Монгольский дневник

  ПРЕДИСЛОВИЕ

    Острота и прелесть геологоразведочного дела в ожидании природного клада.  На изученных месторождениях клад-ископаемое  открывается  в  рассчитанных заранее глубинах,  может быть и раньше,  или чуть позднее.  Но бывает и так,  что удача приходит на запредельной глубине, когда уже  ничего не ждут от холодного чрева земли. Неожиданно. И  эта находка – самая дорогая.
     Неожиданность самоценна. Она напоминает о неисчерпаемости удач и промахов,  горя и успокоений. Кисельные  слова и жижа назиданий ей не нужны.  Понятным твёрдым фактом она докажет : "Ты не знаешь и не можешь знать  всего.  Ты даже омутов своих сердечных не постиг. Твоя большая радость и удача, а с  ними самая больная  боль, в каких широтах притаилась?
     Не знаешь.
     А твой восход,  твою  "вершину", в  какие часовые пояса  включила жизнь?
     Не  знаешь.
     И  не окажется ли серебро висков дороже яркой,  летней позолоты?
     И  этого не знаешь.
     Так жди не унывая.  Пока твой плот качается в потоке дней  и  мрачный хор последних водопадов ещё не слышен, возможно  всё!"
                *
     Похожим  на  качание  "вверх – вниз" было решение о моей командировке в Монголию. Не один год уже качалось.
Пустяковое , а точнее надуманное  нарушение по линии  так называемой секретности,  надолго подмочили  мои отношения с Первым отделом – главным разрешителем  загранкомандировок.  Можно было хорошо знать своё дело и быть востребованным, но если Первый отдел скажет "нет",  это будет железное  "нет".
Первый отдел любит работать солидно и таинственно. Вот, например, в других отделах люди общаются просто и открыто, глядя друг другу в глаза, стоя во весь рост и пожимая руки. А персонал Первого  отдела смотрит на вас и вы на него только через квадратное окошечко, у которого, как в холуйском поклоне, надлежит согнуться. Работать ,"не прикладая рук",  и придавать весомость спорт-ядра всего-то мыльным пузырям – это в Первом отделе на первом месте. Вот так,  из-за  "мыльных пузырей" задержали мою командировку в Монголию на восемь лет! Последние два года по тщетности усилий добиться её,  были просто "  пустой породой"; и мысленно, в конвейере событий я уже отправила их в "отвал" забытых неприятностей. Но появился человек с нормальным человеческим рассудком. Мыльные пузыри тотчас лопнули, и вскоре пришло "добро" на оформление.
Понятно, как подействовала на меня разрешительная бумага. И радость, и удивление, и даже испуг – всё смешалось и у меня перехватило дыхание. Подобное иногда испытывает поисковик в затяжном невесёлом маршруте. Идёшь долго и тяжело, но нет находки. Должна быть, но нет её, не находишь. И опускаются руки, и угасают глаза.
Но ни с того,  ни с сего (а это только кажется, что  ни с того, ни с сего),  осыпается в обнажении рыхлый пласт, за ним другой, третий и среди невзрачных осыпей – вот он! – предолгожданный  кристалл!  Берёшь на ладонь, осторожно, как с головы младенца сдуваешь пыль.  И жадные зрачки пьют вдоволь отражённый свет...
Однако, по порядку. Шестое марта  1980 года. Четверг.  Начало рабочего дня в  гидрогеологическом отделе Московского ПНИИИСа Госстроя  СССР. Андрей Хозеевич Лаин – зам.  нач.  отдела торопится занять место в кабинете. Он поспешает в лабиринте столов и стульев,  ловко обходя острые углы, и  успевает при этом одним улыбнуться, других просто не заметить или заметить незаметно, кому-то  дать  распоряжения   по новым важным делам.  У моего стола Лаин притормозил чарль-чаплинские ножки и, скосив пречёрные испанские "шары",  обронил через плечо: "Да,  вот что, на 15 марта заказаны билеты в Монголию. Учти". И завилял "змейку" дальше.
"Учти" меня ошеломило, а затем пихнуло в суету. В самом деле, как же извернуться-то?  Сыну нужно закончить третью четверть, (это не ранее 22 марта), у меня на обмене паспорт, а ведь ещё и заграничный надо оформить. А собраться? Отправить багаж? Пристроить кошку, наконец. Да мало ли что ещё всплывёт. И на всё – неделя?!
     И вот я бегу в кадры, в профбюро, в школу, звоню матери и сестре, всюду прошу, убеждаю, настаиваю, тороплю,  и, наконец, как награда за неистребимый оптимизм, в кулаке вечной золушки билет  на скорый Москва – Улан-Батор на 27 марта.
Что ж, со временем станет ясно,  стоила ли игра свеч. Ныне же я отправляюсь в новое, давно желанное путешествие и начинается оно прощанием с обжитым  углом, исходом из тёплых , приувядших ароматов в неизвестный простор, в новизну обманной мечты.
               

                ОТЪЕЗД

27.\3.  1980 г.


     Провожали в дорогу три самых  близких человека: сын Саша, мама, сестра Наташа. До чего же обостряет все родственные чувства близкая разлука! Ну всё, или почти всё становится до боли  дорогим в родном человеке. Тревога за него, вроде бы без всяких оснований, прорастает в сердце тяжёлой тоской. Быть может это оттого, что маленькие прижизненные разлуки – мимолётные двойники той, вечной, предназначенной со дня рождения? И бывает, в несчастные дни двойники меняются местами, сокращая время земной любви.  Не дано знать,  сойдёмся ли вот так опять втроём, сердце к сердцу,  судьба к судьбе. Оттого и тревога, и грустим, и прячем друг от друга глаза. Вспоминается песня Вертинского, так легко сомкнувшая глубину и мимолётность чувств, та, в которой он благодарит женщину за боль разлуки. Помню, моё внимание  остановили слова: "Благодарю, что Вы мне дали вновь изведать боль разлуки».  Оказывается, для него боль разлуки – эссенция жизни, одна из её сокровенных ценностей. А для меня? Не знаю. Сейчас мне просто больно.
                *
    Непосредственный отъезд отметили события нервозные и смешные, лишь на волосок от серьёзных неприятностей.  Будто тасовались маловероятные случаи,  играя то за меня, то против. Кто-то  отчаянно вредил мне,  но кто-то другой протягивал руку и выручал.
    Случилось вот что:  ни с того, ни с сего как раз в день отъезда из Белых Столбов, когда я, мама, Саша и Наташа  уже стояли на платформе, диспетчер объявляет, что  отменили электричку.За ней – другую.  Мы заметно нервничаем. Третья приходит с большим опозданием. Понятно, я катастрофически опаздываю в Москву на Монгольский поезд. Паника. Маму и Сашу, наскоро простившись, оставляю на Павелецком, куда наконец-то приползла злосчастная электричка,  и вместе с Наташей мчусь на стоянку  такси. Подбегаем,  а там!!! Нет -- не очередь. Там...  Помните киноленту военных лет о пленных немцах на улицах Москвы? Помните, сколько их было? Так вот,  ко дню моего отъезда они помылись, переоделись,  соскучились по  Москве и потому все собрались здесь на Павелецком вокзале покататься на такси. 
     В последней надежде прошу,  умоляю, взаправду плачу, потрясаю билетом на Монгольский поезд и, наконец, пропускают.
Таксист матерится, но ведёт хорошо. Не отрываю глаз от часов. Через девять минут – неоны Курского, через пятнадцать засветился  Ярославский. До отправления – две минуты. Сломя голову , летим с сестрой через вокзал. У меня в руках помимо всего,  зачем-то ещё бидон с малиновым вареньем. Чернобурка сползает на глаза, и я спотыкаюсь на бегу. Шмяк! Бидон в сторону. Выругиваюсь, но тут же, не давая Наташе испугаться,  а варенью вылиться, вскакиваю и опять бегу.  Проломившись сквозь толпу, растрёпанные, как бродячие цыганки, выскакиваем на перрон... О, счастье!!! поезд, формируемый монгольской бригадой, ещё не подошёл. Перевели дух.
      Нет, это надо пережить. Удача из удач!  Первое, что стучит в виски: "Монголы настоящие, мудрые друзья!"  Хорошо, что не одни русские долго запрягают, очень  хорошо!
      Перрон  кишит отъезжающими с огромным количеством объёмных вещей. Мой багаж из четырёх ручных кладей выглядит очень скромно. Носильщики -- возильщики то и дело  сталкивают свои перегруженные тележки, а потом долго не могут разъехаться.. Брань, толкотня... И вот  медленно, словно опасаясь скрытого взрыва,  в колею вдвигается состав. Толпа глухо застонала и, раскачиваясь, потекла к вагонам. Меня и Наташу волочит  телесно-вещевой поток – стихия жуткая и беспощадная. Вспомнились похороны Сталина, но обошлось без супердавки и скоро мы предрейфовали к вагону с нужным номером. 
     Здесь я заметила Некрасову Катю. Она пришла передать со мной небольшой пакет для Свистуновой.  Катя уже побывала в Монголии и все перипетии отъездов – приездов ей хорошо знакомы. Торопливо поздаровались. Она удивилась, что у меня так мало вещей  и тут же подхватила самую тяжелую сумку. Я вежливо протестую, но где уж мне окоротить такой напор.  Когда я продавилась в купе, Катя уже быстро устраивала под сиденье мои вещи. Ну и молодчина! Из тонкой подвижной девочки, которая приехала в Кисловодскую партию семь лет назад  начинающим геологом, где мы и встретились,  Катя превратилась в  пассионарную, крепкую  тридцатилетнюю женщину. Ей, как бы, всё по плечу, и это  не заносчиво, а наглядно-убедительно. Такое ощущение получаешь от всего завершённого, по природе достигшего своей полноты. Много добавляет Кате редкой красоты  низкий голос. Говорит она, по-московски растягивая  "а", но в её исполнении получается красиво,  будто покачивается глубокая вода.  Я от всей души, но торопливо чмокнула её в прохладную щеку: "Ну, счастливо оставаться". "А вам, счастливого пути", – будто прокатились в ответ хрусталины в лёгком прибое.  И она исчезла.
Поезд всё задерживается с отправлением. Наташа стоит на перроне, а я в тамбуре. Мы переговариваемся  через головы пассажиров и пытаемся увидеть друг друга  в  промежутках шапок и пальто.
Последние минуты.  Все слова сказаны. Теперь говорят только глаза. Немой прощальный взгляд –поразителен. В нём энергия и боль проникающего ранения. Очень многое, что замкнули уста, открывает, отбросивший условности, прощальный взгляд. Вот они, устремлённые в тебя зрачки, расширенные тревогой и любовью, умоляющие вернуться  хоть когда-нибудь. В минуту  прощания все чувства – поверх "барьеров". И  правильно. Нам не дано знать, коротко расстаёмся или навсегда.  Так запомним из всех нежностей и печалей  родные глаза! В  них правда и  сиротство  беззащитной  земной  любви.
                *
Наконец-то  тронулись. Глухой скрежет, лёгкий толчок и покатилось  маленькое колесо по большому шару. Монголочка – проводница с флажком в руке заслонила дверной проём. Наташа скоро утонула в толпе. Из-под  локтя проводницы я вижу, как убегает  перрон, и за поездом в какой-то призрачной  надежде всё ещё  семенят подошвы, каблучки, коленочки. Куда? Зачем?  Толпа, как просыпанный горох – сначала катит густо, да скоро редеет. И вот последняя "горошина" застряла в решётке ограждения. Всё,  нет больше перрона. Кончился асфальт.
Поезд набрал скорость.  Быстрый, быстрый, чёткий, чёткий,  сталь по стали -- ритм колёсный.  Ах, какие бега!  Сию минуту я и не думаю – выигрыш или проигрыш впереди.  Хорош сам по себе  свободный бег!
Соседние рельсы ведут безупречную двойную линию. Так подводят окончательную черту под большим, наработанным текстом, ставят дату и подтверждают личной подписью.  Отчёт закончен.
В прошлом шумные, бестолковые проводы, вся  тоскливая Московская суета – вседневное моё угнетение и беда.  Хорошо, что сгинула. Из шума, пота,  толкучки – в размеренные сутки с отдыхом и чаем, очень хорошо.  Тем более, что пункт назначения – новая земля с иными ритмами пульса.  И её предстоит понять,  принять  и, может быть,  полюбить.

 


                В   ПУТИ

28.\3.  1980 г.


В купе  со мной едут молодой вьетнамец и жена монгольского посла в Швейцарии с десятилетним сыном. Понемногу знакомимся.  Жена посла (имя её я так и не узнала и про себя  называла послица)  приятная крепкая  монголка лет сорока пяти. Врач по образованию. Едет в  Улан-Батор повидать  замужнюю дочь, а обратно надеется вернуться бабушкой. Несметную "посольскую"  почту для дочери она разместила у проводника (в наше купе "коробочки" просто бы не вошли) и часто ходит смотреть всё ли там в порядке.
Сыночка послицы зовут Бат-Эрдэн, что в переводе означает  богатырь-сокровище. По русским эмоциям достоинств в имени – перегруз.  Но не будем ходить в гости с поучениями.  Позднее, коснувшись народного быта, я поняла, почему кочевник – монгол в грубом дели,  скроенном для лета и зимы, в ветровом загаре из  "крепкого чая", любит создавать  имена, где сочетает золото, богатырскую силу и красоту природы. Не остудим  же  высокомерием его первобытную жаркую мечту,  ведь порой только она и держит тепло в истрёпанной ветрами юрте.
Говорит  "богатырь на трёх языках  одновременно,  то есть начинает фразу по-английски,  продолжает по-русски и заканчивает по-монгольски. Языки могут идти в обратном порядке, но в любом случае без  "перевода"  мамы не обойтись. Интересно, какой язык станет главным для Бат-Эрдэна во взрослой жизни? Он ли будет выбирать  "язычную музыку" или она его?
Только мать за дверь, "сокровище" начинает резвиться. Мальчик мобилен и любопытен, как обезьянка, но тактичен,  с блёстками  "дипломатиков" в чёрных азиатских глазках.
Смотрю я на него и думаю, что лица монгольского мальчика коснулась струящая  хороший день заря и с тех пор на тёмнорумяных щеках-полушариях  Бат-Эрдэна, особенно в минуты неуёмного веселья,  возникают очаровательные сдобные ямочки. Из них брызжет здоровое  везучее детство – цветок, вручаемый судьбой немногим и ненадолго.
Береги же Бат-Эрдэн свой  "цветок", радуй подольше гордую маму и всех, кого встретишь в пути.
Впоследствии, работа забрасывала меня в разные уголки Монголии.  Я повидала много монгольских детей и в городах, и в кочевых  юртах. Монголия страна многодетная.  Но ни у кого больше не нашлось на щеках таких ямочек счастья, как у сына  Монгольского  посла в Швейцарии.
Вьетнамца зовут  Нгуен-Куанг. Ему  21 год. Он направляется в Улан-Батор на дипломатическую работу.
По росу и телосложению Куанг похож на субтильного подростка. Я свободно вижу, хотя мой рост не велик, как завязаны на  макушке бантиком  чёрные тесёмочки его кожаной с каракулевым околышем ушанки. Пальто на Куанге висит будто на узенькой вешалке. Плечики косо обвисли, рукава скрывают худые жёлтые пальцы. И в покрое одежды,  и в цвете сукна (сером, немом) живёт скука униформы. Нет и намёка на то,  что это его и для него одежда.
Лицо Нгуен-Куанга  словно вылито из смуглого целлулоида. Представить невозможно, что делает бритва на такой коже.  А  бритва у  Куанга есть.
Вьетнамец живо всем интересуется. Крупные, почти круглые чёрные глаза без зрачков доброжелательны и спокойны. Вопросы задаёт разнообразные и практичные.  Возможно, у него способности к языкам. Слова запоминает быстро, без устали твердит новые фразы, послушно исправляет произношения и всё старается приспособить  свою кратко-обрывистую интонацию к чужой певучей, славянской речи.  Особенно его интересуют  русские имена. Куанг так усердствует, что ему от души хочется помочь, как вдруг начинаешь помогать  муравью, волокущему груз тяжелее самого себя.
В общении Нгуен-Куанг тактичен, догадлив,  предупредителен.  И всё  же... всё же подлинной простоты и сердечности  между нами не рождается. Я чувствую в нём дрессировку, чувствую выучку послушно,  мало что  делать, даже желать так, как скажут и прикажут. И в хорошем, и в плохом Куанг загадочный оловянный солдатик. Сегодня по собственной воле готов "в огонь и воду дважды", а завтра так же чистосердечно для общей пользы забудет и русскую речь, и русские имена.  Если ошибусь, буду очень рада.
Вьетнамец и отрок монгол  быстро установили  дружески—развлекательные отношения. Вот они напротив на нижней полке играют в нарды. Я рассматриваю  их лица и фигуры. Они почти одного роста, оба черноволосы, черноглазы, белозубы, смуглолицы и...  совершенно разные Они воплощение одноцветного контраста. Плотный, скуластый крепыш  Бат-Эрдэн – потомок кочевников, чьи мускулы и кости не знали усталости в седле, сумевших обжить сухие морозные степи, и субтильный сын жарковлажных морских побережий, "кофейный" загадочный божок – вьетнамец. Казалось бы, одно чрево – Азия, один набор красок, но...  Верховный художник исполняет дело скрытно и своенравно.  Взирающих на его творения ставит  перед  свершившимся  фактом: "Смотри , человече, радуйся! Осознай своё предназначение и найди  место по силам в бесконечности  дел  Моих".
Тут как тут известный  хамоватый  Базаров: "Природа не храм,  а мастерская и человек в ней – работник". Самодовольный  недоучка и в голову  не берёт,  что сам-то он – экспонат в этой мастерской.  А работник временный  и случайный,  да и не  всегда  нужный.  Быстрая внезапная смерть уравняла и подопытных лягушек, и передовые Базаровские мозги.
                *
В соседних купе, да и во всём поезде много военнослужащих. По званию преимущественно лейтенанты и старлеи. Наш военный молодняк. Едут пополнить или сменить ограниченный, как говорят, контингент войск где-нибудь в Чойбалсане, Булгане, Сайншанде, да мало ли где  в Монгольских просторах стоят наши войсковые части, охраняя и в шутку, и всерьёз братскую республику.
Юные офицеры не одиноки. С ними или к таким, как они,  едут молоденькие простенькие женщины  -- офицерские жёны,  часто с малолетними детьми.
Я с любопытством смотрю на жену по профессии, затаив сомнение в её будущем счастье. Передо мной женщина,  доверившая судьбу мужчине. У неё впереди или всё,  или ничего. Профессия жены, возможно, ничем не хуже других профессий, но вдвойне рискованней. Ведь жена рассчитывает на то, что ей не принадлежит – на чужую жизнь, на крепость тех чувств, которых, быть может, и нет. Я не верю в благодарность судьбы за то, что  забыто собственное "я" ради мужской суеты. Наверное, я ошибаюсь в исполнении нескольких удачных  жизней, где расправила крылья  любовь, но ошибка моя, увы, невелика: очень часто приходилось видеть нулевой итог семейных порывов незадачливых жён по профессии.

29.\3. 1980. г.

Скорый  Москва – Улан-Батор  напористо режет восточные меридианы почти под прямым  углом, лишь слегка отклоняясь к югу. Не успела как следует выспаться,  а  Урал уже  сгладился и на западе – Тюмень. Прогромыхали мост через  Тобол и летим сквозь  зимний сон  Приишимских озёр за  Иртыш и Омск,  дальше и дальше в  Барабинские степи. Взгляните на карту, сколько здесь  равнины,  сколько простора!
Стою в тамбуре у окна. Как холодный компресс  прижато ко лбу стекло. Пол ритмично пружинит.  Я всем телом ощущаю  могучую дрожь стальных суставов и легко представить, что стоишь на упругих  мышцах  огромного, суперсильного существа, Это оно, преумножив выносливость всех живых тварей, мчится по своим "пастбищам" от моря на западе до моря на востоке.
          Ах, необъятная Россия! Легко освобождается фантазия. Летишь по прямой без вопросов судьбе – зачем, куда, к кому. Бывает согласишься – пусть чужая воля повластвует, поиграет  до времени. Просто нам немножко по пути. Не  пропустить бы только в скорости и  суматохе свой поворот, где ждёт с рожденья предназначенная колея. Твоя.  Не пропустить бы.
Не мало нас, кому, казалось бы, всё ясно и понятно, но достаётся лишь в чужом пиру похмелье.

                *

За окном плывёт пасмурно-белая страна, как будто смотришь сквозь молочный  кварц.  И пять, и десять, и двадцать часов от пологих крыльев Урала до огней Новосибирска и далее на восток к отрогам Саян простирается  спокойствие  и тишина великой  Сибирской  равнины.
Плоская, почти на одних высотах земля, сейчас, в конце марта, когда от сплошного снежного  настила осталась серая рвань,  томит однообразием.  Расточается смелость решить – что это – свобода или  бесконечное терпение?  Клады под ногами  или "земля, которой нет"?
Сквозные берёзовые колки то подступают к самым рельсам и наспех вкось и вкривь штрихуют  вагонные стёкла, то уходят к горизонту, открывая косматые скопища рыжих ковылей  и того же цвета ровнейшие полосы ржаной  стерни.  Только эти, разлинованные в линейку угодья,  и свидетельствуют, что весной и осенью здесь бывает человек. Редкие города из серых панелей и дымящих труб в густонаселении не убеждают.
Иногда с берёзы сорвётся невесть откуда взявшийся ворон и летит за поездом, будто гонится. Под стук колёс не слышно ворона,  но видно, как надрывается живое горло  и тревожно, что слабеют его крылья,  ведь что-то он вещает, о чём-то  голосит по-своему.  Но кто способен  заглушить  стальную  шальную "чечётку,  когда в разгоне  скорый? Кто, вообще,  слушает вещую  Черную  Птицу, если спешит за призрачной  Синей?
Мелькают вагоны встречного. Куда он и откуда? Надпись не прочесть.  Скорость гибельная. Закон – прямодвижение.  Задержка – смерть. И всё же один вагон  успевает бросить мне  "цветы".  Букеты рассыпного огня летят из-под колёс в мой тамбур. Здравствуй и прощай, встречный! Тебе на запад,  мне  "в другую сторону". Скоро  и  восточная столица – Новосибирск! И пассажиры,  глядя на часы,  помогут стрелкам  догнать  время.

                *

Новосибирск, Новосибирск...   При этом слове память моя делает излучину  в далёкие сороковые. Да, по этой же дороге в Новосибирск ехали мои родители – молодые специалисты, ехали строить теперешний аэропорт  Кривощёково и везли в пелёнках  "вершину любви" – ненаглядную дочку.
Отца у меня больше нет. Война оставила его в живых, но послевоенная работа на износ не пощадила. Пятнадцать лет  как он умер, не дожив до пятидесяти.
На большой карте Союза, что висит дома у меня в комнате,  я отмечаю красными кружками самые дальние места, где побывали мои родственники и я.  Получился наглядный расклад – оказывается заехала я на восток дальше родителей. Отец, уроженец Воронежской области, за свои неполные 50 лет в строительных порывах на восток коснулся 85 го меридиана, а я буду работать где-то около  115 градуса восточной долготы,  к тому же по широте много южнее наших Сибирских территорий.  Таким образом,  дух землепроходчества с фамилией отца пока что дружит.
Как и отец,  я буду создавать так называемые материальные ценности.  Как и отец, буду  думать,  что первое дело на земле – вырастить хлеб и построить дом, а продавать чужое, отдавать деньги в рост – это не по-русски, это запах другого народа, скверный запах.
Как и отец,  я считаю, что самая высокая трудовая доблесть  человеческих порывов – Первооткрытие.
Первая тропа  по местам никем не топтаным. Первая борозда на целине.  Отгадка  тайных природных связей. Печной огонь на вечной мерзлоте  и многое  другое.
Что в этом кроется?  Может  каждый раз мы  срываем запретное яблоко познания?  И грехи человека –ослушника растут, как облака в грозу?
Растут, конечно, грехи.  Но может ли человек в  настоящей его конструкции не  быть ослушником? Мой посильный грешный ответ – не может, потому  что земной  Бог для него – увлечённость трудом. Даже продвигаясь  в потёмках к гибели  или в  смертельных опытах, он думает, что  идёт к свету.
Будь милостив, Творец. Прости же нам всевидящую слепоту. И если человек действительно.  Твоё создание, яви нам всем преображенье.  Даруй спасительную, Тебе лишь одному подвластную  мутацию.

                *

Пейзаж всё тот же – много простора и нет красок веселья. Поезд летит по исходу зимы и вот-вот ворвётся в настоящую весну. Он,  как снаряд по стволу,  прошёл тёмный  туннель  ночи и продолжает  погоню  за  новым  рассветом.  Действительно, впереди над горизонтом всплывает малиновый шар и начинает медленную,  манящую   игру по большому кругу дня.  Наш поезд впился в землю  тысячью колёс  и кружит  неразъёмно с  эллипсоидом планеты.  А мы-то думаем, нет,  точно знаем,  что едем прямо! Прямо к нашей цели...
Велика протяжённость зимней Сибирской равнины,  велика её заброшенность и печаль.  Я стою  у окна более двух часов, но ни разу не встретился хотя бы посёлок. Промелькнул один раз полустанок.  Разбитая платформа,  шлагбаумана  нет.  Чуть поодаль три избы под соломой в комке с сараюшками и собачей конурой.  Стог сена рядом, да колодец с воротом.  Никаких дорог  ни к этому жилью, ни от него  скоро не разглядеть.
Неужели  такое возможно сегодня? Ведь наш-то скорый мчится не за чем иным,  как  сделать поудобней жизнь соседа. Вот уж действительно: "Не лучше ль на себя, кума  оборотиться?"  Свои-то как  же?  Это не сон  полузамёрзшей степи,  это – явь, здесь живут люди. Каждый из них – наш человек.
 И потянет от такой конкретной жизни поникшим вековым сиротством, дохнёт гиблой нищетой, такая тоска повалит в сердце, как если бы   оставила в степи родную мать.
Тревожная догадка не даёт покоя: "Ведь это только случай, что кто-то – там, а я  -- вот здесь. Мне просто повезло, как говорят. Но почему ж так не спокойно?  Какой-то выигрыш нечестный, что ли: Да вроде – нет. На мне свершилась вероятная удача.  Вот и всё. Выходит, нет моей вины  нисколько, а собственное недовольство есть.  Что это?  Жалость?  Совесть?  А это просто сопричастность своему народу.  Как замкнутость  кроведвижения.  Насколько тебя волнует судьба  тех, кто в движении  проб и ошибок оказался в закутках на  "краю Ойкумены",  настолько ты и верен русской крови.  А в общет-то, в  какой бы нации ты ни  явился,  на  празднике  удач не надо забывать – лишь случай "правит  балом".  И  жизнь  либо свершается делами, либо сползает в  серые снега.

30.\ 3.  1980 г.

Мы едем,  едем,  едем  в  далёкие  края... Третьи сутки едем. Купейные отношения сложились,  или, может,  просто не успели испортиться.  Все ждут впереди хорошего и этим себя  веселят.  Жена монгольского посла скоро  увидит дочь,  Нгуен  займет должность в посольстве,  а мне и награды  большей нет,  как  увидеть  незнакомую  страну.
Нгуен Куанг едет на верхней полке над моим местом внизу. Ловкий, лёгкий он не залезает в своё гнёздышко, а взлетает, как скворец в скворешню.  Бат-Эрдэн по сравнению с ним –увалень,  обязательно что-нибудь  заденет или опрокинет на мамочку.  Нгуен ухитряется  писать лёжа  и  его блестяще-чёрные волосы то и дело  свисают  надо  мной – это  он наклоняется   спросить: "Танья Борьсовна,  что  эта слова  такая?  Как  понимай можно эта? В жёлтых пальцах вихляется  блестящая ручка.  Записная книжка  на пружинке подходит к концу.  Торопится Нгуен,  хочет  собрать  словесную дань с русской и монгольской  попутчиц.  Что ж,  удачных тебе  экзаменов , вьетнамец, и в посольстве, и в жизни.
Как-то раз, когда Нгуена  не было  в купе,"послица" говорит мне, по-матерински  приопустив уголки  губ: "Совсем ничего не ест, наверно у него денег нет."  То, что у Нгуена  "пониженный" аппетит, я тоже заметила,  однако, не более того. Но жена монгольского посла знала гораздо более того.  Я ехала за границу впервые, ей же давно  ведомо, что такое  пересечь границу  и получить строгий лимит на рубли,  тугрики,  марки т.п.
В  1980  году советским специалистам на границе  СССР--Монголия  официально меняли  30  рублей.  Это составляло  чуть больше  120  тугриков.  Эти же  30 рублей можно было провезти в Монголию и уже там обменять в банке или у монголов на тугрики.
Строгой проверки денег у обычных, " в порочащих связях незамеченных"  граждан,  на границе не было.  Ни  русские  в Наушках,  ни монголы в  Дархане, как говорится, не зверствовали.  Так что  неофициально,  кто как мог,  провозили в Монголию  рубли,  там меняли на тугрики у тех монгольских товарищей,  которые выезжали  в Союз.  Короче,  народ  дружественных  стран проявлял инициативу  и  устраивался  обоюдовыгодно,  приноравливаясь к социалистическому  дефициту.  Советские  "охотились" за дубленками,  кожаными пальто и куртками, лисьими  шапками  и шубами из тарбагана.  Монголы  везли из  Союза телевизоры, мебель, велосипеды и мотоциклы.
На что рассорил свои рубли вьетнамец  Нгуен,  не нам судить. Дело молодое.  Но после этого разговора мы ещё настойчивее стали приглашать его за откидной купейный столик.
                *
На  больших остановках почти все пассажиры высыпают на свежий воздух.  "Халатики"  с  детьми  сбиваются кучкой около вагонов, а  лёгкие спортивные "костюмчики" в тапочках-шлёпках  семенят от киоска  к  киоску,  набирая охапки  всевозможных  бутылок  и  сомнительную лотошную  снедь – всякую  выпечку, слякотных жареных  кур  и  размякшую,  как известь-пушёнка,  рыбу. Век бы ей не ловиться и не попадать на стол хорошим людям,  вроде меня, представляясь вкусной свежей едой, за дешевизной скрывающей опасный медленный яд.
Жена посла всегда  прогуливается в одиночестве,  всегда с непокрытой головой. Прямые, жёсткие, смоляные волосы в короткой стрижке зачёсаны назад.  Строгий профиль напоминает  китайских вождей на плакатах.  Если ветер сыпет ледяные пощёчины,  она поднимает воротник  своего дорогого чёрного пальто  и над его "ватерлинией" замирает "кораблик"  смуглых, прекрасно очерченных губ. Она всегда смотрит вперёд по ходу поезда в сторону  Монголии.  В купе возвращается последней,  долго молчит и смотрит  в окно.  Вот  и всё,  что выдаёт её давнее нетерпение  увидеть  Родину.

31.\3.  1980 г.

Последняя ночь в пути.  Купе затихло и  погрузилось в сон.  Плотно задраено тёмным  кожзаменителем  окно.  Защёлкнута  на замок дверь. Тесный,  изолированный контейнер  покачивает четыре тела,  прикрытые простынями. Мне не спится,  душновато. Верхняя полка придавливает взгляд. Ночничок над головой цвета жидкой синьки сочит на подушку тоскливый покой.  Это хуже страха темноты.  Во  мраке напрягаешься, нутром ловишь опасность,  "видишь  кожей" и "зверь" встаёт на изготовку. Здесь же могильный огонёк крошечной спиральки навязывает жуткое упокоение закупоренной ниши, точно рядом неживое  и сама неживая. Невмочь. Я выхожу в коридор.
Здесь  тоже полумрак и тишина,  но много пространства и чувствуешь бег поезда. Узоры ковровой дорожки стёрты в темно-вишневую полосу,  похожую на цветник в густых сумерках.  В незашторенных окнах  широким  кадром плывут нерукотворные гравюры  --  леса и перелески, осеребрённые полной луной  последней мартовской ночи.  По низким разлогам даль прозрачно-светла,  потому что земля всё ещё не рассталась со снегом. Сквозь трещину на стекле сочит сквознячок,  прямо в губы,  будто пьёшь по трубочке студёный  родничок.
Северная  весенняя ночь быстро возвращает меня к жизни, и к жизни лучшей, т.е. той,  в которой есть место и дорогим сердцу сказкам , и настоящим слезам.

                *

Правильно внемлешь,  сердце.  Добрые чудеса обожают лунные ночи. Мы с тобой уже кое-что знаем об этом из времён юности,  правда ведь?  Ушла  юность вместе с попутчиками в молодые сады за яркими цветами.  Но, как сказал поэт, "мне осталось, мне осталось". Так что же мне осталось?
Припадаю к окну, как  вхожу в зазеркалье, и флейта лунного света подпевает моим фантазиям.
Вижу:  высоко и далеко в холодной синеве  возлежит  безукоризненно-круглая,  оранжево-зеркальная планета.  В тёмной оправе необъятного неба,  она будто  впаяна и навсегда недвижна по замыслам  миропорядка.  В её  диковинном неярком  взоре глубочайшее безразличие ко всему, что вершится на земле.
И  сколько-бы ни рвал  удила мой скорый вагон, он мчится на месте.  Он, как игрушка на нитке между землёй и звездами,  смешной и напрасный.  Никогда не приблизиться  ему к ночному светилу.
Луна – несомое небом,  отрешённое, с высоты  взирающее око.
А ты,  человек,  залюбовавшийся с земли ночным небом,  кто  ты?
Но вот,  открытое всем ветрам  широкое поле, сменили высокие хоромы таёжного ельника.  Деревья замелькали в окнах резным частоколом, заслонили высокую луну и свершилось чудо,
  очевидное – невероятное.  Минуту  назад совершенно недвижный оранжевый шар  вдруг сорвался с неба,  и,  словно накаченный раскалённым газом, помчался за поездом.
Какая же это яростная погоня!
Красное инопланетное колесо  фантомно сверкает, рассекая гущу  ночной тайги.  Нет  для него бурелома, нет падей и вершин.  Оно режет на одной черте  без промедлений и отбора.  Острые,  разлапистые  ветки нахлёстывают  багровый диск с такой скоростью, что вот-вот сольются в чёрное лезвие.
Ах,  как хороша такая скорость!  Как свежо  режет  сквознячок в отбитое стекло.  Вот  так бы лететь и лететь!  И не знать бы,  как забывчивая  увлечённость,  восторги скоростью и  упоение свободой  так незаметно  пропускают  "точку невозврата".  И уже  --  не душа самоотверженная и чистая  в  высоком полёте,  но  тёмная страсть разгула  вопит и  уволакивает в бесовщину.
Вот то, чем  мусорит экран и без стыда называет песней: "Погоня, погоня, погоня, погоня  в  горячей  крови!!!"  -- орёт киношный подросток в сладострастном  самоистреблении.  И нет, кажется,  глупости, которую б  не прыскала эстрада, нет удовольствий низких и постыдных, за коими бы не полезли в петлю.
Как же нащупать простодушному эту разделительную грань безобидного веселья и кровяного месива? Да простодушным не надо быть.  Говорят же: "Простота  хуже воровства".
Только чуткая душа – спаситель. Только она  особым веществом  способна уловить смертельный  яд  тлетворных удовольствий. Она  вовремя опрокинет шутовской кубок и даст  отрезвляющую пощёчину.
Писательские натуры, как известно, любвеобильны. Но и среди  обилия сердце выбирает одно.  "Для чего – не наше дело. Почему – не нам судить". И, конечно, есть писатели,  которые больше всего любят в жизни собственную позу.  Но есть и такие,  кто  Жизнь любит  нежнее собственных страстей.
Первые, как правило, обожают охоту. Бьют нещадно крупного  зверя, львов, например.  Считают сколько  убили. Хвастают. И когда уже нет сил убить льва, пускают  пулю в собственную плоть. На следующий  день пестрят газеты: "Ушёл из жизни...Ушёл из жизни".  Да полно.  Это жизнь  настоящая ушла от пародийного героя.  И  скатертью дорога, Эрнест Хемингуэй.
Вторые зрят душой.  В плетеньи  жизненных поступков, забыв "себя любимого",  угадывают  пророческие связи.
Вот Андрей Вознесенский поохотился разок на зайца, ужаснулся содеянному и написал строки- предупреждения и острастки. Да назовите, как хотите. Вот они: "Страсть к убийству, как страсть к зачатию. Ослепляющая и зловещая. Нынче она вопит – зайчатины!!  Завтра взвоет о человечене."
Вот так-то, завтра – о человечене. А я думаю,  "завтра" уже наступило, для многих, по крайней мере.
Далеко, однако, заводят размышления  о житье-бытье в скором  поезде,  когда  некуда и незачем спешить, а за тебя и для тебя бьёт дроби колесо и за окном, как на показ, плывут  таёжные пейзажи.
И не раз в долгом пути на холодных просторах Сибири сменят друг друга  высокая луна над ледяной равниной  Байкала, красное колесо погони  и  неразгаданная клинопись  ветвей о должном и запретном человеку.И будут в эти часы приноравливаться к лику Земли мои радости и тревоги. Да и всю жизнь будет так.

 

                ДАРХАН
1.\4.  1980 г.

Шутники, шуты  и шутихи нашушукали себе один день  в году.  Первый день  месяца  в  середке весны.  Почему так – не знаю,  не догадываюсь и в чтении об  этом не встречалось.  Остаётся просто согласиться и присоединиться посильно. Дело-то  весёлое и безобидное.
День – насмешник,  день –розыгрыш, короче – первоапрель  растворил  светлосиние ворота и скорый  Москва-Улан-Батор пересёк южную границу  России.  Я в Монголии.  Шутка?  Да нет, вроде. Рядом с железной дорогой, параллельно,  течёт река  Орхон. По долине  юрты, юрты,  юрты. Наши скуластые  смуглые проводники громче обычного стрекочат на резко-отрывистом жёстком языке.  Да, это  Монголия.
Я выхожу в Дархане. До него около двух часов.  Вещи собраны,  я умыта и причёсана, одежда  разглажена. Всё готово к выходу. Вот только состояние какое-то странное -- слабость непонятная, теряю равновесие, обильный пот, то возбуждение,  то потеря сил.  Беспокойство началось ещё ночью.  В чём дело  не пойму.
Скорый  Москва -- Улан-Батор стоит в Дархане полчаса.  Чемоданы помог  вынести  Нгуен Куанг. «Прощай, маленький загадочный человек.  Удач тебе в  Монгольских  Хуралах. Прощай». --  мысленно повторила я
Стою на перроне, оглядываюсь.  Вскоре подошёл русский мужчина в рабочей одежде.
----   Вы  такая-то?
----   Да.
----   Я  за  Вами.  Больше никто не приехал?
----   Никто.
----   Тогда  пошли.
Нас  ожидал  старенький  ПАЗик со скрипучей  неисправной дверцей. Ехали по узкой разбитой асфальтовой дороге  минут пятнадцать и подкатили к большому двухэтажному зданию с высокой мачтой для рации. Над входом золотыми буквами по чёрному зеркалу на русском и монгольском – ЭКСПЕДИЦИЯ  ПНИИИСа  ГОССТРОЯ  СССР.  К  зданию примыкает обширная территория,  огороженная забором из самодельно-сварной металлической решётки.  Это база экспедиции.
Въездные на базу ворота (если можно так сказать)  устроены по принципу  шадуфа  времён фараонов. В исполнении нашей базы они состоят из  трёхдюймовой трубы, качающейся на опоре,  врытой в землю.  К одному концу трубы проволокой примотана огромная старая шарошка из твёрдой стали, к другому привязана пеньковая  верёвка, внатяжку  закреплённая у дежурной будки.
Въезд-выезд машин, станков,  кранов и  тому подобному  от восхода  до заката регулирует вахтёр и охраняют две тощие овчарки. После наших нервозных  сигналов,  из крошечной будки, наконец то, показался пожилой монгол в дели и гутулах.  Он медленно отвязал  верёвку и "шадуф" тотчас высоко вскинул железную руку.  Получилось не то "хайль!", не то "всегда готов!". ПАЗик въехал на базу.  Я прибыла к месту назначения.
Далее последовал кабинет начальника, отдел кадров, бухгалтерия. Обо мне почему-то все заботятся, а я, как бы в дурных  испарениях, то мне легко и весело, то бессильно валюсь на стул и погружаюсь в забытьё.  Наконец сдала все нужные документы, впервые взяла в руки деньги другого государства – тугрики и почувствовала себя крайне плохо. Смутно помню, как отвезли в барак, как устроили на кровать и вызвали врача.
"Острое отравление."---сказала молоденькая женщина в белом. Скорее всего, я отравилась в поезде рыбой. А ведь кусочек казался  первейшей свежести и такой вкусный был.
Я впала в состояние никогда ранее не испытанное:  ничего не болит,  температура выползла за  41 по Цельсию  и  голова откатилась  в бредовые туманы. Сон – не сон, явь- не явь...Отравленное сознание прокручивает "фильм", собранный из далёких предалёких сцен, вросших в память на истоке жизни.
Мои начала,  мои глубинные родники. Я смотрю этот фильм с закрытыми глазами в полубреду, как волнительную повесть.
Если отравление просто первоапрельская шутка со мной,  то, конечно, грубовато. Но если апрель "зашутил" большую отраву во спасение новопребывшей и не даёт ей стать новопреставленной, то пусть пошутит, а я потерплю и подыграю в благодарность.
В бреду я вижу всё со стороны.
Вот солнечное поле молодых одуванчиков.  Навстречу друг другу, спотыкаясь в цветах и травах, спешат малыш и молодая  женщина. Встретились, слились,  как  шарики ртути в одну каплю, и поплыли в вышину. От радости в меня струит тепло. На несколько минут я открыла глаза и  улыбнулась. Да, у меня билет в детство  на все спектакли.  И я еду дальше.
В  другом  сне я прилетела в городскую комнатушку. В  уголке на полу девочка  деловито изымала  внутренности  радиоприёмника. Фольга, добытая из конденсаторов, заманчиво шуршала, струила по полу серебряные ручейки и отворяла двери сказок. Радость мою поймут только бывшие  дети военных лет, когда о настоящих  игрушках большинство из нас и мечтать не смело.
Ещё вижу  цветущую черёмуху.  И даже запах чувствую.  Восторг открытия морей благоуханных!  Черёмуха  моя – батистовый платочек  детства...  Не исчезай, и слёз моих не бойся.
Откуда ни возьмись – отец,  в оранжевой рубахе, в  высоких  чёрных сапогах идёт с охоты из болотных трав.  И вместо мертвенно-обвисшей утки,  в руках  цветы!  Огромные, по звёздным выкройкам.  Белейшие  и  жёлтые.  "Смотри, какие лилии!"---сказал отец и подал мне  склонившее головку диво.
А вот и шоколадина в серебряной обёртке, похожей на фольгу. На новый год  мне в валенок засунул  Дед-Мороз.  Как я ни караулила его приход,  не получалось встречи. Проснулась, говорят, что только-только  вышел.  И огорчение от нераскрытой тайны засасываю шоколадной сластью, редчайшей радостью детей – ровестников войны.
Зачем и почему сейчас, в горячечном бреду ожили давние счастливые минуты?  Уж не лекарство ли они?  Быть может, радости из юных лет,  любовь отца и матери,  накапливаясь в кровь и память животворной силой оберегают нас?  И, как заряды конденсаторов, в часы беды, когда слабеет жизнь, её питают и отталкивают гибель?  Может быть и так.

5.\4. 1980г.

Выздоравливаю медленно.  Как оказалось кровь мою переполнили  лейкоциты.  Врач говорит: "Ой, ой, более 20 тысяч!  А норма-то – семь.  Давайте-ка – в  больницу".  Я же склонна вручить себя  доброй надежде  и говорю: "Нет,  нет, ну  что Вы!  Я  же недалеко здесь живу, давайте  лучше -- амбулаторно".  На том и порешили.  И  потом , если здраво подумать, что значит более двадцати тысяч лейкоцитов? А это значит, что каждая капля моей крови  ежесекундно бросает в бой более  20 тысяч  крошечных существ.  Имя у них  одно на всех, но очень нежное и чистое – белые кровяные  тельца.. Это часть меня, которую я никогда не видела и не увижу. Но это они – моя армия  "в белых  одеждах". Они ведут смертельный бой внутри вен и артерий лишь  бы я осталась поверх земли. Идёт  война и я взываю: "Вперёд , мои  "Белые  Тельца!!"  И они  отвечают напором воинствующей  крови: "Смерть  микробу! Смерть!"  Так чего  же волнуется  врач, что много  лейкоцитов?
Большая армия – скорая победа!
Особенность моего положения в том, что при телесной немощи у меня прекрасное настроение.  Температура спала.  Правда, очень быстро  устаю, но немного отдохну, успокою пульс  и вновь могу двигаться. У меня больничный лист и сколько позволяют силы, хожу по Дархану, так похожему на союзные города-новостройки, стараясь побольше узнать о нём и расспросами, и наблюдая.
Замечательное это занятие  --  впервые идти по незнакомому городу,  впервые ступать по улицам,  которые ещё вчера  лежали за чертой твоего пространства.  Меня первопоходы всегда очень радуют и мобилизуют, возможно, это мой неосознанный  допинг, неподлежащий  запрету и обсуждению. Вот идёшь, разглядываешь всё и всех, ждёшь нового от каждого поворота улицы, при этом сама, в каком-то смысле,  --  невидимка, потому что сегодня всем – незнакомка. Такой настрой побуждает зорче смотреть чужую жизнь и когда нибудь завершить  уроки поздней строкой  "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет".
Инфантильное очарование  длится недолго, только в первый день знакомства с городом.  Это, как бы подарок нового места тому, кто любит ходить по  Земле.  Человеку позволено поиграть в беспечность и простоту, свободу от прошлого и  равнодушие к "завтра". Один  день позволено.
Какая-то  отмеренность  времени  дана восторгу первой встречи, толи потому, что всякая радость фантомна, толи -- это  памятка  Золушке  не забывать про  циферблат Больших часов.

8.\4.  1980г.

Дархан в переводе с монгольского значит – кузнец. Магазин по-монгольски – дэлгур,  область – аймак, район – сомон.  Так вот, в Дархане,  а по рассказам и в любом аймачном центре можно купить книги, которые у меня в России, как говорится,  днём с огнём...  И вот первая покупка на Монгольской земле – три тома Пабло Неруды. Долго мечтала иметь и – сбылось. Сразу же кинулась утолять жажду, а "питие-то"  оказалось с секретом:  чем больше пью,  тем солонее. Словесные  шарады не распутать.  Метафоры  настолько субъективны, что кажется, человек писал в бреду,  а понимает  ли  кто-нибудь стихи,  заботы нет. Главное – выплеснуть себя.  И  всё-таки...  выброс грубоватой силы завораживает.  Передо  мной  Великан, очарованный  океаном  Жизни.  Он  обоняет  "розу  ветров"  и  бури всех частей света устремляются в его душу.  Пабло Неруда творит  свой мир.

9.\4.  1980г.

Дархан – центр  Селенгинского  аймака. Но и сам по себе, наряду с Улан-Батором, выделен в самостоятельную административную единицу, чем и свидетельствует свою значимость.
Дархан находится в 100 километрах  на юг от Русско-Монгольской границы,  если следовать по транссибирской  ж\д  через Улан-Удэ на Кяхту.
Город расположен в долине р. Хары,  которая здесь  направлена почти  по меридиану  с юга на север.  Долина необъятно широка, как и положено  приустьевой долине. Хара  вот-вот  вольётся в Орхон, потеряет  своё имя и остановит счёт  километров от истока до устья. Уклончиво говоря, чем-то это  напоминает и нашу жизнь. Одних примиряет с всеобщностью  перемен, других печалит на минуту-другую.
С запада на восток долину, а,  стало быть, и Дархан, огородили волноподобные сопки – разъятые  и  сглаженные  отроги дальних  хребтов Хангая и Хентея. Понятно, город занял наиболее пригодные для строительства места – древние, плоские террасы Хары и обширные котловины, втиснутые между лобастых сопок.

10.\4.  1980г.

Небольшое  отступление, или из опыта полевых  геологических работ.
Рождение и смерть  в  круговой  связке – разве не общий образ  всех движений?  Везде в цепи  "живое—прах—цветенье—тлен"  находим мы подобие  своих "восходов" и "закатов".
Бывает, описываешь обнажение в обрыве наносной террасы и удивляешься, как чётко и резко отделён один пласт от другого.  Вот мощный слой песка однородного и одноцветного, как вновь покрашенный забор,  тянется на несколько деятков метров.  В крупности зерен по всему пласту  никаких  изменений,  хоть в лупу смотри.  Значит, спокойно и широко текла река  в то время  как неспешная жизнь по традиции.  Планета  Земля дремала под  "звездой по имени  Солнце."Но вот над песком пошёл слой глыб и валунов  из пород, которых  поблизости нет.  Это значит, что обманчив  сон планеты.  Корёжится,  сминается и раскалывается её нутро.  Дрожь  тектонических движений, разрывающих недра, доходит  до самых верхних слоёв земли,  где трудится вода в создании рельефа.
Дрогнул континент, приподнялись верховья рек, и помчалась под уклон большая вода, кувыркая вниз по течению глыбы с плато и нагорий.
Где-то в низовьях, на широкой пойме, наигравшись скальными побрякушками, усталая и притихшая, вода роняет на дно всё,  что смогла захватить и вынести из далёких провинций.
Не раз за свою жизнь разольётся и обмелеет река,  не раз изменит русло, выгибая  меандры, накапливая и разрушая берега.  Об  этом и повествует многослойный аллювиальный  обрыв, обнаживший напоказ копи тысячелетий
Чередование невероятных выбросов энергии и  последующего многолетнего покоя – вот ритм,  косвенно запечатлённый  в любом геологическом разрезе.
И право  же, каким-то образом и всё живое, конечно, на свой лад, повторяет этот закон непрерывного  созидания – разрушения.  Дела и помыслы людей не исключение.  Не счесть, сколько раз в истории возводил  человек  "парфенон", не счесть, сколько  раз разрушал человек  "карфаген".
Однако, ближе к делу.  Дархан, который я увидела в 1980 году,  архитектурным  обликом, если можно так сказать, напоминал резко расслоенное обнажение.  В Дархане  было  всё: от мазанки и юрты до девятиэтажки. Коротко, -- это был город  "вчера – сегодня – завтра". И много было  там  людей в одежде и с душой всех этих периодов. К примеру, куртка новая, штаны в заплатах, носки из магазина, а на ногах – гутулы. Разговоры с русскими – на русском, а в глазах – клинок в сафьяновом чехле.
Новое,  многоэтажное, остеклённое и осветлённое  собралось в отдельные микрорайоны на больших удобных участках земли.  Стройными рядами поднялись  пятиэтажки  очкасто-блестящие, с хорошей планировкой  квартир, с электроплитами и горячей водой. Три девятиэтажки из красного кирпича,  круглые в основании,  казались очень высокими, а при облачном небе – летящими. Лифты, говорят, "челночили"  исправно.
А  рядом с каменными  "островами" тянулись улочки из старых-престарых  домишек в один этаж, не выше 3-4 метров от земли, и всё ещё стояли "вахту"  длинные,  как  "товарняк",  битком набитые бараки – жилищная классика  советских форс-мажорных строек.  Ещё дальше по окраинам,  пойму Хары и пологие сопки облепили  монгольские юрты-кругляшки и мазанки местно-русских  поселенцев. Такой  "архитектуры" пока больше, чем  первой, и она создаёт как бы мелкообломочную осыпь от мощного  взброса  "бетонно-панельного  плато".
Так  когда же заработал монгольский строительный бум?  Где лежит временной рубеж, за которым города и годы пошли в одной тесной связке?  Можно, конечно, полистать книги  и расспросить людей, но хотелось самой  найти ответ-факт, пусть простой, но безоговорочно-доказательный.  И мне  повезло.
В  Дарханском кинотеатре для советских специалистов дневной сеанс. Захожу, а в фойе выставка любительских фотографий.  На стендах и стенах лица, позы, глаза, улыбки, любимцы с пушистыми хвостами  и  среди всего – крупная фотография, издалека  напоминающая не то разыгравшуюся в степи  метель, не то космическую туманность. Подхожу ближе. Нечто бесформенное с беловатым пятном в центре. Рассматриваю пристальнее и в уголке фото читаю: "Дархан. 1962 год".  Теперь  близко, чуть ли ни носом  касаясь. Ищу разгадку.  Действительно, как в тумане, можно различить  редкие юрты, грунтовые дороги. лошадей, стадо овец, несколько человеческих  фигур.  И  это – всё.
Сегодня на дворе  1980 год. Значит. бурное строительство  в Дархане началось всего-то  18 лет назад!  (а то и меньше).  В прекрасном возрасте, однако, застала я город. Мистика, но моральный подъём, охвативший меня по приезде в Дархан,  очень похож на восторги жизни, которые дарованы людям в удивительные,  незабываемые, искромётные  18 лет.

11.\4.  1980 г.

На дату записи, в натуре есть как бы два Дархана. Старый, где смешались новые этажные дома, бараки,  юрты,  мазанки.  И новый, отстроенный  километрах в пяти—шести к югу,  где  вся застройка только новая  этажная со всеми удобствами.
Гордость старого Дархана – новый железнодорожный возал.  С его платформ открывается панорама высоких застроек города.  Отсюда виден огромный элеватор,  дымный  Ж.Б.К.,  жилой благоустроенный микрорайон,  магазин-стекляшка и даже радиомачта нашей экспедиции на краю города. И ещё вокзал – замечательный настройщик сантиментов.  С опустевшего перрона можно смотреть вслед уходящему  в Россию поезду...  и вспоминать, вспоминать.
Вокзал,  вокзал,  о тебе  хочется говорить побольше и подольше, хочется догнать последний вагон и...  но стоп! Такой  разгон речи я уже слышала в известной пьесе, в известном монологе перед  шкафом.
Но что замечательно – в чувствительные монологи почти никто не верит. Позирующих авторов не любят. И правильно. Словесная фальшь со временем начинает жить сама по себе, как поветрие от  "Цветов зла" и, шутя,  преумножает фальшь людскую.
Уж лучше повседневная конкретика без ложной глубины на мелководье, без бури в чашке чая.
Она передо мной в натуральном выражении. Новый вокзал в старом Дархане – крупное одноэтажное здание,  замечательное тем,  что в облике его чувствуется Монголия. Рассказать об особенностях в терминах архитектуры, располагающих так чувствовать, мне не под силу. Узнаю-ка я лучше, что внутри.
В интерьере зала ожидания помимо обычной станционной мебели и буфета  расположилось украшение особенное,  никак не связанное  ни  с обычаями монголов, ни с климатом  Монголии.  Посреди зала ожидания чахнет огромный фикус  Бенджамина.  Нет , его никто не обижает,  его подкармливают и поят вовремя.
Но он никому не интересен в своей  чужеродной красе. Скуластые люди в гутулах и дели спешат  мимо огромных глянцевых  листьев в просторные степи.  И  фикус погибает от нелюбви.
                *
От вокзала отходят две асфальтированные дороги.  Одна идёт под уклон в сторону  Хары к монгольским юртам и скоро исчезает в сырой мякоти  грунта.  Другая,  плавно поднимается к ровной сухой поверхности и приводит в очень уютный микрорайончик. Здесь десятка полтора  четырёх и пятиэтажных домов  благоустроенных и чистых, с оборудованными детскими  площадками и клумбами цветов. Всё это огорожено красивым чугунным литьём и входная  калитка  на большом замке. Здесь живут только советские руководящие специалисты, и попасть в эти дома заветная мечта всех командированных. В одном из домов живёт Яков Иосифович Шульц – наш главный инженер. Но больше никто.
К элитному островку для полного удобства прилепился современного вида двухэтажный универмаг по прозвищу  "стекляшка". Стекляшка то призывно блещет необъятными  витринами, восходящими прямо от тротуара,  то плотно их зашторивает и запирает входные двери, возбуждая любопытство.
---  Что сегодня в стекляшке? --- спросит один прохожий.
---  Да ничего. Не пускают, -- ответит другой.
---  Сотовские  бичики отоваривают.--- Бросит через плечо третий.
Монгольское слово  "бичик" (ещё лучше бичики) приятно пополняло этимологический  словарик  советских  специалистов. И не только словарик
Бичик в натуральном его воплощении означал талон на какую-либо вещь. Так и говорили:  бичик на туфли, бичик на куртку, бичик на шубу, бичик на бельё и т.д.  В общем, кому что достанется или кому что останется.  Из-за бичиков ссорились, жаловались в консульство, тайно вредили. Бичик любили короткой потребительской любовью и, скоро пресытившись одним тряпьём, ждали другого. Раз в квартал бичик – бумажный квадратик с печатью и росписью-закорючкой отоваривался в каком-нибудь советском магазине, чаще всего в стекляшке. И, таким образом, превращался  в так называемые товары повышенного  спроса. Сразу, как бы намекали – других товаров много, хватает, а этих, повышенного спроса, нет потому, что уж очень много требуете, не наготовишься.  А "повышенным спросом"  были: одежда,  обувь, бельё, простыни, одеяла, посуда, полотенца, сатин и ситец, кожаные пальто, куртки, дублёнки и т.п. и ,конечно, книги.
Никаких изысков, как видим, всё повседневно-нужное, прежде всего, для той же работы с высокой отдачей.
Зачем же плетенье лукавых словес о повышенном спросе?  Загадка загадок – почему повышенный спрос не обратить в повышенную прибыль?  Наши богатые удачливые соседи, товары которых мы разглядываем с хорошей завистью, убиваются и убивают из-за рынков сбыта. Наш  внутренний рынок сегодня  огромен, всеяден,  ненасытен.  Чего же ещё?  Производи, торгуй и богатей.  Почему отвергаем собственные потребности?  Почему "консервируем" экономическую мысль и сторонимся выгоды?  Только и дел у прессы, что выкраивать  "новые платья короля".  Наряда этого стало так много, что уже не скрыть хронического дефицита простых и нужных вещей.  Почему так? Мне не разобраться.  Да только ли мне. А жаль.
Классики  марксизма-ленинизма осветили ситуацию, когда  "низы не хотят", а "верхи не могут. Это условие революции.  Но когда "низы хотят" и "верхи хотят", и вместе они могут всё,  но почему-то ничего не могут – это что такое? Почему бы сообща не признать, что король голый?  Наивно?  Возможно.  Так  неужели это развитой социализм?  Или пришло время и страну втягивает чёрная дыра, а мы ещё чего-то ждём и надеемся.

12.\4. 1980 г.

СОТ-1  аббревиатура внушительного полного имени:  Советский строительный трест номер один. Звучит. Если немного преувеличить, то можно сказать, что весь Дархан в той или иной степени – строительная площадка первого треста.  Созидательный  напор так велик, что помимо упомянутых вокзала, "стекляшки" и девятиэтажек к 80 годам от Дархана отпочковался так называемый новый Дархан. Это совершенно иной микрорайон, без юрт и бараков, собравший воедино наиболее значимые новостройки последних лет – наше консульство, прекрасный театр, современный спортзал, почту с международной связью, огромную поликлинику, выставочный зал новой техники, дворец бракосочетаний, благоустроенные жилые кварталы, продолжающие расти ввысь и вширь, и многое другое помельче.
Быстрое строительство требует хорошо налаженных сопутствующих производств.  И они у СОТа есть. На окраине Дархана ему принадлежит завод  Ж.Б.К. пыльный и  грохочущий на всю округу,  ремонтные мастерские и карьеры строительных материалов в долине Хары.
Гордость строительного треста – мощнейший радиоузел, рассылающий позывные по всей Монголии. Несколько минут, и великие  степные просторы связывает чуткий единый нерв на радость или во спасение добывающим, строящим и странствующим, в общем-то, беззащитным от стихии людям.
Не остаются без внимания и отдалённые сомоны. В настоящее время, например,  в  100 км на юг от Дархана в местечке  Хутул,  СОТ  развернул строительство крупного цементного завода. Здесь и пересеклись наши  производственные интересы  во благо  монгольского народа, хотелось бы думать. Ведь ничто не срастается в столь крепкую основу, так нужную каждой жизни,  как цемент и вода. Да, цемент – это каменный клей, но без воды он просто пыль. Добыть же воду в Монгольских недрах не умеет никто лучше гидрогеологов  ПНИИИСа.

15.\4. 1980 г.

Наша экспедиция обосновалась на северной окраине  Дархана. Двухэтажное здание с прилежащей обширной дворовой территорией, на которой разместились гаражи, склады, ремонтные  ямы и подмостки, цистерны с горючим, платформы для приёма и отправки оборудования. Здесь с утра до ночи ремонтируют буровые станки и готовят фильтровые колонны.  Металлическую сетку, как грубое исподнее, натягивают на основу – перфорированную трубу, сваривают швы и подбирают диаметр и длину рабочего фильтра.  Готовую "куклу" грузят на ЗИЛ-130 с прицепом и...  счастливого  пути на  буровую.
Железо,  железо,  железо  во множестве фом и форматов. Территория мужчин в брезентовой  одежде прямого кроя.
На мужскую мускульную работу и технику смотрят окна двух этажей основного здания экспедиции. Там, внутри, другой труд и другие повадки.
На верхнем этаже кабинет начальника экспедиции, отдел кадров, бухгалтерия, красный уголок  и далее по коридору отделы:  гидрогеологический,  геодезический  и  инженерно-геологических изысканий.  Перед  дверью начальника экспедиции за столом восседает секретарша. За эту должность она получает 400 тугриков, а роль цербера выполняет бесплатно по собственной  инициативе.  Глаза у женщины – чистые большие незабудки,  но необузданный язык -- мешало грязного помойного ведра.  Я как-то намекнула  секретарше, что голубым глазам подходит вежливость. Она смотрела на меня долго и дико, приоткрыв рот, но грубить стала меньше,  а мне так и вообще прекратила.
На нижнем этаже хозяйствуют две лаборатории:  В одной определяют химический состав подземных вод, другая ведёт испытания грунтов под строительство.
В лабораториях полнейшее женское присутствие и огромное количество стекла.  Пробирочки, пипеточки, колбочки и всё стеклянное, хрупкое, тонкое. На солнышке так и норовит казаться хрусталём.
Чисто,  тихо. Белые халатики, ухоженные головки, подкрашенные губки. Помилуй Бог что нибудь  разбить в стеклянных  теремах – обрежешь  руки очень больно.
Лаборантки поголовно участвуют в самодеятельном хоре и, говорят, получили грамоту.
Лабораторные испытания воды и грунтов – последнее слово  в трудоёмких геологических изысканиях. Не часто, но бывает – информация, полученная из прозрачной колбочки,  обесценивает  многодневный напряг бурового станка и мужских бицепсов.
Вот таков нижний  этаж нашего  административно-производственного  здания.

18.\4. 1980 г.

Рядом с нашей базой вросли в землю около сотни приземистых домиков.  Это прямоугольные мазанки с крошечными оконцами в голубых стареньких наличниках.  Сразу видно – жильё не  монгольское.  И действительно, перед нами  так называемое  местно-русское поселение.  Сибиряки обжили эти приграничные территории ещё до революции, часть русских осела здесь после походов  Семёнова и Унгерна.  Многие из них  имеют родственников в России  и время от времени перебираются в Союз.  Среди наших буровых рабочих есть четверо из местно-русских. С ними очень удобно:  Они прекрасные  подручные переводчики.  Русских здесь особенно  не обижают, но и вровень с монголами по социальным правам не ставят.  Это касается получения квартир в новостройках, высшего образования и продвижения в большом спорте  (всё это я передаю со слов самих местнорусских.)  Ребята ни на что не жалуются, но как-то грустно смотрят в сторону границы.

20.\4. 1980 г.

Братская  Монголия работает с одним выходным днём.  Очень спешит в развитой социализм и решимость свою подтверждает  живописными плакатами  "КАПИТАЛИЗМЫГ    АЛГАСЧ",  то есть  минуя  капитализм.  Эти крупные, иногда в натуральную величину  полотна  выставляют  на многолюдных улицах.  На них нарисован  молодой, очень решительный  всадник на очень горячем коне.  Чудо-конь  взлетает над широкой чёрной полосой и приземляет красавца-монгола  в светлый социализм.  Но, если без иронии,  то  главное есть.  Скуластый, не избалованный удобствами народ,  прибавляет  по  три процента в год!  Озеро—"Монголия" наполняется.  Что ни говори, а русская помощь налицо.
                *
Распорядок рабочего дня в экспедиции такой: к  8 утра автобус подвозит  трудящихся на  базу, далее каждый спешит, кто куда, простите, разумеется, спешит к месту своей работы.
С двенадцати  до  тринадцати обеденный перерыв.  Здесь свобода выбора.  Можно перекусить, не выходя из комнаты, довольствуясь баночкой "Сом в томатном соусе",  чашкой чая и на десерт постоять у окна, разглядывая прохожих и бездомных собак.  Можно прогуляться по крошечным магазинчикам местнорусского  посёлка и купить монгольскую  очень вкусную колбасу по 7 тугриков за килограмм, пусть и не из первосортного мяса, но и без бумажных  добавок.  Так "улучшать  вкус" монголы ещё не научились, слава Богу.  Не нравится сухомятка?  Автобус сделает остановку у твоего жилья, где наскоро, обжигая рот, перехлебаешь вчерашние щи и опять бегом на автобус. Час истекает в два раза быстрее обычного, почему-то.  Есть и ещё вариант – пообедать в Сотовской  столовой.  Она недалеко и кормят неплохо.  Но...  «в каждых котлетах свои мухи».  Во-первых, в столовой огромная очередь.  Обеденный перерыв у всех организаций в одно время. Во-вторых, по распоряжению руководства и советские специалисты, исключая руководство, конечно,  и монголские рабочие обедают  в одном зале.
Рабочие-монголы СОТа  это монголы из юрт, окружающих Дархан.  Мало будет сказать, что у них не вдоволь воды. Дело доходит до того, что люди растапливают лёд, чтобы приготовить пищу. О каком уж мытье и стирки можно говорить. Далеко не у всех электричество. Железная печурка топится вонючим аргалом. Зимой монголы натирают тело бараньим салом, это традиция. И вот многослойный намаз рабочий несёт за стол вместе с тарелками. Советские специалисты терпят, но от столов с монголами держатся подальше. Симпатии на терпении не вырастают. Конечно, все понимают – это не нечистоплотность, это уровень неблагоустройства. Но от этого не легче.
Конец рабочего дня в семнадцать ноль-ноль. Битком набитый автобус пыхтит в направлении обратном утреннему.  День прошёл.

25.\4. 1980 г.

Я живу в одном из бараков старого Дархана, недалеко от остановки нашего рабочего автобуса. Жилых строений барачного типа на весну восьмидесятого года в Дархане было много. Мне удалось без труда насчитать около двухсот, не включая заброшенные. Они тянутся серой полосой по предгорьям, не чураясь соседства с монгольскими юртами. Улиц в барачных застройках нет, нумерация домов беспорядочна и я невесело вспоминаю, как долго искала барак номер  77, где дали мне комнатушку, а нашла, насмеялась досыта.  Над входной дверью висела дощечка с выжженной надписью – "Авианосец имени Ивана Мосина". Возможно, здесь когда-то квартировала воинская часть и кто-то пошутил. Бараку до авианосца несравнимо дальше, чем Дархану до моря. Солдатский юмор особенный. Стоит одних законом обесправить, а других тем же законом обезответить и территория  армейских анекдотов готова.  Дощечку с "авианосцем" никто не снимал, и я скоро стала проходить мимо, её не замечая.
Бараки похожи один на другой, как спичечные коробки. В плане это деревянные прямоугольники размером 25м х 10м. Когда-то они были покрашены ярко синим, но краска быстро слиняла и доски приобрели цвет застиранных ширпотребских рейтуз.  По середине строения вход с широким крыльцом.  Внутри против входа – общая кухня с электроплитами, с кранами горячей и холодной воды.  У торцовых стенок с двух концов барака расположились умывальники и туалеты.  Душевая кабина одна, в лучшем случае две на всех. Из-за частых поломок бывает, что в работе -- ни одной.В такие дни больше, чем обычно, сочувствуем неудобствам в юртах. Барак разделён фанерными перегородками на  16 комнатушек по  9—12 квадратных метров, расположенным по сторонам коридора дверь против двери. Они кишат тараканами, клопами и мышами.
Монгольское юртовое поселение, расположенное поблизости, питьевой водой не снабжалось и толпы грязнущих монголят шли за водой в бараки. Ну  что тут поделаешь, как поступить? Конечно, нечистота на кухне страшила. Но одна женщина, мать маленького ребёнка сказала: "Зверьми тоже не нужно быть". И мы замок на дверь не повесили.
Если на кухне никого не было, дети прихватывали со столов кружки, тарелки, чайники и ухитрялись воровать прямо с плиты кастрюли с едой и пироги из духовки.  И смех, и грех. Представьте, бежит монгольский подросток с кастрюлей голубцов, а за ним русский в дезабилье и шлёпках. Трущобные развлечения сквозь слёзы.
Но были эпизоды и посерьёзнее. Подростки и молодёжь по двое-трое нападали в темноте на женщин, вырывали сумки, оскорбляли, били. У соседки моей Нади Бубенцовой недалеко от клуба советских специалистов вырвали сумочку с зарплатой. Она быстро обратилась в милицию и грабителей задержали. Деньги вернули. Какое наказание последовало за этим, Надя не интересовалась. Очень характерное поведение. Не было случая, чтобы Советское консульство или посольство заступилось за своих граждан. Русские отмалчивались, отшучивались, замыкались в себе, а монгольская шпана, чувствуя безнаказанность, наглела.
                *
Большинство наших сослуживцев живёт в новом Дархане, в так называемой гостинице. Здесь же квартируют монгольские рабочие с цементного завода.  Это унылая пятиэтажная панелька, грязная, обшарпанная, с подтёками на подоконниках. Они образуются, когда начинает таять содержимое самодельных холодильников – ящиков, вставленных на зиму в проёмы форточек. Фасад гостиницы похож на укреп-стену с множеством, пока молчащих амбразур. Так выглядит ещё один "товар повышенного спроса" – простой необходимый холодильник.
 Входная в гостиницу дверь, вместо  петель укреплена на резиновой тяге. (Резиновый жгут, соединяющий дверь и дверную раму.)  Открывается она с таким трудом и так сильно ударяет, что о каждом можно сказать: "Он ущёл,  отчаянно хлопнув дверью.
Русские и монголы поселены вперемежку. Когда разделение поэтажное, куда ни шло, но когда чередуются комнаты, не знаю, как там можно жить. Монголы постоянно ходят по коридору взад-вперёд, сопровождая самих себя громкой речью, похожей на перекат острых камней,  а коридорной акустике позавидуют иные концертные залы. Или такое. Монгол пришёл в гости к соседу. Стучит. Не открывают. Казалось бы...  Но нет. Он может стучать  и полчаса, и час. Затем сядет на корточки под дверью, отдохнёт и опять стучит. Откуда только время у них берётся.
Каков же интерьер гостиницы? Да тот же, что в бараке. Из общего коридора двери в коморочки  по 10-15 квадратных метров. Впритык  с входной дверью электроплита и умываальник с горячей и холодной водой. Унитаз  изолирован. Душ отсутствует. В жилой комнатке железная кровать, стол, стул, иногда холодильник. Коморочка, но отдельная. Местнорусские о такой мечтают, а один советский специалист сказал о ней: «Всё на минимуме, но всё необходимое – есть». Я добавлю: "Есть больше, чем необходимое, но вот беда – совсем, совсем  ненужное,  мягко говоря, -- клопы и тараканы".
Мне предлагали переехать из барака в эту гостиницу, но я как раз читала русские пословицы и поговорки, а там коротко и ясно – не меняй шило на мыло.


29.\4. 1980 г.

Гидрогеологический отдел экспедиции имеет две партии: Дарханскую и в Улан-Баторе, которые помимо  крупных основных работ  поблизости от городов, ведут изыскания  небольшими отрядами по всей Монголии.
Во главе отдела – главный гидрогеолог  Зайцев Борис Викулич, замечательный увлечённый поисковик. Предугодать серебряно-холодную струю, почувствовать, где в подземельях, вслепую по трещинам и порам она нисходит  в реки и низины – его стихия. Двадцать пять часов в сутки он ведёт разговор с картами, разрезами и геофизикой, выбирая участки разведки, и ещё двадцать пять носится по Монголии в стареньком, измученном по всем "суставам"  Пикапе.
В партиях гидрогеологические изыскания поручены старшим гидрогеологам, совмещающим, как правило, две, а то и три должности.
В Улан-Баторе уже второй год старшим – Альбина Казусева. В Дарханской теперь буду я. На сегодня у меня два задания:  водоснабжение Хутульского цементного завода и воинской части в Булгане. Коротко   -- Хутул и Булган.
Разведка для Хутульского цементного завода, а он заказал  120л\сек, ведётся в долине реки Орхон, ближайшей к будущему потребителю. Именно это место разведки  выбрал Борис Викулич, чем сэкономил много денег и времени. Прежний проект, составленный в Московском отделе за столом "вслепую", т.е. без выезда в натуру, только по картам и другим скудным данным,  Зайцев высмеял и отложил в сторону.
К моменту моего приезда в Дархан работа в долине Орхона уже развернулась. Пробурили и опробовали одну скважину и стало ясно, что заданную водопотребность мы обеспечим тремя основными и двумя резервными скважинами. Буровой станок  УКС-30 установили на новую точку и десять часов в сутки долбили  породу, приближаясь к проектной глубине. На базе готовили фильтровые колонны, чинили компрессор. Скоро начнём опытную откачку.

                ДЕНЬ    ПОБЕДЫ

9.\5. 1980 г.


День победы в Монголии официально не празднуют. По календарю дата не красная. Но по зову памяти,  9 го мая русские, где бы они ни находились, устраиваются так, как считают нужным.
В 12 часов, в красном уголке экспедиции началось торжественное собрание.  Минута молчания. Обряд, принятый по всей земле, наравне с высокой почестью. Молчание умеет прессовать года в минуту. И самое простое – тишина становится великим откровением.
Потом женщины наши из самодеятельности, одетые в чёрные длинные юбки и голубые кофты с алыми розочками, пели  фронтовые песни. Душевно спел  "Фронтовую сестру"  Хаким Муртобаев под собственный аккомпанемент на гитаре. Приподнятого настроения не получалось. Даже в аплодисментах было напряжение. Траурные барабаны дрожали в наших ладонях. Что ж, день Победы – вечные наши похороны, тени не  исчезающие в полдень
Часа через полтора разъехались по квартирам. Вхожу в комнату. За переборками тихо. Включаю приёмник. Телевизора у меня нет. Жаль. Юбилейный парад не увижу. Завтра пойдёт 36й годок нашей победе.
Остались песни фронтовых лет – звучащая струна пережитого и, как побеги от одного корня, к ним со временем присоединяются новые мелодии и слова. Слушаешь, подпеваешь и радуешься – как это молодое авторство так по сыновнему верно угадало наши надежды и печали. Устраиваюсь поудобнее и слушаю, слушаю, слушаю.  Передают концерт по заявкам из городов Союза. Песни повторяются.  "День Победы"  "прошагал" уже пять, раз и не надоедает. По местному радио транслирует  песни клуб Советских специалистов. Ещё раз шествует "День Победы" и за  "Синим платочком"  пошли стихи. Самодельные, где чувства  превосходят умение.  Известные из газет и не очень известные, в глубине книг добытые по счастью.  И вот – удача. Единочувственник нашёлся!  Я не подавала письмо-заявку, но то, что слышу – моё.  Стихотворение  как-то один раз читали по радио, давно.  И сколько строчек запомнила с одного раза, столько уже не один год повторяю: "...  И грудь на грудь, бронёю на броню  идёт Старик Урал на немца Круппа, и до рассвета бушевать огню".  От этих слов, которые другой и вовсе не услышит, у меня ломит виски и режет  глаза, и я вновь в сибирском раннем детстве.  Моя война была там. Я её видела. Я в ней выжила.
Сибирская глубинка. Аэродромы, скрытые в тайге. Бараки, землянки, пайки на выживание. Ясно, ясно вижу серые ватные  ушанки,  ватные штаны и телогрейки на мужчинах и женщинах,  разбитые валенки, подшитые который раз, разрезанные сзади голенища, чтобы впихнуть толстенную штанину.  Человек с головы до ног в простёганном, ватном; издалека в пурге похожий на медведя, отчаянно спешит  среди морозных испарений. Обледеневший рот выталкивает белые шипящие клубы.  Ребёнок, наблюдающий надрывную работу зимней стройки, неплачащий, неклянчащий сластей, с настороженными недетскими  глазами…
                *
Поэтическая удача – эта емкая замечательная строка – идёт Старик Урал на немца Круппа.  В ней неисчерпаемость Уральских недр, воля искателей-землепроходцев, история русского оружия, настоящий огонь мартена, спешка сборочных  цехов и танки, танки, танки – туда на запад, наперегон со смертью.  И если бы не этот "родственник с былинной родословной", где был бы на сегодня мой Воронеж?  И было бы "сегодня" у меня?
И вот, собрал "Старик  Урал" всю многородную родню, могучей неспешной повадкой поставил рубеж под  Москвой. И от Столицы  гнал, сметал, швырял в тартарары оскаленных марионеток и кукловодов в маршальских погонах с частицей  "фон" в дворянских именах!
Кто из соседних стран мог выдержать такой напряг?!  Лоскутная Европа,  скулящая на свастику?  Франтиха Франция  портняжка дорогого барахла,  продажно вскинувшая лапки на девятый день войны?  Какая женщина нашла бы силы, проплакав ночь над  похоронкой и проводив на кладбище последнего  младенца,  зажать рыдания на вздохе и хрипеть на улице под ломкие меха: "Гитлер бросил против нас отборные части, мы им скулы развернули, раздробили пасти!"
Накось, выкуси, Фриц с губной гармошкой!  Это тебе не прогулка под руку  с фрау-европкой.
Стоял народ.  И, цепляясь за его колени, поднимались ползунки военных лет.  Взрослела, крепла молодая поросль, чтобы жить и помнить.
А потом пришёл  45й год и 9й день мая! Я встречаю его сегодня  35й раз. Удивительный мой праздник, а если  откровенно, то – единственный. Праздник это ведь не сиденье за столом, где сытно ешь и пьёшь, глазеешь по сторонам и думаешь о постороннем.
Праздник, когда в застолье сполна участвует душа, поет и плачет, и сама себе верит.  Моя душа садится со мной за стол раз в году. Девятого мая я ухожу в иное измерение, где над всеми цветами жизни главенствует нераздельно Красное и Чёрное,  где события–знаки, пережитые в детстве и зрелости, преобразованы в чувство нашего исторического одоления.
Дети военных лет, кто в 45 году уже обрёл память, давайте вспомним  перворожденный День Победы!!  Вспомним и расскажем о  нём, теперь уже не только как свидетели, но как люди зоркие,  способные к переоценке ценностей.  Вспомните, и победная весна подорожает в ряду событий, и вопреки теченью лет приблизится.
Итак, я рассказываю  о Дне Победы, как событии действительном, пережитом  на Рязанской земле и добавляю от меня сегодняшней, повидавшей другие просторы, и, в общем-то, человека из другого времени.
Неспроста природа дарит детским головкам фотографическую память. То, что взрослый  старательно и продолжительно помещает в записную книжку, ребёнок щёлкает одним любопытно-удивлённым взглядом.  Мой кареглазый "фотоаппаратик" в тот  натуральный День Победы  щёлкал, щёлкал, щёлкал и плёнка не кончалась.
Старинный русский город. Люди по улицам и переулкам направляются к центру.  Даже из тех домов, которые казались нежилыми, выходит стар и млад и разноцветные живые ручейки текут на площадь.  Белопенятся кружева, ленточки, блузочки и кофточки из парашютов.  Много светлокрылого  выпорхнуло в то утро из четырёхлетнего затвора. Верило солнцу, кружилось, порхало, пело.
Идти было весело. Слева отец. Справа мать. Они живы и молоды. Утро хорошее, люди славные, улыбчивые. Одеты в большинстве бедно, но, как известно,  краше всех нарядов – большая общая радость. Все незнакомые превратились в большую родню и утро Победы принимает гостей в огромной, с небесным потолком светлице. Зовут её  Рязань. Мне тогда сразу понравилось, как звучит это имя. Просто понравилось, а теперь я готова оправдать свой вкус. Послушайте, две гласные, предельно раздвинутые в алфавите, соединили две звонкие согласные, а последняя согласная согласилась на мягкий знак. Сложилось слово звучное, прямое, с напоминанием о ратоборной обоюдоострой стали – Рязань.

                *

Проявление радости в первый День Победы заметно отличалось от обычного, бесшабашного с выпивкой веселья. Нет, в тот день было не так и даже малолетка это чувствовала.
Достоинством отмечены и лица, и осанка. Горе упрятано на дно сердец под ордена. Горячительного пьют мало или вовсе не пьют. Незачем. Волнение идёт от выигрыша жизни. Порыв  дарить её и продолжать – чистосердечен, будто песня птицы. Боль от утрат пусть не проходит. И не должна пройти. Из неё вырастает благодарная память.
Победа пробудила не только гордость воина-спасителя, но и братство всего народа России. Неуловимое в жестокие часы, оно теперь светилось в глазах,  слышалось в пожеланиях, теплом передавалось от руки руке.
Братство – это очень красиво. Святая вера в добро направляет людей к исполнению  высокой заповеди – не убий. Надежда  жить в вечном  мире, по-братски, витала в майском воздухе и поднималась к высоким белым облакам.
В День Победы многие верили, что прошлая война – последняя война.
В Рязани мы коротко гостили у сестры отца. Встречи близких родственников разгоняют машину времени до неуправляемости. В считанные часы она прокатит через годы и расстояния, о многом  напомнит, смягчит и опечалит сердце и мчится дальше, обгоняя Манилова в рождении прожектов.
Только размечтались, только заблестели глаза, а урочный час тут как тут. И вот мы уже прощаемся и спешим на вокзал. Вагон с паровозной тягой покачает нас часа два и, высадив на ст.  Фруктовая, помчится дальше к Луховицам и Москве. А мы пойдём пешком.  Никаких автобусов в то время не было. Может и хорошо, что не было: в пешем строю  больше увидишь, точнее услышишь, вернее додумаешь.
От ст. Фруктовая до с. Гавриловское, где мы снимаем угол в деревенской избе, километров семь. Дорога тянется через поля и бедные  деревеньки.
По мягкому грунтовому просёлку, запечатлевшему следы колёс, копыт и сапог, шагает маленькая неустроенная семья, выжившая в невиданное лихолетье. Мужчина, женщина, ребёнок. Они бедны. У них нет своего угла. Но им принадлежит весеннее небо, огромное, малиновое на скате к западу, солнце и запах земли в начале мая – живительнее не бывает. Они говорят на русском языке и помнят строки:
На солнце тёмный лес зардел.
В долине пар белеет тонкий.
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.

Это чистый язык России и они – все трое – её дети. Они знают, что День Победы, для говорящих на Русском Языке, - символ Жизни...

И так прошли мы больше полдороги. Далеко позади Солчено, а впереди близко маленькая деревенька и уже виднеется село Гавриловское.
Деревенская улица – тропочки, прижатые к палисадам и проезжая часть с лужами да ухабами. Домишки слева, справа – окно в окно, глаза в глаза, всё на виду. Здесь тоже празднуют  Победу, только медаль с обратной стороны показывают чаще.
Мужчин в деревне не видно.  Женщина с ведром воды. Женщина несёт охапку дров. В открытом окне видна женщина с баяном. Женщина поёт и женщина плачет. Мужчин, как вычистило. И становится  жутковато. И всё же там, где поют и гармошка, мужчин явно ждут и надеятся. И счастья не скрывают, и за веселье несчастных соседей не стесняются. Не хуже города гуляет деревня, но здесь дают волю горьким чувствам на виду.
Вот женщина  в чёрном платье обняла берёзу и поникла, как надломленная ветка. Вот за окном слышен хриплый немолодой голос – чья-то мать моет избу слезами, а эта, лица её не разглядеть, перегнулась, как сломалась, через ветхое крыльцо вниз головой и рыдает так, что приутих баян. Завыла во дворе собака. Мы остановились, смущённые чужим горем, и тут же остро резануло своё кровное. Брат мамы, мой дядя Иван Петрович Горячев погиб в начале войны под Ленинградом 22 лет от роду. Я никогда его не видела, но говорила бабушка, что был он ростом выше братьев, светловолос и синеглаз.
И вот эта одновременность веселья и рыданий в истощённой русской деревне впечатала в меня  День Победы, как день из Красной радости и Чёрных безысходных слёз. Навсегда.
Позднее, неразделимость этих цветов подтвердило и усилило впечатление от городского кладбища  в г. Тернополе, где довелось мне пройти среди братских могил. Я долго шла и читала на плитах имена и даты. Устала, а могилы всё тянулись и тянулись и не было там ни одного парня старше меня, а мне в то лето не исполнилось и двадцати трёх.
                *
Когда в послевоенный быт вошли телевизоры, а это было где-то году в пятьдесят третьем, стали транслировать и парад Победы
  45 года на Красной  Площади.  Потрясающая историческая  баллада открылась всему народу.
Люди замирали у маленьких, с голубой линзой  первоэкранов,  когда колонны воинов, будто овеянные суровой святостью полотен Павла Корина,  ступали по Красной Площади.
Торжеством,  статью  и поступью они воплощали архангелов  возмездия.  Руки в белых перчатках гнут к земле, как головы преступников,  вражеские знамёна.
У стен Мавзолея гвардейцы отшвыривают нацистские  штандарты и делают это замечательно. Такому жесту нельзя научиться просто так, напоказ. Чувства глубже и больнее. Так сбрасывают оскверняющее тело, прокажённое тряпьё. Так попирают смерть.
Шёлк и бархат с чёрной свастикой топтать не стали, мстительным сладострастием себя не унизили. Просто тряпки со знаком паука завтра уберут, как нечистоты, и древнюю брусчатку обязательно вымоют.

7.\6. 1980 г.

Июнь радует хорошей погодой. В конце мая утихомирились пыльные бури и вахту держит надёжное тёплое солнце.  Уже более двух недель балует настоящая летняя погода. Те, кто здесь работает не первый год, говорят, что и всё лето будет таким же. Этому легко веришь, во-первых, потому, что хочется верить, а дальше убеждает монгольское небо.  Оно развернуло глубоко и необъятно чистейшие синие пелена. Ну, прямо всемирная идея света торжествует! И принимается как истина, что  кроме "лучезарного младенца" с жизнедарственной улыбкой  на небе ничего быть  не должно.
Безоблачная ясность – вчера, сегодня и на много дней вперёд.
                *
Селенгинский аймак – срединная  Монгольская земля, не пригубившая  из чаши океана. От молодого пыльного Дархана раскинулись сухие степи почти что поровну на запад и восток.  Так может твоё "сердце" подобно солнцу,  Дархан?
Страна Дархания на радость москвичам даёт в июне – августе без слякотных каприз погоду.  Невольно сравниваешь с Подмосковьем.  Сегодня бархатная двадцатиградусная ласка,  завтра наклонилась из туч царевна Несмеяна и ревёт до свинцовой синевы, а на термометре – ниже 15.  Солнечных дней в году, как  "золотых" в скупой милостыньке. Отпускник томится мечтой о Крыме и загодя покупает  билет.  Из  Дарханских же глубинных материков (так много здесь свободной земли) на поиски тепла уезжать не надо. Реки, даже с быстрым течением, прогреваются скоро, озёра -– и подавно. Хорош континент!  Свободного  время бы чуток побольше, а то ведь  выходной-то – один. Но  говорят, хорошего  понемножку, а если  "множко", то оно, как радость, таинственно исчезает.
  Неправда, что всегда хочется куда-то далеко, за тем, чего нет. Как можно желать того, чего не ведаешь?
   Хочется того, что проросло мечтой.  Неважно, близко это или далеко. Другое дело – откуда приходит мечта и зачем. 

                ДЕТИ     УЛЗИ

По работе почти каждый день выезжаю на Орхон. Пошли опытные откачки, но и до окончания опыта ясно – воды Хутульскому цементному заводу  хватит с избытком. Геодезисты, согнувшись пополам, обшаривают теодолитом широкие предгорья – ведут съёмку  для будущего водовода от наших скважин. Но когда ещё он будет готов и заработает?  А вода для стройки нужна уже сегодня, поэтому завод просит сделать скважину поближе, временную, пусть даже с небольшой водой.
Заказ принят. На точку поставили  монгольского бурового мастера  Улзи.  Он расположился на месте работы всей семьёй. Поблизости от буровой  округлилась юрта, в ней  жена и трое детей – погодки.  Последнему мальчику два года.  От юрты в многокилометровом радиусе – ни души. Воду и продукты привозят с оказией, как Бог пошлёт. Своего транспорта у монгола нет.
Неделю назад приезжаю на буровую документировать проходку. Вижу Улзи лицом сер, как цементная пыль. Он и в любые дни телесами не хвастал, а сейчас рабочая одежда шагала, будто сама собой. Оказывается,  жена уехала рожать четвёртого ребёнка, а трое малолеток остались у него на руках  и чем-то отравились.  Захожу в юрту. Младший двухлетка бессильно обвис наподобие большой тряпичной куклы и смотрит куда-то вдаль. Я тотчас вспомнила своё недавнее отравление. Положила руку на лоб малыша, а он, как угасающий уголёк. Тотчас остановили буровую. Я с детишками втиснулась в кабину, Улзи вскочил в кузов и что было  скорости, машина помчалась в Дархан. Успели. Детей без промедления приняли в больницу и на этот раз спасли.
Месяца  через два на базе в Дархане неожиданно появился Улзи. Лицо его было ещё мрачнее, чем тогда, когда отравились дети. Улзи искал доски и плотника, чтобы заказать гробик новорожденному малышу. Уберечь его не смогли. Ребёнок упал из колыбельки и разбился. Так говорил сам Улзи, а там, кто знает.  Смертность новорожденных в Монголии огромна, и чтобы скрыть удручающие  цифры, детей регистрируют гораздо позднее, чем время рождения. ( По рассказам монголов).
Однажды, по пути маршрута мне встретилось кладбище из нескольких могил с маленькими бугорками и шофёр- монгол сказал, что это новое детское кладбище. Почему именно детское, я не расспросила. А буквально через месяц, проезжая там же, я это место не узнала.. Захоронения уже занимали площадь около гектара.
Активно строится Дархан, но ни одна стройка не растёт так быстро, как этот "город"  несвершившейся  юности.





 






                ЮРТА     И     БИНОКЛЬ
15.\6. 1980 г.

Никому не говорю, кроме дневника (коллективизм такое осудит),  но просебя думаю: "Истинная прелесть  Монголии – малолюдье её привольных, светлых  пространств". Чистый воздух, незамаранная земля,  вдоволь солнца и ветра.  Это благо,  острее других,  чувствуют отшельники,  художники и авантюристы,  (разумеется, в первом, без негатива, смысле этого слова).
Конечно,  есть современный  Улан-Батор и догоняющие его  Дархан  с  Эрдэнэтом,  но пока...   пока огромные просторы Монголии помечают лишь кочевья из 3—5 юрт и одинокие юрты.  Это передвижное жилище  кочевника-монгола, круглогодичного пастуха, как бы сказали  оседлые люди.
В долгих, утомительных  переездах вид юрты радует. Она слита с  природой Монгольской степи, как гнездо с ветвями, как дупло с деревом.  Незахватно, ненапористо юрта выделяет человеку кров  среди травы, воды  и  неба.  Нет спора с ландшафтом,  только задумчивый подпев  степному ветру.
Знала бы я монгольский, заезжала бы в каждую встречную  в маршруте  юрту. А так, лишь посмотришь издалека, погадаешь,  кто в ней живёт, и дальше своей дорогой.
Сегодня я еду к месту заложения новой скважины.  Пылят машины по степной грунтовке. Везём на точку станок и оборудование.  Едем медленно, такую дорогу, как у нас под колёсами, называют  "гребёнка",  или "стиральная доска".  Трясёт мелко и противно. Однако спидометр намотал уже более 60 км от Дархана и, наконец-то,  вижу – белеет вдалеке первая, попавшаяся по пути  юрта. Издалека  "кругляшка" напоминает огромный гриб-зонтик, который так никто вовремя и не нашёл.  Где-то по ближним и дальним разлогам пасутся стада овец, коз и коров, но я их не вижу. Бывает и так, что стадо встретится прежде юрты, и тогда европеец, если это недавно приезжий, удивляется равнодушию монголов, принимая стада за безнадзорные и даже ничейные. У меня эти удивления позади.
Караван мой из-за мелких неполадок с перегруженным прицепом остановился. Очень кстати.  Пока рабочие разбираются и спорят, я внимательно наблюдаю из кабины за юртой. И вот вижу – откинулась дверца и, сильно пригибаясь в проходе, на воздух шагнул человек. Одет в дели, в гутулы обутый. Приставил к глазам бинокль и обшаривает пространство. Издалека не разобрать – монгол или монголка.  Подъезжаем ближе и теперь видно, что человек с биноклем – женщина. Какой-то непорядок подсмотрела она вооружённым глазом среди дальних отар. Отвязала лошадь, скоро – в седло и поскакала к стадам. Лошадка в галоп, хвост по ветру. Всадница держит седло чисто по-монгольски, т.е. стоит в стременах и работает плетью.  Кочевница пересекла мою дорогу, поскакала  дальше по сухому руслу, взлетела на сопку и скрылась из глаз по другую сторону склона...
Хочу добавить, что национальная одежда (дели, гутулы)  и современный бинокль в руках – неожиданность лишь для городского специалиста-домоседа. Геологи и те, кто колесят по Монголии, знают, что хороший мотоцикл,  подзорная труба, бинокль и транзистор не такая уж редкость в юртах.  Всё, что облегчает быт, приживается  "всерьёз и надолго". Тешу себя надеждой, что и будущая наша скважина, водопойная по назначению, послужит, по большому счёту, и этой отважной кочевнице.
Ребята,  между тем, исправили, что было нужно, и мы тронулись дальше. Орхон переехали по старенькому мосточку, который жутковато  вихлял под тяжестью груженых машин. Пронесло.
На левобережье дорога выравнилась,  потому что под колёсами лежит природная  брусчатка – выветрелые и укатанные скальные породы.  Поехали быстрее,  почувствовали  встречный ветер, хлебнули прохлады и ожили.
Хорош Монгольский простор!  Свеж и чист.  Спокоен, прост и смугл народ.  И мне жаль, что вековым кочевьям уже отмерено своё  время.
Хотя, как знать.  Говорят же, что если хочешь посмешить Бога, расскажи ему о своих планах.  Но что бы ни случилось, я постепенно и верно сдаюсь  "в любовь" этой земле.
В каждой поездке Монгольская быль освещается новым  светом и досыта кормит мою фантазию.

 




                СПИЦЫ    И    СТРЕЛЫ

20.\6. 1980 г.

В руки попался журнал  "Спицы. Крючок. Фантазия".  Смотрю, листаю и сразу вопрос дня: "А что же монголочки-то так приотстали?"  Порядочно уже повидала я кочевий,  но женская особь, перебирающая смуглыми пальцами пряжу или спицы, не встретилась ни разу.  Женщина на лошади в галоп – да,  за рулём на хорошей скорости – да, но не за рукоделием, как в русской избе.  Нет такого занятия в кочевой монгольской жизни – вязать и прясть.  Конечно, где-нибудь в музеях Улан-Батора сегодня можно увидеть  за вязанием молоденькую монголочку.  Разговоришься, узнаешь, что училась в Союзе, там светловолосые девчонки и открыли  ниточную премудрость.  В Монголию этот навык привезла как довесок к основной  профессии.  Вот в промежутках между экскурсиями сидит и увлечённо вяжет новоявленный экскурсовод,  но в юрту такое пока не дошло.
Книги-учебники убеждают нас, что потребность рождает спрос, а спрос подталкивает к производству. И жизнь подтверждает: да, так. Известно, как целые аулы  поголовно переходили на вязание пуховых платков, когда их хорошо покупали туристы.
А что, в Монголии нет потребности в тёплых вещах?  Монгольская зима из окна – слепящее солнце, а за порогом – мороз-кипяток. И в холода можно видеть малолетних детей с непокрытой головой, без рукавиц.  Так хотя бы для них шапочку  да  варежки связать не нужно разве?  А ведь сырья-то – горы!!! И какого! Верблюжья шерсть!  Наши покупают мешками.  Мужички-буровички  сооружают прялочки. Крутятся колёсики, пузатее клубочек.  Женины пальчики три-четыре недели  повихляют спицами и вот глядишь идёт  Иван Иванович в мягчайшем, теплейшем свитере цвета сухих ковылей. Мечта!!  Да и овечья шерсть в носках и варежках очень  даже не плоха.
Так куда же исчезло из юрты умение создать спицами и крючком тёплую одежду?  Да никуда не исчезало.  Такое  умение  просто не зародилось в округлом, сборно-разборном кочевом  "чреве",  как неподдержанное  возможностью каждого дня.
Слишком трудозатратен быт кочевника.
Зимой доходит до того, что воду добывают ломом, раскалывая глыбы речного льда на переплав. И тлеет в полутёмной юрте скудный аргал, потому что в безлесных просторах дрова, даже как слово, не существуют.
Единственное достояние человека,  его щит и меч, когда он постоянно один на один с природой, - здоровая молодость. Родник желаний бьёт, неутомимость кажется вручённой навсегда.
Но она, молодость,  срывающая высокие, недоступные другим возрастам цветы, у монголов скоротечнее европейской. К пятидесяти, а то и раньше меркнут глаза. Десять  "послушников", некогда точнейших в исполнении, постоянно  что-нибудь роняют и дрожат не кстати,  "одиннадцатый номер" везде не поспевает и "стонет" по ночам.
К тому же молодые годы обременяет  многорождаемость и многосмертность  детей. Первое изнуряет физически,  второе давит морально.
Детская смертность в Монголии так велика, что новорожденного в самом уязвимом возрасте, лет до трёх, кажется, вообще не регистрируют.  Нередки случаи, когда одного ребёнка приносят в юрту, а другого  уносят на кладбище. Не до узорных плетений жене  кочевника-арата.
Но главное противодействие вязальным спицам и крючкам – орудиям труда уютных,  тихих  вечеров с зашторенными окнами,  так это вечная кочёвка и в зной, и в холод.  И с незапамятных времён,  замешанные на крови междоусобья за пастбища и воду, привычка думать, что  легче отобрать, чем сделать.
Выносливая лошадь, плеть, седло, колчан  со стрелами и острый нож – вот верные друзья полуарата—полувоина в огромной  шапке с лисьими хвостами.  Настоящее время прибавило бинокли,  мотоциклы,  охотничье ружьё, транзистр, обобществило скот и пастбища.  Дели и гутулы*  остались прежними.
Привычки быта у кочевника суровы и просты,  порой жестоки.
Ложится пыль на травы и соцветья – это гонит коня всадник-монгол, стоя в стременах,  и ветра серые краски раскаляет движеньем в красные.  Это его простор, но в него надо вписаться, чтоб полюбить и быть любимым.
Непросто обживать землю, где весной слетаются на шабаш  пыльные, чёрные бури и душат в игрищах людей и скот.
Летом солнце-лазер прожигает камни.  Вода скрывается под землю.  Бредут измученные жаждой стада овец с открытыми ртами.
И солнечный мороз без снега играет тем, что превращает штырь железный в хрупкую ледышку.
Непросто расположить к себе надменное сердце Азии.  Вот и не впустило рукотворное  "перекати-поле" -- юрта в малое своё тепло ни спицы, ни  домашку-прялку.
У  кочевий сухих необъятных степей неспешное биение сердец и под созвездьями морозных зим иные ритмы песен.


 *Дели    ---    монгольский национальный халат для мужчин и женщин.
*Гутулы    ---    широкие кожаные сапоги с выгнутыми вверх  мысами.



 




                ПЕСКИ   САЛХИТА   ИЛИ   ХОЖДЕНИЕ   В  ДЮНЫ
 
10./7.1980 г.

Километрах в сорока на юг от Дархана на правом берегу  Хары есть местечко  Салхит.  Маленький железнодорожный полустанок. Отсюда одна ветка  ж.\д.  идёт на юг к  Улан-Батору, а другая, выгибая  крутую дугу, пересекает пойму  Хары и разворачивает  на запад к Эрдэнэту.
Салхит, как человеческое поселение,  представлен десятком симпатичных кирпичных двух и трёхэтажных домов, построенных русскими для монголов, и юртами, облепившими склон холма.
Недалеко от станционных построек расположилась Советская воинская часть в размере батальона.  Для её водоснабжения мы пробурили две скважины и нашли прекрасную чистейшую воду,  собранную в глыбовых гранитных сносах под стометровой покрышкой мелких сухих песков.
Добавлю, что правый берег  Хары здесь совершенно безлесен.  Степь,  распростёртая на  суглинистых темно-коричневых песках, высушена ветром до корки ржаного хлеба и хочется пить от одного её  вида.  Хара неширокая и неглубокая с мутным, переходимым вброд потоком. Левый берег, как на ладони, и там совсем иная природа.  Там,  на несколько километров вверх и вниз по речной долине, протянулась гряда  золотистых  дюн под хоругвями вековых сосен.
В этот неизвестный, внекадастровый заповедник, наших сотрудников в единственный монгольский выходной привозит большой экспедиционный автобус. Свободных мест не бывает.
Приехали, высадились и обживаем пленэр по собственному вкусу.  Кто-то устраивался группой или семьёй вокруг расстеленных газет и салфеток, выложив  банки, бутылки и даже кастрюли всякой снеди. Включали транзистор, иногда пели. Были ещё и такие, кто, пристроив на спину лёгонький рюкзак, отправлялись бродить по жёлтым дюнам, предчувствуя свободу ни с чем не сравнимых, чистых безлюдных пространств.  Я одна из них.
В геологических словарях и справочниках по физгеографии прижилось слегка подправленное кельтское слово – дюны. По-моему, приятное слово, пусть  себе живёт. На русском языке – это пески ветроносные, перекатные, сыпучие. Против одного слова выставлены четыре, но не зря, я бы сказала. Получается чувственнее, разъяснительнее, завлекательнее...  и сразу тянет в дорогу.
                *
Собирательных творений ветра на земле немного, тем приятнее встретить это чудо и посильно рассказать о нём.
Итак, я среди палевого, шелковистого, чистейшего песка, собранного в холмы  и холмики, а они в свою очередь  стоят кулисами, протяжённость которых ни безоружным, ни вооружённым оком не вместить.
Удивительная стихия – неспокойный вольный ветер в попытке разрушать и созидать!  Звенят невидимые крылья,  мельчайше  крошат кварц и  полевые  шпаты,  кристаллы истирают до подобия молекул. И начинается скольжение тяжёлой, медленной "воды". Качнулось колесо всевременных метаморфоз.
Без рук, без глаз, одним порывистым дыханием перевеивает и формует ветер зыбкие пески. Творит по-своему.  Накатывая вал за валом, "слепая волокуша" то спешит, а то веками дремлет и, засыпая вечным сном, как память, оставляет обездвиженное взморье, опаловую даль и тишину.
И некто, очарованный величием волноподобного покоя,  начнёт рассматривать щепотку блёсткой мелочи с роскошных золотистых грив и рассуждать о собственных земных часах, о милостыньке лет, отпущенных на жизнь, и ужаснётся на минуту.
                *
В долине молодой Хары  и вкось, и вкривь намётаны гривастые  хребты, изогнутые молодыми лунами. Следы могучих ветровых потех.  Но стоило  "крылатому  скитальцу" сбавить скорость, и в молодых песчанистых морщинах нашли приют живые однокрылки-семена.
Подкидыши нагие – жизнелюбивые младенцы сосали жадно и упорно скупое почвенное молоко. Росли по-богатырски, не по дням, а по часам.
 Вслепую, ощупью прокрадывались в подземелье корни. Впивалась в глубину трудолюбивая разведка. И скоро сетевые якоря остановили дюны.
Сосна!
Конечно же, в темно-зеленой тяжести сосна! Столбила, род свой, утверждая, нетравные, в извилистых лобзаньях ящериц и змей, сыпучие холмы.
И зашумел, благоухая смолами, сосновый бор. Недаром, кровь его  пречистую, густую зовут живицею.
                *

Прошли века, а может и тысячелетья. Случайные, вроде меня,  пришельцы, с глазами, полными восторга, гуляют по холмам.  В песках ли они идут, или в шелках плывут, того не разбирают.  Одежду, кинув за плечо, и лёгкими, и кожей вбирает человек настой душистой хвои на зыбком золоте песков. Надо ли повторять, какое удовольствие бродить в таком просторе?!  Да только ли простое удовольствие?  О, нет. Гораздо выше!
Приходит душевная новь и открывает сверхзадачу жизни человеческой – таинство творчества.
                *
 Иду, башмак утопает в сыпучей мякоти. Дюна сменяет дюну. То высоченная,  пяти-шести метровая, крутая, как девятый вал, то гораздо  ниже, пологая с наветра. На дюнах одинокие или семейством раскрылатились сосны. Молодая сосновая кора местами отслаивает желтоватые, тонюсенькие лепестки-подкрылки.  Остановишься и слышишь -- даже от лёгкого ветерка по стволу крадётся шелест сусальной позолоты...
И странный тихий стон из сердцевины дерева – это пружинит тяжесть свисающих темно-зеленых кущ. Казалось бы, такие незатейливые звуки. Что в них? Но стоит вслушаться, полузакрыв глаза, и размыкается ещё одно пространство. В нём дремлет триединство Времени: и небыль до рождения, и быль сиюминутная, и то, что впереди.
И ещё одним замечательно хождение в дюнах.  Взойдя на высотку, осмотревшись, отдохнув, непременно хочется идти дальше. Дюны всё время обещают ещё что-то. Дюны зовут. И, как ни странно, не обманывают.  Всякий раз виделось, что пески, будто иного оттенка, изгибы сосен причудливее и посланный  связной – красноголовый дятел,  роняя серенькое в чёрный крап перо, стучит условную морзянку: "Тебе, тебе, тебе..."  А в ней секрет противостоя всему, что отнимает от любви и гонит творчество, -- секрет свободы.
И думаешь – вот новая удача. А иногда грубее -- новая добыча. И пусть гранёный разум долбит, настойчивее красных дятлов: «Такое уже было и было много раз». Ничего в твоём настроении не меняется. Неутомимость тела и неутолённость духа не ослабевают. Так действует природа – добрый фокусник, а здешние песчаные потопы, возделанные лишь сосной, - особенно.
                *
Набродившись  вдоволь, я остановилась около высокой и такой крутой дюны, что в верхней её части  дёрн, не выдержав наклона, лопнул, пополз косматыми кусками вниз и приоткрыл глубины  чистого, сухого  песка. Я поднялась по склону  и  улеглась в песок, как на крутую спинку шезлонга.  Вначале усталое тело ощущало  только тепло и отдавалось блаженству отдыха.  Постепенно усталость  стекла в пески, как электрические заряды в землю. Я ожила.  Полулёжа, справа и слева захватывала в горсти песок и,  приподняв руки, разжимала пальцы.  Тяжёлая кварцево-слюдяная вода шелковисто скользила с ладоней и дюна шептала: "Не бойся. Во мне не страшно. Во мне не тесно. Во мне не душно. Я чистая. Я вечная. Спи".  Я послушалась и закрыла глаза. И когда солнце упёрло лучи в золотистую стену и кварцево-слюдяные точки пронзительно заискрили, я уже ничего не видела. Я просто бесчувственно блестела вместе с ними в ласковой вечной колыбели...
                *
Разбудил меня дятел. В  лоб "клюнула" большая упавшая шишка. Медленно открываю глаза.
 Далеко-далеко, где-то на правом берегу Хары видна  безымянная дымно-голубая сопка. Её будто покачивает слегка и на вершине прикорнуло облако, исполнившее дневной путь. Синева неба, оставленного солнцем, прохладна, бездонна, умиротворяюща. По краям воздушного купола, касаясь рыжеватой земли, собрались на вечерницу белёсые тонкорунные тучки. «Агнцы» насытились, уцелели и безгрешно отдыхают. Горизонт подводит черту тревогами летнего дня.
Мою дюну накрыла длинная резная тень от высокой  сосны,  распростёртой широкими ветвями к низкому солнцу. Тишина внемлет тишине. Закатный час близок.
                *
           «Славно побродила. Славно подремала. Успокоилась, наконец»,-- это я вслух подвожу итог прогулки. "Спасибо вам, дюны. Хотелось бы благодарить равно. Но как? Это вы для меня -- многое, многое, многое. Вам достаточно – просто быть и моя радость состоялась. Я же для вас – небылица", — продолжаю я бормотать и от немощи своей уныло растерялась. И поделом.
Водится за мной такой грех – недооцениваю выручку людского общества, племя моего. Пусть самого жестокого, но, ведь, и самого доброго.
И вот слышу, издалека подаёт сигналы автобус. Это обо мне вспомнили. Меня ждут и зовут, а если не приду, пойдут искать. И я побежала к людям, оставляя в песке широкие мягкие следы. В сумерках они исчезнут.





 


                РАЗГОВОРЫ    И    НЕМЫЕ    СЦЕНЫ

1.\8. 1980 г.

Однако сегодня пошёл пятый месяц моего пребывания в Монголии. Как много новых производственных знакомств. Я умышленно избегаю одушевления:  не говорю – знакомых, потому что под знакомством  имею в виду только объединённость рабочими интересами. Увидишь одно и то же лицо несколько раз и, вроде бы, знакомы, а уж если разговор завязался, хотя бы и пустяшный, то уж при следующей встрече люди улыбались и желали друг другу здоровья.
Народ здесь не только из Московского  ПНИИИСа. Многие из других  крупных городов и регионов.  Начальник нашей партии Зенон Баран, молодой рослый мужик, по-крестьянски хозяйственный, с западной Украины. Техник Верочка и муж её красавец-культурист и по совмещению сварщик прибыли из Петрозаводска. Два буровых мастера  из Белгорода.  Парторг экспедиции,  хотя по штату такой должности нет,  армянин из Еревана, ну и т.д.
Первая командировка с места работы давалась на один, год, но её можно было продлять тоже на год и неоднократно.  Многие так и поступали. Об этом говорили коротко: "Он продлился".  Или спрашивали: "Продлеваться будешь?"  Тем, кого не продлевали, сочувствовали.
                *
Общий коридор в здании экспедиции тянется метров на пятьдесят.  "Тёмная  аллея" в карауле дверей с золотым надписным околышем:
отдел   инженерных   изысканий   в строительстве
отдел   гидрогеологических   изысканий
отдел   геофизических   изысканий
отдел   геодезических   изысканий

 и многое другое от радиоузла до туалетов.
          Я подробно назвала только четыре отдела потому, что все они в той или иной степени связаны непосредственной полевой работой.
Больше всего рабочих контактов и, слава Богу, симпатий у меня с геодезическим отделом. Понятно, без высотно-плановой привязки нет геологического профиля, нет и полноценной наблюдаемой откачки.
В геодезическом отделе почти сплошь мужчины. А среди полевых работников то же самое только без почти. Начальник отдела Аджи очень даже серьёзный человек лет сорока.  Все задания гидрогеологического отдела, то есть мои, выполняет отлично и в срок. Как же здесь не разговориться и не заулыбаться.
В любых человеческих контактах  без симпатий и антипатий не  обойтись. Пусть симпатии не всегда оправданы, пусть  ошибочны, но работать  с ними легче. Производственная симпатия – необходимая смазка трущихся рабочих "частей",  по крайней мере, в социалистическом хозяйстве с неизлечимым дефицитом и неуёмной спешкой.
Итак, да здравствуют производственные симпатии!  Самые симпатичные  выручалки в мире!

                *
Как-то по причине того, что наша машина была в ремонте, пришлось ехать на опытную откачку на грузовике  ЗИЛ-131,  который принадлежал геодезистам.
Могучая машина. Я люблю ЗИЛ  за высокую посадку и просторную кабину. Сидишь, будто на маленьком, кожаном троне и обзор сверху замечательный. Короче,  ездить на ЗИЛ-131 я любила.
Шофера вижу впервые. Похоже, недавно приехал. Вежливый. Зовут Михаил  Григорьевич. Едем на Хутул.Это километров сорок в один конец.
Асфальт кончается вскоре по выезде из Дархана. Монгольские грунтовые дороги сухие и укатанные, конечно, не сравнить с грунтовками где-нибудь в Тверской земле, но и они не безбугорные и не безухабные, и водителю дружить с тормозами очень даже требно.
Едем  около часа, и я начинаю оценивать шофёра по делам его, как и советует  Книга книг.  А дела таковы, что в меня закрадывается подозрение, - уж  не потомок ли он доблестного рыцаря  Дон  Кихота  Ламанчского в исполнении его высоких фантазий? Дело в том, что Мих.  Григ.,  завидя на дороге бугор, большой камень или ухабину, и не думал тормозить. Напротив. Я видела, как он  по-рыцарски, без страха и упрёка принимал вызов  на бой. Он весь подавался вперёд, почти касаясь лбом ветрового стекла, напрягался и жал на газ, будто давил змею.  Взгляд набирал силу летящей стрелы, и ничто не могло  удержать его боевую машину. Михаил Григорьевич кидался «на амбразуру».
Я, цепляясь в кабине за что попало, с опаской косилась на мужчину за рулём.  "Только вперёд!" — вопил его римский профиль.
Меня хватало не закрыть глаза и не кричать, но мышцы напрягались вдвое, втрое, а голова вжималась в туловище. Живой комок мотало и несло на камни.
Одержав победу, Мих. Григ. расслаблял скулы, глаза добрели небесной синевой и он спрашивал: "Вы не ушиблись?"
                *
Нельзя сказать, что шишки сыпались на меня впервые, но всегда, когда нужно было делать хорошую мину при плохой игре, я её делала. И потому, уже дома, т.е. на  базе экспедиции, сотрудники видели в просторной кабине ЗИЛа-131 двух смеющихся людей, а это после маршрута бывало не часто. Видел и Аджи. Понял всё правильно. Чем-то ему понравился такой настрой, чем-то обнадёжил.  "Ну, как съездили?" – спросил он и подал руку, помогая спрыгнуть с высокой подножки.  "Лучше не бывает. Воды хватит хоть на три Хутула!" – весело ответила я, направляя разговор подальше от самой езды.

15.\8. 1980г.

"Пикапчик"  мой скоро подлатали и синяки от совместной езды с "потомком Дон Кихота" почти растворились в крепком загаре. Хутульские скважины по дебитам превзошли  все хорошие ожидания и я принялась за камеральную обработку полевых данных.
Во второй половине дня в отдел неожиданно зашёл  Аджи. Тихо и спокойно сказал мне: "Так просто пришёл". И сел за свободный стол у окна. Мне понравилось, как он это сказал и ничего не оставалось, как предложить: "Раз Вы так просто пришли, почему бы так же просто не выпить чашку кофе?" Он тотчас согласился.
Аджи был в тёмных очках и казался усталым. Густая чёрная небритость топорщилась по щекам и подбородку. Он чуть-чуть походил на обиженного вожака приматов. Не знаю почему, но смотреть на него было не грустно, а по-доброму немножечко смешно. Тёмные очки скрывали настоящее выражение глаз, к тому же он угнулся. Интуиция подсказывала, что расспрашивать ни о чём не надо.
Верочка достала тарелки со сластями, всегда обитавшие в её тумбочке. Растворимый кофе не был дефицитом в Монголии и пенистый шепоток скоро заароматил комнату. Пили не торопясь.  Молчали. Верочка смотрела во двор через огромное наше окно, где её великолепный муж-культурист в брезентовых штанах искрил электросваркой.  "А вот и Баран приехал". — Оповестила она нараспев. Я посмотрела в окно. Зенон выгружал из машины ящики с пробами воды Хутульского водозабора.
Аджи допил кофе, помолчал ещё немного, встал, пошёл ставить на место чашку и, чуть коснувшись моего плеча, сказал: «Сегодня я узнал, что мне есть куда пойти, когда трудно". В эту минуту дверь распахнулась и в комнату шагнул  Зенон с бутылками в руках. Едва взглянув на гостя, начальник наш остолбенел,  как будто перед ним не сосед-геодезист, а марсианин без прописки. Мы тоже смотрели на Зенона и полудюжиной глаз спрашивали: "А что, собственно, случилось?" Немая сцена длилась не дольше суперспринта, а потом обрушилась хохотом в четыре глотки.  Все смеялись на одно и то же и каждый, всё-таки, по-своему.  "А я и не отказываюсь,--- сказал загадочно Аджи Зенону и "оттаял", --- не отказываюсь".
Немая сцена удалась нам сразу, без всяких репетиций и модных режиссёров. Во многом это потому, что жизнь в командировках, полевая, как говорят геологи, почти что каждый день  -- импровизация "на заданную тему" и на работе, и в быту. И полевой отряд – своеобразный  "джаз", где  "духовые",  "бездуховные" и  "шумовые" ведут свою,  от Бога заданную тему. В ту минуту в комнате с большими окнами совпали искренность, взаимопонимание  и капелька нетайной тайны. Скоро мы разъедемся, и может в отдалённых временах вспомним это с доброй улыбкой. Ведь немые сцены говорят  ясно и честно о скрытых дорогих глубинах. И если живы эпизоды из каждодневных, значимых моментов-истин, то лишь презренье вызывает всякое кривлянье  мизантропов от искусства, сквернящих зрительские уши и глаза голохождением по сцене, блевотной похотью и прочей пакостью.
Очнись, бездарность. Нет у тебя силёнок рассказать о простой, сложной и многоцветной жизни. Нет новых правильных "одежд" под переменные её погоды. Вот ты и тужишься  "перешивать" чужое по своей душонке и под свой карман.
Однако,  виновата. Разговорилась, не сдержалась. Зря. Ведь  "тараканы" фауна неистребимая – отбросы есть везде.
На этом наш полевой "бродячий театр" занавес опускает, а на постскриптум я напишу переводные  строчки Армянского поэта Амо Сагияна, которые он назвал  "Жизнь".

Приходишь ты ко всем случайно,
Уйдёшь – согласия  не спросишь.
И часто остаётся тайной,
Что ты приносишь,  что уносишь.

Приходишь к  людям, как  смятение,
Как сон  уходишь ты, которая,
Сходна с бесплатным представленьем,
Оплаченным сполна  актёрами.