Танки на мосту. 4 октября, 1993 г. Продолжение

      Я проснулся после десяти часов утра. Сначала лежал без движения. Сквозь ресницы еще прикрытых глаз я видел, что комнату уже наполнил солнечный свет. День давно наступил. А я все еще валялся тут у чугунных ребер батареи. И все кругом тихо и пусто. А время жизни идет. И в душе так пусто. Только в сонном полузыбытье чувствуется какая-то неясная и непонятная тревога. Она кажется тенью вчерашних переживаний, все еще покрывающей  сознание.

  Бывает такое, когда после ночных кошмаров исстрадавшаяся душа, еще не веря, еще с трудом, но все-таки начинает избавляться от них в волшебно вернувшемся осознании реального мира. И ты думаешь про себя со счастливым вздохом, как же это хорошо, что все это было только во сне.

    А вот сейчас происходило совершенно противоположное. Я с тоской думал о том, что ужасы и переживания были как раз не сном. И мне нужно сейчас поблагодарить Господа или «Госпожу удачу», что девять граммов в сердце не залетели, а лишь рядом просвистели.  А скольким там  другим на улице Королева пули эти сказали «ага». Может быть, они и сейчас еще не убранные лежат на мостовой или под деревьями в Дубовой роще. Скорее всего, их уже покидали в грузовики, да и развезли по моргам. Еще чуть-чуть и мне быть бы не здесь на матрасе с бегающими по полу тараканами, а лежать на досках угрюмого заведения. Я с силой зажмурил глаза, чтобы отогнать подальше это жуткое видение, и после этого окончательно проснулся.

    «Нет, так невозможно, - пронеслось в голове. – Этак вот лежать в пустоте, тишине и вспоминать и  думать, и думать, и думать. И все об одном и том же. Об одном и том же. Запустить себя в бесконечную карусель размышлений и переживаний. И ты сам, даже и не заметив, раскрутишь ее до такой силы, что в головокружении полностью потеряешь рассудок».

    Я резко встал и пошел в ванную. И там, стоя под абсолютно холодным душем,  бил себя по щекам, стараясь таким вот жестоким образом, как в тяжелом похмелье, привести весь свой организм и, прежде всего, голову в нормальное состояние. То есть прикрыть раненную душу некой предохранительной пленкой, чтобы она не саднила и не вздрагивала от каждого болезненного воспоминания о прошедшем дне. Потом приготовил себе завтрак. Разбил три яйца на нагретую сковороду и сверху нарезал тонкими кружечками две сосиски.

    Когда я сел в привычную позу на полу, поставив яичницу на табуретку перед собой, рука непроизвольно  потянулась к пульту. Снова подумалось о том, что просто так сидеть, ковыряя вилкой в сковородке, в злой безразличной тишине после всех пережитых вчера потрясений, я  не в состоянии. А кроме того, что я сейчас увижу на маленьком экране, мне и нечем себя развлечь и занять.
      
     - Неужели же и я тоже поддался психозу, в который погрузилась вся страна, -спрашивал я себя.  Миллионы людей. Неужели же жизнь только и может быть сосредоточенна на всем том, что нам вот в это телевизионное окошко покажет совсем не беспристрастная нечистая сила. Неужели же мне так невозможно вырваться из  потока, несущего всю людскую массу по воле этой силы. Как бы сделать так, чтобы жить,  плыть по реке жизни, куда и как мне захочется самому.

  Как бы мне отделиться от всего этого людского собрания, в котором я всеми своими мыслями, устремлениями, чувствами опутан и перепутан прочными нитями. А как их отрубить, эти нити. Да как отрубишь? Отрубил – и полная потеря, прежде всего, себя. Без всех этих связей я собственно и сам-то никто и ничто. После этого удручающего открытия я со злостью ткнул кнопку на пульте.

    Я ожидал, что ночное бдение пропрезидентской рати, испуганно-гневно клеймящая «бандитскую клику, безнаказанно и неотвратимо захватывающую город», плавно перерастет в утреннюю гимнастику на ту же тему, но увидел что-то совершенно другое. Звука почти не было. Только слегка что-то поскрипывало за экраном. И то, что я увидел, озадачило и удивило. В утреннем белесом свете я сразу узнал Кутузовский проспект, в конце которого стояла книжка Мэрии Москвы. На ее развернутых страницах множество окон казались ровно уложенными строчками.  Проспект был необычно пуст. Странно пуст. Ни одной движущейся машины. Почему так? Да и зачем нам показывают этот проспект, без пояснений и комментариев. 

    И в этот миг вдруг экранное изображение пришло в движение, все ближе и ближе подвигая его к мосту, на котором я  увидел несколько танков. Их башенные орудия в упор смотрели на белое здание, возвышавшееся над Москвой-рекой. Да это же прямая трансляция, вдруг догадался я. Эти танки стоят сейчас там, в двух десятках километрах от места, где я тут сижу с этой его сковородкой на табуретке передо мной.

    И я почувствовал, как тело моё вновь напряглось, как и тогда у врат в здание АСК-3 в тот самый последний миг перед расстрелом. Все. Finita la comedia.  Поставил таки бывший прораб бывшего сотоварища-летчика в пару с чеченцем-профессором к белой стенке на распыл. А давно ль они все вместе укрывались за этими же стенами от мрачных дядей, уговаривающих их под волшебные мелодии Лебединого озера покинуть белоснежный оплот демократии. Мрачные дяди не решились тогда пушечной пальбой хоронить под возмущенные вопли мировой общественности нахрапистую надежду демократии. Нет, переступить некий порог, за которым им бы навечно прилепили этикетку кровавых душителей свободы, они никак не могли. А вот гарант Конституции и не всегда трезвый гигант демократии сейчас сможет. В этом уже нет никакого сомнения.

    После расстрела вчера вечером в Останкино, после того, как я шкурой своей почувствовал,  как другая сила, не сильно грузя душу моральными терзаниями и страхами, лишает людей жизни, у меня теперь была полная и несомненная уверенность, что в отличие от слабонервных и нерешительных гекечепистов, этот перестроечный прораб переступит через кровь. Сколько бы ее не было. У демократии, по-видимому, в борьбе «за это» неизмеримо больше решимости и меньше терзаний по поводу пролитой крови.

    Дула орудий смотрели, как на какой-то волшебной сюрреалистической картине, отнюдь не на оборонный объект. Перед ними были не бастионы Брестской крепости и не высоченные кремлевские стены. Простовато-помпезный символ советской власти стоял глупо, трогательно, беззащитно перед орудиями убийства и разрушения, в упор смотрящими на него.

    А картина на экране медленно все более приближалась и приближалась, детали становились все  отчетливее, и вдруг один из танков весь вздрогнул и тут же я увидел, как невидимый снаряд врезался между окон в белую стену, разнося в этом месте все в мелкую крошку и пыль. А если бы он в окно попал? А там же люди. И сколько там из упорных сидельцев баб, с визгом сейчас прячущимися под столами. А всякие там уборщицы и тетки-гардеробщицы. И где ж ты, трогательная Лия, и весь твой праведный гнев с воздетыми вверх слабенькими кулачками.

   Ведь сейчас мы созерцаем к ужасу своему даже не «тяжелые пулеметы» и не бестолкового, неумелого гранатометчика всего лишь с одним выстрелом. Здесь у башенных орудий в танках сидят профессионалы с полным комплектом снарядов. И где? В центре Москвы! Подобное было в городе моего детства ровно в октябре 76 лет назад. Но это же было так давно. Так давно, что воспринималось в одном ряду с историческим эпизодом пушечной пальбы по Троицким воротам артиллерии маршала Мюрата. И теперь вот в эту самую секунду я воочию вижу событие все того же порядка.
 
    Да понимал ли тот мужик в Кремле, когда он подписывал свой указ 1400, к чему он подвигает страну? Понимал ли весь  коварный и убойный смысл этого указа, который был намеренно так ловко спрятан его помощниками в юридически отточенные фразы. Грохот пушек в километре от Кремля! Кто мог себе такое представить еще вчера. Одно дело выиграть у противника в политической борьбе по очкам, даже в фигуральном смысле красиво послать его в нокдаун, и совсем уж другое дело послать его безжалостно в убойный нокаут, после которого еще и не ясно, выживет ли он. Нужна такая победа демократической и значит по определению гуманной власти, особо восприимчивой к гласу народа?

   А тут слышался даже и не глас, а вопль, несущийся не столько из столиц, сколько из самых глубин и недр обширной страны. Или он так и не был услышан? В этом случае есть только один оправдательный и лукавый прием – обозвать оппонента бандитом и фашиствующей сволочью, с которым разговор только один. Раздавить «гадину». И тяжелыми пулеметами по нему. И пушками из танков. А как же еще иначе. Фашист – одно слово. И какие тут разговоры? И какие тут сомнения?

      Я просидел перед телевизором весь день до вечера и смотрел в оцепенении, вперившись почти неотступно в светящееся окошко. Я чувствовал, что никакая сила уже не может меня вывести из этого состояния. Еще вчера я рванул бы весь в лихорадке к этому дому у реки, чтобы всеми своими чувствами и нервами погрузиться в живое действие исторического масштаба. Да, несомненно, историческое. Это когда же такое было, чтобы в абсолютно мирный город даже и не в состоянии чрезвычайного положения в центр въезжают машины смерти к ужасу его обитателей и начинают бабахать по главным общественным зданиям. Событие, несомненно, войдет в учебники по истории.

     Нет, надо видеть самому, подумал бы я еще вчера. Иначе только и останется, что напрягать воображение и стараться искать истину через чужое восприятие, через чужие досужие рассуждения, которые невольно воспринимаешь за правду. Нет, по прошествии времени, чтобы приблизиться к истине, надо непременно читать строки, начертанные на скрижалях своей собственной книги памяти. Все это правильно, думал я сейчас. Правдой нам кажется лишь то, к чему мы прикоснулись собственными чувствами. Да только этой правды я в избытке хватил вчера. До предела. Спасибо, что вообще уцелел от соприкосновения с ней.

    Когда я смотрел на вздрагивающие от выстрелов танки, я невольно спрашивал себя, а кто же это в них там внутри сидит и дергает там за какой-нибудь рычаг, после чего снаряд со страшной скоростью невидимо летит к зданию, в котором находятся люди. Вся дикость этой картины происходит от поразительного несоответствия и неравенства  между двумя творениями рук человеческих – помпезным строением, вовсе не приспособленным для отражения все сокрушающих снарядов, и машинами, которые как раз созданы по последнему слову изобретательной мысли, чтобы сокрушать, уничтожать, убивать.

    Весь абсурд этой фантастической реальности завораживает до отвращения. Вопиющая несправедливость этого противостояния, состязания между подчеркнуто беззащитной жертвой и патентованным убийцей, творимого на глазах у миллионов людей достигла такой степени, что уже и не возмущала, а завораживала сознание. Это было где-то уже далеко за границей, до которой принципы морали еще в ходу. Да и о какой морали может идти речь на войне, целью которой является как раз убийство.

                *****

    И снова я попытался представить себе тех людей, которые сейчас находились в этих машинах, надежно защищенных плотной броней. Вот тех, кто расстреливал его в Останкино и представлять, напрягая воображение, не нужно было. Это были наверняка те самые молодые ребята с хмурыми безразличными лицами, которые ехали в сторону телецентра, обгоняя макашевскую колонну. Ведь по настоящему первый огневой контакт между двумя враждующими силами произошел именно там, у телебашни. До того происходила лишь, по большому счету, только матерная перепалка с рукопашными боями местного значения. А в Останкино был уже  даже и не контакт, а расчетливый расстрел толпы.

    Да, у этой толпы было каких-то 20 автоматов и даже один гранатомет, которым никто и пользоваться то не умел. А сами вояки с автоматами больше походили на партизанствующую шпану. А им противостояли сотни и сотни стволов, да еще и бэтээры с прожекторами и крупнокалиберными пулеметами. Соотношение «бойцов» - один к пятидесяти. Эх, если бы знала причитающая в отчаянии секретарша Верочка, где была «наша доблестная» армия. Все эти «витязи», отличники боевой и, вероятно, политической подготовки, замечательно экипированные с полным боекомплектом и спаянные железной воинской дисциплиной, уважительно относящиеся к слову приказа, стреляли из темноты, практически в полной безопасности, распределяя мишени, замечательно освещенные мощными лампами уличного освещения.

    Сначала, понятно, скосили «партизан». Гранатометчику повезло - сбежал невредимым с поля боя. А другие? А других рубили в капусту всех без разбора. Стреляли по всему, что бежало с площади. Стреляли по всему, что только двигалось. И по мужикам, и по журналистам, и по юнцам, и по зевакам, и по девицам молодым. Наваляли десятки «штурмовиков» только убитыми. Наверное, ордена с медалями получат героические защитники.

        Я пытался при этом все же понять, с какого момента все эти молодцы-витязи посчитали возможным, правильным,  неподсудным стрелять с нескольких метров по живым людям? С какой минуты для них стал допустимым и даже узаконенным самый страшный грех – убийство? Как это вообще так просто получается? Стрелял прицельно там по живым людям не один безумный отморозок. Их было много тех,  кто отныне будет нести до конца дней своих в душе воспоминания о том, как они убивали.

                *****

    Убить человека?  Какой наивный, глупый вопрос. Единственное во всем живом мире на земле мыслящее существо, да еще и наделенное душой, то есть осознающее убийство себе подобного, как тяжкий грех, убивает и убивает с тех самых пор, как в нем стало пробуждаться человеческое сознание в отличие от всех прочих земных тварей. Даже и хуже. Животные одного вида от комаров до крокодилов друг друга не жалят и не убивают. Правда, есть какая-то жуткая паучиха-черная вдова, поедающая не слишком расторопного супруга, после момента любви. Ну, так на то есть обусловленная, видимо, матерью природой, причина. Но почему же человек убивает? И чем больше в нем со временем  прибавлялось разума, тем больше и изощренней он убивает. Себе подобных!

     Среди всех видов убийц есть две категории, для которых убийство – узаконенная профессия. Это палач и солдат. Когда-то давно еще и гладиатор. Другие профессии подобного рода на ум не приходят. Киллер – это не профессия. Нет, речь идет об убийстве узаконенном, то есть о деле, стоящим в длинном ряду всех прочих профессий. Не самой приятной, такой как, к примеру, профессия золотаря. Но что делать? Как сказал один из братьев Вайнеров, и дерьмо ведь тоже кто-то должен убирать. И без этих профессий миру тоже совсем невозможно.

     Всем вдруг понравилась замечательная фраза Бориса Васильева, который простейшими словами героизировал до предела профессию человека с ружьем. Кто же теперь благодаря ему  не знает о профессии защищать Родину. И сразу солдат, то есть по профессии убийца, становится олицетворением мужества, геройства, патриотизма, самоотверженности и благородства. И все это правильно, когда ворог вломился под крышу дома твоего с целью грабежа или движимый другим мотивом. Например,  рожа твоя, то есть весь образ твоих мыслей и порядок в твоем доме ему не понравились. Вот затем и пришел другой солдат, пусть и по приказу,эту самую рожу поправить на свой манер.То есть пришел крушить и убивать.

    Человек защищает свой дом, свое отечество. И тогда, если Родина «быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Какая прекрасная песня, и каким волнующим чувством гордости она наполняет душу. Ну а если человек с ружьем, то есть всё тот же солдат, пришёл в чужой дом, то кто он? Все еще солдат, или его надо называть по-другому? Ну а если человеку, которому власть вручила ружье, не понравился порядок в собственном доме, если он во время смуты принимает одну из сторон и убивает в этой семейной распре людей своего собственного отечества, то он все  еще солдат? Он Родину защищает?

     Ну вот, например, герой гражданской войны, награжденный красными революционными штанами, все того же автора знаменитой фразы о профессии защищать Родину. Он за что получил эти живописные штаны? Или его все-таки надо называть по-другому, чему еще и названия нет? А если бы он пошел в чужой дом, чтобы разбираться в чужой распре. Кто же не знает про украинского романтического хлопца с испанской грустью в груди. Этот мечтатель хохол «хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать».
Он кто?

    Правда, мечтатель с шашкой наголо так и не добрался до далекой страны. Упал, сраженный вражеской рукой посреди своих родных степей.  А отряд даже и не заметил потери бойца, весь охваченный пламенной страстью борьбы за мировую революцию. Зато всего то через десяток лет другие его соотечественники «сыграли смычками страданий на скрипках времен» в той же самой далекой романтической стране. Интересно, какие песни они пели там, озирая чужие края, в которые их звали к себе далеко не все их обитатели. И кто же они там были не совсем званные гости? Солдаты или нет? Бойцы-интернационалисты звучит как-то лукаво-мудрено.

     Вот президент Франции, которому очень не нравились большевики,  послал в Одессу корабли отнюдь не с мирной дружеской  миссией. Он их послал с тем, чтобы пострелять всех этих в красных штанах с песней «Яблочко» в зубах. А нам эту французскую матросню, полезшую в нашу семейную драку, тоже следовало  воспринимать, как идейных бойцов-интернационалистов? Нет, для нас они были гости незваные, которые, как известно, хуже ордынцев.

   А вот «молодой итальянец уроженец Неаполя» убитый под Моздоком? Он как, достоин звания солдата? Такое знаменитое стихотворение, в котором весь благородный пафос убийства несчастного итальянского парня, посланного родным ему дуче в земли, которые тот «не пахал и не сеял», подтверждается такой простой мыслью, что этот «интернационалист» пришел в чужие ему снежные поля. В чужие! Значит не солдат, так как итальянец пришел с пистолетом в снежные поля не Родину свою защищать, не свой «родной знаменитый залив».  Здесь, по всей видимости, он практиковал какую-то другую профессию. И пуля, убившая красавца неаполитанца, просто и не могла быть более справедливой. Хорошо! Это понятно. А вот пуля, сразившая испанца в Испании человеком в революционных штанах, при всей моей симпатии к нему, она как, справедлива или нет? А те пули, которые разили людей, в панике спасавшихся в Дубовой роще всей пропитанной запахом опавшего прелого дубового листа, они, эти пули, тоже были справедливы?

    А если нет, то кто же их строчил эти пули, солдат или убийца по принуждению? А кто принудил их убивать, с пафосом восклицая, «где же наша армия»?  Не те  ли самые подписанты? Как же трудно во всем этом разбираться. Кто солдат, кто не солдат. Вот один из фашистских недобитков утверждал, что под Сталинградом он Родину свою защищал. Как это нам слышать и понимать?

    А как можно называть тех солдат, которые палили по Белому дому из танковых орудий? Полили совсем не бескорыстно. Это у них работа такая. Такая профессия, которой они учились и которой они сами учили молодежь. Поскольку они все были офицерами. Какую такую присягу они соблюдали, расстреливая законодательную власть? Нет, это было вовсе не  соблюдение присяги. Это была работа такая, щедро оплаченная. Киллеры сидели в танках на мосту. И жаль, что от нас намеренно скрывают их имена. Это тот самый парадоксальный и редкий случай, когда имена заказчиков хорошо известны, а исполнителей нет.