Илларион

Инока Иллариона мучили визитеры. Наглые, как пальцы Лукавого, приходили они, когда им заблагорассудится. Это могла быть кромешная полночь, ясный божий день, или тот ответственно-критический момент, когда благочестивый инок справлял естественные нужды. И каждый раз это было верхом неожиданности, таким же, как алый снег на стенах святой обители. Но кто они – эти странные посетители – не знал никто. Просто приходили, неизвестно откуда, чтобы, немного погодя, уйти неизвестно куда. Но и это «немного погодя» включало в себя занятные штуки.
     Как они выглядели? Да как угодно, крайне разнообразно, являясь, каждый раз в новом, совершенно непредсказуемом облике.
     Еще во времена отдаленного детства Иллариона посещал человек в средневековой одежде. Он показывал мальчику непонятные картинки, и велел называть себя «доктором». Впоследствии, Илларион иногда видел подобные картинки во сне, но их содержание всегда уплывало от него, оставаясь вне сферы сознательного мышления.
     А месяц назад, например, явился некий старец неопрятно-аскетического вида, смердящий и мерзкий, что-то шепчущий себе под нос. Походил туда-сюда по келье, понюхал, посмотрел искоса, коснулся иноческой щеки скрюченным заскорузлым пальцем, и сгинул. День спустя, на щеке уже вовсю цвела кровоточащая язва, на протяжении всего месяца, то нагнаиваясь. Компрессы из святой воды помогали не больше, чем марганцовка сифилитику. Пришлось, по мере необходимости, подвязывать щеку бинтом. Иллариона это обстоятельство изрядно огорчало.
     После старца были семеро, похабного вида, баб, размалеванных, и лихо ругающихся матом. Не замечая изумленного инока, они присели на корточки прямо посредине помещения, и все враз испражнились. Затем, так же шумно, компания удалилась. Несчастный едва не задохнулся от смрада, приводя пол в порядок. Следующие четверть часа его неудержимо тошнило. Поэтому пришлось прибирать еще раз.
     Иногда набегали целые табуны диковинных тварей, вроде крупных жаб с птичьими головами. «Птицежабы» гадко блеяли и норовили ущипнуть клювом. Порой такие рептилии могли донимать Иллариона по нескольку часов. Хуже были летучие мыши с обезьяньими рожами. Они умели говорить, и от их болтовни начинало больно гудеть в ушах. Кроме того, они имели противные голые хвосты как у крыс, шевелящиеся и похожие на червей.
     Как-то раз, пришли темные псы с мраморными мордами. Число им было – девять. Шерсть лоснящаяся, вместо лап – человечьи руки. Псы уверяли Иллариона в тщетности бытия, и звали с собой в тенистые аллеи каких-то садов. Демонстративно разбив каменные головы о стены, собаки ушли.
     Однажды его посетил друг детства, мальчик по имени Роман, утонувший в восьмилетнем возрасте. На мальчике была надета длинная, ослепительно белая ночная рубашка. Лицо бледное, с зеленоватым оттенком, под глазами темные, почти черные тени. Был он бос и чрезвычайно трогателен.
     Пару часов подряд Роман упрашивал инока поиграть с ним, жаловался как скучно и холодно ему в воде. Когда Илларион пробовал обратиться к молитвам, мальчик забивался в угол и плакал, визгливо крича, что никто его не любил, вспоминал про какие-то сломанные и отобранные игрушки. Когда стали звонить к вечерней службе, «гость» крупно задрожал, становясь похожим на отражение в воде, и вскоре исчез. В тот вечер за ужином Илларион чуть не захлебнулся чаем, неосторожно глотнув из кружки. Пока он, багровый от натуги, хрипел и откашливался, в ушах его раздавался отчетливый детский смех.
     Были и другие гости, столь же юного возраста. Так, например, девочка лет двенадцати, назвавшаяся Олесей.
     Никто из гостей, приходивших ранее, не был еще столь очарователен: длинные, очень светлые, волнистые волосы; по-особенному светящиеся голубые глазки с густыми, пушистыми ресницами; тонкий, но мило вздернутый носик; пухленькие, чуть приоткрытые губки демонстрировали ряд белоснежных зубов. Иногда маленький язычок касался уголков рта. Другой Олесиной привычкой было прикусывать нижнюю губу. Что интересно, девочка была одета в очень хорошо сшитый костюм для верховой езды, только без шапочки.
     Она сразу же назвала себя по имени, и принялась с любопытством рассматривать окружающие предметы. Увидав на стенах несколько гравюр Доре, Олеся повернулась и, улыбаясь, сказала: - Я уже видела такие, они мне нравятся. Затем она, со странной непосредственностью стала поправлять поясок и подтягивать облегающие брюки. Уловив растерянный взгляд Иллариона, юная гостья неожиданно спросила: - А вы будете делать со мной то же, что и дядя Игорь? В голосе Олеси иноку послышались какие-то подозрительные интонации. – А, что именно, делал дядя Игорь? – с некоторой опаской уточнил напуганный Илларион. В ответ на это, девочка подошла к жесткому иноческому ложу, и легла навзничь. Руки ее в это время распускали ремешок и возились с брючной застежкой.
     Илларион в ужасе, словно от бесовского видения, отвернулся и, отчаянно крестясь, призвал Имя Божие. – Значит ты не такой, - раздался Олесин голос у него за спиной, - а мы с дядей Игорем всегда это делали.
     Несколько минут спустя, посетительница, уже, как ни в чем не бывало, болтала о разных пустяках. Пожаловалась, между прочим, что у нее умерла канарейка – «Ее звали Гелла. Она была такая миленькая!».
     Потом, Олеся, вдруг, настойчиво стала просить инока, чтобы тот исповедал ее. Более откровенной и шокирующей исповеди Илларион не выслушивал за всю свою жизнь. Не нарушая тайну, можно лишь сказать, что инок был потрясен до глубины души (архаичный и заезженный оборот, но это, и в самом деле, потрясало, несмотря на то, что Илларион был начитан, и слыхал о многих странных историях).
     Затем раздался стук. Стучало из воздуха. И грубый, властный голос несколько раз назвал девочку по имени. Малышка вздрогнула, переменилась в лице. – Ой, это дядя Игорь! Я пойду… Как загнанный зверек, она взглянула на инока и, секунду спустя, ловко юркнула куда-то в пространство. Целую неделю Илларион находился под впечатлением этого визита. 
     Надо сказать, что и сам монах неоднократно пытался рассказать о своих гостях во время исповеди. Но мало кто из духовных отцов серьезно относился к его откровениям.
     Вообще, Иллариона братья по вере считали, мягко говоря, «немного не в себе». Более того, некоторые, особо ретивые, обвиняли его в сношениях с нечистью, в чернокнижии, и попрекали университетским образованием, полученным в молодые годы. Поэтому, в конце-концов, инок перестал советоваться с кем-либо по поводу продолжавшихся посещений, и никому о них даже не упоминал.
     Последний гость пришел через восемь дней после Олеси. Точнее, это опять была гостья. Илларион узнал ее сразу. От того и выронил огромнейший том Плутарха, который держал в руках. Из его груди вырвался нечеловеческий стон, протяжный и хриплый, лицо побагровело, затем покрылось трупной бледностью и капельками выступившего пота. Из язвы на щеке просочилась маленькая струйка крови.
     И, все-таки, это была обычная реакция на Ее появление. Сердце тарахтит как бешенное, и все жжет внутри. Холодно… Как холодно! Так случалось и раньше, когда Илларион еще не был иноком (впрочем, Илларионом – тоже). А кто же была Она? Ее звали… Нет! Нет! Нет! Все последующие годы инок старался не произносить Ее имени (всуе), с удесятеренным рвением заменяя его святыми именами Господа и Пречистой Матери Божьей (Боже, прости подобное кощунство, но разве Она не чиста?! Разве не свято имя Ее?!). И снова, снова молитвы… Ведь грех великий – боготворить живого человека! Да человек ли Она? – никогда Илларион не был уверен в этом. Но сколько лет прошло. И вот, теперь, снова…Божественная…Все путается в голове (в Ее присутствии он всегда терял способность мыслить): обрывки фраз, образов, туман застилает…(Что застилает?)…глаза.
     Он был готов видеть кого угодно – гадящих баб, онанирующих мужиков, жаб и ежей, всех утопленников Баренцева моря, да хоть самого Сатану, черного и рогатого! Но не…(Иначе, зачем быть здесь? Зачем…прятаться? Господи! Что за бред!). Хотя, возможно, Илларион был рад. Рад старому, безумному счастью зреть дивный лик. И, разве бывает что-то лучше этого – смотреть и наслаждаться каждой крохотной деталью, каждой черточкой (Спасибо, спасибо, спасибо, Боже Милосердный!!!!!!!!!).
     Та, которую инок видел перед собой, была прежней. Именно такой облик держала его изнуренная, суровыми нитками шитая память. Одета с присущим всегда неповторимым изяществом. Годы (а их проползло немалое число) не коснулись лица, которое виделось Иллариону во всех иконах. И те же все локоны, русые, с мягко-жемчужным отливом, губы с мерцающей на них полуулыбкой…(Джоконда, по сравнению с ней – образчик вульгарнейшего реализма!). Иначе и быть не могло – разве же боги стареют?!
     Имя, древнее, священное имя рвало в клочья его грудную клетку, стучало в виски, пытаясь высвободиться наружу, разбив многолетние табу, а заодно и остатки покореженного рассудка.
     Словно стайка мотыльков влетела в запыленный чердак памяти, и кружит там подброшенной горстью забытых кадров и снимков, некоторые из коих повисли в сетях опутавшей все паутины.
     Гостья сама нарушила молчание. Приветливо улыбаясь, она назвала кряхтящего Иллариона тем именем, о котором и сам инок вспоминал уже довольно редко. Мучительно припоминая что-то из области светских манер, хозяин кельи предложил посетительнице табурет, сам же, при этом, пару раз чуть не грохнулся на пол, спотыкаясь на каждом движении.
     Затем Она стала говорить, а смятенный инок взирал, болезненно и жадно, будто пытаясь запечатлеть каждую корпускулу своего божества, словно каленым железом выжигая на сетчатке глаз сияющий облик.
     Некоторые слова и целые фразы даже и не доходили до его сознания, но он слушал и слушал, смакуя сам звук Ее голоса, что-то отвечал невпопад, когда обращались к нему, и был счастлив, как древний одинокий старец, которому прислали поздравительную открытку.
     Лучезарная рассказывала о себе, о том, как жила. О браке, который не был счастливым, хотя и был благополучным. О муже, - неплохом, в общем-то, человеке. О хорошей работе и скуке, наполнявшей все существование, о чем-то еще, разных пустяках… Ну, а впрочем, все это было не так уж плохо. Вот, только, на четвертом году своего замужества Она умерла при родах, взяв с собой в небесную обитель мертворожденное дитя (Бред! Полный бред! – Боги не умирают таким образом! Но, ведь, Она не может лгать!). – Просто ушла домой. Но какие роды?! Что за дети?! Восхитительная всегда была хрупка как фея (скорее –Царица эльфов из кельтских легенд) – такие мысли кромсали мозг Иллариона, подобно кускам железа с рваными краями.
     Безумный инок, хрипя и подвывая, согнулся пополам, обхватив голову руками. Когда он, наконец, поднял лицо и взглянул перед собой, в комнате никого не было.
     Очень нетвердой поступью Илларион подошел к табурету, на котором менее чем минуту назад сидела божественная гостья, - дерево еще хранило тепло. Тогда, рухнув на колени, он заплакал, сознавая никчемную пошлость своих рыданий (Но, ведь, больно же, больно!!!). Даже теперь повторилось то же, что всегда случалось раньше, - ничего так и не успел. Она приходила к нему (Невероятное, невозможное чудо!), а он так и не сказал…
     Илларион попытался вытереть слезы рукой, и в этот момент заметил, что из носа и ушей обильно текут темные струйки, пачкая ладони, и капая на пол. В голове его что-то булькало и неудержимо пульсировало с нарастающей силой, напоминая удары всесокрушающе- го молота.
     Шатаясь, и почти полностью теряя ориентацию, инок направился к одной из выбеленных известью стен…
     Пару минут спустя, в сознании Иллариона воцарился кромешный мрак. Хотя, упав на немилосердно твердую и холодную поверхность пола, он еще на какое-то мгновение почувствовал сочный хруст в задней части головы, - но, лишь на мгновение, - после чего все ощущения прекратили свое существование.


     Наутро монахи нашли инока Иллариона лежащим на полу своей кельи, в огромной, уже засохшей луже крови, с размозженным, вероятно, при падении, затылком. На стене, возле которой находилось тело, багровыми буквами, почерневшими от запекшихся сгустков, было выведено женское имя…