Голодное детство

Робкий стук в дверь прервал мои бурные возмущения бесконечной рекламой сытой жизни в странах Европы.  Возбужденная, я открыла дверь.  Полюс настроения резко сменился: передо мной стояло бледное существо в сером клетчатом пальтишке с потертым цигейковым воротничком, в такой же потертой кроличьей шапке и стоптанных сапогах с чужой ноги. На меня смотрели огромные серые страдальческие глаза девочки неопределенного возраста. Ей можно было дать и  семь, и одиннадцать лет. Опущенные плечики, спрятанные в рукава от холода ручки, тоненькие в широких голенищах сапог ножки больно резанули по сердцу.
Тогда, в 42-ом, я видела эти голодные глаза. Их было много, они заполнили все пространство железнодорожного вокзала, где расположилась масса эвакуированных ленинградцев, не оставив ни одного свободного места. И везде были дети: бледные, голодные, худые, с глазами, полными горя и страха. И хотя мне было всего-то два годика, но периодически во сне мне являются эти голодные глаза, заполняя все моё существо, и я  просыпаюсь от страха, а потом долго не могу придти в себя.
Говорят, в памяти от детства остаются только самые яркие  впечатления. Для меня эти голодные детские глаза навсегда остались главным фоном, на который легли последующие  картины нерадостных  событий военных и послевоенных лет. Возможно, этот фон запечатлелся так четко потому, что я сама была измучена блокадой и голодна до такой степени, что   при определенных условиях в памяти нередко  всплывают  картины голодного детства.
И вот сейчас, через много лет, эта девочка возвратилась ко мне памятью из  горького прошлого.
Спазм в горле  болью стал растекаться по грудной клетке, ноги ослабли, руки задрожали.
Мы молча смотрели друг на друга: глаза в глаза. Ни слова, ни звука, только полное взаимопроникновение. Понемногу детский взгляд из настороженного становился доверительным, в нем появилась теплота, и льдинки безнадежности выпали прозрачными слезинками.
Я взяла девочку за руку и завела в квартиру.
На кухне было тепло и спокойно. Мы сидели за столом как две давние близкие подружки.
Девочка ела с жадностью, особое предпочтение отдавая салу и  хлебу, хотя на столе был  достаточный для ребенка набор еды.
Я не мешала ей, тихо пила чай, а мысли уносили меня в мое военное детство.
В начале сентября 1942 года по Ладожскому озеру из прифронтовой зоны  эвакуировались в спешном порядке семьи военнослужащих и учащиеся ремесленного училища, по различным причинам не успевшие это сделать в начале войны.
Это были истощенные до предела люди.  Взрослые и дети с трудом передвигали ноги. У  многих они  распухли до такой степени, что вместо обуви  были обмотаны тряпками.
Я знаю об эвакуации из рассказов мамы и старшей сестры, но мне иногда кажется, что события этой страшной трагедии живут во мне, затмевая иногда реальную мирную жизнь. Я вижу немецкие самолеты, на бреющем полете расстреливающие людей, мечущихся в панике женщин с детьми на руках.  Я помню эти  обезумевшие от страха  детские глаза – их забыть  нельзя.
Голодная девочка на пороге  всколыхнула  мою память. Я вспомнила начало лета 1944 года. Тогда, почти после полутора  лет «сибирской ссылки» (так называла мама эвакуационный период  проживания в Омской области) мы приехали к ее младшей сестре, тете Кате, в село Рыбное Рязанской области. Мне, 4-х летней девочке, четко врезалась в память такая картинка: тетя Катя, встретив нас, сразу же повела к казавшемуся мне высоким  столу. Я встала на цыпочки  и вцепилась худенькими пальчиками в край стола.
На нем на деревянной разделочной доске лежал кусок сала с нежной розоватой мясной прослойкой  и большой кухонный нож. Рядом – порезанная  буханка черного хлеба.
Четыре детские головки (у тети Кати тоже были две дочки – одна мне ровесница, другая на полтора года постарше) едва возвышались над столом. 
Тетя Катя резала сало тоненькими ломтиками, клала их на кусочки хлеба и давала девочкам. Первый кусочек – моей сестре Тамаре, второй – Лидочке, третий – Лилечке.
Я стояла, глотая слюни. Последний кусочек сала был самым тоненьким (мне так казалось), его тетя Катя разрезала пополам, затем вдвое урезала  ломтик хлеба  и положила на него этот маленький  кусочек сала.  «Кушай», - сказала.
Дрожащими ручками я взяла бутерброд и заплакала. Мне казалось, что меня обидели, пожалели хлеб и сало. Голодный спазм комком пополз вниз по кишечнику, создавая колики, от которых сразу начинала болеть голова, а в глазах появлялся лихорадочный блеск, которого мама очень боялась.
Спазм волнами перекатывался по животу, усиливая головокружение. Вцепившись ручонкой  в край стола, я боялась упасть и выронить бутерброд. Мама схватила меня и с трудом подняла на руки: «Не плачь. Сейчас успокоишься, животик пройдет, и ты будешь кушать. Только маленькими кусочками. Тебе нельзя сразу много, ты еще маленькая и можешь  умереть». Я прижалась к ней, и постепенно колики стали исчезать.  Но  при этом я  продолжала смотреть на сало. Мне хотелось, чтобы тетя Катя нарезала много-много кусков.  Было страшно, что сестры сразу все съедят и мне ничего не достанется.
Я перевела взгляд на руки тети Кати. Они были красные, огрубевшие и, как  мне показалось, очень большие и  тяжелые. Я вновь заплакала. Крупные  слезы упали на стол. Взглянув на меня, тетя положила нож. Погладив по голове, тихо сказала: «Не бойся, тебе тоже достанется. Съешь сначала один маленький кусочек, а потом, если не будет болеть животик, скушаешь еще, если мама разрешит. Я тебе сала и хлеба оставлю».
«Ну, почему потом?» - все во мне возмущалось. «Я сейчас хочу! Я съем все: и этот хлеб, и это сало!  Мне не будет плохо!», - думала я, но  вслух этого не сказала.
Мама строго посмотрела на меня: «Дочка, ты же не одна. Твои сестрички тоже хотят кушать. Вечером я разрешу тебе скушать еще один кусочек. А еще – тетя Катя сварит на ужин картошку».
Не помню, что было потом, но отчаянный  крик моей голодной души  живет во мне по сей день.
Теперь, когда я принимаю сигнал бедствия той же частоты страдания,  вспоминаю первый кусочек сала с хлебом.  Неизбежно вспоминаю: стол, разделочная доска, нож, буханка черного хлеба, кусок сала и руки тети Кати.
Я не запомнила ее   лица (она была  убита молнией  в собственном домике  через несколько месяцев  после нашего прибытия в Рыбное), но навсегда сохранила память об этой доброй женщине, утешившей меня в момент острого чувства голода.
Прошло много лет, но если кто спросит сегодня, что люблю я больше всего,  искренне отвечаю - «хлеб и сало».

От воспоминаний военного детства оторвала  маленькая гостья. Она стеснительно покашливала, стараясь привлечь мое внимание. «Я наелась», - девочка  вылезла из-за стола, прихватив с собой булочку с маком. «Подожди, я тебе все в пакет положу. Возьмешь?»  - «Возьму, у меня дома братик голодный» - прошептала, как будто стесняясь содеянного.
-«А где родители?»
- «У нас одна мама, она болеет».
Я набила продуктами полный пакет, а в карман пальтишка сунула  деньги. Она скорбно взглянула мне в глаза,  сказала «спасибо» и, опустив голову, стала спускаться вниз.
«Приходи еще», - крикнула я вслед.  Но девочка больше не пришла.

Горько, когда через пять десятков лет после страшной войны  голодают  дети. Грош цена  нам всем, построившим после войны такую жизнь, при которой одни жиреют, а другие голодают.