Танцкласс

                Июнь 2003-го года. На следующий же день моего приезда на Родину, я прошёлся по самым  дорогим моему сердцу местам. Всё там было как раньше, всё было узнаваемым – улочки, переулки, дома, дворы. И, наконец, я вышел к моей школе. Внешне она немного изменилась – полукруглый фасад главного входа был частично облицован розовым туфом, на входных дверях деревянные рамы были заменены на современный алюминиевый профиль, само здание окрасили темноватой краской вместо прежнего весёлого канареечного цвета.            

                Двери были открыты, я вошёл внутрь и попал, не поверите, в 1953-й год! Внутри всё было таким же, как и пол века назад. Знакомые колонны, широкая лестница, просторное полукруглое фойе. Даже окраска интерьеров была та же. Дощатые деревянные полы коридоров были окрашены всё той же красной краской. Внутри школы было тихо. Казалось, вот сейчас прозвенит звонок на перемену и из класса выйдет сначала учитель с указкой и классным журналом, а за ним мои одноклассники и с ними весёлый, озорной и бесшабашный Костя Арамян.

                Но никаких школьников в тот день, конечно, не  было. Летние каникулы. В одной из комнат  первого этажа сидели двое: директор школы и бухгалтер. Они колдовали над сметой предстоящих расходов на летний ремонт помещений. Мы немного поговорили, я попросил директора снять меня на мою фотокамеру  у такой знакомой колонны на главной лестнице. Директор вышел проводить меня.

               Да, это была моя школа. Но сейчас в ней располагалась армянская школа  номер шестнадцать имени Аветика Исаакяна. Раньше, помню, эта школа была недалеко от привокзальной площади. А для моей, тридцать пятой русской школы имени Гоголя в соседнем районе Нор-Ареш ешё в семидесятые годы построили более просторное, но увы, типовое  здание. Я там не бывал ни разу. После обретения Арменией независимости (от кого?)  в республике было закрыто много русских школ. Что стало с моей “альма-матер” – не ведаю!

               И вот сегодня, когда я снова смотрю на этот фотоснимок десятилетней давности, меня опять всколыхнули воспоминания о тех годах моей юности, которые я провёл в стенах этой школы. И этими воспоминаниями я хочу поделиться с незнакомыми мне читателями.

    *******************

               Недавно я услышал как кто-то  по телевизору напевал куплеты из очень старой, кажется, 20-ых годов прошлого века, песенки “Танц класс господина Фишмана”. Я  вспомнил, что когда-то  я и мой одноклассник Алёша Василенко  у него дома крутили  эту старую пластинку. Было это, кажется, когда мы учились то ли в седьмом, то ли в восьмом классе. От всех популярных тогда песенок эта отличалась чем-то непривычным, содержанием  или манерой исполнения. Нам казалось, что, действительно, некий господин  Фишман проводит урок танца и под музыку даёт указания своим ученикам что и как надо делать и, заодно, делает им замечания. Здесь я приведу по памяти некоторые строчки из песенки, какие-то слова уже забыл, поэтому вместо них ставлю многоточия. Естественно, поскольку это был урок танца, то начиналась песенка со счёта: “Раз-два-три-четыре! Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три!”. И  дальше, после каждой фразы, счёт повторялся. Собственно,сами указания как надо танцевать, были довольно простыми: “Левой  направо, правой налево! Раз-два-три! Раз-два-три!” или  “Кавалеры вправо, дамочки налево. Раз-два...”

          Более интересными были замечания,  которые господин  Фишман делал танцующим в такт песенки:

“Танцуйте осторожно, Манечка ...               
Вы мне наступили на любимую мозолю”.

“Что за безобразие сморкаться в занавески,
Это неприлично, совсем неделикатно”.

“Найдите себе даму, господин Чумак,
Что же ви стоите как большой дурак”. 
               
               

     Ну, и дальше всё в том духе.
     На этой пластинке были записаны ещё две песни. Как называлась одна из них, не помню. Но помню припев:

“ Янкель, Янкель, какой же ты адиёт!
Ведь ты же семь раз некрасивый,
Седой, глухой, плешивый.
Янкель, Янкель, да кто же тебя возьмёт!”

        Третья песенка была совсем уж  печальной. Называлась она  “Песенка американского безработного”. Помню только один куплет, такой “жалостивый”:       

     “Холодный  ветер заморозил меня,
      Руки больные  дрожат,
      Пищи и крова я не видел три дня,
      И меня не греет мой смешной наряд”.

        Но нам, конечно, больше нравилась песенка про танцкласс.       

               Когда я учился уже в девятом классе, нам объявили, что в школе  организуются группы  для  обучения  бальным танцам. Стоить это будет всего три рубля в месяц. Занятия после уроков  два или три раза в неделю. Записались туда многие. Группы разделили по возрасту. Так что  в нашей группе были только девятиклассники. Но, поскольку ребята учились в старших классах женской школы, в которой проводился эксперимент по совместному обучению мальчиков и девочек, то “демография” там была, в основном, девчёночья, а ребят всего процентов тридцать, то и в группах  танцкласса  преобладали девочки. Уже не помню кто из ребят ходил на уроки танцев, но Гену Милиневского помню точно.

                Когда мы пришли со своими тремя рублями на первое занятие, то увидели, что учителем танцев будет полноватый старичок с большим носом. Он говорил только по русски, армянского не знал совсем, хотя фамилия его была Григорян. И уже с первых минут знакомства  с ним у меня возникла  ассоциация с господином Фишманом с той самой старой пластинки. Эта ассоциация и в дальнейшем стойко удерживалась в моём сознании, так как он говорил точно с тем произношением, что и “господин Фишман” во время  его танцкласса.

               Сначала  он пересчитал нас. Остался доволен не только числом, но и тем что число это чётное. Только вот выходило, что чуть ли не половина танцевальных пар будут состоять из одних девчёнок. Мы стали  подходить к нему, отдавать свои трёшки и за это он нам выдавал бантики. Мальчикам голубые, девочкам розовые. Их надо было прикалывать к груди и так являться на каждое занятие. За этим он следил, видимо, он мог отличить девочку от мальчика только по цвету бантика. “Однополым”, женским, парам он тоже выдавал один голубой и один розовый бантик. Так что некоторые девочки учились танцам, исполняя партию “кавалеров”. Потом он разделил нас на пары и сказал, что в течение всего курса  танцкласса эти пары будут постоянными. Парой мне, то-бишь  партнёршей, стала Света Саркисян, моя одноклассница. Худенькая, скромная, стеснительная девочка.

               Учитель перечислил какие танцы мы будем разучивать. Названия некоторых помню  до сих пор: Па-де-Катр, Па-де- Патенер, Па-де – Крас, Па-Зефир, Па-д-Эспань  и ещё другие “па-де”.  Уже потом, после двух-трёх занятий, мы робко стали просить, чтобы он научил нас тем танцам, которые были популярны на школьных вечерах, вечеринках и на танцплощадках. Он сказал, что после перечисленных им танцев, он, может быть, научит нас как танцевать вальс, а танго, фокстрот  и другие “вульгарные”  танцы мы научимся танцевать сами. Если считать первое занятие организационным, то раздачей бантиков и составлением пар это занятие и закончилось.

               Второе, да и третье занятие ушло на то, чтобы пары поняли как надо стоять, как надо держать друг друга  перед вступлением в танец. Так сказать, изучали основную стойку или, как говорят в фехтовании, принимали третью позицию.

               Опишу, как это происходило в нашей со Светой паре. Она стояла справа от меня, я же левой рукой держал ладонь её левой руки. Одно это было как-то неловко и непривычно. Мы явно стеснялись этого. Уже второй год мы учились с девочками в одном классе, но такого “тесного контакта” у нас не было. Правой рукой я должен  был  обхватить Свету со стороны спины. Это было уже слишком!  Поэтому моя рука висела в воздухе, не касаясь её спины всё время, пока учитель  поправлял стойку  других пар. Григорян-Фишман  это заметил, подошёл к нам, взял мою правую руку  и просунул её в подмышку Светы. Тут случилось нечто такое, что я выдернул руку обратно, как только учитель отошёл. Дело в том, что моя рука, обхватившая стан этой девочки, почувствовала какое-то мягкое “возвышение”. Я понял, что это может быть! Кровь, как говорится, ударила в голову. Я не знал, как себя вести дальше!  Учитель ещё раз подошёл, ещё раз установил мою руку туда, где ей надлажало быть. Видимо, для него “такое” было привычным, так как то же самое он проделывал с другими “смешанными” парами. Я же стоял весь покрасневший и вспотевший. Думаю, что моя партнёрша тоже была сконфужена. Но когда она заметила, что учитель снова направляется к нам, чтобы, в очередной раз установить мою руку в нужном положении, она сама проделала эту деликатную процедуру. Так или иначе, занятие в этот день закончилось. С  Геной Милиневским мы вышли из школы. Долго шли молча. Наконец  Генка сказал, что на следующий урок танцев он придёт, но оденет плотные  плавки.

               Когда  же на следующих  занятиях мы начали разучивать, собственно, сами бальные танцы, то оказалось, что никакого  музыкального сопровождения к урокам не будет.Учитель показывал некоторые “па”, мы старались  их повторить под  его “ раз-два-три! раз-два-три!”  И к концу месяца мы так и не поняли, чем отличается один  танец  от  другого. И, конечно же, если бы мы, предположим, попали на  некий бал, где танцуют все эти “Па-де-Красы”, заиграй  музыка, мы не поняли бы, что это за танец.

                Во время одного  из уроков  маэстро Григорян объявил нам, что, если  кто хочет продолжить обучаться танцам  в его танцклассе, то на следующий урок пусть принесёт очередные  три рубля, так как  учебный  месяц  закончился. И, как ни странно, большинство  из нас всё же  принесли  свои трёшки, хотя знали, что бальные танцы ушли в прошлое и нам вряд ли когда-нибудь придётся  их  танцевать. Но этот урок оказался  последним. На  следующий  урок не явился сам “маэстро”.  Собрав плату за следующий месяц, он попросту исчез.

                Уже учась в институте и  общаясь с ребятами и девочками, которые  кончали  другие  русские  школы Еревана, я узнал, что этот Григорян-Фишман  “возникал”  почти во всех школах. И что занятия начинались  и заканчивались  по одинаковому сценарию: собрав плату за  второй  месяц  своего  танцкласса – он  “смывался”.

                А  научились  мы танцевать  вальсы, танго  и  фокстроты  очень просто. Как-то  Гена  сказал, что его старшая сестра Галя предложила нам провести свой, краткий,  танцкласс. И, действительно, Галя, к тому времени  уже окончившая медицинский институт и имевшая, повидимому, солидный  опыт  участия в  студенческих  вечерах и балах, за какой-нибудь  час  показала  и  научила  нас  всем “па”, шагам, поворотам, поддержкам  и всему  прочему  набору  тех движений, которых  оказалось  вполне  достаточными  для  нашего  танцевального будущего.

***************************

               И ещё кое-что из моих воспоминаний  о том времени, когда я был девятиклассником. 

                В  русской женской школе имени Гоголя, как я уже отмечал раньше, в старших классах мы учились с девочками. Ребят на всю школу  было человек сорок. И  всех нас по именам знали не только  одноклассницы, но и  вся школа. Наших  два девятых   А  и  Б  класса и таких же два  восьмых, располагались  на третьем, верхнем этаже. На переменах, в школьном коридоре, мы общались со всеми. Поэтому и девочек  из восьмых  классов мы знали не только в лицо, но многих  даже по именам. К некоторым  из них мы часто обращались  “стрельнуть”  у  них ручку  или лист бумаги  когда, вдруг, нам  объявляли  об  очередной контрольной, а у  ребят, как правило, ни  того, ни  другого  не оказывалось. Я  всегда обращался  за помощью в восьмой  А, где  училась  моя  будущая  судьба  Мила  Выренкова. Одну  из  девочек этого класса звали  Флорой, а её старшая сестра Ида  училась  тоже в восьмом, но в Б классе. И выглядела она, действительно, намного старше  Флоры и была завзятой второгодницей. Кажется, ей давно  пора бы  было  окончить  школу. Под стать ей, её подруга  по парте Амаля. И на переменах по коридору они  гуляли только вместе.

                Один  раз на перемене  в коридоре  они подошли ко мне и спросили: “Костя, а тебе нравится Жанна?”  “А  Жанна это кто?”  “Вон та девочка, что стоит у окна”. Я и раньше замечал эту девочку, но не знал её имени. Темноволосая, с длинной толстой косой, довольно красивая. Как  узнал я потом, она появилась в их классе только в этом году. Её семья недавно переехала в Ереван из Баку. На вопрос  Иды и Амали я ответил утвердительно, мол, да, нравится. Они тотчас подвели  меня к Жанне  и мы познакомились.Звонок на урок. Ну, познакомились и познакомились.

                Оказалось, планы у девочек были далеко идущие. Через несколько дней, тоже на школьной перемене, Ида и Амаля подошли ко мне уже с более серьёзным предложением: “Хочешь дружить с Жанной?” Сначала я сказал, что, мол, как так дружить, если мы ничего друг  о  друге  не знаем, да и вообще, только что познакомились  и даже ещё ни  разу не разговаривали. И, вообще, хочет ли она сама дружить? Обе, Ида с Амалей, тут же стали уверять меня, что я Жанне нравлюсь и она хотела бы дружить со мной.

                Не знаю как это сейчас называется и какой нужно совершить ритуал, чтобы начать  “дружить”.  Но тогда надо было задать этот вопрос девочке и, получив положительный ответ, считать, что она становится “моей девочкой”, а я “её мальчиком”. У нас в Армении это называлось  “дать слово”  и  “взять слово”. И пока одна из сторон не объявляла  другой о своём отказе от данного слова, они  считались находящимися в  дружбе. Такой вот был тогда особый неписаный кодекс  дружбы.Поскольку  у  меня до этого не было ещё никаких “дружб” с девочками, а Ида с Амалей  были настроены “сдружить” нас с Жанной, я решил попробовать. Они сказали, что нам организуют  свидание  и я на этом свидании сделаю Жанне предложение.

                Свидание было назначено в зале главного почтамта на площади Ленина в ближайшее воскресенье. Когда к условленному часу я подошёл к почтамту, у входа уже дежурили наши посредницы. Они сказали мне, что Жанна уже в зале. Сами остались у входа, а я вошёл внутрь. Было бы глупо делать вид, что встреча случайная, но неловкости было – хоть отбавляй. Надо было для начала поговорить о чём-нибудь отвлечённом, а потом уж переходить “к делу”. Поговорили ли мы или нет, не помню. Кое как я взял себя в руки и задал нужный вопрос-предложение: “Жанна, если хочешь со мной дружить, то давай дружить”. Вот так топорно, без какого-то  намёка на романтичность  момента. Видимо, для приличия, Жанна “замялась”  и говорит: “Ну, не знаю. Мы ведь так мало знакомы”. Что делать дальше, я не знал. Так мы молча простояли несколько минут. Чувствуя, что дело  шло в какой-то  не предусмотренный тупик, я говорю: “Ну решай, Жанна, хочешь ли со мной дружить, а то я спешу, мне надо идти к моей тёте”. До сих пор я не могу без улыбки вспоминать эту мою дурацкую фразу. Но именно эта фраза подтолкнула бедную Жанну  поскорее ответить согласием и я сказал: “Ну вот и хорошо!”  И ушёл.

                Не скажу, что я вообще ничего не знал о том, как надо дружить. По крайней мере, надо было провожать “мою девочку” домой  после уроков, ходить с ней в парк, приглашать в кино и, вообще, проводить всё свободное время только с ней. Но ничего этого у нас не было. Разве что на школьных переменах, увидев Жанну, я здоровался. Как впрочем, здоровался со всеми, с кем в такой дружбе не состоял. Так что о ней, кроме меня и Жанны, знали только наши “свахи” Ида и Амаля. И это притом, что в школе, где всё на виду, все обо всех знали всё.         

                Чуть ли не о единственном школьном романе знала вся школа. Жирик (Жирайр) Хачатрян из параллельного девятого класса был безнадёжно влюблён в русскую девочку Навикову Майю. Она училась уже в десятом, выпускном, классе и перспектива, что, окончив школу, Майя уйдёт или, того хуже, уедет, не на шутку тревожила бедного Жирика. Майя была отличницей и, казалось, всю себя посвящала учёбе и страдания юного воздыхателя  ей были нипочём. Поэтому роман был какой-то односторонний. И в школе все знали, что Жирик влюблён и страдает. Впрочем, роман завершился вполне благополучно. От своей мечты он не отступил и, повзрослев, таки покорил сердце красавицы Майи и они поженились.

                А о нашей с Жанной дружбе не знал и её одноклассник Роберт  Мурадян, до  беспамятства влюблённый в неё. Роберта я знал ещё по мужской  семилетней школе. На групповом снимке в первом классе мы с ним рядом. А потом он, видимо, отстал и на момент описываемых  мною событий учился одним классом ниже, в одном с Жанной классе.

                Ида и Амаля  уже не делали никаких попыток активизировать нашу непонятную “дружбу”. Вскоре я перешёл в десятый класс и наши два выпускных  класса перевели  на второй этаж. И тогда даже на переменах  мы не встречались. И эпизод с объяснением в дружбе стал забываться.

                В середине учебного года в школе проводился так называемый “традиционный вечер”. Организовывали его выпускные классы и приглашали всех выпускников  школы прошлых лет, а также  будущих выпускников, которые  сейчас  учились ещё только в девятом классе.

                Закончилась торжественная часть нашего традиционного вечера, потом небольшое застолье (которое “брали на себя” родители сегодняшних  выпускников), а затем начинались танцы. Тогда некоторые школьные вечера заканчивались  далеко за полночь, так что все успевали  до одури натанцеваться и наобщаться.

                В самый разгар танцев ко мне подошёл красный от волнения Роберт и попросил отойти в сторону. У него, мол, важный разговор. Отошли. Роберт, чуть не плача, говорит: “Я только что узнал, что ты дружишь с Жанной. Я чувствую, что никакой  дружбы у вас нет, а я очень люблю её. Только сегодня я решился сказать ей об этом, но она мне сказала, что уже дружит с тобой. Пожалуйста, Костя, пойди и скажи ей, что ты берёшь назад своё слово. Я же знаю, что никаких чувств у тебя к ней нет, а я люблю её с тех пор, как увидел её в первый раз.” Просьба Роберта и его взволнованный  вид были так убедительны, что я подумал: действительно, в этой истории надо ставить точку, а мне не быть “собакой на сене”. Я испытал не меньшую неловкость, чем тогда в зале почтамта, но как-то  объяснился  с Жанной.

                Прошло тридцать семь лет. 1991-ый год. Мы уже восемь лет живём в новой квартире в другом районе города, рядом с глазной клиникой, где работает Мила и рядом с НИИ, где тружусь я. В том же квартале, в одном из соседних  домов живёт семья моего сына Игоря. У  него растёт дочка, наша внучка, тоже Мила. Ходит в детский садик в нашем же квартале. Утром её отводит туда Оля, жена Игоря, забираем из садика или Мила, или я.

                Однажды, когда  я шёл через двор к детскому саду, я встретил Амалю. Друг друга мы узнали сразу. Она  говорит, что с недавнего времени тоже живёт в этом квартале, только во второй цепочке зданий. Немного поговорили о разном. Я спросил, как поживает её брат  Арам, с которым я в юности был хорошо знаком. Амаля сказала, что она знает, что я женился на Люде Выренковой из параллельного класса. “А  сейчас, говорю, я иду вон в тот детский сад за другой  Людой, моей внучкой”.

                Наконец, она спросила  меня, а вспоминаю ли я Жанну и наш несостоявшийся роман. “Конечно, вспоминаю, говорю я. А как у неё сложилась жизнь?”  И  Амаля рассказала, что после окончания школы Жанна с родителями уехала обратно в Баку. Почему-то в Ереване они не прижились. И ещё. Встретила она как-то Роберта. Он сказал, что ездил в Баку, разыскал Жанну, но, так и не обретя взаимности чувств, вернулся в Ереван. Больше Амаля ничего не знает о жизни Жанны. Не знает как сложилась её жизнь и судьба её родителей после развала  Союза и после трагических событий в Баку, когда оттуда были  изгнаны армяне.

        **********************


                Коль  скоро в своих воспоминаниях я вернулся в школьные годы, а  точнее, в годы учёбы в старших классах, то расскажу ещё и о наших учителях.
               
                О Надежде Артёмовне, моей самой любимой учительнице, преподававшей нам  русский язык и литератуту и о самой нелюбимой (а эта нелюбовь была взаимной), математичке Анеле Агабековне, я думаю написать отдельный рассказ. Здесь я поведаю о других  моих учителях, которые, несомненно, тоже были интересными личностями.

               Физику в восьмом классе вела Марья Васильевна, красивая интеллигентная  старушка.И она точно  соответствовала тому образу настоящей учительницы, который создавали тогдашние фильмы и книги об учителях и школьной жизни. Всё в ней, и глаза, и лицо, казалось, излучали доброту и любовь к ученикам.В школе она работала, к сожалению, последний год. В девятом классе у нас был уже другой, почти ничем не запомнившийся учитель.

                Марья Васильевна приходила на урок с вместительной женской сумкой. Рассказывая о каком-либо физическом явлении, она открывала эту сумку, долго копалась в ней, что-то выискивая и, когда находила, сияла от радости. Так, чтобы показать, как возникают волны, она доставала из сумки длинную бельевую верёвку. Вызывала к доске двоих, давала каждому один конец верёвки и, когда те держали её в полунатянутом положении, то кто-то из них делал лёгкие вертикальные взмахи и по верёвке “бежали” волны. Или приносила в той же сумке крепкую нить с привязанным к ней каким-то грузиком из домашних предметов.Раскачивая это “устройство”, показывала, что такое маятник. Нас умиляли эти её домашние заготовки, а она была на седьмом небе от радости за свои выдумки.

                Однажды она рассказывала о центре тяжести. Достала из той же необъятной сумки маленький синий гранёный  стаканчик с немного скругленным снаружи  дном. И, поскольку, донышко этого стаканчика было очень толстым, то как бы она его не ставила, стаканчик, как ванька-встанька, принимал вертикальное положение. Потом Марья Васильевна немного задумалась  и, видимо решившись, сказала: “А знаете, откуда у меня этот стаканчик?” Мы, конечно же, не знали. Тогда она рассказала такую историю: “Это случилось в конце сорок пятого года. На улице ко мне подошёл красивый молодой офицер, вся грудь в орденах. “Марья Васильевна, почти крикнул он, Марья Васильевна, вы меня не узнаёте?” И он назвал своё имя. Да,это был один из моих учеников. Он говорит: “Марья Васильевна, война кончилась, победа наша, я живой! Давайте, пойдём в ресторан, отметим нашу победу и нашу встречу!” Он так настаивал, что я не могла ему отказать. Мы пошли в ресторан, там мы пили шампанское  из больших  бокалов и красное вино из этих вот маленьких  стаканчиков. Потом он подозвал официанта и попросил его, чтобы мы оставили себе на память по одному такому стаканчику. Так этот стаканчик появился у меня. Мне он очень дорог и всегда напоминает тот прекрасный день, когда я  встретила  моего ученика, недавно  пришедшего с войны”. Этот урок физики, конечно же, запомнился мне и демонстрацией центра тяжести и волнительным рассказом моей учительницы.

               Многие наши учителя были предпенсионного и даже пенсионного возраста. Война призвала на фронт и молодых, только что окончивших педагогические ВУЗы учителей и студентов старших курсов. Многие из них остались на полях войны, другие, заслужив офицерские звания, остались на военной службе. Так что в школах  доживали свой учительский век те учителя, которые преподавали ещё тому поколению, которое ушло на фронт.               

                Учительница химии, она же наша классная руководительница, Евгения  Лукьяновна. Ей давно уже надо было быть нз заслуженном отдыхе. Характер её мягкий, совсем не для классрука. К тому же почти никому не интересный предмет – химия. Не мудрено, что на её уроках мы вели беседы друг с  другом на темы, далёкие от таблицы  Менделеева. А  Евгения Лукьяновна замечаний нам не делала, а только  немного обиженным  голосом рассказывала очередной урок о валентности, кислотах  и  щелочах.

               Армянский  язык  и литература. Этот предмет вела Сатик Карповна Демирчян, родная  сестра знаменитого  армянского  писателя  Дереника  Демирчяна. Ей тоже было немало лет и, когда нам не очень хотелось  слушать или отвечать очередной урок, мы легко меняли тему и  просили её рассказать про брата-писателя. Дереник Демирчян был в большой  дружбе  с другими классиками армянской литературы поэтами Аветиком Исаакяном и Ованесом  Туманяном. И  Сатик  Карповна быстро “заводилась”.  А мы в который уже раз слушали  её истории  об этих корифеях. По ходу рассказа она доставала из своей сумочки  пожелтевшие  фотографии, где она вместе с ними поднималась  на гору  Арагац  и где они были  в гостях у чабанов  в высокогорных  пастбищах  на  склонах  этой горы. Когда её рассказ уже подходил  к  концу, а урок ещё не кончался, то кто-то  из девочек с передних  парт, “стесняясь”, спрашивал: “Сатик Карповна, а повесть “Сато” ваш брат написал  про вас?”  Она  заговорщицки  улыбалась и произносила таинственно: “Может быть!” И разговор наш продолжался  уже об  этой повести.

                Но четверть неумолимо  подходила к концу, а в журнале  оценок по армянскому языку  было  “кот наплакал”. И тогда  учительница спешно навёрстывала упущенное  и вызывала всех рассказывать  очередной урок, чтобы хоть по одной отметке выставить четвертные. Когда дело  доходило  до  меня,я выходил, становился рядом с учительским столом: “Арамян, расскажи одну из последних глав того романа, что мы проходим”. Я, конечно же, не читал не только последние, но и начальные главы. Поэтому, немного замявшись, говорю:
            --Сатик Карповна, сегодняшний урок, главу из “Геворга Марзпетуни” Мурацана я знаю не очень хорошо.
            --Ну рассказывай, как умеешь.
            --Вай, Сатик Карповна! Рассказывать написанное Мурацаном как-нибудь – стыдно. Это неуважение к писателю!
      Учительница одобрительно кивала:
            --Ты прав, Арамян. Тогда расскажи что-либо из того, что мы проходили раньше и что ты знаешь хорошо.
      Я начинал чесать в затылке, как бы вспоминая. Пробормотав что-то, говорил:
            --Ну, может быть я продекламирую стихотворение Микаэла Налбандяна “Азатутюн” (Свобода)?
            --Хорошо, говори!
       (Микаэл Налбандян, поэт, революционер-демократ, близкий друг Чернышевского  и Добролюбова. За свои свободолюбивые произведения был сослан в Камышин, где умер от чахотки)
             Коротко, стихотворение вот о чём:
      “Когда бог вдохнул в меня жизнь, то первое слово, которое я произнёс своими младенческими устами, было “Свобода”, ну и так далее. Кончалось  стихотворение возгласом: “И я до самой моей смерти или казни, буду кричать и повторять – “Свобода, свобода!”.
             Я читал этот стих с таким пофосом  и жестикуляцией, что глаза у Сатик Карповны увлажнялись. При последних словах “Азатутюн, Азатутюн!” я выбрасывал вверх правую руку, точно как на известной картине “Пушкин в царскосельском лицее читает свой стих перед поэтом Державиным”. Сатик Карповна, у которой от чувств застрял ком в горле, произносит: “Молодец, Арамян!” и ставит мне пятёрку, которая и становится четвертной оценкой. Часть класса в задних рядах лезет от хохота под парты, в первых рядах, где сидели только девочки, смотрят на меня с восхищением. Не от уровня моей декламации, конечно, а от моей наглости, что я вот уже третий раз “развожу” бедную Сатеник Карповну на одно и то же стихотворение.

                Саркис  Оганесович  Шушанян  преподавал историю и историю армянского народа. Потрясающий рассказчик! Довольно скупой по содержанию учебник истории армянского народа он преподносил нам с такими историческими фактами и его сведениями  о многих исторических событиях, что мы слушали его, затаив дыхание. Но я обратил внимание ещё на одну, казалось бы, мелочь: все три года учитель приходил в одном и том же простеньком, но аккуратном костюме. Хоть он был в преклонном возрасте и уже давно не рос ввысь, рукава его пиджака с годами почему-то заметно укорачивались – обношенные обшлага со временем подшивались. В этом же костюме он приходил на школьные вечера. Приходил со своей женой-старушкой. Жили они рядом со школой в старом одноэтажном доме, где было несколько однокомнатных квартир с общими “удобствами”.

              О биологичке Сирань (Сирануйшь) Даниловне  вспоминает  Мила. Эта учительница тоже вот-вот должна была уйти на пенсию. Когда она рассказывала про, кажется, класс млекопитающих, то как-то произнесла  такую фразу: “Человек – это высокообразованное животное”. Наверное имела ввиду – высокоорганизованное. Однажды Мила со своей одноклассницей встретились с учительницей, когда та шла откуда-то с двумя сумками. Поздоровались. Сирань Даниловна остановилась, поставила сумки на землю и протянула двум ученицам...указательные пальцы. Девчонки сразу сообразили, что это для “пальцепожатия”. И каждая пожала по одному пальцу своей учительницы. Оригинально! После этого она позволила подружкам помочь нести сумки.Я же не могу вспомнить о Сирань Даниловне ничего такого, что осталось бы в памяти. Скучные, монотонные уроки, из которых мы ничего не вынесли.

               А ещё в школьной программе был предмет “Военная подготовка”. Раз в неделю один урок. Но за три года учёбы этот Военпод был у нас только один раз. Преподаватели назывались военруками. Но когда произносили “военрук”, то явно слышалось “воендруг”. Кузен Милы, Лёва, рассказывает. Было время, когда Мила училась в Ивановской школе вместе с двоюродной сестрой Таней. Когда  Лёва приезжал из Москвы в Иваново, то девчёнки, рассказывая о своём военруке, говорили “наш воендруг”. Лёва начинал их убеждать, что слова “воендруг” нет вообще. Таня и Мила отчаянно спорили, что надо говорить именно “воендруг”.  Кончился спор тем, что Таня, пойдя на некоторый компромисс, заявила: “Ну, хорошо, пусть у других будет  военрук, а у нас всё-таки воендруг”.
                В нашей же Ереванской школе  должность  военрука совмещал школьный завхоз Арам. Но, поскольку хозяйственных дел в школе было невпроворот, то до военного дела его руки не доходили. А мы этот один час в неделю слонялись по школе или играли в школьном дворе. И всё же один раз Арам решил провести урок и явился к нам в класс с винтовкой ТОЗ-8  и принёс с десяток патронов к ней. Это была мелкокалиберная винтовка. И только “воендруг” успел показать нам, как надо вынимать и вставлять обратно затвор винтовки, как его вызвали  по важным хозяйственным делам. Тогда военному делу мы решили обучаться самостоятельно. Открыли окно и начали искать цель. К той стороне школы, где был наш класс, почти вплотную к стенам школьного здания, примыкали маленькие хибарки жителей. Плоские крыши, одна переходящая в другую. Крохотные дворики. На крышах грелись кошки, в двориках  бродили куры. До этого мы часто забавлялись тем, что направляли солнечные зайчики с нашего третьего этажа  под ноги курам и те очень забавно подпрыгивали. А  тут “у нас в руках винтовка”. Мы решили, что каждый сделает хотя бы по одному выстрелу. С третьего или четвёртого выстрела кто-то попал в курицу. Та затрепыхала. Мы сообразили, что это уже не шалость, а тянет на что-то более серьёзное. Захлопнули  окно. Хозяйка курицы поняла , откуда пришла её беда, взяла уже мёртвую птицу и пошла жаловаться к школьному сторожу. Сторож  быстро  нашёл военрука-завхоза  и доложил военную обстановку. Арам тут же вбежал в класс, забрал винтовку и оставшиеся патроны. Метал громы и молнии, но задавать воорос, кто это сделал, счёл бесполезным. Как он уладил дело с куриной хозяйкой, не знаем, но в школе  он это дело замял, правильно рассудив, что попадёт в первую очередь ему самому. Так наша школьная военная подготовка закончилась, едва начавшись.

                Ну, и завершая рассказ о школьных учителях, расскажу о преподавателе черчения. Яков Григорьевич Акопян, профессиональный  художник. В нашей школе подрабатывал на учительской работе. Надо сказать, что черчение было едва ли не самым моим любимым предметом. В школе, а затем и в институте (политехническом) по техническому черчению у меня всегда были самые высокие оценки. У Якова Григорьевича перед праздниками “Первое Мая” и “Седьмое Ноября” чуть ли не по целому месяцу бывала очень горячая пора. В это время к нему из разных предприятий и организаций  поступали заказы на портреты наших вождей из Политбюро. Это были огромные, иногда в два-три метра в высоту, портреты. Рисовались они на белой ткани, натянутой на деревянную раму. Эти портреты вывешивались на фасадах  учреждений или их несли на праздничных демонстрациях перед трибуной, на которой стояло руководство республики. И чем больше портретов несли демонстранты от какого-нибудь завода или учебного заведения, тем выше оценивало  это руководство их любовь и преданность партии и правительству. Сейчас говорю об этом с иронией, а тогда это было в порядке вещей, очень серъёзно и совсем даже не смешно.
              Часто Яков Григорьевич просил ему помочь. Я и ещё кто-нибудь из моих одноклассников приходили к нему.Нет, не в ателье.Такового у него не было. Всю работу он делал дома. Вернее, во дворе и на длинном  балконе. Жил он в самом центре Еревана. Сейчас это улица  Туманяна. Сразу же за зданием центрального дома физкультуры начинался ряд старинных домов из чёрного тёсаного туфа. Пройдя через  невысокие арки, попадали в дворы,  очень похожие по фильмам на  одесские  дворики. Дворы довольно просторные, а по периметру - одно-двухэтажные дома  с длинными деревянными балконами, откуда были входы в квартиры. В одной из таких квартир жила семья нашего учителя. Для того времени такие квартиры, да ещё в самом центре города, считались престижными.
                Когда мы приходили  к нему, то на балконе-галерее  уже стояли рамы с натянутой тканью. Учитель давал нам портрет очередного члена Политбюро (как правило, взятый из журнала “Огонёк”) с расчерченной им самим сеткой. Мы делали разметку на раме, по разметке наполовину забивали маленькие гвозди и, цепляя на них обычную чёрную швейную нитку, создавали ту же сетку, но в большем масштабе.Тогда за работу принимался сам живописец. Прорисовав толстенным карандашом по сетке основные контуры портрета, он, техникой “сухая кисть”, за час-полтора доводил портрет до нужной кондиции.
                Пока мы работали на балконе, из окна его квартиры доносились треньканья бесконечных гамм – это одна из дочек занималась на фортепьяно. Видимо, без особого старания и удовольствия. Когда гаммы прекращались, то слышался строгий голос учительской жены: “Меланья, не останавливайся, продолжай!” Иногда ещё более строгим голосом подгонял нерадивую пианистку и отец. Когда с набранными  заказами был перебор, то прорисовку толстым карандашом производил я, а художник-шабашник  раскрашивал “полотно” сухой кистью.
                Один раз он и мне предложил подзаработать. Надо было на красной ткани белой краской написать длинный лозунг: “Под знаменем Ленина, под водительством Сталина, вперёд, к победе коммунизма!” Длина лозунга  14 метров. Я трудился над ним чуть ли не целое воскресенье. Рассчитал, разметил и писал по частям. Ждал, когда просохнет краска, сворачивал написанное  и писал дальше, сколько позволяла длина  балкона. На следующий  день  я отнёс лозунг заказчику – завхозу  русской женской школы  имени Пушкина. Завхоз слегка  отогнул  материю, посмотрел  на качество написанного  и  повёл  меня в подвальный этаж, в свои закрома.  Там он из маленького сейфа  достал  деньги, отсчитал  70 рублей (выходило  по пять рублей за  погонный  метр  лозунга) и я ушёл.  Тут же зашёл в фотоателье к знаменитому  фотографу  Мисакяну  и  сфотографировался  за  десять  рублей  для  моего  первого  паспорта.  Остальные  шестьдесят  рублей, свой  первый в  жизни заработок, принёс  домой  и отдал  бабушке. Бабушка  была  очень  довольна  и  с  гордостью  рассказывала  знакомым, что  её внук Котька  уже взрослый  и  сам  зарабатывает  деньги. И  деньги немалые. Столько  она получает  пенсии  за  два месяца!
                Это  было  осенью  1952-го  года. А  весной  1953-го  умер  Сталин  и  лозунг  с таким  текстом  был  уже  не актуален. Начиналась  новая  эпоха!


Рецензии
Как много я упустил в свои школьные годы. Ведь тоже вокруг случалось многое..., а вот не помню... Жалко! А танцам я тоже учился, но немного более удачно. Помню свою партнёршу - такую толстую, что никак не мог достать до середины её спины(в вальсе), а когда доставал, ко мне прижимались два огромных полушария спереди, что тоже было трудно вытерпеть... Вот нашёл ссылку на "урок танцев" - тоже было и на старой пластинке...
http://www.superjob.ru/community/music/61527/

Андрей Прудковский   24.11.2013 01:38     Заявить о нарушении
Андрей! По твоим остальным рассказам видно, что очень даже хорошо помнишь, что было лет этак 40 назад. Вспоминай ещё и пиши.Константин Арамян.

Константин Арамян   26.11.2013 03:44   Заявить о нарушении