Проснуться в аду

   Сегодня утром я проснулся четверть десятого – это время показывал старый будильник с треснувшим стеклом, стоящий на тумбочке у изголовья моей кровати. За окном моросил мелкий дождик. В спальне было сыро и холодно. Какого черта, - подумал я, - у меня такая огромная кровать, если больше никого нет и никогда не бывает в этом гребаном пустом домище?! И, ведь, даже подушки и то две! Нервное движение, и лишняя подушка выброшена на пол.
   Встав с кровати, я долго искал недостающий тапок. После нескольких минут бесполезных усилий запнул некомплект под кровать. Подумав немного, заглянул туда и обнаружил опальный тапок в компании пропавшего товарища. Обулся.
   В ванной комнате я минут десять стоял перед раковиной, не решаясь набрать в руки холодной воды: кран с красной отметкой лишь тоскливо побулькал, не проронив ни капли. В итоге умылся и почистил зубы. Когда я макал зубную щетку в жестяную баночку с порошком, промелькнуло воспоминание о пасте из тюбика – пенящейся и ароматной, зазвучали полузнакомые рекламные строчки. Странно, - подумал я, - зачем пользоваться порошком, если есть зубная паста? Однако в шкафчике над раковиной данного продукта цивилизации не наблюдалось. Затем разглядывал лицо в зеркале: щетина выглядела по-декадентски импозантно. Передумал бриться. Внутри грязной с подтеками ванны лежала отвалившаяся от стены кафельная плитка, - расколовшись при падении, она смотрелась как глазированное печенье. Ассоциации: печенье, чай, теплая кухня, мама. Наверняка у меня была мама… В общем, ассоциативный ряд навел на мысль о завтраке, и я отправился на кухню.
   Алтарем для кулинарных ритуалов в моем доме служит плита с массивным чугунным верхом, и я с легким удивлением обнаружил, что в качестве горючего материала подразумевается использовать уголь, дрова, мебель в расчлененном виде, или что-либо еще в подобном роде. Лежащие в ящике возле плиты два куска антрацита мне показались явно недостаточными для разведения сколько-нибудь серьезного пламени. Ничего, на завтрак пойдет и неразогретое.
   В кастрюльке, стоящей на одной из конфорок, нашлось немного застывшей овсянки, а на сковороде – кусок холодной баранины. Буфетный шкаф, в свою очередь, порадовал меня подзасохшим сыром и наполовину опустошенной бутылкой красного вина, - просто вино, безо всякой этикетки, без названия. Разрази меня гром, если я помню, что это за вино, и кто готовил эту пищу. Разрази меня гром неоднократно и повсеместно, если я вообще что-либо помню!
   Я, видите ли, совершенно ничего не могу сказать о том, что я делал вчера или в любой другой день, предшествовавший сегодняшнему утру. Что я здесь делаю вообще, и кто я такой, и если уж на то пошло, - как меня зовут?
   Это не похоже на сумасшествие или спонтанную амнезию, - у меня такое ощущение, что это вполне обычно для моего теперешнего существования. Так было вчера, год назад, и завтра утром я буду задавать себе эти вопросы и, сдается, не найду ответов.
   Нельзя сказать, что у меня начисто отсутствуют воспоминания – напротив, что-то постоянно всплывает из глубин памяти, яркие, но мимолетные образы, - они улетучиваются настолько быстро, что нет никакой возможности за них уцепиться, идентифицировать с чем-то конкретным.
   Продолжительная экскурсия по дому ничего не прояснила. Масса деталей и никакой определенности: нет документов, нет фотографий, даже обычных книг нет! Хотя, в платяном шкафу, среди кучи одежды (надо полагать, моей) я нашел пару дамских чулок, а в спальне – патрончик губной помады. На какое-то мгновение мне показалось, что я вспомнил…но, увы, - ощущение прошло. Эта находка не оказалась подсказкой. Кто знает, может и женщина здесь не причем, - а вдруг я тайный трансвестит?
   Побродив немного по дому, я решил одеться. Возле платяного шкафа стояло огромное зеркало, мутное от толстого слоя пыли и отслоившейся местами амальгамы. На стекле под пыльным налетом угадывались какие-то буквы, выведенные пальцем, и вновь покрывшиеся пылью. Большая часть обширного гардероба выглядела так, будто ее не надевали уже, по меньшей мере, лет пятьдесят, да и моль поработала на славу.
   Я примерил пару костюмов, бывших, наверное, шикарными во времена Великой Депрессии (Пардон, что это еще за Депрессия такая? И почему Великая?), а также, один за другим, несколько жилетов. Из кармана последнего жилета торчал платок с вышитым символом, показавшимся мне странно знакомым. Образ, похожий на воспоминание, промелькнул в тусклом зеркале: я в очень красивой и ладно сшитой униформе, весьма довольный своим внешним видом, делаю что-то жуткое, во имя чего-то, несомненно, достойного и справедливого. И что же это там «превыше всего»? Не помню…
   Подумав немного, я забросил обратно костюм и жилеты, взяв только носовой платок: во всей этой пыльной, воняющей нафталином, роскоши, чувствуешь себя древним, поеденным молью, манекеном в витрине жалкой, позабытой людьми и Богом, лавчонки. Выудил из кучи коричневый, сильно растянутый свитер, мятые штаны из крашеной серой парусины, и долгополое пальто шинельного покроя, - оделся. В подобном облачении холодная сырость неотапливаемого помещения переносилась легче.
   Чуть позже, я обнаружил в доме просторный подвал с цементным полом и мокрыми бетонными стенами, покрытыми плесенью. Иллюзорное освещение здесь создавалось несколькими тусклыми лампочками, едва разгонявшими темноту вокруг себя, и оставлявшими углы и закуты в многозначительном полумраке. Там же, в подвале, я наткнулся на массивный, надсадно тарахтящий агрегат, от которого на пыльный распределительный щит тянулись два толстенных кабеля. Судя по бензиновому запаху и огромной железной бочке, стоящей рядом, это было что-то вроде динамо-машины, обеспечивающей дом электричеством. Интересно, а если агрегат сломается, или попросту потребует заправки? Не помню, чтобы я имел дело с подобной техникой. Кто же тогда ее обслуживает? Впрочем, плевать, - ведь работала же она до сегодняшнего дня.
   Выйдя наверх, я подумал, что неплохо бы прогуляться снаружи, - я, видите ли, абсолютно не представлял чем мне заняться еще. Часы показывали половину двенадцатого, и дождь совсем кстати прекратился.
   Неподалеку от входной двери в небольшой луже лежал дохлый голубь: мокрые, забрызганные грязью перья и распластанные крылья делали его похожим на сюрреалистическую пародию до боли знакомого герба. Жалкое зрелище неживой птицы разбудило еще одно воспоминание. Нам с приятелем лет по десять, и мы стоим возле канавы, на дне которой большой голубь напрасно силится взлететь, - судя по всему, крыло его повреждено. Мой товарищ хватает обломки кирпича и начинает швырять в бедолагу. Я, не желая прослыть нюней, присоединяюсь к забаве. Затем в ход идут палки, голубь кричит и мечется, уже летят перья. Моя меткость ниже всякой критики, но именно мною брошенный камень попадает в голову, и прекращает веселье. Еще я помню, как ветер треплет взъерошенные перышки, осыпанные темно-красными бисеринками, и белая грудка медленно розовеет, промокая откуда-то изнутри. Н-да, миленькие картинки из детства, ничего не скажешь… А, может это не мое воспоминание? – со слабой надеждой подумал я. Ну, отчего бы мне не вспомнить свое имя – хоть какая-то польза… И, вдруг, ужасная мысль: а какая польза, кому это нужно? Мне? Но, ведь, обхожусь же, и ничего. Вот-вот, именно – ни-че-го!
   Чуть отойдя, я бросил взгляд на строение. Снаружи дом смотрелся еще мрачнее, чем изнутри. Уродливая темная громада неопределенной архитектуры. Серая штукатурка уцелела лишь фрагментами, открывая кирпичную кладку – почерневшую и крошащуюся от обилия влаги. Деревянные перекрытия местами совершенно сгнили, жестяные куски кровли проржавели и кое-где сползли, свисая с крыши, и со скрипом раскачивались на холодном ветру. В некоторых окнах грязные стекла вывалились, и были заменены растрескавшейся сырой фанерой. Одна из водосточных труб пришла в негодность: нижняя ее часть валялась на некоем подобии клумбы, а верхняя, стремясь соединиться со своей половиной, торчала под каким-то диковинным углом, к удерживающей ее стене. Вдалеке, позади дома, виднелись бесформенные нагромождения черных досок, чудом сохранивших некогда приданные им очертания, - скорее всего, это были сараи или что-то в этом роде.
   Лениво оглядываясь, я побрел в сторону калитки. Изгородь состояла из высоких металлических прутьев, соединенных затейливыми геометрическими фигурами, и была густо увита плющом – засохшим и пожелтевшим. Открытая калитка заржавела и не закрывалась, несмотря ни на какие усилия. Выходя, я поскользнулся в жидкой грязи и чуть не упал, хотя и сильно запачкал правую штанину. Совсем кстати пришлись высокие ботинки со шнуровкой и тяжелой, подбитой гвоздями подошвой, найденные мной в прихожей дома.
   Ландшафт, раскинувшийся вокруг меня, не отличался разнообразием: раскисшая от дождей глинистая почва, бурая, пожухшая и абсолютно безжизненная трава, густой бурьян и чахлые кустарники. Складывалось впечатление, что эта растительность никогда не была зеленой, - во всяком случае, я ее таковой не помнил, и даже не мог представить. Небо затягивала ровная пелена пронзительно-серого цвета: такой цвет можно видеть, разрезав кусок свинца, пока срез еще не подернут пленкой окиси. В этом свинцовом сиянии я не мог отыскать ни малейших намеков на присутствие солнечного диска. Я не знаю, светит ли солнце в здешних краях, но, думается мне, что за облачным маревом его попросту нет…
   Я шел безо всякой дороги, выбирая менее грязные участки земли. Идти было трудно, - неровная местность, скользкая глина, - несколько раз я чуть не упал. Изредка попадались следы цивилизации: я видел пару разбитых бутылок, смятую сигаретную пачку с названием мне совершенно незнакомым, а в одном месте наткнулся на вросший в землю остов грузовика, сквозь который победно вздымались ветки кустарника – такие же мертвые, как и сам грузовик.
   Минутах в десяти ходьбы от грузовика передо мной выросла насыпь, размытая дождями и сглаженная временем. Взобравшись на нее, я понял, что стою на железнодорожных путях или, скорее, на том, что от них осталось. Некоторые шпалы прогнили, некоторые – утонули в земле, ржавые рельсы разошлись на стыках, и все это густо поросло жухлой, бесцветной травой. Однако, запах все еще был здесь, едва уловимый, но я чувствовал его – тоскливый запах железной дороги, - мазут, уголь и черт знает что там еще, таинственное, мистическое, из глубин памяти…
   Постояв немного, я двинулся дальше, шагая прямо по шпалам, намереваясь сойти с насыпи, если увижу что-нибудь интересное. Через несколько минут я заметил что-то, двигающееся в мою сторону – какое-то животное небольших размеров. Вскоре я понял, что это собака, обычная дворняга, с рыжей шерстью средней длины. Она шла вразвалочку, не торопясь, и, подойдя поближе, приветливо завиляла хвостом. Собачья морда, обращенная ко мне, расплывалась в дружелюбной улыбке – так улыбаться могут не многие собаки. Присев на корточки, я потрепал псину по загривку и снял с ее уха приставучую шишку репейника. Затем она неуклюже повернулась, и я понял, чем объясняется особенная походка: брюхо собаки свешивалось почти до самой земли под тяжестью огромной грыжи, похожей на розовое, в грязных пятнах, вымя, раскачивающееся при ходьбе из стороны в сторону. Я совсем не знаток ветеринарных премудростей, но яснее ясного, что с таким недугом собака уже не жилец, и, кроме того, она и сейчас, должно быть, страдает. Резко выпрямившись, я встал и стоял в замешательстве, ошеломленный внезапным чувством пронзительной жалости и неловкости. Невыносимо хотелось помочь, но я понимал, что бессилен что-либо сделать. Собака, почуяв перемену в моем настроении, ткнулась носом в мою ногу, лизнула шнуровку на ботинке и, развернувшись, заковыляла прочь, все так же виляя хвостом и улыбаясь. Не в силах смотреть ей вслед, я сел в заросли бурьяна, обхватив колени руками, и заплакал.
   Я просидел довольно долго, прежде чем вновь отправился по шпалам. Тем временем, с неба опять заморосил мелкий дождик, больше похожий на водяную пыль. Вскоре по правую руку железной дороги я увидел овраг и одинокую человеческую фигуру, медленно спускающуюся вниз. Сойдя с насыпи, я направился к оврагу. Подойдя к его краю, стал разглядывать человека. Это оказался старик неопределенного возраста с жиденькой белой бородой и грязным лицом. Он был одет в распахнутый драный тулуп, грязные полосатые штаны, и разваливающиеся сапоги, подошвы на которых удерживались лишь каким-то чудом и веревочкой, намотанной от носка до голенища. На голове – бесформенная шляпа с широкими полями, перевязанная колоритным пучком соломы. В руках старика болталась большая сума, очевидно пустая, он сосредоточенно ковырял щепочкой в отвесной песчаной стене, иногда опускался на колени и изредка открывал свою торбу.
   Выбрав место поположе, я сошел внутрь оврага и приблизился к странному человеку. Здравствуй, дедуля! – достаточно громко произнес я. Дед испуганно присел, обернулся, и от неожиданности выронил сумку. Круглые глаза под кустистыми бровями, ошалело взглянувшие на меня, были пустыми и какими-то затравленными. Тихо, и с некоторой долей смущения он ответил, - Доброму человеку – доброво ждоровьечка… Старик говорил не совсем отчетливо, изрядно шепелявя и пришамкивая. Уж не потерянные ли зубы ищет? – внутренне сострил я. А вслух спросил: - И чего это ты, дед в буераке-то ползаешь? Или потерял что? Старик конфузливо засопел, неловко теребя в руках сумку, и сбивчиво, словно оправдываясь, прошамкал: - Я, эт, мил человек, вишь ли, пульки ишшу… пульки, жначица. Тутока раньше штреляли шибко, дак я вот тех пулек в пешочке-то отышкаю… - А на кой тебе, дед, пули-то эти? – Дак как – на кой, - пулечек етих я, жначица, поболе отышкаю, да и швинец-то ш их повытоплю. А ш тово швинца бабочку отолью, - бабку, жначица, для внучека швово – пущай играеца… - А внук-то твой где? Сам бы и собирал себе эти «пулечки». – Дак, внучка мово, мил-человек, тутока, в етом шамом овражке и тово, вмеште ш другими ребятками поштреляли, значица, етими пульками…
   Старческий голос дрожал, борода тряслась, но глаза оставались сухими. Не в силах выносить больше этот шепелявый бред, я резко повернулся и кинулся прочь из оврага, а вслед мне доносилось жалобное шамканье: - для внучека, внучка мово порадовать, бабочку для ево, иж пулечек етих… Они ж ничейные…
   От оврага я пошел в сторону полуразвалившихся строений, создававших некоторое подобие поселка. Однако, каждая из этих развалюх стояла на изрядном отдалении друг от друга, что было непривычно для деревни, пусть и заброшенной. Я заходил в некоторые дома и нигде не увидел следов недавнего пребывания людей: похоже, что за последние лет тридцать, я был единственным человеком, нарушившим уединенный покой жилищ- призраков. Мне запомнились качели, на ржавых цепях подвешенные к дереву, росшему посреди одного дворика. За много лет цепь вросла в корявую древесную плоть и, казалось, произрастала из самой сердцевины старого мертвого клена. Осклизшая доска, служившая сиденьем, медленно раскачивалась от ветра, цепи и сам клен заунывно скрипели, будто вели беседу старчески надтреснутыми голосами.
   Нигде в домах не было следов намеренного разрушения, - лишь следы неумолимого времени. У меня возникло ощущение, что это не жилища, давно покинутые людьми, а некая отслужившая реальность, отработанная и брошенная за ненадобностью.
   Вблизи строений я видел множество деревьев – таких же мертвых, как и дома. Ни один лист (пусть сухой и пожелтевший) не трепетал на их голых черных ветвях. Не видно было и опавших листьев, как будто корявые сучья никогда не покрывались зеленью. Я подумал, что даже не знаю – какое сейчас время года. Если осень, то где же это мишурное золото под ногами? А если весна, - то где хоть какой-нибудь намек на первую зелень? Нет, наверное, здесь нет времен года, как нет солнца за мокрой свинцовой пеленой.
   Дойдя до последнего строения, я пересек жалкую речушку со стоячей водой и зарослями сухого камыша, пройдя по ветхому, сотрясающемуся от каждого шага, мостику. Затем мой путь лежал через небольшой лесок или, скорее, рощицу из засохших деревьев. На многих ветках я видел что-то вроде сушеной тины: выглядело это так, будто это и не роща вовсе, а дно старого пруда, высохшего много лет назад.
   Выйдя из диковинного «леса», расположившегося в своеобразной лощине, я поднялся по пологому откосу, и передо мной открылся вид на длинный ряд построек барачного типа. Лихо пнув, попавшую под ноги, ржавую жестяную банку, я зашагал вперед. Банка осталась лежать в зарослях полыни.
   Проходя мимо крайнего барака, я заметил, что крыша его провалилась – видимо, не выдержали прогнившие балки. Здания были очень ветхими, сооруженными из длинных деревянных брусьев, и грубо оштукатуренными снаружи. В большинстве случаев, строения осели и покосились. За исключением двух бараков, где рядами располагались примитивные лежаки в несколько ярусов, я обнаруживал длинный коридор, по обе стороны от которого – ряд небольших комнат без дверей, и в каждой из них – все те же деревянные лежаки в три яруса. Никаких предметов быта, кроме тряпья на топчанах и самодельной посуды из консервных банок, не попадалось.
   Я осматривал предпоследний барак, когда услышал звук, заставивший меня остановиться в замешательстве. Это был упругий ритмичный стук, то прекращавшийся, то возникавший снова, - осмысленный звук, подразумевавший присутствие человека. Пройдя немного по коридору, я заглянул в одну из комнат, откуда, как мне показалось, доносились удары.
   На краешке деревянной кровати сидела девочка, в руках ее был маленький резиновый мячик – синий с красной полоской, который она с силой бросала на пол возле своих ног, - мячик подпрыгивал от удара и снова летел в ладони к девочке. Если не считать движения рук, занятых игрой в мяч, девочка сидела неподвижно. На вид ей было лет двенадцать (не исключено, что и намного больше): худощава, но грациозна, длинные черные волосы, белая кожа, красивый овал лица, огромные миндалевидные глаза, пухлые губы, тонкий с небольшой горбинкой нос, - восточный типаж, если не ошибаюсь (Но, черт меня дери, я люблю Восток! – подумал я в эту минуту). Вот, только, одета она была ужасно мрачно: длинная юбка из темной шерсти и бесформенный полосатый пиджак, явно с чужого плеча.
   Когда я вошел, девочка вздрогнула, схватила обеими руками мячик, и, сжавшись в комок, нагнула голову, как перед ударом. Подойдя к кровати, я присел на корточки прямо напротив поджатых коленок. Сказал «Привет», и снизу вверх заглянул в большущие глаза. Ответного приветствия не последовало. «Азиатка» смотрела в упор черными ягодами своих зрачков так, будто знала меня давным-давно (в таком случае, я осведомлен значительно хуже), и тряслась при этом крупной дрожью. – Тебе холодно? – спросил я, встав, и порываясь снять пальто. Она отрицательно помотала головой. – Что ты здесь делаешь? – девочка недоуменно уставилась на меня, словно в жизни не слышала более глупого вопроса. – Знаешь, ты самое лучшее, что я видел в этих краях (ужасная фраза, но зато чистая правда) – при таких словах моя немногословная собеседница зажмурила глаза и задрожала еще сильней.
   Вдруг острый приступ желания охватил меня, ударив теплым запахом молодого тела, я схватил девочку, поднял с кровати и, прижав к себе, стал царапать тонкую кожу лица наждаком своей звериной щетины, с жадностью впился хищным ртом, оскаленными зубами, извивающимся языком в мягкие губы. В этот момент яркая вспышка осветила мое сознание, - картина, похожая на воспоминание, но неотличимая от реальности. Я увидел девочку нагой и беззащитной, распластанной на жесткой кровати, запачканные красным худые бедра, распахнутые, словно крылья раненной птицы, беспомощно вывернутые и содрогающиеся от конвульсий, кровавую щель, зияющую, словно круг мишени, изрешеченный множеством верных и безжалостных попаданий. Я увидел знакомую красивую униформу, множество людей, смеющихся и выкрикивающих что-то гортанное. Затем я отпрянул от тельца, и в ушах моих прогремело, мною или кем-то еще произнесенное, слово «Вайтер!». Вздрогнув, как от удара током, я разжал объятия, разомкнул сведенные челюсти, облизал липкие и соленые губы, пошатываясь, отступил на несколько шагов от девочки (Хвала Создателю – одетой!). Придя в себя, увидел, что она обеими руками прикрывает рот, а из-под ладоней по подбородку и шее стекают темные струйки.
   Лихорадочно пошарив в карманах, я достал платок и протянул его (девушке? ребенку? раненной птице?). Отняв ото рта трясущиеся руки, она взяла поданный ей кусок смятой ткани и развернула, чтобы приложить к губам (Тс-с-с, моя милая, я умру, если ты заговоришь!), и вот он – вышитый символ. Но почему ты так кричишь? Мне казалось, что твои огромные глаза не могут быть больше! Как будто символ отражается в вишневых зрачках… Там смерть! Смерть! И крик, он растет, он громче и страшнее, он забирает мою душу! Этот звук не для нашего мира! Платок на полу, в крови, рядом с полосатым мячиком, девочка на жесткой кровати в приступе чудовищной эпилепсии. Бьются крылья изувеченной птицы, алеет мишень – «Нихт шисен! О, майн либер гот!!! Найн!!! Найн!!!». – Вайтер…
   Прочь отсюда, бежать, ползти, через бурьян, по грязи, на карачках, на брюхе, лишь бы не видеть, лишь бы не слышать, как можно дальше, как можно глубже, в нору, во мрак! Боже, лиши меня зрения и слуха, спали огнем небесным, сделай земляным червем, - видишь, как я барахтаюсь в грязи, и рот мой полон глины, - это лучше чем кро-о-о…
   Обратный мой путь к дому был для меня почти полным провалом в памяти. Какой-то мудро устроенный автопилот в недрах организма, медленно, но верно, вел меня сквозь непроницаемый туман фактического восприятия. Смутно помню лишь как, черт знает сколько времени, сидел в грязной канаве, беседуя с полевым жителем – кажется сусликом, воспроизводя ему текст торжественной присяги, на языке, котором не говорю, - слова ее сами по себе приходили в голову, но я совершенно не понимал их смысла.
   Затем были знакомые коридоры холодного дома. Я залез в ванну и попытался принять душ, хотя кран с горячей водой лишь несостоятельно булькал, словно извиняясь. Кстати, одежду я не снял, - забыл. После такого относительного омовения спустился в подвал, оставляя по пути лужи воды, и отчаянно хлюпая мокрыми ногами, нацедил в алюминиевую канистру бензина из огромной бочки, заправил бак тарахтящего агрегата, и уселся на цементном полу в соседстве с теплым гудящим железом. Сидел и трясся, хотя подвал и был самым теплым местом в моем промозглом убежище.
   Пыльный полумрак и бесполезные попытки согреться вызвали очередное воспоминание (или просто образ?). Я, будучи подростком лет пятнадцати, сижу под лестницей в тускло освещенном подъезде, не один, а в компании подружки того же возраста. Мы жмемся друг к другу, не пытаясь даже обняться. Думается, нам некуда пойти, а на улице холодно. Мы сидим молча, держась за руки. Мимо проходит, спускаясь откуда-то сверху, нелепо одетая старушка, смотрит на нас и, видимо, жалеет. – Что же вы, миленькие, так-то сидите, ровно как воробушки! Затем, порывшись в старомодной сумочке, она достает и протягивает нам две яркие карамельки – Вот, нате-ка, угоститесь. Я, желая казаться взрослым и гордым перед своей юной пассией, вскакиваю и грубо отстраняю старушкину руку. – Да идите вы, со своими конфетами! На кой они нам! Старушка очень смущается, роняет карамельки, цепляется сумочкой за перила, и неуклюже семеня на плохо слушающихся ногах, почти что выбегает из подъезда. – Двинутая какая-то! – резюмирую я. Мне отчаянно стыдно, я весь краснею, и готов заплакать.
   И вот теперь, сидя у тарахтящего агрегата, я плачу, плачу горько и обреченно, размазывая по небритым щекам слезы и глину. Постепенно я чувствую, что проваливаюсь в милосердную пустоту.

   Сегодня утром я проснулся без четверти десять, - это время показывал старый будильник с треснувшим стеклом, стоявший на тумбочке у изголовья моей кровати. За окном плотной пеленой висела водяная пыль. В спальне сыро и холодно. Какого черта я делаю совершенно один в такой огромной кровати, да еще и одетый?! Господи, да я весь в засохшей глине! По привычке я хотел надеть тапки, но с отвращением заметил, что на мне безобразные ботинки, на каждом из которых, наверное, по фунту налипшей земли.
   В ванной мне пришлось испытать средней тяжести шок, когда я увидел свое отражение в зеркале – безумная щетина и грязные разводы, - Господи, да когда же я в последний раз мылся?! Не знаю…
   Я, видите ли, совершенно ничего не могу сказать о том, что я делал вчера или в любой другой день, предшествовавший сегодняшнему утру. Что я здесь делаю вообще, и кто я такой, и если уж на то пошло, - как меня зовут?
   Это не похоже на сумасшествие или спонтанную амнезию, - у меня такое ощущение, что это вполне обычно для моего теперешнего существования. Так было вчера, год назад, и завтра утром я буду задавать себе эти же вопросы и, сдается, не найду ответов…