Хроники ротмистра Кудашева. Глава 21

«Хроники ротмистра Кудашева или Тайна Туркестанского золота».
Книга V историко-приключенческого романа «Меч и крест ротмистра Кудашева».

Третий дополнительный том романа "Меч и крест ротмистра Кудашева".
Издатель ©  Владимир П.ПАРКИН. 2013.  ISBN 978-5-906066-11-4
Автор ©  Владимир П.Паркин. 2013.

***   *****   ***
***   *****   ***

ГЛАВА  XXI.

*****

 Одеколон «Белая орхидея» и не «пролетарская морда». Мандат от Подвойского. Максимум политинформации в минимальное время. Станция назначения Мерв. Встреча с Джунковским. Последние романсы для Леночки.

*****

26 декабря 1917 года.
Военный эшелон специального назначения Асхабад-Ташкент.
Ночь.

Эшелон краснобантовых стрелков из Ташкента в Асхабаде не задержался.
В одни сутки вооружённые уполномоченные представители Туркестанского Совета солдатских и рабочих депутатов (большевиков) исполнили свою основную миссию: арестовали и везли в Ташкент практически весь состав персонала Управления Закаспийского отделения Средне-Азиатской Железной Дороги. С экономической независимостью Закаспийской области от Туркестанского края было покончено одним ударом.
Заодно были «подчищены» не только Асхабадские провиантские склады, но и подвалы Закаспийского (Асхабадского) филиала Туркестанского (Ташкентского) отделения Государственного банка Российской Империи.
Ну, как юрист по неокончено высшему образованию, должен уточнить: сам не видел, в руках не держал, но «краснобантовые» в вагоне не стеснялись, наперебой похваляляясь своими мародёрскими подвигами. Под водочку виноградную Асхабадского винзавода купца Петроса Лазаревича Ованесяна и копчёную баранью колбасу из неприкосновенных запасов армейских складов.
Нет основания, не доверять признаниям непосредственных участников акции.
От предложенного стакана водки я отказался, вежлибо буркнув, якобы спросонья: «У меня язва, третью ночь спать не даёт». Мой сопровождающий не принял приглашения тоже.

Это было ошибкой. И не единственной.

Минут через двадцать меня спустили с третьей полки толчком в ребро стволом винтовки.
В лицо свет железнодорожного фонаря. Хриплый мужской голос с южнорусским выговором:
– Точно, как от бабы одеколоном пахнет. Выбрит, с усами, и морда не пролетарская. Откуда такая птица в эшелоне спецназначения? Документы!

Двое сзади уже крепко держали меня за локти. Третий шарил по карманам.

Голос моего сопровождающего, товарища Ремизова:
– Опусти фонарь, уполномоченный! Представься, прежде чем шарить по карманам товарища из революционного Петрограда!

Фонарь убрали.
Я рассмотрел человека, ткнувшего меня винтовкой в бок. Он вынул из рукава шинели сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и, не давая в руки, помахал им в воздухе:
– Я есть начальник эшелона специального назначения, уполномоченный особого совещания Ташкентского Совета Солдатских Депутатов большевиков Цыганков-Коломиец.
Подумал, спрятал мандат и, сбавив тон, добавил:
 – Меня в партии с пятого года знают. А вы кто такой, товарищ?
Ремизов протянул Цыганкову бумагу:
– Читайте сами!

Мой «мандат» прикрытия произвёл впечатление. Хорошо ещё, я успел зашить удостоверение от Джунковского в голенище сапога. Погон подполковника с собой не взял, остерёгся. Не захотел повторения ситуации с перстнем Рами Радж-Сингха, отобранном в Бардхамане индусом-артиллеристом саиб субедаром, заподозрившем во мне шпиона, при «мобилизации» в 14-м году. Такие вещественные «ключи-пароли» хороши лишь для авантюрных романов, любимых юнкерами и гимназистами. В сегодняшней ситуации погоны подполковника стали бы для меня хорошим пропуском на тот свет. Впрочем, Джунковский предполагал, что я на этот крючок не попадусь. Просто хотел меня побаловать. А если и Мак’Лессон тоже?!

Цыганков-Коломиец читал мой мандат по слогам:

«Петроградский комитет РСДРП (б).
23 ноября 1917 года. № 209.
МАНДАТ.
Предъявитель сего товарищ Краснопольский Александр Павлович является:
 а). полномочным комиссаром «Всероссийского бюро фронтовых и тыловых военных организаций при ЦК РСДРП(б)» по особым поручениям;
б). военным корреспондентом ежедневной большевистской газеты «Солдатская правда».
С полномочиями беспрепятственного передвижения по всей территории России.
Предписывается: Руководителям Советов РСДРП (б) оказывать содействие Предъявителю МАНДАТА в исполнении им своих обязанностей.
Подпись: Н.И. Подвойский
Народный Комиссар по военным делам
Мандат действителен по 31 декабря 1919 года».

По прочтению, Цыганков-Коломиец аккуратно свернул МАНДАТ и протянул его мне:
– Вижу, вы человек образованный, но не военный. Такие документы должны держать только при себе. На сердце. Мало ли, что с вашим сопровождающим бойцом случиться может. Отстанет, не приведи, от поезда… Как вы потом без мандата? Ведь и расстрелять по ошибке могут.

Пригласил к себе в купе. С сопровождающим, конечно. Пока шли в «гости», успели заметить: нашего гостеприимного «уполномоченного» «ведут» четверо весьма лихого вида молодцов в чёрных бушлатах и матросских бескозырках. У двоих на лентах бескозырок надписи золотом «Царь», у третьего – «Царица», у четвёртого – «Москва». И у каждого на груди красный бант. Революционная Аму-Дарьинская флотилия. Личная охрана уполномоченного Цыганков-Коломийца!
И наш конвой.
Понятно, мы очень аккуратно взяты под стражу.

Пришли. Конечно, не купе. Просто первое плацкартное отделение, затянутое от всего остального вагонного пространства брезентом. Два пулемёта «Гочкиса» у окон справа и слева без станков. Пулемёт «Максим» на станке с бронещитом направлен стволом в вагон. Не мало.

Прошли, присели. На столике появился большой медный чайник с кипятком, малый фарфоровый заварной. В китайские пиалы, расписанные драконами и золотыми рыбками, разливается зелёный чай. Водки нам уже не предлагают.
Пьём чай, беседуем.
Цыганков-Коломиец больше говорит сам. Выговаривается.
Похоже, поверил легенде. Не прочь рассказать о своих подвигах. Что ж, послушать можно. Где и когда ещё прочтёшь о Ташкентском октябрьском революционном перевороте.
Для затравки к беседе начальник эшелона задал мне простой вопрос:
– Товарищ Краснопольский! Вот, вы комиссар, да? Время у нас новое, слов много новых, у начальников должности разные по-разному называются. Усматривается некоторый разнобой, не всегда простому человеку понятный. А русскому человеку понимать обязательно нужно, чем президент от секретаря либо от комиссара отличается. Пользуясь случаем, без обид, хотел бы и свою политграмотность повысить. Вот, читал ваш мандат. Там в комиссарах и товарищ Подвойский по военным делам, и вы комиссар, Александр Павлович – военный корреспондент. Уже не понятно малограмотному, кому какую честь оказывать. Расскажите!
 
– Разница большая. Подвойский – Народный комиссар, член Правительства – Совета Народных Комиссаров, по старому – Военный Министр. А я – сошка поменьше, всего-навсего, его уполномоченный представитель по вопросам массовой агитации, военный корреспондент. Просто комиссар. Порученец. Слово это пришло в Россию революционную из прошлого,  из Революционной Франции века восемнадцатого. А происходит оно от латинского слова «missio» – миссия, что переводится, как «задание или поручение». Отсюда – «комиссар» – это человек, действующий по поручению. Человек такого ранга, как Подвойский, действует, по поручению всего народа, потому и должность его – «народный комиссар».

Цыганков-Коломийцев слушал, разинув рот. Потом сказал:
– Вам бы, Александр Павлович, у нас на митинге выступить. Очень многим одним дельным словом сумели бы мозги вправить. А то брехунов много, не могут внятно мысль до народа донести, из нагана в воздух сажать начинают. С наганом и дурак умный  пока патроны есть, а у противника свой наган не появится. Тогда ума вообще не нужно. Я, почему о комиссарах речь завёл? Может, вы не в курсе, что и последний Туркестанский генерал-губернатор Алексей Николаевич Куропаткин был назначен Керенским Главным Комиссаром Временного правительства в Туркестане. Конечно, после отречения императора Николая Второго и брата его Михаила от престола Российского. Теперь понял, у большевистской власти чины комиссаров сохранились. Тогда почему я не комиссар? У меня тоже миссия была в Закаспий, и поручение народов Туркестана я выполнил успешно. А я всё – уполномоченный да уполномоченный.  Но, по сути – комиссар же? Несправедливо! Я вам всё расскажу. Напишите статью для нашей «Солдатской» газеты. А придётся с самим Военным Комиссаром разговаривать, так и ему всю правду расскажете. Выпьем за правду?!

Я сказал:
– Выпьем!

Уполномоченный Цыганков-Коломиец постучал ладонью по столику, приказал:
– Пантюшин! Водки и чего-нибудь!

Ответа не дождался. Встал, направился к выходу из своего командного плацкарта. На выходе споткнулся о пулемёт, чертыхнулся. Сказал:
– Я сейчас. Спит, поди, моя братва. Никакой дисциплины. Вернёмся в Ташкент – всех под военно-революционный трибунал!
Вышел.
 
Я нагнулся к Ремизову:
– Господин капитан! В Мерве этот «Цыганок» свяжется по телеграфу с Ташкентом, попросит «пробить» комиссара Краснопольского. Сразу ему ответ не дадут, запросят Петроград. К нашему приезду успеют получить справку. В Ташкенте нас арестуют. Нам до Мерва ещё часа полтора при таком темпе движения. Что будем делать?

Ремизов ответил:
– Мы выйдем на 12-м километре ранее станции Мерв. Нам Ташкент не нужен. Евгений Фёдорович ждёт нас в резиденции Махтум-Кули-хана. Четыре версты от Мерва на Мургабе. У нас пятьдесят минут до полустанка Шатлык. Он в 24-х километрах от Мерва. Не пропустить бы. Ровно через 16 минут после Шатлыка должны сойти на полном ходу. Сможете?

Я улыбнулся. Господи, помилуй! Снова ночь, поезд, впереди Мерв и вопрос: «Сможете?»! Всё повторяется, но на новом витке жизни и истории.

Ремизов счел мою улыбку знаком согласия.

Вернулся Цыганков-Коломиец в сопровождении своего телохранителя в бескозырке с надписью на ленте «Царица». Вдвоём принесли полведра соленой капусты, два кольца копчёной колбасы, белую голову армянской брынзы и четыре бутылки водки.
Матросик уже был в подпитии.
– Выпьем?
 – Выпьем!
– А за что?
– За кого! За комиссара Цыганков-Коломийца, нашего начальника эшелона!

Хозяева положения выпили.

Я поднёс свой стакан ко рту, вдруг сделал вид, что в чёрном провале окна вижу нечто. Цыганков-Коломиец и его матрос с «Царицы» тоже уставились в окно. Я успел вылить водку за воротник на собственную грудь. Хороший компресс в холодную декабрьскую ночь в песках Кара-Кумах!

Ремизов успел последовать моему примеру.

Закусили, разлили по второй.
– Выпьем?
 – Выпьем!
– А за что?
– За кого! За батьку. Не тот атаман, кто булаву носит, а тот, кто казаков кашей кормит! Здоровье комиссара Цыганков-Коломийца!

Матрос с «Царицы» улёгся на пол, обняв «Максим».
Мы с Ремизовым уже не церемонились. Не тронутые стаканы поставили на стол. Ремизов в третий раз наполнил стакан начальника эшелона. Звякнув, коснулся горлышком бутылки и наших полных стаканов.

– Выпьем?

– Выпьем! Но сначала я расскажу, как арестовывал Куропаткина!

– Расскажи.

– Это стоит записать для истории. Вы знаете Алексея Николаевича? Какой человечище?! Герой Плевны, соратник Скобелева… Лично возглавлял колонну штурмующих на Геок-Тепе! Главнокомандующий на русско-японской! А потом здесь. Царь наш батюшка своим отречением предал в первую очередь своих самых верных слуг, таких, как Куропаткин. Как сейчас помню. Дело было по весне 30-го марта сего года. Именно уполномоченный Цыганков-Коломиец вручил Куропаткину «Постановление» объединенного заседания «Ташкентского Совета рабочих и солдатских депутатов», «Совета мусульманских депутатов», представителей «Крестьянского союза» и «Исполнительного комитета», которым Куропаткин был отстранен от должности и приговорен к домашнему аресту. Сначала домашний арест, а потом сопровождение в Петроград под моим конвоем. Без насилия, культурно. Вместе Куропаткиным выдворили его помощника Ерофеева и начальника штаба ТуркВО генерала Сиверса. В Петрограде их всех помиловали. А конвою даже пайка не выделили. В Туркестан своим ходом возвращались, подножным кормом питались. Это справедливость?..

Начальник эшелона уткнулся носом в стол. Его рука с полупустым стаканом упала на колени. Затих.

Ремизов взглянул на часы. Сказал:
– Пора!

Встали. Вышли в тамбур.
– А ваши люди? – спросил я капитана.

– У каждого своё задание. У всех хорошие часы. Время сверено. Ждём. Ещё три минуты.

Открылась дверь в коридор. Вышел матрос. Тот, что с «Царя». Потягиваясь, приказал нам:
– Что здесь делаете? Давай назад в вагон!

– Курим, – ответил Ремизов. Быстрым движением вынул из левого рукава шинели штык винтовки Мосина и вогнал его с хирургической точностью в сердце матроса. Зажал ему рот ладонью левой руки. Через несколько секунд отпустил. Матрос тяжёлым кулем свалился на пол.
Ремизов открыл дверь тамбура. Ледяной ветер ворвался в вагон. Первым был выброшен труп. Вторым выпрыгнул я. За мной капитан Ремизов.
В декабрьскую студёную ночь кара-кумский бархан не показался мягким. Слава Богу, здесь нет камней. Обошлись без травм.

Поезд прошел мимо нас. Первый, второй, третий, четвёртый вагоны. С некоторым опозданием прокатился и остановился в десятке шагов от нас пятый. Отцепленный. На его тормозной площадке двое. На крыше третий.

– Мои люди, – сказал Ремизов. – Слава Богу, все живы.

– Что теперь? – спросил я его.

– Ждём, – ответил Ремизов. – Нас должны встретить.
Вынул из-за голенища фальшфейер, поджёг его, поднял факел над головой. Через три минуты крикнул своему Федоту:
– Теперь твой. Залезай на крышу, нас не видят!

Федот зажёг свой факел.
Через минуту мы услышали мягкий рокот многочисленных копыт по песку. Рокот усиливался. Минуты через три-четыре мы и отцепленный вагон были окружены текинскими конниками. Большой отряд. Не менее полусотни.

К нам направился один из всадников в белом тельпеке. Стараясь перекричать усиливающийся ветер, несущий песок вперемежку со снегом, поздоровался и задал вопрос на русском:
– Салам друзья. Есть ли среди вас Кудаш-бек?!

Я шагнул ему навстречу. Всадник спрыгнул с коня. Развел для братского объятия руки.
Это был полковник Ораз-Сардар, начальник гвардии хана Ахала генерал-майора русской армии его высочества Махтум-Кули-хана.
 
*****

Открыть вагон труда не составило. Его сопровождающие «краснобантовые» стрелки сопротивления не оказали. Из вагона кроме охранников нукеры Ораз-Сардара извлекли пожилого человека, трясущегося от холода и страха. Один из нукеров набросил ему на плечи свой овчинный полушубок. Подвёл его к нам.
– Кто вы? – спросил Ремизов. – Почему вы здесь?

– Я Вениамин Иосифович Ремпель, младший кассир Асхабадского филиала Ташкентского отделения Государственного Банка Российской Республики, – ответил человек. – Я здесь не по своей воле. Меня допрашивали, потом били, потом сунули в этот вагон с колбасой и водкой.

– Где золото? – спросил Ремизов.

– Там, где ему положено быть, – ответил Ремпель. – В подвале банка.

Ремизов рассмеялся:
– Вы что, на весь банк единственный работник? И эти шкурники не смогли выбить из вас золото?

– Остальные сотрудники успели разбежаться. Мне не повезло. Показал господам революционерам  одно пустое хранилище. Сказал, другого нет. Я не выдавал им то, что они уже взяли сами, но взял с них расписку: на полмиллиона царскими кредитками! Расписка осталась в банковских текущих документах, а я вместе с деньгами в опечатанной упаковке в этом холодном вагоне.

– Всё понятно, – сказал Ораз-Сардар. – Уходим!

– Не так быстро, – возразил капитан Ремизов. – Прошу расписаться в Акте всех присутствующих. Акт пойдёт и в Ташкент, и в Петроград. Оставим собственную охрану вагона. «Краснобантовых» и кассира заберём с собой. Из резиденции пошлём телеграмму на станцию в Мерв, пусть заберут вагон. Пока так.

Эти формальности не заняли много времени.
Для меня и капитана нашлись кони. Прочим пришлось трястись на конских крупах, держась за кушаки джигитов.
Через час мы подъехали к резиденции хана Ахала.

*****

С самим ханом Ахала я не общался.
Со мной занимался генерал-майор Джунковский Евгений Фёдорович. Доверительные отношения между нами так и не сложились. И я знал почему. Ответ на такой вопрос, если бы он был задан, прост: нельзя послать на смерть того, кого любишь. Как профессионал своего дела высочайшего класса, Евгений Фёдорович не имел права ни на чувства, ни на эмоции.

Мои попытки отчитаться по работе в Персии он пресёк самым решительным образом:
 – Ваши донесения мною изучались очень внимательно. Многое из них вошло в золотой фонд нашего дела не только в информационном аспекте, но и в методическом плане. К сожалению, последнюю оценку вашей работе делал не я лично, но аппарат нашего высокого начальства, заседавшего в правом крыле здания Генерального Штаба, что на Дворцовой площади. Что касается разбора негативных сторон, имевших место быть, то за давностью лет и недостатком времени в настоящем, обойдёмся без оного. Согласны? Если есть жалобы, нет стороны, которая была бы правомочна их принять, разобраться в них и дать ответ.

Я промолчал. Иного от Джунковского нельзя было и ожидать.
Джунковский продолжил:
– Я очень надеюсь, что настанет время, когда мы сможем, не оглядываясь на циферблат часов, предаться воспоминаниям. Как у Пушкина в «Песне о Вещем Олеге»: «Бойцы поминают минувшие дни...»… Но! Мы с вами, Александр Георгиевич, снова в бою. И времени у нас с вами нет, и пока не будет, ни на тризну по рухнувшей Российской Империи, ни по ушедшим товарищам. Я призвал вас снова на бой. Нет империи, но есть Россия. Её защищать нужно. Как родную мать. Всегда защищать! Если вы со мной, скажите «да». Если «нет», как говорят в Лондоне: «Help yourself»!

– Да!

– Уверены? Этим «да» вы отрезаете себе путь назад.

– Да!

– И в третий раз спрошу: готовы ли вы довериться мне настолько, чтобы вступить на скользкий хлипкий путь горных троп, оврингов, вечных снегов, лавин, обвалов, голода, болезней, лишений, гибели товарищей, измены и предательства, вечных боёв и крови, ответственности за гибель своих подчинённых?

– Да!

– Хороший ответ. Будем считать, что вы принесли ещё одну присягу на верность Отчизне – Россие! Думаю, нам можно обойтись без духового оркестра, подписки на клочке бумаги и целования распятия. «Да!» – оно или есть, или нет! Я ему верю. Я его принял. Извините, не даю вам отдохнуть с дороги. Теперь будем отдыхать, лишь, когда сами по себе от усталости с ног начнём падать.

– Я готов, Евгений Фёдорович.

– Тогда начали. Цели и задачи предстоящей операции на столе. Пока только в тезисах. Знакомьтесь. Карта на стене. Маршруты вчерне вычерчены. С сегодняшнего дня вы, Александр Георгиевич, не слепой исполнитель. Вы – соавтор, соразработчик операции. Эх, была у меня мечта протолкнуть вас в Академию Генерального штаба, пардон, в Императорскую Николаевскую военную академию! Вы на практике отработали давно то, что дала бы вам Академия в теории. Полагаю, сегодня спокойно сдали бы большинство выпускных экзаменов без подготовки…

Джунковский ещё говорил, а я уже читал тезисы плана предстоящей операции. Но, одновременно, не оставлял без внимания ни слова из речи своего начальника.
– Кстати, – обратился ко мне Джунковский, – операция ещё не имеет своего имени. Не придумаете, Александр Георгиевич?

Я оторвался от текста. Посмотрел на карту. Увидел не графические изображения местности, но реальный рельеф скал, хребтов, ледников, водопадов… Сказал:
– Что тут думать? Родные места. Гиндукуш!

– Гиндукуш? – переспросил Джунковский. – Пусть будет «Гиндукуш»!
 
Я закрыл папку с тезисами, подошёл к карте.

– Уже «пробежали»? – спросил Джунковский. – Как вам? Не хотите отказаться от своих трёх «да»?

Я счел возможным ответить как можно жёстче. По-строевому повернулся «налево-кругом», вытянулся по стойке «смирно».
– Не смею шутить с данным мною словом офицера, Ваше превосходительство!

Джунковский сделал шаг назад, поднял вверх обе руки.
– Сдаюсь, сдаюсь, Александр Георгиевич! Вы сами ставите меня в неловкое положение. Хоть вопрос бы какой задали. Ведь и сами пойдёте, и людей поведёте в опаснейшую во всех смыслах экспедицию!

– Вопрос? Вопросов будет очень много. У меня принцип – Festina lente – «торопись медленно». Я не привык суетиться, как щенок, что играет с собственным хвостиком. Но один вопрос задам. Три предполагаемых маршрута из разных точек азиатской части России сходятся в одной точке – афганском ущелье Кафири. Значит ли это, что Кафири конечный пункт экспедиции?

Мой простой, на первый взгляд, вопрос, казалось, ошеломил Джунковского. Я таким его никогда не видел. Джунковский неуверенным движением поднёс ко лбу руку, как-то неловко повернулся, сказал:
– Где-то здесь была моя лупа.

Я промолчал.

Джунковский резко повернулся ко мне. Он снова был прежним. Ответил:
– Нет, Александр Георгиевич. Кафири не будет последней точкой вашей экспедиции. Обстоятельства требуют, чтобы конечный пункт назначения был засекречен как можно долее во времени. Если только вы достигнете Кафири и сумеете сохранить груз, ваш труд можно будет именовать истинно героическим. Ваша заслуга будет очень высоко оценена во всех смыслах. Пока смиритесь с тем, что вам уже известно. В Кафири вы узнаете о конечном пункте. Там вы получите новых проводников, животных, провиант, охрану, отдых, лечение. Но только в Кафири. Всё. Этой темы более не касаемся. «Горит Восток зарёю новой»! Утро. Пока закончим. Идём умываться, завтракать. И начнём работать. В десять дней мы должны закончить полную детализацию всех узловых моментов операции. В десять дней должны подготовить всё необходимое для похода. Ну, последнее будет поручено Ремизову. Как он вам?

Я вспомнил Ремизова. Выдержка в сочетании с решительностью. Взвешенность принимаемых решений в сочетании с силой их исполнения. Нормально. С ним можно идти в Афган!
Кивнул Джунковскому:
 – Согласен!
Так мы начали работать над операцией «Гиндукуш».

*****

22 января 1918 года.
Асхабад.

Короткий отпуск перед экспедицией.
Третий день живу в семье. Счастливы. Леночка стала ещё красивее. Жорка растёт не по дням, а по часам. Шестой годок идёт. Вожусь с ним. На старом текинском ковре учу его бороться. Уже умеет правильно падать. И всегда кладет меня на обе лопатки.
В голову не раз приходила мысль сделать семейное фото для памяти. Скоро мне покидать родной дом. И кто знает, будет ли шанс вернуться назад когда-нибудь. Решился. Леночка сумеет сохранить фотографию. Держать на виду не будет, а придут «краснобантовые» – надёжно спрячет.

Пошёл искать фотографа. Долго искать не пришлось.
Фотоателье месье Минкина на Левашовской у Текинского базара за истекшие семь лет не изменилось. Сам Минкин не по годам постарел, поседел, изрядно облысел.
Меня не узнал. Сунул мне в руку измятую зелёную «романовскую» трёшку и сказал:
– Проходи, служивый, не заслоняй витрину.

Меня узнать было трудно.
Я оттянул марлевую повязку с глаза в сторону. Поставил к стенке костыль. Поздоровался:
– Доброе утро, Марк Захарович!

Право, не стоило пугать нашего дорогого доверенного человека, первого секретного сотрудника Особого отдела Управления полиции, исполнявшего время от времени обязанности фотографа-криминалиста. Минкин и раньше умел бледнеть, становясь похожим на меловое изваяние, но сегодня ему стало по-настоящему плохо.
Сделал глоток холодного чая из стакана с подстаканником, пришёл в себя.
– Чем могу служить, Александр Георгиевич?

Я представился:
– Фронтовик-инвалид Караваев Иван Спиридонович! Из Симбирской губернии. Временно проживаю у известной вам Елены Сергеевны на Андижанской. Привет вам от неё и приглашеньице. Просит фото семейное сделать. Я вижу, работы у вас немного. Давайте возьмём коляску, прокатимся!
Протянул ему пару хрустящих «катенек».

Минкин порозовел.
– Айн момент, Иван Спиридонович! В лучшем виде! Сегодня солнышко, даже блиц не понадобится. Естественное освещение – высокохудожественная работа! Эй, на фаэтоне! Давай сюда!

*****

Вечером прощались. Ужинали при свечах.
Леночка приготовила настоящий плов. Не плакала. Не задавала вопросов. Приехал Минкин, привёз фотографии. Был приглашён к столу. Не отказался. В одно мгновение опустошил свою тарелку. Леночка не поскупилась, положила ещё.
Выпьем? Выпили.

Леночка Минкиных хорошо знала.
А кто в Асхабаде уже не знал Леночку?
Спросила:
– Как ваша Розочка, Марк Захарович?

Минкин чуть не прослезился:.
– Вашими молитвами, Елена Сергеевна! Век вас помнить будем!
Спросил сам:
– Помните, Елена Сергеевна, я вас с Татьяной Андреевной и Агапьевым в Красном Кресте фотографировал? Сюда, на Андижанскую, фото привозил?

Леночка вежливо кивнула головой.

Минкин продолжил:
– У вас ничего не изменилось. Всё, как в старые времена! Мой Бог! Как было прелестно. Богатый город – ворота в Персию! Купцы, промышленники, железнодорожники, офицеры с золотыми эполетами, дамы в бриллиантах! Красавицы! Расплачивались золотом, сдачи не просили. Ко мне персидские купцы из дальнего Шираза специально приезжали, портреты маслом заказывали. Знаете, они шииты, им можно. Какое было время… Жаль, оно уже никогда не вернётся.

Каюсь, я проявил некоторую бестактность. Время было такое. Не секрет, всё на виду. Спросил:
– Не хотели сменить профессию, Марк Захарович? Из ваших очень многие пошли в политику. Карьеры головокружительные. Могли бы иметь поддержку, стать комиссаром, обрести власть. Народный комиссар финансов Минкин! Звучит? Не считали бы деньги. Не ждали бы клиента с просьбой сделать пару фото четыре на три!

– Власть? Деньги? Шутите, Александр Георгиевич! Как будто сами не знаете от кого в нашем мире власть и деньги. Я хоть и не православный, но чту десять заповедей, как и вы. И Гоголя уважаю. Сокровища даются только в обмен на бессмертную душу! Я маленький человек, базарный фотограф-рублёвщик, но мой хлеб трудовой, не на лжи, не на крови. Не стремлюсь в пророки, но уверен: кто сегодня в «первых» – завтра будут последними. Кто берёт кровью, кровью и заплатит. Это закон. Время не имеет значения. Пусть пока тешатся. Я никому не желаю зла, но им не завидую!

Смотрели фотографии. Среди них были и негативы. Обычно, фотографы хранят их у себя. Но Минкин прошёл школу полковника Дзебоева. Знал, что делал. Я оценил этот момент.
Хвалили Минкина, его работу. Минкин был растроган. Прощаясь, поцеловал Елене Сергеевне руку. Она без жеманства и без кокетства позволила ему.

На прощанье я поблагодарил Минкина:
– Марк Захарович, дорогой. Берегите себя. Спасибо вам. И не только за фотографии. Ваши слова заставили меня задуматься. Нашли отклик в моей душе. Я уезжаю, но непременно вернусь. И мы обязательно встретимся, и устроим нам всем праздник!

Минкин уехал.

Леночка убрала со стола. Сменила догоревшие свечи. Принесла гитару.
– Саша! Помнишь, как вы с Максимом Аверьяновичем твою песню пели про коня вороного? Я и флейту дядюшкину сохранила. Может, наш Георгий играть научится. Спой нам с тобой что-нибудь.

Я не отказался. Взял отцовскую семиструнку в руки. Настроил. Леночка набросала на тахту подушек, устроила себе уютное гнёздышко. Приготовилась слушать.

Пальцы быстро вспомнили инструмент.
Я, как всегда, начал с короткой увертюры переборами, как обычно играл мой отец, настраивая гитару, самого себя и слушателей.
Объявил, как на концерте:
– Первый номер программы: «Осенний сентиментальный вальс».

Жёлтые листья, осенней приметой,
Кружатся в вихре, ветром гонимы.
В золото парки сегодня одеты.
Кружатся листья в танце любимом.

Клумбы поникли, цветы загрустили.
Ветви деревья свои опустили.
Но, как легко вы порхаете снова,
Осени листья, — жизни основа.

Тёплым ковром вы прикроете всходы,
Листья багряные и золотые,
Алыми кажетесь в свете восхода,
Дороги нам эти краски простые.

Листья берёзы, клёна и дуба,
В парке осенним ветром гонимы,
Кружитесь вы, обгоняя друг друга,
Словно танцуете в вальсе старинном.

Переборами же закончил.
Леночка дождалась, пока не смолкнет звук последнего грустного щемящего сердце аккорда.
И захлопала в ладоши!
– Браво! Браво! Бис!

Спросила:
– Саша! Я знаю, ты чужие романсы не поёшь. Неужели этот твой?

Я ответил:
– Это был не романс, это вальс. Под него танцевать можно.

– Хочу романс! Хочу!

– Не надоело? У меня ни голоса, ни слуха. Куда не укажи – везде самоучка!

– Ой, Кудашев! Не кокетничай. Не к лицу боевому ротмистру. Денис Давыдов и то не стеснялся. Михаил Юрьевич Лермонтов, командир роты пластунов, тоже университетского образования не имел.

– Хочешь его знаменитый «Выхожу один я на дорогу»? Он мой любимый. Я часто его в уме пою.

– Вижу, Сашенька, хлебнул ты. И опять лыжи в свою переперчённую Персию навострил! Не хочу грустные. Давай свои. И веселее!

– Можно. Слушай.

 Я хотел быть лебедем крылатым,
Нынче утром милую обнять…
Но прости, мои стальные латы
Тяжелы и не дают летать!

Снова я скитаюсь на чужбине.
Знаю вкус воды семи морей.
Всем ветрам назло вернусь к любимой,
Как вернулся славный Одиссей!

Буду дома, странствий круг замкнется.
Вспомню все, тебя заворожу!
В правду нить фантазии вплетётся,
Приключенья все перескажу…

Час пробьет, возьму тебя на руки,
Закружу и стану целовать...
Я совсем не думал, что в разлуке
По тебе так стану тосковать…

Хотел, повеселее, а вышло… Леночка наконец-то расплакалась. Я прилёг на тахту рядом. Леночка  плакала, а я гладил её по голове, утирал ей ладонью слёзы…

К вечеру наколол о камень гору саксаула. За тридцать рублей «романовскими» сосед-туркмен Ахмед привез из песков целую арбу. Обещал достать и привезти мешок хорасанского риса. Леночке хватит не на одну зиму.
Натопил баню. Каменка раскалилась докрасна. На порог ступить было нельзя.
– Это хорошо, – сказала Леночка. – Вместо дезинфекции.

Ближе к ночи, уложив Жорку, пошли купаться.

Пусть простят меня внуки-правнуки и иные мои дорогие читатели, но подробности, результатом которых стало прибавление моего семейства, опускаю.

Двадцатого октября этого же 1918-го года Леночка родила второго сына. Без меня назвала его Александром. Крестила в единственной, оставшейся к тому времени в Асхабаде кладбищенской православной церкви Святого Николая Угодника. 

Жар этой бани, прикосновения нежных любимых рук, красота Леночки – лучше любых фотографий навсегда врезались в мою память. Эти воспоминания не раз давали мне такой импульс жизненной энергии и силы, что и в мороз становилось тепло, отступали все болезни, зарубцовывались раны, уходила тоска, угасала ненависть, возвращалась надежда, воскресала Вера!

Утром в шесть прозвенел будильник.
В девять я поднялся на подножку вагона. Сказал Леночке, оставшейся на перроне:
– Люблю! Никогда не забуду! Вернусь!

Но не эти мои слова стали для Леночки последними в том 1918-м году.

По возвращению домой, Леночка увидела на столе свой старый гимназический альбом с наклеенными на его страницах цветочками, вырезанными из фантиков и открыток, и строками любимых стихотворений, выписанными каллиграфическими почерками подругами гимназистками. На последней страничке несколько свежих строк фиолетовыми чернилами крупным правильным мужским почерком и знакомый росчерк «А.Кудашев»:

Не ваятель, я — художник слова,
И, презрев мирскую суету,
Я тебя пою, как пел Канова
В мраморе девичью красоту...

Ты меня волнуешь, словно песня,
Словно теплый луч в туманной мгле.
Как богиня юная прелестна
И чиста, как золото в огне!

____________________________________________
* Прим. Стихотворения автора В.П.Паркина.
____________________________________________

*****     *****     *****
*****     *****     *****

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

***  *****  ***
***  *****  ***