Ёлка шестьдесят первого

Урывками, я помню себя лет, наверное, с четырех, а может и раньше. Но уже осознанно, по-взрослому – с начала 1961 года. Вернее, с его кануна, то есть, с самого конца шестидесятого. Год, как и предыдущие – затянувшиеся послевоенные, для большинства населения страны был тяжёлым. Однако именно 1961 ознаменовал открытие на Земле космической эры. И открыла её – наша, полуголодная, полураздетая, страна.
 
Я хорошо запомнил начало этого великого года, потому что в том далёком декабре тысяча девятьсот шестидесятого у нас в доме впервые была установлена живая ёлка, огромная – под потолок, – и мы, трое ребятишек и мама, целый день её наряжали. Наша семья с полгода как переехала из полуподвальной, с низкими потолками комнаты в двухэтажном доме на улице Давыдова в настоящую квартиру в доме на два хозяина, и по этой, наверное, причине, и потому, что у нас живая ёлка – дядья со своими жёнами пришли отмечать Новый год у нас.
Дядек было двое: дядька Гришка, который жил здесь же, в Алейске, по ту сторону железной дороги, и идти к нему надо было через путепровод с поломанными там и тут досками, и дядька Гаврила. Дядь Гаврил по случаю оказался в городе, приехав из Троенки, и поэтому, возможно, был даже один, без тёти Тони. Наверное, так, хотя не ручаюсь. Тётю Тоню я вообще из детства не помню. Хорошо узнал уже только, когда сам стал взрослым, а она бабушкой. Но людей должно быть было больше, поэтому допускаю, что вначале за столом присутствовали и соседи.          
А дядя Гриша был с тёть Ариной. Тётя Арина была красивая женщина – я это уже тогда понимал. От неё всегда вкусно пахло сыром, потому что она работала на маслосыркомбинате. В магазине сыр, насколько я помню, мы не покупали, роскошно чересчур, и именно благодаря тётке Арине, я рано узнал его вкус. О чём говорить, если из всего разнообразия колбас отец с получки приносил домой, как деликатес, лишь ливерную. Резалась колбаса плохо, крошилась, особенно в плёнке. Нам обычно выделялось на пробу по кусочку длиной сантиметра три-четыре, и мы просили не снимать плёночку прежде, потому что такой кусочек казался солиднее, да и съесть свою дольку с куском хлеба («С хлебом ешьте!») мы норовили вместе с этой шкуркой. Потом мама безжалостно рушила остальную колбасу в сковороду и приправляла ею или жареный картофель, или отваренные и поджаренные опять же макароны на ужин.
Нас у родителей, как я уже заметил, было трое. Рождались мы примерно через полтора года один за другим: старшая сестра, я и младший брат. Был ещё первенец, который умер вскоре после родов, и его имя по наследству досталось мне. Говорили: так положено. Мама, абсолютно неграмотная, так и не научившаяся за свою жизнь ни читать, ни писать, никаких приёмов воспитания, кроме ремня, не знала, поэтому телесные наказания ремнём, прутом или тем, что под руку попадёт, были нам привычны. Сестра тоже вынуждена была достаточно вытерпеть унижений от мер воздействия по подсказкам невежественных и злых старух-соседок, находясь уже во вполне девчоночьем возрасте. Но мы понимали, нутром понимали, (вот ведь детская интуиция!), что делается всё не со зла, и обиды не затаивали.
 
Квартира, в которую мы переехали, была шикарная! Комната, большая кухня, просторные сени! Во дворе большой длинный сарай на двоих; в нашей половине стайки отец сразу выгородил место под кабанчика и для курей, и мы стали выращивать собственное мясо. Колоть подросшего поросенка обычно приходил дядька Гришка. У отца рука не поднималась даже на куриц, и головы топором, им и красавцам-петухам, лихо рубала мама.
Деревянный дом без фундамента (на зиму надо было накидывать завалинку) стоял в самом центре города! Тут тебе школа в двух шагах, городской сад, рядом с нашим домом здание районного ДОСААФ, где всё время шла подготовка водителей и в том числе солдат. Сколько их, замечательных молодых ребят со всех концов огромного Советского Союза, перебывало в моих друзьях! Но самое, для нас, пацанов, замечательное было то, что сразу за нашим огородом пролегал открытый ров тира для стрельбы из малокалиберного оружия. На 100 метров. И мы с братом могли находиться там во время тренировок стрелков, имели, естественно, преимущественное право на сбор свинцовых катышей, выковыривая пули из толстых досок; иногда удавалось выстрелить … Как я жалею, что родители увезли нас оттуда в шестьдесят седьмом!

Ёлку наряжали скромно, но очень вдохновенно. На её ветки были пожертвованы даже шоколадные конфеты из наших подарочных кульков. Украшали плоскими картонными, но красочными фигурками, самодельными бумажными поделками, игрушками, ватой, но были и настоящие стеклянные шары – красный, зелёный и синий. Каждый по цене буханки белого хлеба, представляете! Были, помню, потому что после падения ёлки именно о них больше всего сокрушались мама и сестрёнка. Помню, я никак не мог смириться, что для вершинки нет звезды, всё пытался изготовить её своими руками, но в результате на макушке была водружена какая-то перевёрнутая сосулька. Эта была советская альтернатива Рождественской звезде, как я узнал много позже, для меня же тогда звезда ассоциировалась со звёздами на башнях Московского Кремля. Но купить звезду, да ещё бы светящуюся, было вовсе нереальным проектом.
Отец всю жизнь работал честным сапожником и содержал всю семью на минимальную зарплату. Мать сначала вынужденно сидела с нами, а потом не могла найти работу по болезни – ей сделали операцию на ухо, но толку эта операция особенного не дала, и мама так и осталась глуховатой. Так что – особенно не раскупишься. И это тоже понималось нами. Однако ж вот вспоминаю и такой случай.
Сестре, наконец, купили большую куклу: шарнирная литая головка, шарнирные полусогнутые в локтях ручки, шарнирные ножки. Голые, матово-розовые – эти большие пупсы сидели и стояли на полках в каждом культтоварном магазине. Сестра шила ей наряды, делилась с ней своими секретами – нас-то с братом двое, а она одна, девчонка. Но это не мешало нам все время ссориться. Сестра и так старше была, да вдобавок слабый пол в детстве крепче обычно, так что в открытой борьбе мне её никак не одолеть было. Оставалось только одно средство отомстить – диверсия. И вот: зимний вечер, топится печь. Все находятся в комнате, лишь я утираю на кухне остатки слёз, потому что мы разодрались с сестрой, и мама усмирила меня с помощью прута. Вдруг взгляд мой падает на оставленную на кухонном столе куклу. Моментально созрел план подлой мести: я быстро посрывал почему-то с куклы одежды и сунул её, голую, в духовку, прикрыв жестяной дверцей. Как ни в чём не бывало, я прошёл к остальным, прикинулся беззаботным, а вскоре и вправду забыл о своей проделке. Минут через пять все почуяли противный запах.
Пришлось проветривать комнаты, открыв двери на улицу, кукла стекла в бесформенный ком, а я во второй раз за вечер был порот.
 
Не помню, как именно в этот новогодний вечер всё начиналось и происходило, что было на столе. Наверное, были пельмени, обязательная селёдка, обязательно сыр колбасный тёть Арина принесла. Мне нравились гуляния старших, потому что, выпив, поговорив всё громче и громче, они обычно начинали петь. Пели все. Хорошо пели. У дяди Гриши голос подрагивал, он специально перебивал его как-то в горле. Мой отец тоже пытался подпускать в голос дрожь, но маме это не нравилось, наверное, из-за того, что подражает.
Мамина любимая песня была «Галя молодая»… Давно это было, уже и не вспомню, как именно пела мама – но сильно, громко тогда пели. А вот тёть Арина выводила как-то «интеллигентно», вполголоса и красиво. Помню, что мне очень нравилось её пение. Дядь Гаврил играл на гармошке.
Все сыновья-Гавриловичи потом пробовали гармошку, особенно старшие – Генка и Витька – хорошими гармонистами стали. А всего у него родилось пять сыновей и одна дочь, старшая. Умрёт он через десять лет, не дожив и до пятидесяти. Теть Тоня, жена, пережила его более, чем на 30 лет.
         У дядьки Гришки с теть Ариной был всего один сын, Шурка. Он служил действительную на Тихоокеанском флоте, и именно он, будучи потом в отпуске во всём матросском параде, заразил меня морем. Дядька Гриша также едва дотянул до  шестидесяти. Доживал в одиночку, схоронив раньше жену, тетку Арину.
А сами они, мой отец и его братья и сёстры, выросли в семье, где было девять детей. И последний, младшенький – мой отец, Алексей - «божий человек». Он родился в год смерти своего отца, моего, стало быть, деда, Егора Ивановича. Разница между старшим сыном Кузьмой, – Кузьма Егорович не вернулся с войны, он пропал без вести, – и моим отцом составляет 20 лет.
Только мой отец из пяти братьев не побывал на войне. И то был призван семнадцатилетним в самом конце, но открылась язва желудка, и его комиссовали подчистую с белым билетом.

–  А нам тут с мамой, думаешь, легко было? Конской дохлятиной подъедались… Лушка вон поднялась да в другую деревню подалась. Там полегче было – она за телятами ухаживала.
–  Крысы тыловые, – издевался дядька Гришка.
Он сам был ранен в ногу и контужен по дороге на фронт. Их эшелон бомбили немецкие самолёты, а дядька спал после суток дежурства – был телефонистом – и не захотел выбегать из теплушки. Их везли после окончания учебки, здесь, под Барнаулом. Так что непосредственно на фронте дядька Гришка тоже не побывал.
–  Э-эх, братка, – искренне обижался отец, и слёза текла по его щеке.
–  Да то уже после войны вы жеребёночка дохлого подобрали, - басил второй дядька, Гаврила. Демибилизовавшись по ранению, и потом, после войны, он работал в колхозе бригадиром.  В бригадирской бричке него у ходил неподложеный и потому плохо управляемый вороной жеребец, точь-в-точь такой, какого описал земляк Валерий Золотухин в своих «Дребезгах»!
– Ну, после войны, – вспоминал отец. – А в войну что, лучше было? На лебеде да мякине…
– Зато сейчас живём, - вступала тётка Арина.
– Что, Ариш? – переспрашивала мать.
– Зато сейчас, говорю, хорошо живём, – повторяла тётка.
– Да. Ну, не война, – соглашалась мать.
Потом они в очередной раз откликались на наши мольбы и шли хороводить, взяв нас за руки. Особенно упивался праздником трёхлетний братишка, который не отходил от ёлки, и, оставшись один, всё норовил потянуть какую-нибудь игрушку, так что за ним нужен был глаз да глаз.

В ту новогоднюю ночь 1961 года взрослые, как всегда, мало говорили про саму войну, но её тема всё время присутствовала, и я чувствовал это. Надо сказать, мы тогда не приставали к отцам, дядькам с просьбами рассказать что-нибудь «про войну». Это много позже фронтовики стали приходить в школы и почти профессионально повествовать ребятишкам героические эпизоды из собственной биографии. Тогда это была ещё свежая трагедия, пока ещё это была «верёвка в доме покойника, о которой нельзя упоминать». И сегодня они пили, пели. Кто-то вдруг замыкался на слово в песне или разговоре, и остальные привычно старались не смотреть в его сторону, продолжая петь. А он, поиграв желваками и рубанув воздух кулаком, поднимал на всех просветлённый взгляд и громко затягивал очередную песню. Все с радостью подхватывали, проглотив каждый свой комок.
А потом, как это бывало нередко и в дальнейшем, дядьки разругались, разодрались и повалили нашу, так любовно украшенную ёлку, разбив и растоптав своими праздничными хромовыми сапожищами драгоценные ёлочные шары. Мы ревели и собирали осколки, а братья, выпив ещё по стакану, обнявшись, затянули в одну струю что-то революционное.