Когда врать не надо

Когда врать не надо
(Из книги «Апельсин»)
В конце 2002 года передо мной забрезжила радужная надежда издать при спонсорской поддержке партии «ЯБЛОКО» в честь моего 50-летия книгу избранных статей, очерков, рецензий и литературных опусов. Я стал урывками подвергать ревизии свои архивы и собирать сборник. Где-то в марте 2003 года определился с его содержанием и композицией. Когда в августе 2003 года эта книга была практически собрана и подготовлена к верстке, я понял, что в ней  не хватает воспоминаний о журналисте и краеведе Евгении Андрианове. Увы, мой архив оказался «дырявым» и хотя мне доводилось писать об Андрианове в местной прессе, эти публикации куда-то канули. Я уже думал обойтись без воспоминаний об этом человеке, но в последний момент понял, что без них моя книга о времени и о себе будет неполной. И я решил написать очерковые воспоминания о Евгении Алексеевиче, который сыграл не последнюю роль в моем становлении.

Мечты и реальность
 В мае 1973 года я вернулся из армии по телеграмме о смерти отца. На следующий день после его похорон поехал во ВГИК. Еще в школьные годы я решил поступать на сценарный факультет ВГИКа. Но когда после окончания средней школы в 1970 году я туда приехал, то в приемной комиссии мне объяснили, что на факультет кинодраматургии принимают документы только от тех людей, которые прошли предварительный творческий конкурс и имеют не менее двух лет трудового стажа. Каждый будущий абитуриент должен прислать в приемную комиссию творческие работы – рассказы, новеллы, этюды или зарисовки объемом до 60 страниц машинописного текста.   
Творческий конкурс в июне 1973 года я благополучно прошел и оказался в числе 90 счастливчиков, которых допустили к вступительным экзаменам на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа. Мастерскую из 15 студентов в тот год набирал профессор Илья  Вениаминович Вайсфельд. После первого экзамена по специальности (мы писали литературный этюд на заданную тему) более сорока абитуриентов отсыпалось. После второго экзамена
(рецензирования фильма) отсыпалось всего два человека, среди которых оказался и я. Я тогда, разумеется, не умел писать рецензии на фильмы. Да и Вайсфельд сбил меня на собеседовании с толку, призывая абитуриентов не писать такие рецензии, какие публиковались в журналах «Советский экран» и «Искусство кино». «Пишите о своем личном отношении к фильму», - говорил нам Вайсфельд перед экзаменом. Видимо, я не правильно его понял. На свеженькую картину по сценарию Агнии Барто «Ищу человека» (в ней, кстати, дебютировала в кино Лия Ахеджакова) я написал не рецензию, а некие рассуждения о том, что, на мой взгляд, не хватает этому фильму. И справедливо получил «неудовлетворительно».
 Я решил вернуться в родную «Теплосеть», где работал до службы в армии и в следующем году сделать вторую попытку поступления во ВГИК, более основательно подготовившись к творческому конкурсу, освоив жанр рецензии и т.д. Однако отец моего школьного друга Василий  Павлович Деменков, выпускник филологического факультета Ленинградского государственного университета, работавший корреспондентом городской газеты «Знамя коммунизма», узнав о моих намерениях, сказал мне: «А стоит ли тебе целый год терять? А вдруг ты и в следующем году туда не поступишь? Творческая специальность – вещь коварная. В кино, поверь мне на слово, пробиться ох как трудно». И надоумил меня  «не терять год», а поступать на заочное или вечернее отделение Московского полиграфического института, где есть факультет журналистики. Я поехал на разведку в этот институт, главный корпус которого находился на улице Прянишникова в Тимирязевском районе столицы, а гуманитарный корпус размещался на Садово-Спасской улице. В этом институте был редкий факультет – редактирования печатных изданий (ФРПИ), на котором по специальности журналистика готовили не столько журналистов, сколько редакторов массовой литературы. Принимали на него людей, которые не менее года работали в издательствах или СМИ хотя бы на должности корректора, младшего редактора или литературного сотрудника. Они шли вне основного конкурса. Как мне объяснили в приемной комиссии, в виду того, что я только демобилизовался из армии, то, оказывается, и я обладал льготными условиями для поступления в этот вуз и был причислен к тем абитуриентам, которые вне основного конкурса поступали в этот институт по специальности. В августе 1973 года, благополучно сдав на четверки экзамены, я стал студентом заочного отделения первого курса ФРПИ Московского полиграфического института.
Преподавательский состав в этом институте оказался достаточно сильным, и при желании там можно было многому научиться. Например, преподаватель по стилистике русского языка как-то принесла на лекцию свежий номер газеты «Вечерняя Москва». Она стала анализировать на предмет стилистической грамотности публикации тамошних журналистов и указала нам на массу ошибок. Кажется, только на первой полосе она нашла более тридцати стилистических ошибок. Среди моих однокурсников были люди, которые не первый год работали в различных СМИ. Например, Виктор Вылегжанинов  работал спецкором в Пермской областной газете «Звезда», Аркадий Петров – в городской газете «Маяк» в подмосковном Пушкино. Преподаватель их спросила: «Ну почему так неграмотно и неряшливо работают журналисты и со словом и со стилистикой?». Ребята стали ссылаться на вечную газетную спешку и другие причины, которые не всегда позволяют подготовить для публикации качественный материал. Мол, газета – это все-таки не академическое издание, и грамматические и стилистические ошибки в ней надо прощать корреспондентам и корректорам, хотя, разумеется, лучше, когда их нет.
Впоследствии я понял одну нехитрую вещь. Конечно же, стилистический выверенный и точный текст – это хорошо. Но когда он слишком уж правильный, то создается впечатление не живого текста, а некой дистиллированной воды. А живой текст – это родник, от ледяной воды которого ломит зубы. В его журчащей воде можно заметить и соринки, и подводные камешки, и трепещущие водоросли, и, допустим, стрекозу, случайно замочившую слюдяные крылышки и недоуменно скользящую по течению. Я понял, что не всегда надо писать правильно, а иногда использовать и непоследовательный порядок слов в предложении, и инверсию, и даже тавтологию. У настоящих журналистов (и, тем более, прозаиков) есть свой стилистический почерк, который невозможно спутать с другими. Разумеется, стилистическая культура никому не мешает, но, увы, большинство периодических ежедневных или еженедельных СМИ, особенно в глубинке,  страдают от отсутствия этой культуры и дилетантским уровнем.
Из опыта учебы на ФРПИ и дальнейшей редакторской практики я извлек другой более ценный урок – стараться не портить редакционным скальпелем  индивидуальный почерк автора. Да, иногда материалы бывают откровенно слабыми. Можно, конечно, за автора практически полностью переписать текст, улучшив, как тебе кажется, его качество. Если автор способен извлечь из этого какую-то пользу, то можно, разумеется, преподнести ему такой урок. Но, увы,  они редко приводят к положительному результату, и, как правило, на следующий раз этот же автор принесет тебе снова весьма далекий от требуемого качества текст. Научить писать людей невозможно. Можно лишь как-то направить тех, кто имеет желание и потребность писать. Обычно же уроки редакторской правки или плохо усваиваются, или (что бывает чаще) вызывают раздражение у честолюбивых авторов. Они зачастую считают, что их текст на самом деле хорош, не замечают явных огрехов. Им кажется, что их авторская индивидуальность при редактировании или даже сокращении текста якобы ущемляется.
Однако в августе 1973 года я еще был далек от этих выводов. Передо мной возникла другая загвоздка. Учеба на заочном отделении ФРПИ предполагала, что все студенты этого факультета должны были работать по специальности. И я пошел устраиваться на работу в редакцию Ногинской городской газеты «Знамя коммунизма». Редактора газеты на месте не оказалось, и меня направили к его заместителю – Евгению Алексеевичу Андрианову, который в тот момент вычитывал в типографии верстку очередного номера газеты. Старая типография тогда располагалась на улице Рогожской. Тексты набирались на строкоотливных машинах-линотипах, фотоклише делались на ЭГЕ - электрогравировальном автомате, а печатался тринадцатитысячный тираж издания на маломощных плоскопечатных машинах, похожих на те, на которых издавалась ленинская «Искра».
      Узнав о цели моего визита, Евгений Алексеевич, устало произнес:
- Так у нас вакансий  в штате нет. Вот если умрет кто… Ты писать-то умеешь?
Где публиковался?
Я сказал, что посещал до армии литературное объединение «Огонек» при газете «Знамя коммунизма», но еще нигде не публиковался.
- Так ты поэт? – удивился он. – Нет? Писатель? Тогда тебе в журнал надо
толстый устраиваться или в издательство. А в газете писатели –  избыточная роскошь. Нам обычные корреспонденты нужны, репортеры. Факты, цифры, фамилии. Если ты художник, то будешь картинки рисовать, а нам плакаты нужны. И мы еще будем тебя критиковать за то, что буквы криво нарисованы…
Евгений Алексеевич впервые видел меня. Очевидно, он заметил мою  растерянность.
- Ну, ты для начала напиши для нас чего-нибудь, - сказал он. – У нас
гонорарный фонд для внештатного актива есть. Поработай у нас внештатным корреспондентом. А там видно будет. Может, и впрямь кто из нас умрет скоро. Жизнь –  штука хрупкая…
- А о чем написать-то? – спросил я.
Андрианов посмотрел на меня с неким сожалением. Он работал не только заместителем редактора газеты, но и возглавлял отдел партийной жизни. Этот отдел по традиции вел и материалы по патриотическому воспитанию молодежи. Андрианов глянул на настенный календарь:
- Какие у нас впереди славные даты? Вот – в сентябре День танкиста.
Сделай зарисовку о ветеране войны, о танкисте, - предложил он. – Зайди в военкомат, там тебе дадут адрес какого-нибудь достойного ветерана.
В военкомат я не стал заходить, ибо  знал одного бывшего танкиста, с которым работал в газовой котельной Учебно-производственного предприятия Всесоюзного общества слепых (УПП ВОС).

Ногинский Мересьев
Геннадий Акимович Балахнов был  колоритным человеком. Всегда ходил при галстуке. Чисто брился. Шляпу носил. И любил, как он говорил, «пошалить»  - особенно с представительницами женского пола. Не отказывался и от выпивки. Его звали в «Теплосети» ногинским Мересьевым, ибо у него по колено не было обеих ног. Он ходил на протезах. Как ветеран Великой Отечественной войны, он имел в личном пользовании «Запорожец», на котором лихо разъезжал, положив у заднего стекла ментовскую фуражку - так, чтобы ее было видно. Ходил он, как медвежонок, вразвалочку. Иногда дежурный наряд на улице принимал его за пьяного. Когда его доставляли в отделение милиции или в вытрезвитель, он картинно поднимал брюки и демонстрировал блюстителям порядка свои протезы. И его отпускали или даже доставлял домой на милицейском газике. Я решил, что он будет достойной кандидатурой для  очерка.
Геннадий Акимович, узнав, что я хочу о нем написать, охотно разговорился. И мой первый очерк под претенциозным названием «На ком стоит земля русская» в сентябре 1973 года появился двумя подвалами на развороте городской газеты «Знамя коммунизма». Андрианов в нем почти ничего не правил, лишь вырезал одну из сцен, где Балахнов бахвалился  тем, что, находясь в плену, плюнул в лицо немецкому генералу.
- Виталий, это малоправдоподобная сцена, - объяснил мне Андрианов. – Учти,
ветераны любят иногда прихвастнуть, приукрасить свои заслуги. А где правда, где кривда – как проверишь? О войне настоящей правды еще никто не написал…
- А Константин Симонов?  «Живые и мертвые» – разве это не правда?
- Кирилл Симонов пыжится правду писать. Кое-что ему удается. Но,
понимаешь, есть цензура, ГЛАВПУР. Они не допустят появления очень жестокой правды о войне. Пока есть цензура, мы полной правды о войне никогда не узнаем…
Кстати, впоследствии мне довелось убедиться в правоте слов Андрианова. Очерк о Балахнове у меня получился, пожалуй, слишком высокопарным. По его словам, он был ранен при штурме Кенигсберга. Танк, в котором он был командиром экипажа, загорелся. Он дал команду покинуть подбитую машину. Но того, кто стал выбираться из башни, сразили немецкие пули. Балахнов распорядился поджечь дымовую шашку, и выбрался из горящего танка. Когда отползал от машины, его ранили в ноги. Весь экипаж погиб, а Балахнов ползком добрался до ближайшей деревни. Местные жители его подобрали и сдали немцам. Так он попал в плен. У него началась гангрена и врач из наших же военнопленных ампутировал ему обе ноги. Он очень мужественно перенес операцию без всякого наркоза и позднее якобы плюнул в лицо немецкому генералу… Освободили заключенных из плена англичане. Родителям же Балахнова пришло извещение, что их сын пал смертью храбрых в боях под Кенигсбергом.  А он после освобождения из плена и госпиталя прибыл домой и предстал перед родителям – живой, но на культях… Вот, собственно, о чем был очерк. Я и сейчас не думаю, что в нем было уж слишком много  вранья. 
   Однако Балахнов поведал мне не всю правду, а только ту, которая играла на его положительный имидж. Позднее мы с ним как-то поддали по случаю 23 февраля. И он более откровенно рассказал мне о перипетиях своей фронтовой судьбы.
18-летний Геннадий  в 1943 году стал курсантом танкового училища. На войну его не тянуло. Он вошел в доверие к командиру училища, и когда группа курсантов после присвоения офицерских званий отправилась в действующие войска, Балахнову удалось остаться в училище при кухне. И второй курсантский выпуск отправился на фронт без него. И только при третьем выпуске командир училища, с которым у Балахнова, видимо, испортились отношения, сказал: «Хватит тебе при кухне торчать, пора и на передовую…».
 В штурме Кенигсберга Геннадий действительно участвовал, и числился он тогда в штрафном батальоне. Штрафников бросали в прорыв на самых опасных участках фронта. И отступать им было нельзя. Сзади действовали НКВДэшные загранотряды…
Балахнов мне рассказал и о том, как он попал в штрафники. По его словам, им  сдались в плен с десятка полтора немецких солдат. Командир части распорядился отправить их для допроса в штаб, который располагался в 12 км от передовой. Сопровождать пленных было поручено лейтенанту Балахнову. Ему выдели конвой из трех рядовых и сержанта. Сержант хорошо ориентировался на местности и знал по пути к штабу польскую деревеньку, в которой можно хорошо кутнуть и развлечься с тамошними барышнями. Он предложил молодому лейтенанту: давай, мол, шлепнем этих фрицев при попытке к бегству, а сами – махнем в деревню. Оттянемся малость. Жизнь-то одна, ведь завтра и погибнуть можно…
Пылкую полячку он Геннадию гарантировал. Балахнов поддался на соблазн. Когда пленных у лесочка остановили, немцы нутром почувствовали, что конвоиры хотят их расстрелять. На ломаном русском они умоляли их не убивать, но с молчаливого согласия Балахнова команду взял на себя бравый сержант. И пленных расстреляли…
В польской деревеньке ребята действительно оттянулись, загудев там на три дня. Неопытный Балахнов имел там польку, которая так стонала, что он пугался и спрашивал: «Тебе что, больно, да?»… 
Когда командованию стало известно, что пленные в штаб не доставлены, и ложь, что они убиты при попытке к бегству, не проскочила, оттянувшиеся солдаты и разжалованный в звании лейтенант загремели в штрафбат.
В остальном же рассказ Балахнова, легший в основу моего первого очерка, был более-менее правдив. Он признался,  что действительно приврал, когда говорил, что в концлагере плюнул в лицо немецкому генералу: 
- Он меня тогда пристрелил бы на месте или приказал стравить лагерным
овчаркам...
Так что прав оказался Евгений Андрианов, когда усомнился в правдивости этой сцены и вычеркнул ее из текста.
- А зачем приврали? – спросил я Балахнова.
- Для красного словца, - без заминки признался он. – Ради форса…   Я люблю
пофорсить…
Захмелев, Балахнов стал рассказывать о своих многочисленных женщинах. Первую жену он якобы убил в припадке гнева ударом молотка по голове, и суда ему удалось избежать. Медэксперты признали, что убийство он совершил в состоянии аффекта.
- Я и сейчас кого хочешь убить могу, и мне ничего не будет, - хвастался он. –
У меня справка есть о психической невменяемости…
Но я уже не знал, насколько ему можно верить. Так или иначе, но очерк о Балахнове позволил мне вписаться во внештатный актив городской газеты «Знамя коммунизма», с которой с тех пор я стал сотрудничать.

Газетная практика
В 1976 году редактор газеты Виктор Алексеевич Пителин предложил поработать мне в штате на время декретного отпуска Валентины Линьковой – заведующей отделом промышленности и строительства, одной из ведущих сотрудниц газеты. Предложение это было для меня очень кстати, так как я учился на третьем курсе и нас уже обязывали работать по специальности. Если студент-заочник не работал по специальности его могли не допустить к защите диплома.
Пожалуй, этот довольно короткий срок работы в городской газете многое для меня прояснил. В штате работали 15 человек, среди которых 11 считались творческими. В газете было четыре отдела: партийной жизни, промышленности и строительства, сельского хозяйства, культуры и быта. Приходящую почту – письма, благодарности, кляузы и жалобы редактор передавал по отделам. В каждом отделе работали два человека. Газета являлась органом ГК КПСС, исполкома горсовета и ГК ВЛКСМ. Выходила она четыре раза в неделю на четырех страницах формата А3. И «жрала» достаточно много материала. Каждый сотрудник должен был сдавать ежедневно, кроме понедельника, не менее двухсот строк – личного материала или другого автора, текст которого он готовил. Я стал работать в отделе промышленности и строительства.  Моя ежедневная отработка – репортаж или статья на 150 строк и три оперативные информации. Нагрузка была довольно большая, особенно в летний период, когда сотрудники один за другим уходили в отпуска. Одна из опытных сотрудниц Мария Петровна Сидорова призналась мне, что к концу недели она чувствует себя выжатой, как лимон.
Отпуск, конечно, дело святое. Но если кто-то внезапно заболевал, то отдуваться за него приходилось другим. Зарплата корреспондента – 120 рублей  в месяц (в «Теплосети» я получал больше). Сотрудникам, правда, начислялся и гонорар от 20 до 60 рублей в месяц. Обычно редактор газеты добавлял гонорар тем, кому приходилось выезжать на задания в выходные дни. Но меня стала угнетать не столько ежедневная нагрузка и погоня за строчками, которые действительно часто не позволяли сделать качественный материал, сколько направление и тематика газетных подборок. Отдел партийной жизни специализировался на отражении руководящей и направляющей роли партии в деятельности городских и районных предприятий и организаций. От этого отдела шли отчеты с заседаний Бюро и пленумов ГК КПСС, отчетно-выборных партийных собраний с мест, зарисовки о коммунистах – передовиках производства, о пропагандистах и лекторах в многочисленных школах политического образования и прочая скучнейшая дребедень, которую, как я полагал, никто и не читал. Считалось обязательным давать авторские материалы от лица начальников цехов, бригадиров, строителей, доярок и т.д., которые должны обсуждать и, разумеется, горячо поддерживать  любые партийные директивы сверху – от ЦК КПСС до обкома и горкома партии. Мне казалось, что отдел партийной жизни, занимающийся, кстати, и антирелигиозной пропагандой, больше других откровенно вешает людям «лапшу на уши».
В тематике других отделов отражались какие-то конкретные события. Отдел сельского хозяйства освещал сезонные кампании – посевную, заготовку кормов для крупного рогатого скота, уборочную страду. Василий Павлович Деменков нередко писал теплые зарисовки о селянах. Отдел промышленности и строительства следил за выполнением плана и соцобязательств предприятиями, отражал возведение и сдачу в эксплуатацию новых строительных объектов, жилых зданий, освещал работу транспорта, освоение новой техники и т. д. Отдел культуры и быта больше специализировался на освещении работы торговой сети,  городского отдела народного образования - школ, детских садов, яслей. Этот отдел освещал премьеры в драмтеатре и любительском театре юного зрителя, различные выставки в Доме художника и в местном музее краеведения и другие значимые культурные мероприятия. Пожалуй, материалы, которые делали корреспонденты этого отдела, являлись наиболее приближенными к реальной жизни и читаемыми в городской газете.    
Чтобы как-то проиллюстрировать атмосферу середины 70-х годов, царившей в городской газете, вспомню один запомнившийся мне эпизод. В редакцию как-то ворвался взъерошенный и разъяренный высокий человек лет сорока пяти. Пробежав по коридору, он остановился у раскрытой двери в наш отдел, и заорал на меня:
- Вы правду когда-нибудь писать будете?
- Какую правду? – я оторвался от печатной машинки и с недоумением
посмотрел на него.
- Ленину башку снесли, а вы  молчите! Почему правду не пишите?
Я поначалу растерялся, а потом с улыбкой произнес:
- Нам на этот счет пока никаких указаний не поступало.
- А вы без указаний и шагу ступить не можете? – продолжал возмущаться
буйный визитер. – За быдло народ держите? Правду, спрашиваю, когда писать будете?
Что я мог ему ответить? Я понял, чем вызван яростный напор неожиданного посетителя редакции. В Ногинске, на Глуховской площади, 22 января 1924 года был установлен первый в мире памятник вождю мирового пролетариату (он, кстати, возвышается там и по сей день). Местный скульптор-самоучка сделал в полный рост изваяние Ленина, и его хотели поставить как монумент, а накануне открытия пришло известие о смерти вождя. И наш город стал славен тем, что в нем воздвигнут на постаменте первый в мире памятник Ленину. Возле него принимали детишек в октябрята и пионеры, проводились какие-то торжественные мероприятия, возлагались цветы.  И стоял Ильич спокойно на площади, никому не мешая. Но в июне 1976 года весь город облетела весть - Ленину кто-то голову расшиб вдребезги. Многие думали: кто же посмел совершить такую дерзкую политическую акцию? Соответствующие органы быстро во всем разобрались: никакой, мол, диверсией тут не пахнет. Оказалось,  что какой-то студент-псих, выписанный на время из Глуховской психиатрической больницы под опеку родственников, взял ранним утром где-то лестницу, подставил ее к памятнику, залез наверх и долбанул припасенной кувалдой по гипсовой голове Ильича. Она, разумеется, и рассыпалась. Памятник достаточно долгое время стоял на площади без головы, обернутый каким-то материалом. Пока ему специалисты-реставраторы новую голову не изготовили. Сейчас рассуждать о том, какие мысли роились в голове этого психа (да и был ли он психически больным?) - бессмысленно. Но тогда, летом 1976 года, факт был налицо и его, наверное, стоило как-то прокомментировать в местной прессе. Полное отсутствие этих комментариев, по-видимому, и вызвало яростное раздражение у ворвавшегося в редакцию человека.
В это время в редакции почти никого не было. Услышав возмущенные крики неожиданного визитера, мне заспешил на помощь заместитель редактора Евгений Алексеевич Андрианов. После фронтового ранения он прихрамывал и поэтому всегда ходил с солидной тростью. И на этот раз вид у него с этой тростью в руке был устрашающим.
- Виталий, да он же пьяный! – натурально возмутился Андрианов. - Звони в
милицию!
Я взял телефонную трубку и стал имитировать звонок в милицию. Тогда посетитель слинял также быстро, как и появился. Мне, кстати, тоже показалось, что он поддат. Но не в этом дело. Я сказал Андрианову, что, на мой взгляд, этот мужик прав. Какой-то псих  отбил голову у памятника Ленину. Весь город об этом говорит. Гудит, как пчелиный рой. А мы молчим. Почему не написать об этом? Андрианов неожиданно согласился со мной. Только выразил сомнение, что вряд ли цензор (уполномоченный Мособлгорлита) такой материал пропустит. Он устало опустился рядом со мной на стул, вздохнул и сказал:
- Да, Виталий. Стоило бы такой материал дать. Хотя бы информацию. Если
бы мы газету для людей делали…
- А для кого мы ее делаем? – не понял я.
- Для горкома партии! – уверенно заявил Андрианов. – Вот и приходится
перед ним вилять, как услужливая шавка хвостом!
Я только развел руками…
Впоследствии я узнал, что Валентина Линькова намерена выйти на работу, не дожидаясь окончания декретного отпуска. Не терпелось ей выйти на работу. Справку о том, что работаю корреспондентом городской газеты, в сентябре 1976 года я в деканат  представил. Дергать меня там уже не должны были. И я предпочел снова вернуться в «Теплосеть», утешая себя тем, что нам, истопникам, «газета до фени»…

На пенсии
Евгений Алексеевич благополучно доработал в должности зам. редактора газеты до пенсии. Жил он женой, дочкой и зятем на улице Рабочей на окраине рабочего поселка Обухово в 20 км от Ногинска. Они жили в довольно просторном бревенчатом домике с приличным садово-огородным земельным участком.
В начале 80-х годов, уже окончив Московский полиграфический институт, я работал редактором многотиражной газеты «Путь Октября» совхоза имени 50-летия Великого Октября, специализировавшегося на откорме свиней и молочном животноводстве.  По какой-то рабочей надобности мне было необходимо встретиться с Евгением Алексеевичем. И я навестил его дома, предварительно договорившись по телефону о встрече. Обычно люди, ушедшие на пенсию, испытывают какой-то дискомфорт. А Евгений Алексеевич встретил меня бодрым и оживленным. В глазах его плескалась радость.
- Не скучаете по работе в газете? – спросил я его.
- Что ты! Я рад тому, что не работаю в ней! – в его голосе сквозили искрение
интонации.
- Чему рады-то?
- Врать больше не надо! –  воскликнул Андианов. - Ты же помнишь, какую
туфту нам писать приходилось. Теперь я работаю дома, и пишу для себя, для души…
- А что пишите-то? Мемуары?
- Зачем  мемуары? – Андрианов даже обиделся. – Я же краевед неплохой. У
меня, знаешь, какой богатый архив? Пойдем, я его тебе покажу…
Архив составлял, кажется, два больших книжных шкафа. В них были папки с пожелтевшими от времени документами, вырезками из газет и т.д.
- Виталий, ведь умру, выбросит все жена или дочь, - сказал вдруг
потускневшим голосом Евгений Алексеевич. - Для них ведь этот архив никакой ценности не представляет. Не знаешь, кому я мог бы его оставить?
Я пожал плечами.
- Саше Линькову можно, - назвал я кандидатуру знакомого нам журналиста,
который был родом из посёлка Обухово, где проживал его отец и брат. – Да и рановато вам еще о смерти думать. Только жить и творить начинаете!
Андрианов получал потолочную по тем временам пенсию – 132 рубля. Мой редакторский оклад в многотиражке составлял тогда 150 рублей. И Андрианов признался мне, что практически такую же сумму он зарабатывает на гонорарах от различных изданий, куда рассылает свои краеведческие и некоторые другие материалы. Он стал мне показывать свои публикации в Орехово-Зуевской, Щелковской, Павлово-Посадской и других городских и районных газетах Восточного Подмосковья. Кроме того, он сотрудничал с забайкальскими краевой и областной газетами, где он служил в послевоенные годы. Оттуда он тоже получает гонорары. Он также сотрудничал журналом «Журналист» и некоторыми другими изданиями.
Евгений Алексеевич раньше был военным журналистом. Работал корреспондентом газеты «На боевом посту» в Забайкальском военном округе, ответственным секретарем газеты «Родина зовет» Хинчанской стрелковой дивизии. В августе-сентябре 1945 года участвовал в боях с Японией. Освобождал от японцев не только Китай, но и Манчжурию, Монголию. Был в Шанхае, купался в Желтом море. Рассказывал о том, как под Мукденом был взят в плен император Пу-И, который затем находился в советском плену под Хабаровском. По словам Андрианова, в плену бывший император содержался в довольно сносных условиях. Там он мог писать свои воспоминания. Затем, по просьбе Мао-Цзе-Дуна, Сталин отправили его к китайскому вождю в советники. Во время войны Андрианов слегка пострадал от японского огнемета «Осака». Ему горючей жидкостью обожгло лицо. Кроме отечественных наград, он  удостоен награды Монголии. Награжден орденом Красной собаки. Со слов Андрианова, он просто вытащил на себе с поля боя раненого монгольского командира. Саша Шпиякин, один из молодых корреспондентов газеты «Знамя коммунизма», попросил  показать ему этот орден. Андрианов привез его в редакцию. Орден напоминал простой значок, на котором на красной эмали изображена собака. В Монголии собаки считаются священными животными. Поэтому, видимо, и такое экзотическое название было у этого ордена. Вообще-то Андрианов  не любил вспоминать о войне. По-видимому, у него были для этого свои веские причины. Саша Шпиякин, став впоследствии членом Союза писателей России,  к 80-летию литературного объединения «Огонек»  в 1997 году  собирал материалы для местного литературно-исторического альманаха. Он просил у Андрианова дать в этот альманах воспоминания о войне. Но Евгений Алексеевич о войне вспоминать отказался. Он передал в 1997 году Шпиякину «Обуховские картинки», представлявшие собой четыре историко-краеведческие зарисовки о поселке, в котором  Андрианов в 1922 году родился. 
     В январе 1998 года Евгений Алексеевич умер, так и не дождавшись выхода в свет «Богородского альманаха», который был издан скромным тиражом лишь в марте 2000 года. Через месяца два или три умерла и его жена…
      В последние годы жизни Евгений Алексеевич заметно сдал. Мы общались с ним, в основном, по телефону. Он радовался моим успехам. И я старался подбодрить его. Работая главным редактором «Черноголовской газеты», я давал ход его краеведческим материалам, размечал ему  гонорары за статьи. Я гордился тем, что создал в «Черноголовской газете» скромный гонорарный фонд, из которого мог поощрять внештатных авторов. Андрианов очень неплохо писал, и его материалы практически не нуждались в правке. Хотя местные знатоки все чаще стали находить в его публикациях ошибки в исторических фактах и датах. Когда мы стали выпускать с Сергеем Кочеровым газету «Яблоко Подмосковья», я и в ней старался пристроить краеведческие статьи Андрианова. К сожалению, гонорарного фонда в «Яблоке Подмосковья» не было, но мне иногда удавалось оторвать от своей зарплаты сотню-другую и переслать их в качестве гонорара Евгению Алексеевичу через его зятя Николая, работавшего в Ногинске, в Доме быта.
Евгений Андрианов, конечно, не мог не замечать того, что стало происходить в нашей стране после выборов 1996 года, после повторного избрания Президентом страны Бориса Ельцина. Да и я уже не мог его ничем особенно утешить. Раковая опухоль вездесущей коррупции и мафиозных структур быстро расползалась по стране. Становление криминально-олигархической системы в России уже никто не мог предотвратить. Бедные становились беднее, богатые – богаче. Социальное расслоение общества  становилось все ярче и чувствительнее. После радужных надежд и эйфории демократических преобразований конца 80-х-начала 90-х годов страна скатывалась к сумеркам криминальных разборок и неизбежного становления авторитарного режима, удушения свободы слова. Тягостная общественная атмосфера давила на всех мыслящих людей, которые хоть как-то отслеживали ситуацию в стране.
Евгений Алексеевич раньше мне говорил, что если он за день не напишет статью, то к вечеру чувствует давящую пустоту, будто он день зря прожил.
- Что же вы каждый день по статье клепаете? – удивился я.
- Да, стараюсь, - отвечал он. – Ну, иногда на статью и два-три дня уходит. Я
стараюсь держать себя в рабочей форме. Иначе нельзя. Нельзя расслабляться…
 В последние годы жизни Евгений Алексеевич жаловался на зрение, говорил, что все реже подходит к печатной машинке. А когда человек перестает работать, он перестает и жить…
В декабре 2002 года Евгению Алексеевичу Андрианову исполнилось 80 лет со дня рождения. Большинство местных СМИ прошли мимо этой юбилейной даты. Находясь в тягостной борьбе за собственное выживание, мы, увы, начинаем забывать о ветеранах журналистики.
Архив Евгения Алексеевича не пропал. Его бережно хранит его дочь Наталья Евгеньевна Левая, которая пошла по стопам отца и работает редактором поселковой газеты «Обуховские вести».
«Коммерсант-Экспресс», №1, 7 января 2004 г.