводила на бельгийском побережье, в небольшом городке Кнокке. Из года в год она снимала квартиру на дамбе, устраивала в ней небольшую экспозицию и импровизированную мастерскую, писала портреты отдыхающих. В окне квартиры выставлялись картины, а перед входной дверью стояло панно с надписью «Портретист Лучинская».

   Летом 1937 года Евгения Карловна посетила Закопане. По этому поводу племянница Лида пишет ей из Лондона:

   «Дорогая тётка!
   Очень рада была услышать, что ты с Марусей, и она имеет около себя родного человека, а я-то считала, что у неё нет почти ни одного настоящего близкого и всецело преданного друга, а может быть в Польше это невозможно». Очень огорчена, что Яроцкие начинают процесс…»

   Речь идёт о том, что начиная с 1935 или 1936 года, на Харенде начались семейные конфликты. Корни их лежали в тех далёких годах, когда Маруся вошла в жизнь семьи Каспровичей, стала женой Яна Каспровича. В первые годы после его смерти конфликтов не было. Согласно завещанию Яна Мария должна была жить на первом этаже большого дома, а обе его дочери – на втором. Но Мария хотела посвятить себя делу укрепления памяти мужа. Она задумала создать на основе дома музей поэта народный гуцульский университет, который стал бы «живым памятником» Яну Каспровичу, способствовать распространению его поэзии.

   Против замыслов Марии возражали дочери Каспровича, в особенности  Ханка, которая вышла замуж за давнего друга их семьи, художника Владислава Яроцкого. Ханка и Владислав жили постоянно в Кракове, но в летние месяцы приезжали отдыхать на Харенду. Они были против создания музея и хотели дом продать. Мария была против продажи дома, и это противоречие вылилось в открытый конфликт.

   Евгению Карловну и Владислава Яроцкого связывали давние романтические отношения. Несмотря на размолвку, они остались друзьями и состояли в переписке. Мария знала об этом и потому возлагала надежду с помощью  тётки урегулировать разгоравшийся конфликт. Действительно, на время пребывания Евгении Карловны на Харенде (1937) конфликт утих, но с её отъездом возобновился с новой силой. То же повторилось через год, во время следующего визита Евгении Карловны  Харенду. В конце 1938 или в начале 1939 года должен был состояться судебный процесс, о котором упомянула Лида в приведённом выше отрывке из её письма. Но всему этому помешала надвигающаяся война.
 
   Евгения Карловна непременно хотела посетить Польшу и в 1939-м. Однако несмотря на все усилия никак не могла на этот раз получить польскую визу. Она писала Марусе:

   «До сих пор нет визы и настроение тревожное ввиду возможной войны. Мне не советуют ехать теперь в Польшу… Особенно ввиду того, что буду там совсем одна… Яроцкие едут на море или в Карпаты. И если что разрушится я буду одна среди чужих. Может к твоему приезду, 15 авг. политический горизонт прояснится, и тогда я приеду».
 
   Но «горизонт не прояснился» и поездка эта не состоялась. 1-го сентября 1939 года германские войска вторглись в Польшу.

   Из-за начавшейся в 1940 году финско-советской войны муж Евгении Карловны, Василий Александрович Лучинский вынужден был покинуть Финляндию. Благодаря содействию друзей Евгении Карловны, он смог получить разрешение на постоянное жительство в Бельгии. Его и вдову его племянника Евгения Карловна поселила в доме, в котором тогда жила.

   Разразившаяся в Европе война охватывала всё новые и новые страны. В апреле 1940 года Германия вторгается в Данию и Норвегию, в середине мая – в Бельгию, Нидерланды и Люксембург. 17 мая пал Брюссель. В начале июня немецкие войска вторглись во Францию, и 14 июня немецкие войска вступают в Париж. В начале сентября 1940 года немецкая авиация приступает к массированным бомбардировкам английских городов на юге страны: Лондона, Рочестера, Бирмингема и Манчестера.

   О жизни Евгении Карловны и Кирилла в оккупированном Брюсселе ничего не известно. Переписку с Марией Каспрович она возобновила только по окончании войны. Тогда, зная бедственное положение послевоенной Польши, Евгения Карловна шлёт Марии посылку за посылкой. То же самое делает и сестра Марии, Лида, пережившая кошмар немецких бомбардировок Лондона. Обе в письмах беспокоятся о старшей сестре, Анне (Нетте), которая всю войну жила в оккупированном Вильнюсе.

   В одном из писем Евгения Карловна сообщает Марии некоторые подробности  своей  жизни (февраль-март 1947):

   «Мои родственники здесь, Лучинские…(В.А.Лучинский и вдова его племянника- авт.) Я их поселила в нашем доме. Он неважный, был куплен для мастерских во время войны, когда работы было много. Но нас надули, и дом не освободили. Теперь был процесс и мне дали 4 северные комнаты, без комфорта, а хорошую квартиру не дали. Но надо было взять хоть эти. И пока Лучинские одни живут там. Но после Пасхи я должна туда переехать, т.к. иначе эти комнаты отнимут. Пока я жила у Кирилла, но очень много была в разъездах по провинции для портретов и в Лувене, где я и теперь живу. Только здесь спокойно, и я могу хорошо работать, у моей подруги (Мари Лекутере – авт.)».

   В следующем письме (апрель 1947) она пишет:

   Я много времени провела в Лувене у подруги, где сносно отапливается, и теперь живу у Кирилла, пока ни станет теплее…заканчиваю 2 портрета  теперь в Брюсселе, а потом перееду на новую квартиру с Лучинскими, которые около месяца живут там.
   … Конечно, я недовольна, жить с Кириллом… Жизнь он ведёт беспорядочную. То не ночует, то приходит под утро и всегда спит днём. И я всегда за него волнуюсь ночью, когда его нет дома. Он со мной очень сух и холоден. Внутренне он опустошён, и в этом его несчастье, и он ищет забвения. А всё имеет, чтобы быть счастливым. Его секретарша верный и преданный человек, всегда у него под рукой…
   … Дела Кирилла в полном застое и много неприятностей. Но всё же он собирается начать ещё новое дело».

   Евгения Карловна очень переживает за судьбу сына, расстроена его холодностью, страдает от  одиночества:

   «Часто думаю – заснуть на век, успокоиться. Нет никакой заботы обо мне, а мне это теперь нужно. В молодости столько энергии, что всё можно превзойти, а теперь нужна поддержка. Кирилл более, чем безразличен и опять кутит, и это меня удручает… Если бы не поддержка в Лувене, я не вынесла бы всего этого.
   Больно думать, что Кирилл – интеллигентный и неплохой, так опустился духовно. Окружает его всегда компания недостойная, профитёры (искатели прибыли – авт.), и он с ними широк, с ними только. И глупо прожигает свою жизнь. Это меня сильно мучает. Эти годы я боролась, но тщетно, и лучше мне быть далеко, не видеть. Помочь я не могу, а разрушаю себя и своё искусство. И, в общем, я никому не нужна, нет цели жизни».

   Несмотря на переживания за сына и чувство одиночества, Евгения Карловна не переставая работает. Она пишет пастелью, тушью, маслом, устраивала выставки. Многие её картины разошлись по частным коллекциям. В основном это были портреты и городские пейзажи. В городе Лувене, где Евгения Карловна постоянно жила, многие семьи, наверное, и сегодня имеют её работы. Иногда она находила модели своих работ на улице: знакомилась и предлагала нарисовать портрет. Выезжала она и на природу, чтобы рисовать пейзажи. Часто в поле или в лесу, собрав цветы, тут же писала натюрморты.

   Иван Знаменский и дети других друзей Евгении Карловны вспоминали, что она имела сильный характер, всегда думала о работе. А чтобы поддержать свою физическую форму, ежедневно по утрам делала гимнастику, довольно часто совершала большие прогулки, проходя по 20-30 км.

   Евгения Карловна, несмотря на солидный  возраст (ей уже далеко за 70) ездит во Францию, Швейцарию, зимой в Испанию. Конечно, она устаёт. К тому же, подолгу бывая на воздухе, иногда и в непогоду, она часто простужается, болеет бронхитом, мучается приступами астмы. Из редких писем к племянницам (в архиве Марии Каспрович за период с 1947 по 1952 год всего 4 письма) известно, что Евгения Карловна регулярно ездит в горы, где у неё приступы так мучающей её астмы прекращаются. Но до конца болезнь не отступает, и всё чаще в её письмах звучит тема одиночества. Так, в апреле 1954 года она пишет Марии:

   «… как-то всё вокруг чужды. Это очень горько, что в молодости была любовь к людям, а теперь её нет, нет веры в них… Я очень одинока. Одиночество среди людей тяжело, но уйти в одиночество среди природы – хорошо.
В Испании вот люди доброжелательные и нет материализма. Там жить хорошо было. Надеюсь поехать туда осенью…».

   В феврале 1956 года в преддверие трёхнедельной выставки в Париже Евгения Карловна пишет Марии:

   «… Мне уже не так нравится метаться по свету, но мне трудно жить зимой в моей комнате…. И устала я за эти 4 выставки в этом году, думаю, что пора угомониться, хочется покоя. Искусство я страстно люблю, только оно даёт мне забвение,  увлекает»
 
   И снова Евгению Карловну беспокоит судьба сына (август 1958):

   «Я жалею Кирилла, который страдает от пустоты и ничем не умеет её заполнить. Его подруга жизни для него удобство, но не любовь. У него нет цели. Я встречала здесь много людей, его бывших одноклассников. Они спрашивают о нём, говорят о его феноменальном математическом таланте. В университете наука ему давалась легко, без усилий, тогда как теперь вижу, как юноши бьются над ней. И всё пошло прахом. Он от всего этого страдает, но молчит и впадает в депрессию. Это всё меня очень угнетает. Придёт покой, но скоро ли? Хотя мне будет уже 80 лет, я ещё полезна, и пока стоит жить. Будущее Кирилла совсем не обеспечено. Он ведь всё потерял, и его маленькое дело ведёт его подруга.  А он читает книги. Никакие советы на него не действуют. Я всегда молчу о том, что у меня на душе.
Кирилл жалеет, что мы покинули Россию, Он русский душой».

   В мае 1960 в Лондоне после продолжительной болезни умирает племянница Лидия Свиньина. Евгения Карловна едет на несколько дней в Лондон на похороны. Там она встречает, наконец, другую свою племянницу Марию Каспрович, с которой многие годы переписывается и которую не видела с 1938 года. Это свидание сопровождалось, к сожалению, тяжёлыми разговорами между родными, надолго омрачившими их дальнейшие отношения. В ответе на одно из писем Евгения Карловна писала Марии (1960):

   «… меня глубоко обидело твоё последнее письмо… я, несмотря на сезон, который я начала на море, и свои 82 года, решила оторваться на 3-4 дня, повидать тебя…Я четыре дня была с тобой, слушала тебя, ездила, куда ты хотела  и к полякам и …меня уже поразила твоя фраза «ты для  меня приехала»… Но уехать скоро я должна была, потому что моя деятельность для меня – основа моей жизни».

   По всей видимости, много упрёков Мария высказала тётке, имея в виду её отношения с покойной сестрой Лидой. Этот вывод можно сделать из большого ответного письма Евгении Карловны к Марии. Оно приведено почти полностью, т.к. оно проливает свет на многие события прошлого:

   «Твоё письмо, полное несправедливости и злопамятности больно ранило меня. Я много виновата перед людьми, много было ошибок и эгоизма, но по отношению к Лиде как раз моя совесть спокойна. Я ей зла не хотела и не делала.
   Мой дом в Петербурге для вас, тебя и Лиды, был храмом любви. С ней я говорила о Воке (муже Лидии, Владимире Свиньине - авт.), со мной она разделяла своё горе. И когда я уехала в имение в Финляндию в 17 году, взяла её с Ириной и няней с собой, и несколько лет она прожила там как равная, пока ни захотела отдать Ирину к Эндер (хозяйка пансиона - авт). Тогда ей пришлось зарабатывать, чтобы платить за Ирину…
   … Лидин характер всегда был тяжёлый. Вспомни Воку, который собирался после войны развестись. Но я умею прощать и забывать, и потому я и взяла её в Париж, жить вместе. Квартира была моя, но она была враждебна  и у неё всегда были свои особые расчёты… И я пригласила её в Париж с чистым сердцем, не помня её враждебности. И потом тоже простила и забыла. Поэтому пригласила её в Бельгию, куда она сразу приехала и тоже враждебная.
   «Изгнание» Лиды в Париж – просто моё освобождение, я больше не могла терпеть… И, как видишь, пригласив её в Бельгию, я забыла всё прошлое, как забыла и теперь. И я молюсь за неё в своих молитвах и вспоминаю хорошие моменты, а не зло. А ты всколыхнула всё для того, чтобы вытащить какую-то занозу, в которой я не виновна. Даже если есть заноза, то надо прощать и забывать.
   Уехав в Испанию, я тоже болезненно чувствовала «занозу» и переживала кризис, по крайней мере, год и в этом кризисе была и ты действующим лицом. Потом простила, забыла и в 1938 году полетела к тебе. И тут дилемма между другом и моей любовью, в которой ты никогда себе не давала отчёта, иначе он (Владислав Яроцкий – авт.) был бы моим мужем. И моё пребывание у тебя не было радостным… Это было слишком тяжело, этот приезд в 38-м. И я считаю, что и наше свидание в Лондоне  принесло только зло. Я помнила прежнюю Марусю и увидела, что ты меня не понимаешь и что-то требуешь, чего я не могу дать. Наши дороги разные, и мы на них утвердились, и мой  «рабочий сезон» мне так же дорог, как тебе твоё присутствие на празднествах Яна Каспровича  и твои дела на этом поприще. Но я это понимаю и принимаю. Наше последнее свидание и твои письма дали мне большой удар, от которого я все месяцы не могла оправиться. Мысль о тебе грызла меня. А у меня и своих невзгод достаточно.
   Владеку не пишу о твоей несправедливости… Я написала ему только: «мне жаль Марусю, если можешь, протяни ей руку мира». На что он мне ответил – напрасно жалеешь, она очень довольна собой. И я ничего не написала ему о твоих неприятных письмах, т.к. не хочу тебе вредить.
   Не хорошо писать такие письма своей старой тётке, которой морально нелегко живётся, письма, которые её глубоко ранят и отравляют жизнь».

   Прошло полгода, но страсти не улеглись. Евгения Карловна снова отвечает Марии в письме из Парижа:

   «Твои письма ко мне всё больше и больше убеждают в твоём непонимании… Я раскаиваюсь сильно в своём прошлом. Я виновата перед мужем и перед сыном. Первое не поправить, второе я стараюсь, сколько могу исправить… у меня уже нет сил и боюсь моральных шоков. Но перед Лидой я абсолютно не виновата».

   В ответ на упрёки Марии Евгения Карловна тоже вспоминает ей свои старые обиды. Письмо, написанное ею в ноябре 1962 года, проливает некоторый свет на события сорокалетней давности:

   «Не будем говорить о прошлом много – только одно я тебе хотела сказать, что твоё последнее письмо весной 1924 года, где ты писала об его (Яроцкого - авт.) «измене», заставила меня прекратить переписку с ним, и потому его письмо заказное, где он меня спрашивал, может ли он приехать за мной в Финляндию и увезти меня, согласна ли я – не дошло до меня, потому что я переменила адрес, и он этого не знал, потому что я молчала он это понял как отказ и женился... устал скитаться и ждать. Но на этом кончим – что было, то не возвратно. Не думай, что я не умею смотреть правде в глаза, но правда различная у каждого. В чём ты меня обвиняешь – не моя правда. А моя правда меня часто мучает. Правда вины перед мужем и сыном, эгоизм, искание своего счастья в ущерб другим. Думаю, что и у тебя это случается… Но кончим эти мучительные вопросы, которые уже поздно разрешать. У меня часто бывают периоды горького раскаяния, но это ослабляет, а для жизни нужно быть сильной».

   Идёт уже 1967 год, Евгении Карловне почти 90 лет. Всё труднее работать, она плохо себя чувствует, жалуется Марии:
               
   «До сих пор я не чувствовала старости, а теперь слабость, утомление, плохо хожу – нога не поправилась, и всё помято…
   Теперь я решила переехать в другой дом. Кирилл хотел бы меня взять к себе – у него большая квартира – но М. Clare это не улыбается. Она хочет сохранить комнату, которую я могла бы занять для себя. И вообще старый человек – обуза. И я наняла комнату на том же этаже, где Кирилл…»

   В следующих письмах снова жалобы на болезни и старость:

   «Я живу на море… Моя нога слаба, и я не могу столько гулять, как раньше...
Я уже не могу много ходить, не до прогулок на море, теперь и хожу с палочкой…
…Старость – балласт для близких. Я это чувствую, несмотря на то, что продолжаю свою деятельность. Потеря памяти много значит: забываю много и постоянно ищу вещи. И это раздражает других»

   В начале 1968 года Евгения Карловна поехала на севере Франции в город Валансье;нн, расположенный недалеко от границы с Бельгией. Там она три недели жила в семье русского инженера, рисовала портреты хозяев и живших с ними пятерых внуков. Вместе с хозяйкой дома она часто выезжала на природу. Женщина та была инвалидом – с детства у неё была  выворочена нога. Ходила она с трудом и только с палкой, и потому для прогулок пользовалась автомобилем. И вот, в одной из таких поездок с Евгенией Карловной произошёл несчастный случай. Вот, как она сама описывает его (1968):
 
   «Хозяйка не может ходить и ездит в автомобиле, но управляет плохо. И я оказалась её жертвой. Она всегда ходит с палкой.  И вот, входя в автомобиль, где я сидела, размахнулась палкой и попала её концом мне прямо в глаз, потому что она эгоистка и никакой осторожности не соблюдает».

   Для Евгении Карловны это был страшный удар: глаза для художника – это всё. А художество всю жизнь было её страстью, целью жизни и существования. Удар поэтому приносил ей не только физическое, но и моральное страдание. С момента удара всё было в тумане. Евгения Карловна вернулась домой и сразу обратилась к глазному врачу. Тот провёл осмотр, назначил лечение и заключил: глаза беречь, не читать, не рисовать и через месяц снова показаться ему. С грустью она пишет Марии:

   «Дома мои близкие моей трагедии не понимают, а я живу для искусства! И вот я осуждена на бездействие в одиночестве…Могу гулять в парке напротив в хорошую погоду, но и ноги у меня уже не прежние после моего падения на юге Франции год назад. Не могу вызвать двух клиенток, которые ждут, надо дать отдых глазам. Да и смогу ли я хорошо нарисовать, когда ясно не вижу.
   … Никому нет дела до меня, главное, чтобы им не мешать болезнями и своими тягостями».

   Через месяц врач разрешил Евгении Карловне понемногу работать, но всё у неё теперь было сопряжено с большими трудностями:

   «… Бог помог мне - стало лучше после лечения каплями. И после долгого бездействия, для отдыха глаз, я приняла заказ и удачно исполнила. Это был для меня экзамен, и я счастлива, что выдержала его. На душе стало легче…Конечно зрение не то уже, что прежде, но я и за это благодарю Бога. И тяжело было месяц быть почти без движения и рисования… причём я почти всегда одна, только обедаю с Кириллом. Они всегда отсутствуют: день в бюро работают, а вечером играют в бридж».

   В следующем письме Марии Евгения Карловна с горечью пишет племяннице:

   «Сама я всё лечу свои глаза – я могу ещё рисовать, но уже не то, что раньше. Мне нужно много света теперь, а время сейчас тёмное. До весны надо отложить работу… И поездки мне уже не под силу, а я так любила путешествия…Есть желание творчества, передвижения, но мешает тормоз физический.
   Меня огорчают мои глаза, хотя я даже рисую, но не то, что раньше. Но благодарю Бога, что не ослепла. И читать мне трудно, особенно вечером. Я утешаю себя, вспоминая, что уже скоро мне 90 лет».
   Прошлое меня мучает – все мои ошибки и зло причинённое. Во многом я виновна, простит ли Бог! Оглядываясь на жизнь, вижу, что сошла с верного пути».

   На этом переписка с племянницей закончилась: в декабре 1968 года Мария Викторовна Каспрович скончалась.

   О последних годах жизни Евгении Карловны рассказал Иван Знаменский. Вскоре она почти совсем потеряла зрение и не могла рисовать. Написанный в 1968 году портрет давнего друга Сержа Знаменского  был, вероятно, последней её работой.

   Огромная сила духа, невероятная работоспособность, безграничная любовь к искусству и душевная щедрость – вот те качества, которые помогли Евгении Карловне оставаться независимой в жизни и в творчестве, преодолевать трудности и проблемы эмигрантской жизни.

   По воспоминаниям Ивана Знаменского в последние годы жизни Евгения Карловна потеряла память, не узнавала даже знакомых людей. Она скончалась в Брюсселе 12 апреля 1974 года. Её сын Кирилл умер 4 октября 1977 года.
 
Источники.
1. Здесь и далее  отрывки из писем, полученных М.Каспрович в период 1926-1968 г.г. Копии писем любезно предоставлены автору сотрудниками музея Яна Каспровича в Харенде.
2. Maria Kasprowiczowa «W naszym g;rskim domu». W., 1969 . Перевод В.Н.Чижова
3. Н.А.Авдюшева-Лекомт. Е.Лучинская и её русско-бельгийские окружение: к биографии художницы. Нансенские чтения 2007. СПб, 2008.
4. Трубецкой Г.Н., князь. Памяти кардинала Мерсье. Журнал «Путь», №3, 1926.