А теперь посмотрите, своя ли я здесь

Не самая лучшая была идея отправить меня в одноместной капсуле на Землю. Довольно страшно понимать, что вокруг за тонюсенькой стенкой вакуум. Попади крохотный камень и глаза лопнут прямо на экран. Меня даже искать не будут. Само собой я знала на что подписывалась. Очередная смазливая разведчица пропала в безызвестности в открытом космосе. Ведь я же знаю, что из всех, кого закинули на Землю, вернулись единицы.
Отставить, солдат! Рядовой Нана Дорковиц, подотри сопли и перестань ныть! В конце концов ты сама подписалась под всем этим. Я резко выдохнула, потом вдохнула. Посмотрела на показатели давления и воздуха. Все было в норме, а вот кислорода впритык. Либо я сяду на поверхность через восемнадцать часов, либо задохнусь. Точнее сяду я в любом случае.
Зачем я все это затеяла? Это долгая история. Хотя, как у всех. В революцию пострадали все, кто был на Земле. А там или приспособился, или бежал, или умер. Последнее случалось чаще.
Мне в год революции исполнилось семь. Я начинала думать о мальчиках, красила ногти и таскала у мамы косметику, чтоб привести себя в надлежащий вид перед дискотекой. Сейчас я точно знаю, что это больше походило на ритуальные нательные рисунки Пиу, но я считала себя неотразимой. Это был хороший год. Наше семейство обзавелось автомобилем нового поколения и мы стали путешествовать по окрестным городам и даже странам. Европа, при наличии финансов и гражданства Германии для тебя дом родной в любом месте. Так что я успела много посмотреть. Всякие развалины и музеи. Обидно, но все выветрилось из головы полностью. Еще бы, двадцать лет прошло.
А потом случилась революция. Кроме страха совсем ничего не помню. Сначала все сидели и смотрели новости. Новости, новости, целыми днями новости. Потом новости отключились. Вообще телевидение отключилось, и интернет тоже. Папа достал из сарая старое радио и целый день его ремонтировал. Потом мы сидели вокруг этого приемника и слушали новости. Мне было жутко скучно и хотелось пойти погулять, но мне запрещали. Помню как я дулась на маму, когда она не разрешила мне дойти даже до соседей, чтобы поиграть с Милле. Он хоть и был достаточно противным парнем, но все интереснее чем новости.
В нашем городке ничего не происходило достаточно долго. Мой папа был пастором, и люди часто приходили к нему. А тогда просто перестали. Даже со мной подружки перестали общаться. Занятия в школе отменили и дети слонялись совсем без дела в своих дворах, ведь родители запрещали им выходить. Мама честно каждый вечер готовилась к занятиям в школе при церкви, но никто не приходил. Я спрашивала маму и папу, почему так, но они только пожимали плечами. Мой детский разум не мог найти ответа. Но я как и все сидела в нашем дворике на качелях целыми днями, а родители слушали радио.
Так прошло несколько недель. Весь городок жил каким-то напряженным ожиданием, люди были дергаными и раздражительными, а на мои приветствия из-за забора отвечали сквозь зубы.
Карательный отряд пришел через две недели. Они посадили папу в машину и долго не выпускали его. Я сидела во дворе на качелях и смотрела на этих людей в черных с золотым мундирах. Часы в доме пробили полдень, мне хотелось есть, но я волновалась за папу и не двигалась с места. Военные, как я их про себя назвала, встали на колени и запели какую-то песню. Мне она показалась очень странной и заунывной. В моем представлении военные должны петь задорные марши, и уж точно не стоя на коленях, а весело шагая по дороге и размахивая флагами, как это бывало на парадах.
Когда они закончили петь и встали, дверь их большой машины отворилась и из нее вытащили моего отца. Мне не слышно было о чем они говорили, хотя говорили они громко, но слов было не разобрать. Потом я увидела маму, бегущую по улице, растрепанную, не причесанную. Мою маму, которая не разрешала мне выходить выкидывать мусор не расчесавшись и не надев приличное платье. Мой отец упал на мостовую. Тихо, как бывает когда видео медленно загружается, звука нет совсем и видно только дергающиеся кадры, перемежающиеся значком загрузки. Так и папа осел на землю, а потом вдруг резко рухнул лицом вниз. Я посмотрела на маму, не зная как себя вести и увидела как ее, бегущую, вдруг неожиданно что-то остановило, увидела удивление написанное на лице, ее колени подогнулись и она свалилась навзничь. Я спрыгнула с качели и хотела бежать к ним, но меня отвлек тихий шепот «Нана, Нана, иди сюда, тебя тоже убьют, прячься Нана». На мое удивление, это был Милле. Убьют? Нет, родителям просто стало плохо, им надо помочь, дать воды, нашатырь, отвести домой и укрыть одеялом. Потом я сварю им чай и кофе, сделаю омлет и достану с верхней полки голландское печенье, вкусное вкусное. Им полегчает и мы отправимся в Дрезден, как планировали. Я почувствовала как Милле, неуклюжий толстый Милле, пусть он и старше на три года, сгреб меня в охапку и, пыхтя в ухо, потащил в сторону своего подвала. «Тихо, Нана, тихо. Не шуми». Сосед чуть ли не силой швырнул меня вниз и захлопнул тяжелую дверь. Я встала, потирая ушибленное плечо и подошла к маленькому темному окошку, которое выходило на наш дом. Он горел, он полыхал огнем. Я видела ноги в тяжелых ботинках, которые ходили перед окном и слышала крики пытающегося прорваться к дому Милле «Нет, нет в доме Нана». Я тогда не понимала, зачем он так поступает, ведь меня там не было. Я была у него в подвале.
Милле спас мне жизнь и я ему за все благодарна.
Как рассказал мой друг, отряд не задержался в нашем городке. Они назначили викария руководить городом и пошли дальше. Сейчас я понимаю, что у них просто не хватало людей. Они шли по планете, сжигая храмы и людей. Хотя многие выбирали вариант принять новую веру и остаться в живых. Мой папа был принципиальным и всегда от самого сердца верил в то, чему учил свою паству. Не знаю, чтобы выбрала я в такой ситуации.
Милле таскал мне котлеты с родительского стола и печенье. Целый месяц я только этим и питалась. Все думали, что я сгорела в доме, поэтому никто не интересовался куда мальчик таскает продукты. Его родители решили, что он тайно завел щенка и даже купили ему книгу как воспитывать собаку.
Но Милле воспитывал не собаку, а меня. Если б не его участие, я бы сошла с ума или сдалась бы викарию. Представляю чтобы он со мной сделал. Хорошо если просто публично расстрелял. Я с жадностью ловила все новости и думала как перебраться к тете Эстель в Антверпен.
Милле, о мой добрый Милле! Ты сделал для меня больше, чем кто угодно. Если смогу я найду тебя, если ты только жив, и вытащу с этой чертовой планеты. Этот рыцарь, как я раньше думала способный только на войну с пирожками, организовал весь свой класс отправится на экскурсию в Антверпен. Меня он ночью протащил в чемодане и спрятал в уже загруженном багажном отделении автобуса, да еще и дал мне с собой воды и вяленного мяса.
Автобус тронулся на рассвете и я провела почти целый день придавленная вещами, чемоданами, сумками и корзинками. Вечером Милле вытащил меня и прятал у себя в шкафу, потому что ввели комендантский час и передвигаться по городу было запрещено. Утром он выпроводил меня на улицу, дал с собой денег медяками. Думаю, он разбил свою копилку.
Я быстро быстро побежала в строну дома тети Эстель, сворачивая в переулки как только в пределах видимости появлялись черно-золотые патрули. Так быстро я еще не бегала.
Дом тети оказался черным холодным пепелищем. Я, увидев его, не смогла сдержать слез, и свалилась прямо посреди тротуара. Я сидела и ревела, и никак не могла прекратить. Это моя последняя надежда, больше некуда податься. Все, пусть меня найдут и убьют, решила я, но с места сама не двинусь.
В таком положении меня настиг удар прикладом в затылочную часть головы. Ужасные люди, нельзя бить детей, даже если они нарушают порядок и плачут посреди улицы.
Я пришла в себя в детском приемнике, где меня долго пытались допросить, так как я не имела на руках идентификационной карточки. Офицер был добр со мной и ограничился тем, что бил меня железной линейкой по пальцам. Но я только продолжала реветь и ничего не могла сказать. Когда ему надоело это приятное занятие, он выдал мне предписание и меня отправили в трудовой лагерь для малолетних преступников. По пути туда я ни с кем не разговаривала, но хотя бы реветь перестала. Пальцы опухли и кровоточили. Девушка постарше перевязала мне руки, оторвав кусок от своей и так короткой майки. Она обняла меня и так мы  провели всю дорогу вместе, не говоря ни слова, тихо оплакивая наше невозвратимое прошлое. Думаю ей досталось больше чем мне, ведь я была слишком мала, чтобы ощутить все прелести допроса карательных отрядов. А я даже не спросила как ее имя.
В лагере нас разделили, меня направили в группу для девочек. Что стало с моей попутчицей я не знаю. У меня была своя койка, полотенце и простыня. Хочешь укрывайся, хочешь подстилай, а хочешь вместо подушки используй. Вставали мы около шести утра, завтракали бобовой кашей и отправлялись работать. Что мы собирали из непонятных железок я не думала, но если норма выполнялась вечером нас кормили. Ну или не кормили, если норма не выполнялась. Я здорово похудела, как и остальные девчонки вокруг. Мы почти не разговаривали друг с другом, да и новеньким всегда кто-то намекал на мое христианское прошлое, так что никто не горел желанием со мной разговаривать. Каждый из них верил, что его отпустят, если он будет работать и не запятнает себя общением с христианкой.
Через год к обычному распорядку добавились утренние, дневные и вечерние молитвы. Нас заставляли их учить наизусть, а тому, кто сбивался в словах подкрепляли знание крепким тумаком. Наш одноглазый настоятель был не очень разборчив в методах воспитания веры в обозленных детях и считал, что лучше вколотить в кожу, нежели в голову. В чем-то он был прав. Спросите меня сейчас любую из ежедневных молитв и я прочту ее без запинки, стараясь одновременно не шевелится и оглянуться назад, не приближается ли падре со спины. Падре пил и иногда призывал к себе девушек постарше помолится с ним на ночь и заработать прощение для своей души. Через год его публично казнили в прямом эфире за нарушение постулатов Церкви первого Дома, а наш лагерь переименовали в трудовую церковную школу. Суть от этого не поменялось, но за моралью стали следить намного строже. Девочек переодели в длинные платья серого цвета, а мальчиков перевили на отдельную половину. Мы молились по утрам, собирали разные железяки весь день, а по вечерам учили новые молитвы. Одно хорошо, когда твое тело постоянно занято, тебе некогда скучать. И спишь ты как кабачок на грядке. Только голову положил и до побудки.
Третий год запомнился тем, что на мой день рождения выдали подушки и одеяла. Вряд ли события были связаны, но я, лежа на подушке, поблагодарила того на небесах, который все это устроил. Я тогда решила, что ему тоже сложно, но он продолжает обо мне заботится, если я буду честно верить, как учил папа. И была благодарна за подушку. Мне было десять и нас на самом деле решили сделать школой. Кроме работы ввели еще уроки по разным дисциплинам. Теперь мы молились, учились, трудились, а в перерывах зубрили уроки и новые молитвы.
Церковники выдумывали молитвы каждый день. Они выпускались в ежедневном листе с которым надо было ознакомится между утренней молитвой и завтраком, а на следующий день повторить вслух. Благодаря розгам моя память развилась очень быстро и я могла за считанные минуты не только молитвы запоминать, но и целые параграфы в учебниках. Сейчас мне приятней думать, что это в генах, а не в детском страхе. Я смогла много запомнить и даже стала некоторых обгонять в учебе.
Уж совсем не знаю зачем, но в мои пятнадцать кто-то из иерархов решил устроить публичный конкурс по знанию молитв среди подобных нашему учебных заведений. Само собой нашу школу святого Александра представляла я. В прямом эфире на всю планету ни разу не сбившись я заработала единственный кубок для школы, почет и уважение граждан, а еще пирожное и целый выходной. Выходной не помню, а пирожное было самым вкусным из того, что я в принципе пробовала.
Больше наша школа призовых мест не получала. А меня в довесок к основной занятости направили работать в ясли, где научили следить за малышами. Так прошел мой последний год в школе. Мне исполнилось семнадцать и я познакомилась с Пенелопой. Она была трехмесячной крохой, когда попала в ясли. Я смотрела в ее маленькое, осунувшееся личико и готова была все отдать ради ее счастья. Никого не подпускала к ней, все делала сама. Два месяца мы с Пенни провели в яслях. Она хорошо кушала и даже стала набирать вес.
Поняти не имею чем бы все это закончилось. Скорее всего нас бы разлучили.
Но спустя десять лет, по чистой случайности (я уверена, что это был промысел всевышнего) ко мне снова пришел мой дорогой Милле.
Взрослый подтянутый полевой командир партизан, он совсем не напоминал того пухлого мальчишку, который прятал меня в подвале. На лице были шрамы, он грозно глядел по сторонам и четко руководил операцией.
Милле, мой Милле! Они пришли ночью, когда охраны почти не было. Предложили всем нам бежать в колонии на свободу, подальше от этого страха. Согласились не все. Мы с другими воспитательницами собрали ясли и погрузили их в автобусы. Помогли детям помладше.И тут он узнал меня. Мой Милле узнал меня. «О, Нана, как я рад, что ты жива» - только и успела я услышать от него.
После мы стартовали на партизанский космодром в горах, где приземлились челноки транспортного корабля. Места было мало, а автобусы прибывали и прибывали.
Я крепко прижала к себе Пенелопу, умоляя ее не плакать. В челноке нам хватило места лишь на полу в проходе. Стартовали мы с двойной перегрузкой и если бы не страх за Пени, я бы отключилась и умерла. Нас доставили на огромный круизный межпланетный лайнер «Горбачев». Большую часть пути я очень плохо помню. Было мало еды, много народу. Я организовала ясли в одном из секторов, куда собрали всех детишек до двух лет, кто летел без братьев и не мог о себе позаботится. Все силы уходили на них. Я меняла пеленки, готовила еду, старалась уделять время Пенелопе. Нам оставалось несколько часов, а может минут до высадки на Фобосе.
Я совсем не герой, хотя медалью меня наградили. Мне кажется я просто стояла в проходе и истошно вопила «Сначала детей, сначала детей!». По сообщениям очевидцев мной была организована спокойная последовательная эвакуация и спасены более пятисот младенцев.
Я стартовала в самой последней шлюпке, помню только человека в костюме цветов компании «Красный треугольник», вталкивающего меня в капсулу.
В двухместной шлюпке нас было семеро. Я прижимала Пенелопу и молча умоляла ее не плакать, а то нам не хватит воздуха.
Когда я очнулась в госпитале на Марсе, мне вручили медаль «За отвагу» Совета колоний и сообщили, что Пенелопа направлена на Юпитерианские планеты. Я ревела, а они кололи успокоительное. Сказали «стресс». По мне, так просто отобрали ребенка.
Пенелопе повезло, она живет на Ганимеде, недавно ее родители прислали мне очередную стереофотографию. Я немного злюсь на них, но очень благодарна, что приютили мою маленькую девочку.
Я была взрослой и я была военным героем. Другой дороги мне никто и не предлагал. Армия дала мне одежду и надежду. А еще смысл и цель в жизни. Нет, я не хочу убить всех врагов. Лучше просто освободить как можно больше людей. Сначала на Земле, потому что это вроде как наш дом. А потом может и на Венере. Хотя там все сложно. По заверению наших консультантов там еще год-два и начнется переворот. Не знаю кому мы платим там, но у Совета точно там руки замараны.
Я не могла быть агентом, да и знаний полезных у меня ноль. Кроме того мое лицо было растиражировано всеми средствами передачи данных. Я ж герой. Меня взяли тренировать агентов, перед их заброской на Землю.
Жизнь моя не слишком поменялась. Десять лет я учила молитвы, и десять лет я учила учить молитвы. Кормили тут правда лучше, и можно было достать пирожное или целый торт. А так тоже самое. Жить на Луне в армии было так же безрадостно как и в школе святого Александра. Но я тоже училась. Училась быть агентом, связистом, бойцом. Надеюсь, что моя выучка поможет. Нам не раз удавалось вывозить с земли беженцев. Конечно, это не такие масштабные операции, как тогда с «Горбачевым», зато все в целости попадают в колонии. А тут нужны рабочие руки. Население колоний пребывает очень быстро, но без притока взрослых станет тяжко. Особенно на Венере. Хоть мне и не нравится политика Венерианской компании, без них мы не смогли бы строить флот и сдерживать пока слабые, но ощутимые попытки экспансии. Только мы хотим их образумить, а они нас сжечь. Вся эта вяло текущая война напоминает дележ пирога. Земле тяжело без ресурсов колоний, а колониям тяжело без притока людей. Теперь они нападают на наши грузовые, а мы вытаскиваем беженцев. Ни о какой крупномасштабной операции речи не идет. Обе стороны слишком слабы, что бы содержать полноценный военный флот. Вот и тыкаем друг в друга вилками.
Десять лет я учила агентов. Десять лет они работали в поле. Десять лет они рушили и спасали чьи-то жизни. А я сидела себе на Луне.
Милле, мой Милле, вышел на связь! Он готов был повторить массовый вывоз беженцев, но подполье было истерзано и почти ликвидировано. Скорее всего, это последняя акция, сообщал он.
И я не раздумывая бросилась за ним.