Сельский блюз

СЕЛЬСКИЙ БЛЮЗ
 
Над селом медленно вставало солнце.
В крайней избе у кого-то сработал будильник прямо на петуха, который после того, как его оттоптали местные куры, не то что кукарекать, — крыльями махать не мог.
В соседней избе бабка Феёнка варила самогон, дед Федот самогон употреблял, после чего «орошал» свеклу на огороде. Свекла зрела, её скупали предприниматели и сдавали на сахарный завод. Сахар после изготовления завозили в сельповский магазин, а бабка Феёнка скупала сахар и варила самогон. Круговорот воды в природе принимал социальный оттенок.
Всё кругом продолжало оживать, кроме бабки Авдотьи, которая тоном не требующим возражения, приказала всем долго жить. Ей, недолго думая, перечить не стали.
Дед Макар, притулившись к плетню, поучал, куда лучше гнать телят, дед Мазай угощал зайчатиной нагрянувшую комиссию из охотнадзора, а про Фому и Ерёму уже с утра ползли слухи, как они били баклу­ши, пока те не попали в реанимацию. Только маленький мальчик по фамилии Сусанин сидел на брёвнышке, молчал и не хотел никуда идти, потому что он очень сильно любил всех людей на свете.
В открывшийся сельповский магазин заходили постоянные покупате­ли, брали непостоянный товар, который постоянно отсутствовал, а то, что деньги за него платились не постоянно, — это уже было постоянно.
В числе первых всегда был местный плотник Толяныч. «Вермут» ещё, благо, не перевёлся и читался, по-прежнему, по-французски. Стаж индивидуально-алкогольной деятельности Толяныча совпадал с годами его никому не нужной жизни, он совсем потерял лицо, где и когда, естественно, не помнит, отчего фонограмма его морды напоминала переспевший баклажан после радиоактивной кулинарно-химической обработки. Толяныч, как всегда, предлагал свои услуги, говоря, что он представитель местной плотницкой гильдии шестого разряда после пятой зарядки, и что напрасно все отказываются от прекра­сного пола, который он может сделать в любое время дня и ночи. После очередного информативного прессинга представитель пре­красного пола Толяныч допил «Вермут» и в двух шагах от магазин­ной двери упёрся в землю рогом, который вырос у него после того, как третьего дня его жена пропала без вести после сенокоса.
Солнце уже поднялось до такой степени, что ему позавидовал бы дед Панас, чья недвижимость давно уже была не в цене, и чья бабка Фёкла ходила по селу с грустными от безысходности глазами.
Ещё не дошедшие после вчерашнего до фермы доярки обсуждали только один вопрос — что б могло быть сейчас с тем новым русским, который жил у них год назад на краю села. Кореша его — по Багамам, да по Канарам, а он решил в самую глубинку поселиться, потому что там он был, а здесь ещё нет. Купил у местного доходяги развалящую избёнку, заплатил баксами, рассказал, как ими пользоваться и начал обустраивать свой быт. Посадил лишаистого пса Трезора на золотую цепь, от тяжести которой бедняга так и не смог больше поднять голову, на конуре поставил жалюзи, чтобы Трезор иногда мог смотреть, кто заходит во двор, уткам поставил на  распальцовку платиновые перепонки, на джакузи повесил табличку «ЖЕНСКАЯ БАНЯ», а  соседу подарил шестисотого «Мерина», когда тот пожаловался, что ему за самогонкой ходить не на чем.
Одного лишь петуха обозвал козлом и долго бил мобильным телефоном по гребешку, после чего тот по утрам вместо «кукареку» стал кричать «Ну, вы чё, в натуре!»
К вечеру оказалось, что у нового русского денег куры не клюют. Он им и баксы кидал и евро. Не клюют и всё! Мужики ему:—Вован! А ты им проса кинь. А тот: —Братухи! А шо то за валюта! Почему, пацаны, не знаю! И стало ему так обидно, что у него всё есть, а проса нет, что хряснул он себя косой меж лопаток и упал замертво, а малиновый пиджак стал голубым. Голубых кровей был мужик. Погоревали мужики, да делать нечего. Скорёхонько освободили Трезора от цепи и вот уже год всем селом поминают беспробудно.
То тут, то там, озираясь по сторонам, пробегали по селу ребятиш­ки. Их осталось так мало, что можно было пересчитать на простом калькуляторе. Раньше, когда их было много, они любили лазать в колхозный сад и бить лопатой по лицу местного сторожа, после чего он однажды так сильно отбросил копыта, что детский травматизм стал расти, как грибы на куче навоза за селом. Фаза завершения этого трагического явления не проглядывалась, потому что копыта всё ещё летают по неизвестной траектории до сих пор, и никто не знает, когда они приземлятся.
Солнце было уже в зените, чем страшно были недовольны местные спартаковские фаны.
Дед Трофим возле конторы сельсовета собирал бычки, отчего за все эти годы образ его стал, поистине, собирательным. Тётка Хавронья поливала грядки на чём свет стоит, а лидер местной партии «Яблоко на снегу» читал отказникам битвы за урожай лекцию на тему «Воспитание сельского труженика квадратно-гнездовым способом».
По главной улице, медленно приходя в сознание и играя на гармошке гимн племени «Нам Ба Амба Каб Не  Мамба», прошёл, оставляя дихлофосный шлейф, вдребедягу пьяный гармонист Людвиг Иван, после чего жизнь на селе стала гармоничнее.
После обеда главный агроном позвал всех на собрание, а тем, кто не хотел идти, разрешил не приходить. Во время таких собраний, когда он оставался совсем один, главный агроном не переставал размышлять о том, куда всё же деваются звуки в этом мире. В прошлом году, когда он заставил местного кузнеца перековать мечи на орала, жена кузнеца на него так наорала, что главный агроном в злобе на кузнеца высек зубилом на его именной наковальне
— «СКОЛЬКО, ТЫ, КУЗНЕЦ, НЕ КУЙ,— ВСЕ РАВНО ПОЛУЧИШЬ… ШИШ ОТ АКУЛ МИРОВОГО КАПИТАЛИЗМА!», после чего кузнец так ахнул главного аг­ронома кувалдой по голове, что тот, услышав звон, так с тех пор и не знает о его местонахождении.
Солнце опускалось, чем страшно были недовольны девушки местного филиала Института благородных девиц.
Дед Пахом лежал на завалинке в позе дохлого журавля и читал последние, возможно, в своей жизни новости, но, увидав заметку о подъёме казачества, стал медленно подниматься и с хрипом «Эк, ма!» побежал точить свою шашку.
По улице, пребывая в состоянии коматозного абсентеизма шествовал председатель, погружённый в мысли о политических конвульсиях сельского департамента. Это был настоящий политик, который, как и многие, мог стать прошедшим в будущем. Председатель был подкован в этой области. Коней, почему-то, подковывали в других областях. Этот человек весь отдавался селу, поэтому вид у него всегда был уставшим, но удовлетворённым. Он верил в новую жизнь, и когда ему на голову с покосившейся крыши сельсовета упало красное знамя, председатель, стряхнув с ушей серп и молот, ска­зал, что это знамение сверху.
А меж тем солнце медленно зашло за лес, чем страшно был недо­волен санитар местной психушки Гриня, утверждающий, что у этого солнца заходы каждый вечер.
С криками «Банзай!» закончился сенокос. Поп отец Василий готовился к ужину при свечах, бабка Марфа, накрывшись дырявым мешком, снимала порчу с прошлогодней сметаны, а в наступивших сумерках из-под божественно пахнувшей копны сена уже доносилось: — Светка! Я тебя люблю!
—То не ветер Светку клонит! — перебивая обалдевшего соловья, ехидно задешканило эхо.…
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…