Гори - и не сгорай

- Виктория! – сказала она, полуобернувшись, откинув назад длинные волосы.
Сказала гордо, даже чуть надменно, будто ее имя было титулом, вроде «княжны» или «графини».
Он пробормотал свое имя:
- Сергей!
Получилось глупо и смешно, как в детском саду: будто он маленький мальчик, который стесняется девочек. От этого он смутился еще больше, даже разозлился – и на себя, и на нее. Он давно уже не стесняется девушек, ему ведь скоро восемнадцать. А этой девушке, ему сказали, только пятнадцать с половиной. Она еще маленькая. Чего же смущаться?
- Ну вы, блин, здороваетесь! – громко сказала Марина. – Еще бы по имени-отчеству представились… Серюнчик, как твое отчество?.. Вичка, а твое?
Вокруг засмеялись. Ему показалось, что и у нее, у Вики, глаза улыбаются, хотя она не смеялась, осталась серьезной. Он почувствовал неясную признательность: он был благодарен ей за то, что она не засмеялась.
Чувствуя себя каким-то деревянным, вроде манекена в магазине, он повернулся и отошел в другой конец комнаты. Это, наверное, выглядело ужасно невежливо: отойти от девушки, с которой тебя только что познакомили, не сказав ей ни слова. Но ему обязательно нужно было поскорее уйти. Чтобы спастись! Потому что он не понимал, что с ним происходит. Подальше от нее. Когда она рядом, он словно веревками связан.
Он сел на диван напротив окна. Здесь было совсем темно. Как хорошо, что танцуют всегда в темноте.
Марина, хозяйка квартиры, возилась в углу с музыкальным центром. Всем было весело. Одна девушка, сидя у парня на коленях, увлеченно целовалась с ним. На них никто не обращал внимания.
Он не мог бы сказать, понравилась ему Вика или нет. Обычная девушка. Тоненькая, гибкая. С длинными пшеничными волосами. В общем, девушка как девушка. Ему даже хотелось бы, чтобы она ушла: тогда бы он вздохнул свободно. Но она не уходила.
Потом все танцевали. И он все время, танцуя с другими, чувствовал ее присутствие. От нее исходил как будто свет. Он и согревал, и пугал. Пугал потому, наверное, что этот свет мог высветить что-то в нем самом. А вдруг он окажется каким-то не таким, каким должен быть?
Но почему мнение девушки, с которой его только что познакомили, для него так важно?
Одна из его партнерш, видимо, пьяная, повисла на нем, как куль. Ему всегда такие не нравились, но эта вызвала просто отвращение. Потому что он подумал: вдруг Вика заметит, как эта девка на нем повисла? Она же может подумать, что ему это приятно.
Хотя какое ему дело? Странно, странно, что же с ним происходит?
Она тоже танцевала с другими, и он невольно следил за ней: не слишком ли близко она прижимается к партнерам во время медленного танца. И о чем они говорят? Он старался прислушаться и иногда улавливал обрывки фраз.
Потом Вика с каким-то парнем, с которым только что танцевала, зашла в другую комнату. Уже поставили следующую песню, но они не выходили. Он пришел в ужас. А вдруг они там целуются?! И не мог удержаться: с бешено колотящимся сердцем и совершенно дебильным,  якобы индифферентным лицом прошел, будто бы гуляя, перед дверью той комнаты. Оказывается, очень трудно смотреть вбок, не поворачивая головы. Но он все-таки увидел, смутно, как в тумане, что Вика сидела на столе и смеялась, а тот парень - на стуле, на почтительном расстоянии от нее, не меньше двух метров, и что-то, видимо, забавное рассказывал. Она, конечно, заметила, как он продефилировал перед дверью, и, наверное, разглядела его дебильное лицо. А, может, даже догадалась, зачем он тут бродит.
Он выругал себя последними словами. Надо было потерпеть, пока они выйдут. Но как было вытерпеть?
И в то же время он был ей страшно благодарен за то, что она не целовалась с тем парнем. С души у него словно камень свалился: камень, весом примерно в мегатонну. Несколько минут он чувствовал себя на седьмом небе от счастья – как будто она его поцеловала.
А потом они вышли в общую комнату, и тот парень отошел от нее. И даже, кажется, совсем ушел. Ему стало совсем хорошо.
Но тут она пригласила его. На белый танец. Звучало классическое, без чего не обходится ни одна вечеринка: «Дым сигарет с ментолом…» Он старался не смотреть на нее. Не чувствовал своих ног: видимо, они отнялись. Очень боялся наступить ей на ногу.
В комнате - обычной маленькой комнате городской квартиры -  было тесно: одна пара, двигаясь мимо них, задела Вику, и она невольно прижалась к нему грудью и всем телом. Только на долю секунды. Но ему показалось, что его всего охватило огнем.
Она поспешно отстранилась, и, кажется, тоже немного смутилась. Он был благодарен ей за то, что она прижалась к нему, как будто она это сделала специально. Ему хотелось, чтобы это повторилось: как можно скорее, прямо сейчас. Он даже попытался так сманеврировать, чтобы их опять кто-нибудь толкнул, и ей снова пришлось бы чуть-чуть обнять его. Но танец кончился. А он так ничего ей и не сказал. У него был какой-то спазм в горле, и он боялся заговорить, и поэтому молчал, как тюлень. Даже не спросил, где она живет, какой у нее телефон.
А потом она ушла. Ему ужасно хотелось выйти в прихожую, попрощаться с ней, попросить номер ее телефона. Но там была Марина и еще куча народу. И он не решился. И она так и ушла, и он тоже удрал через десять минут после нее, ни с кем не попрощавшись.
Он медленно шел по мокрой от дождя пустой улице, в тумане, в сумерках, под редкими фонарями. Свет их отражался в лужах и казался расплывчатым, жидким и влажным.
Он дышал полной грудью и чувствовал себя совсем пьяным от непонятного ему самому никогда еще не испытанного счастья.

Вике не хотелось идти на эту вечеринку. Но Марина была ее подругой. Вернее, не то чтобы подругой: просто хорошей знакомой. Марина симпатичная. Намного старше нее. Такое приглашение следовало ценить.
Сначала ей не очень понравилось. Тесно. Почти все незнакомые. «Уйду через час», - решила она.
Потом Марина и ее парень, Ярослав, стали знакомить ее с гостями. И последним подошел тот странный мальчик, Сергей.
Такой застенчивый! Ей даже стало весело от того, что он такой застенчивый.
- Маринка, а что это за мальчик? Вон тот? Он такой смешной! – спросила она веселым голосом.
- Очень хороший человек! – сказала Марина непривычно серьезно. – Правда-правда, очень клевый… Кстати, ты ему понравилась.
- Да-а?.. А сколько ему?
- Семнадцать или восемнадцать…
- Я думала, четырнадцать…
Марина улыбнулась.
- Потанцуй с ним: ему будет приятно…
- Пусть сам побеспокоится…
Она танцевала, что-то говорила, смеялась, и все время, сама того не зная, чувствовала на себе его взгляд. Ей было от этого смешно – и почему-то очень весело. Будто этот взгляд ее согревал и ласкал.
Она почувствовала себя так свободно, уверенно и легко, как никогда в жизни. Она вообще-то была застенчива, хоть и умела прятать свою застенчивость под показной надменностью. И этот худенький мальчик, Сережа, как-то сумел освободить, раскрепостить ее. Она чувствовала, что сейчас могла бы что угодно сделать и что угодно сказать. Она словно бы летела над землей, легкая и воздушная, невесомая.
Сама о том не подозревая, она казалась прелестной, обворожительной. Она не понимала, что с ней происходит, но это было безопасно и необыкновенно приятно, как в счастливом и радостном сне.
Ей не приходило в голову, что виной всему этот смешной мальчишка, этот увалень, этот бука, который слова вымолвить не может. Она шутила и смеялась над ним вместе с Мариной. Но ей было очень хорошо.
Потом Марина все-таки подбила ее пригласить его на медленный танец. Сначала она танцевала и улыбалась: ему явно хочется сквозь землю провалиться от смущения. Его смущение наполняло ее уверенностью. Правда же, какой он смешной!
А потом какой-то парень толкнул ее, и она нечаянно прижалась к нему. И ей это очень понравилось, но именно поэтому она смутилась. Застенчивость, которую прогнали, вернулась. Она не могла понять, почему вдруг смутилась: ведь это вышло случайно. Что же тут такого?
Как жаль, ведь было так хорошо!
Она шла домой и совсем не думала о нем. Но в душе осталось ощущение искрящейся теплоты и радости. Как маленькое солнце внутри. Откуда оно, она сама не понимала.
- Было очень весело! – сказала она маме, зайдя в квартиру.
Потом села дочитывать параграф из учебника истории, заданный на следующий день. И обо всем забыла.

Прошло почти четыре месяца.
Учебный год давно кончился. Вика успела поработать распространителем рекламных объявлений пивоваренной компании «Балтика» (хотя терпеть не могла пива и даже запаха его не переносила), а теперь собиралась уезжать на юг. В ее маленькой комнатке, у двери, стояла туго набитая сумка с вещами. На столе лежали красивые, с серебряным и золотым тиснением, железнодорожные билеты.
Вечером она сидела за своим столом у окна и читала. Было тепло и тихо. За окном безмятежно купалась в последних солнечных лучах тонкая березка: чуть пошевеливала листиками, словно разнеженно и томно шептала: «Ах! Какая прекрасная погода! Как мне хорошо!»
Вдруг на столе зазвонил – вернее, заиграл первыми аккордами «Токатты ре-минор» Баха – мобильный телефон. Вика вздрогнула, поднесла телефон к уху.
- Да, это я… Кто это?.. Сергей?..
На секунду она растерялась: какой Сергей? Ах, да: ну, конечно.
- Здравствуй… Конечно, помню… Почему ты так долго не звонил? Разве я не дала телефон?.. Ну, хорошо… Тогда ты не виноват.. У кого же ты узнал? У Марины? Понятно!
«Мог бы давно догадаться!» - подумала она.
- Люблю ли я купаться?.. Обожаю! С утра до вечера, как рыба, сижу в воде… На озеро? Прямо сейчас?.. А кто еще пойдет?.. Только мы вдвоем…
Вика высунула язык, благо, что никто ее не видел. Какой все же странный мальчишка! Предложение довольно неприличное. Уже поздно, на озере они будут только на закате. Там, наверное, в это время ни одной живой души. А ведь они почти незнакомы. Пригласил бы для начала в кино или в театр. К тому же придется раздеваться: не в джинсах же в воду лезть! Ну ладно, рискнем.
- Хорошо, спасибо, я приду… Нет, не надо, ты только скажи, где ты будешь… Да, хорошо…
Немного растерянная, она раскрыла дорожную сумку, вытащила оттуда новый купальник. Посмотрела на часы: они показывали 21-15. «Вот дура! Зачем согласилась?!» Но нечего делать: надо идти, раз обещала.

Когда она вошла в кленовую аллею, ведущую к пляжу, закат уже догорал. В конце аллеи, в широком просвете, видно было пламенеющее у горизонта, как открытая кровавая рана, небо. Выше словно огромная птица раскинула два могучих темных крыла. Солнца уже не было: от него остался последний золотой лучик, и пока Вика дошла до конца аллеи, он погас.
Сережа стоял на берегу. Он был в красивой синей рубашке, в отглаженных голубых джинсах. Не очень похоже, что человек пришел на пляж. Медленно подходя, она успела его хорошо рассмотреть. Очень простое лицо. Причесывался явно старательно. Интересно, это ради меня? Или он вообще такой аккуратист?
Пожалуй, единственное, что не совсем обычно в его внешности – это взгляд. Очень пристальный, острый, внимательный, и в то же время какой-то мечтательно-отстраненный, как будто он смотрит куда-то далеко-далеко и видит то, чего никто не замечает.
«А он очень интересный!» - подумала Вика.
Он, не отрываясь, смотрел на нее. Это ее смущало, но, как и всегда, от смущения вид у нее был гордый и неприступный, как у юной принцессы.
Они поздоровались. Его голос звучал немного хрипло. Вика почувствовала себя свободнее.
- Поплывем до острова, да?
Посреди довольно большого, с километр в диаметре, озера был заросший соснами каменистый остров. Вернее, два острова, разделенные узкой протокой.
Они медленно доплыли  почти до самого острова. Вика держалась впереди. Здесь вода была почти черная от водорослей. Что это за водоросли, Вика не знала: они темно-зеленые, длинные и скользкие, извивающиеся в воде, как змеи. Поднимаются до самой поверхности. Плавать в этом месте опасно: стебли могут обвить руки и ноги, и их никак не порвешь – они крепкие. И затянут на дно. Говорят, здесь каждый год кто-нибудь гибнет.
А больше всего водорослей в протоке. Поэтому проплыть по ней считалось почти невозможным. И вылезти на берег нельзя: он и с той, и с другой стороны топкий – настоящая трясина. Не в воде утонешь, так в тине.
Вика никогда даже не пробовала плыть по протоке. Она хотела уже повернуть назад, как вдруг он сказал:
- Хочешь, я наберу тебе купавок?
Купальницы – «купавки» - росли на той стороне острова: они там роскошные, большие, как желтые розы. Но доставали их только с лодок: иначе не обогнуть остров – он слишком велик.
- Ты что, вокруг поплывешь?!
- Нет…
- А как?
Он ничего не ответил и быстро, кролем, поплыл вперед. Он быстро плыл, будто решил поставить рекорд. Под ним уже была черная, с водорослями, вода.
Вика вдруг испугалась: куда это он? Он что, решил попасть на ту сторону через протоку?! Сумасшедший!
Она хотела его окликнуть, запретить ему так глупо рисковать, но почему-то не смогла. Слова замерли у нее в горле: она не сумела ничего из себя выдавить. Еле двигаясь в воде, она смотрела, как он плыл. Он был уже в горле протоки.
Он плыл, казалось, так же энергично, резко взмахивая руками, но двигаться стал, как ей показалось, значительно медленнее. Она подняла голову повыше, присмотрелась. Казалось, пловец  перемещался в кастрюле с густым супом: медленная, тяжелая, вязкая масса колыхалась вокруг – она была похожа не на воду, а на жидкий черный мед. Это было очень страшно. Но он двигался, плыл. И никакого волнения, торопливости в нем не было заметно.
Через пять минут она потеряла его из виду. Стало уже почти совсем темно, и она не заметила, свернул ли он к острову или… Вика вдруг почувствовала, что ей холодно. А раньше она никогда не мерзла в воде.
«А если он утонул? – подумала она. – Что тогда будет со мной?»
Потом она снова увидела его. Он плыл к ней, очень-очень медленно, по «супу» из водорослей. Когда, приблизившись, он поднял голову, ей показалось, что он улыбается. В правой руке он держал целую охапку купальниц, огромных, ярко-золотых, и греб одной левой рукой.
Вика смотрела, завороженная. Он действительно улыбался! Потом протянул ей цветы.
- Ты мне их прямо здесь хочешь дать?
- Нет… извини…
- Поплыли скорей: ты, наверное, совсем замерз…
- Нет…
Еще через несколько минут они вышли на берег. Он отдал ей букет. Она взяла, погрузила лицо в цветы. Он восхищенно смотрел на нее, а она – с не меньшим восхищением – на него.
- Сережа, ты сумасшедший!..
- Ну, почему?
- Если бы ты утонул, я бы умерла… Там же нельзя плавать…
Не отвечая, он отошел к своей сумке, пошарил там, протянул ей большое махровое полотенце.
- Спасибо… Правда, какой ты смелый! Я бы ни за что не поплыла через протоку…
- Нет, я на самом деле не такой уж смелый… Просто надо знать…
- Что знать?
- Когда человек там плывет, он пугается, потому что водоросли хватают за руки и за ноги…
- Ужас какой!
- И тогда от страха начинают плыть медленно… Ну, и водоросли обвиваются вокруг рук и ног, и можно действительно утонуть… А когда плывешь быстро, как можно быстрее, то ничего – они сразу соскальзывают… Только в первый раз очень страшно, а потом привыкаешь – и ничего… Главное – не бояться, вот и все…
- Так ты и раньше там плавал?
- Да, много раз.
Она о чем-то задумалась, потом спросила с ужасом:
- И когда ты в первый раз там проплыл, ты был совсем один?!
- Да, - ответил он как будто смущенно.
- Тебя даже никто не мог бы спасти?!
- Мне просто хотелось попробовать, вот и все. Было интересно, смогу или нет…
Вика отдала ему полотенце. Он смотрел на нее странными, какими-то изумленными глазами. Она вдруг вспомнила, что еще не оделась.
- Пожалуйста, отвернись: я хочу одеться.
Медленно одеваясь, она смотрела на него и на лежавший на камне букет чудесных золотых цветов. Какие красивые цветы! И как трудно было их нарвать!
Он уже не казался ей ни простым, ни забавным.
Потом они долго гуляли вокруг озера. Была уже глубокая ночь. Даже троллейбусов не слышно. Вика позвонила домой и сказала, что придет поздно, что с ней все в порядке: пусть ложатся спать, ее не ждут.
Они рассказывали друг другу о своем детстве, о любимых фильмах и книгах, о своих друзьях, о всех местах, где они побывали. Казалось, им хочется за одну ночь рассказать друг другу все-все-все, что они знали, помнили, видели.
Они ничего не замечали вокруг, не помнили, как и где шли.
Когда они подошли к ее дому: обычной серой панельной пятиэтажке – на горизонте уже еле заметно зарозовел рассвет.
Они стояли у подъезда. Вика ждала, когда он попрощается. Он почему-то молчал, отводя глаза.
Потом спросил хрипло, как несколько часов назад, когда здоровался с ней на берегу озера:
- Вика, можно я тебя о чем-то спрошу?
На сей раз ей не показалось это смешным.
- Да, Сережа, можно.
- Что бы ты сделала, если бы я тебя поцеловал? – спросил он отчаянным голосом.
Наверно, он ждал, что она ответит: «Я тебя убью!» После чего действительно его убьет. Или – что еще хуже! – гордо отвернется и уйдет. Навсегда!
Действительно, у Вики – о чем она сама не подозревала – был в этот момент такой гордый, даже заносчивый вид, что ничего другого нельзя было и предположить.
Но она как будто на секунду задумалась, потом улыбнулась и просто, тихо и смущенно сказала:
- Я очень хочу, чтобы ты меня поцеловал… Я тогда тоже тебя поцелую…
Он очень-очень медленно обнял ее за плечи; очень медленно, осторожно, будто боясь ей чем-нибудь повредить, прикоснулся губами к ее губам. И ее, и его губы дрожали. Она закрыла глаза, и ей показалось, что она медленно кружится, ее уносит, уносит – куда-то далеко, высоко над землей – и ей хочется лететь так всегда, никогда не опускаться вниз.
Когда они оба задохнулись, он, все еще держа ее за плечи, еще более хрипло сказал:
- До свиданья, Вика…
- До свиданья, Сережа… Ты еще заходи ко мне, ладно?
Он молча кивнул.
Какие у нее бездонные глаза! В них можно совсем утонуть. И как хочется утонуть в них – и никогда уже не выплыть.
Она глубоко вздохнула, как после долгого подъема в гору. Потом сказала:
- До свиданья, милый!
И убежала в подъезд.

Все лето и половина осени прошли в ослеплении. Они встречались каждый день, гуляли допоздна и никак не могли надышаться друг другом.
Вика не поехала в Севастополь. Она сдала красивые билеты с золотым и серебряным тиснением. Полученные за них деньги они проели на мороженом. Они ходили на все спектакли во все театры, были на всевозможных выставках и концертах – но потом ничего не помнили, потому что смотрели, главным образом, друг на друга.
Она казалась ему не только самой красивой, загадочной, но и самой умной, тонкой, талантливой, яркой девушкой, какую только можно себе представить. Каждый раз, ожидая ее на улице, волнуясь, он сомневался, что она придет. И когда она все-таки появлялась и, здороваясь, целовала его в щеку, он терял дар речи, будто случилось какое-то чудо. Ведь он ее совершенно недостоин! Она такая замечательная, а он самый обыкновенный.
И ей он казался страшно умным, смелым, сильным, красивым и даже мудрым. Его суждения ее поражали. Правда, иногда она забывала их спустя десять минут после того, как услышала. Но сама этого не замечала.
С двух лет Вика болела астмой. Иногда у нее случались приступы странной слабости, причину которых никто не мог объяснить. В такие дни она не могла ничего делать.
С тех пор, как ее полюбил Сережа, все прошло. В начале учебного года она обследовалась, и врачи были потрясены: она стала здоровым человеком. Участковая, грубая квадратная баба с толстыми губами, накрашенными так ярко, что ими можно было пугать волков на облаве, громко изумлялась и все хотела допытаться у нее, какие «оздоровительные процедуры» она делала, какие принимала «лекарственные препараты». Она только улыбалась.
Ей теперь все удавалось. Когда она что-нибудь готовила, тарелки, ложки, кастрюли будто сами прыгали ей в руки. Учителя, не выносившие ее раньше, полюбили ее. Она нравилась одноклассникам и просто знакомым, прежде ее не замечавшим. На нее оглядывались на улице и в троллейбусе. Она теперь словно вся светилась внутренним светом. Она излучала электризующую уверенность, счастье и радость. Как будто ее подключили к солнечной батарее.
«Как повзрослела Вика!» - говорили все ее знакомые. А о нем: «Как он возмужал!»
Несколько раз она пыталась заманить его в гости, но он все отнекивался. Наконец, дал себя уломать. Они поужинали все вместе. Мама Вики была очень приветлива с гостем. А вот отец, уже немолодой седоватый солидный человек, остался холоден. Когда Сергей ушел, он сухо сказал: «Самый заурядный мальчик. Шестой нумер калош. Не знаю, что ты в нем нашла?»
Вика покраснела, вскочила, набросилась на отца со страстью и, как потом рассказывала ее мама, «чуть не разорвала его в клочки». Она произнесла целую речь, как Цицерон в Сенате и не менее красноречивую, из которой неопровержимо следовало, что «ты ничего не понимаешь» и «я вообще больше не хочу с тобой разговаривать».
Отец был поражен, замахал на нее руками, как на муху, и ретировался в другую комнату. Мама хохотала.
Вика яростно сказала отцу в спину: «И никакой он не мальчик!»
После этого Викин папа целый месяц за глаза называл дочь «наша мегерушка». Но она об этом так и не узнала, потому что отец боялся ее гнева и запретил себя выдавать.

Однажды они заблудились ночью в лесу. Это было в конце октября, далеко от города: они приехали туда на автобусе.
Через обложенное низкими плотными тучами небо не пробивалось ни крупинки света. Лес, старый, сырой, сумрачный, дремучий, как в сказке про Бабу Ягу: с огромными поваленными деревьями, глубокими бочажками с неподвижной черной водой и плавающими листочками. Даже днем тут царила мрачная тишина: иногда только робко пискнет птичка и сразу замолчит, будто испугавшись.
Вика была уверена, что в этом лесу водятся медведи. Целая стая. Ночью они выходят на охоту. Сергей соглашался:
- Да, ты права. У них длинные-длинные зубы, как кухонные ножи, и они вылезают из пасти во все стороны. И на лапах длинные-длинные когти, как…
- Как спицы…
- Нет, как  шпаги… Больше всего они любят девушек, потому что у них мясо нежнее… А меня они не тронут: я худой, и у меня мясо жесткое…
- Да, тебе хорошо…
Возможно, будь он один, он бы так не бравировал. Но рядом была она, и ему поневоле приходилось шутить и смеяться над ее страхами. В конце концов, она успокоилась, заразившись его уверенностью, но очень устала. У них не было фонарика, приходилось светить мобильными телефонами. Тропинку они давно потеряли.
Он хотел нести ее на руках, но Вика сказала, что немного отдохнет и пойдет сама. Они сели на мшистый камень, прижавшись друг другу. Она положила голову ему на плечо и молчала. Даже, кажется, задремала.
Плечо у него затекло, ступни болели. Своей курткой он укутал ей ноги, и его знобило от холода.
Ему было хорошо, просто чудесно. Он с удовольствием дал бы изрезать себя на куски ради нее. Он боялся пошевелиться, он готов был умереть – только бы не потревожить ее сон.
Потом они пошли дальше, неизвестно куда. В его мобильнике кончился заряд.
Перелезая через очередной поваленный ствол, он поскользнулся и упал, сильно ударившись обо что-то коленом. Она заставила его поднять штанину, промыла ранку дождевой водой, потом поцеловала прямо в ранку.
- Вика, ну что ты?!
- Молчи. Это я тебя лечу.
Она ухитрилась найти лист подорожника, приложила к ране.
- Где ты его взяла?
- Это подорожник. Он останавливает кровь. Ты разве не знал?
- Я не о том. Подорожник ведь вдоль дорог растет: где ты его сорвала?
Оказывается, они действительно сидели в двух шагах от тропинки, той самой, которую давно потеряли.
Через полчаса они вышли на шоссе. И сразу увидели вдали два огонька. Ни на что не надеясь, он поднял руку. Машина – облезлый «Москвич», называемый в народе «копейка» - остановилась.
- Чего, заплутали? – спросил водитель, маленький старичок, похожий на лешего.
- Спасибо вам большое! - сказала Вика.
Всю дорогу они, улыбаясь и держась за руки, переглядывались.
Он, как всегда, проводил ее до подъезда. Прощаясь, Вика сказала:
- Ты спас меня от смерти, мой родной… Ведь ты мой родной, правда?.. Ты Настоящий Мужчина!
Потом нежно поцеловала его в нос, в глаза и в обе щеки и добавила:
- А медведи-то остались без ужина! Тебе их не жалко?..

Как-то Вика зашла на почту: папа попросил отправить срочное заказное письмо. В пыльном неуютном помещении гудела и жужжала, как потревоженный осиный рой, длинная злая очередь. Видимо, кто-то только что пытался пролезть вперед. Вика догадалась, что это была очень гордая, солидная, хорошо одетая дама с лаковой сумочкой. Она стояла сбоку, очевидно, надеясь, что ее все же обслужат.
Большая рыхлая старушка с улыбчивым, добрым лицом громко говорила:
- А вот подвесить ее за ноги, и пущай повисит – чего она тогда запоет?
- Я сейчас милицию вызову! – вскрикнула, как выстрелила, та самая дама, подозреваемая  в нарушении общественного порядка.
- Милицею? Тебя туда надо засадить. На двадцить лет…
- Она еще и милицию хочет вызывать, хрюшка на колесиках, е-ка-ла-мэ-нэ… Ваще оборзели! – тихо удивлялась девушка в брючках с такой низкой талией, что сзади чуть-чуть  видна была ее попка.
Вика стояла как раз за этой справедливой, но слегка обнаженной девушкой.
- Нее, храждане! – не соглашался небритый старичок со скошенным набок длинным носом и круглыми, без бровей, маленькими глазенками. – Не помогёт! Ей надоть штаны спустить и всыпать ума в задние ворота… И помогёт… Мой батька завсегда так делал. И я вырос, как огурчик: задница вся содранная, но уперёд не лезу. Ни в жисть… И ету так же нужно…
Обмен мнениями продолжался еще долго. Вика улыбалась. Она чувствовала себя теперь всегда спокойной и уверенной, будто несла внутри себя что-то прекрасное и хрупкое – и это было важнее всего. То, что было в ней, поднимало ее недосягаемо высоко над этими людьми. Они были ей интересны, она наблюдала, запоминала. Но она совсем не зависела от них, и даже им сочувствовала.
А раньше ее всегда раздражали большие очереди.
Через полчаса она оказалась у окошечка. Кассир, худая, изможденная, как с креста снятая, женщина непределенного возраста быстрыми, нервными движениями ставила штампы, клеила марки.
- Давайте я сама наклею, - предложила Вика. Ей стало жалко эту, явно замученную работой, женщину. – Вы, наверное, очень устали?..
Она сказала это ласково и сердечно, совсем как взрослая. Женщина подняла на нее изумленные глаза. Лицо ее было словно покрыто слоем пыли – совсем серое. Вдруг она широко улыбнулась.
- Да ну, чего там… Работа у нас такая… Спасибо вам, милая девушка.

Она шла домой по мокрым темным улицам с редкими фонарями.
Подморозило, в воздухе порхали редкие снежинки. Улицы казались необычно широкими и пустыми.
Она шла, смотрела на этот робкий снег, на мокрые мостовые, хмурых озабоченных спешащих прохожих. Все вокруг выглядело таким унылым и бесприютным.
Она чувствовала, что страшно счастлива, что любит эти дома, этот холодный и влажный воздух, этот медленный снег. Этот город, этих людей, эту землю.
«Если я так счастлива, то, может, это не напрасно?» - подумала она.
Она не думала о нем, он просто был в ней, внутри нее.
Сейчас, когда она так любила, открытая всему миру, она словно обнимала весь мир, ставший ей родным. Ей было все интересно: люди, деревья, облака в небе.
Каждая минута приобрела смысл. Каждое, самое простое, дело стало значительным. Она шла по улице – и это было прекрасно.
И так будет всегда. Она была уверена в этом.

В конце января он в первый раз за все это время не пришел на свидание.
Обычно он всегда приходил первый и ждал ее. Она иногда опаздывала, но ни разу не услышала от него ни слова упрека.
А тут он не пришел. Совсем. Был ясный морозный день, самый холодный день той зимы. Выходя из дому, Вика посмотрела на термометр за окном: он весь обледенел – значит, не меньше – 20. Задувал порывами резкий норд.
Они договорились встретиться у кафе, где летом часто ели мороженое в вазочках. Кафе называлось «Каравелла». Там стояли модели судов, и окна были круглые, в виде иллюминаторов. Ей это очень нравилось.
Она то заходила в кафе, то выходила. Его мобильный был отключен. Почти полчаса она простояла у входа в большой гастроном, тут же, рядом. Потом все-таки ушла.
Дома она ждала его звонка. На душе было нехорошо, муторно. Что с ним такое? Почему он даже не позвонил? Дома его тоже не было: никто не брал трубку.
Он позвонил поздно вечером. Взволнованным голосом извинился за то, что не смог придти.
- Ты мог бы все-таки мне позвонить…
- У меня не было денег… Совсем не было… И на телефоне кончились деньги…
- Где же ты был?
- Понимаешь, приехала моя двоюродная сестра… Нет, троюродная… Или четвероюродная… А, может быть, она моя тетя… Я должен был ее встретить, потом отвезти к родственникам… Все деньги ушли на такси…
- Тетя? Ты ничего о ней не говорил… Где она живет?
- В Петербурге…
- Сколько же лет твоей тете?
- Двадцать… Или двадцать один… Ее зовут Настя…
- Тетя Настя? И ей двадцать или двадцать один? А тебе восемнадцать?
- Ты что, мне не веришь?!
Почему он говорит с ней таким тоном? Он же сам во всем виноват: она его ждала, а он не пришел!
- Конечно, верю… Все тети старше своих племянников года на два-три. Ничего удивительного…
- Вика!
- Ну, расскажи еще что-нибудь про свою тетю. Она красивая?
- Вика!!!
- Спасибо, я еще не забыла, как меня зовут… По-моему, это очень некрасиво с твоей стороны!
- Я перед тобой извинился!..
- Ну, пусть… Хорошо… Большой привет от меня твоей очаровательной тете. Насте…
И положила трубку.
На следующий день она ждала его звонка. Он не позвонил. Не позвонил и через день, и через два, и через три дня.
Вика не выходила из дому: она заболела. Наверное, простудилась в тот вечер, когда ждала его: то на морозном ветру, то в теплом кафе. Конечно, тогда она и заболела. А он даже не звонит! Даже не спросит, как она себя чувствует!
Временами температура у нее подскакивала до 38 с половиной. Она сидела на постели, завернувшись в ватное одеяло, похожая на огромный кулек, из которой торчала ее голова. Мрачная, угрюмая. Под глазами – темные тени. Когда мама просила ее принять лекарство, она раздражалась, один раз даже закричала на нее.
- Да что с тобой такое?
- А ты не знаешь?! Я больна…
- Телом или душой?.. Бедная ты моя деточка… А что же твой верный паж не звонит?
- Какой еще паж?
- Будто ты не понимаешь? Сережа…
- Я не знаю… Спроси у него сама, почему он не звонит…
И вдруг она бурно и отчаянно разрыдалась, так что мама в испуге прижала к себе ее горячую голову, долго гладила и шептала смешные ласковые слова: «ласточка моя, донюшка моя» - как будто дочь была крошечной малышкой. Но Вика все равно плакала долго-долго, совсем обессилела от слез и потом, еще всхлипывая, легла, отвернувшись к стене, и заснула.
«Слава Богу, уснула», - подумала мама, пошла на кухню, потом вышла в коридор, сняла телефонную трубку, подержала ее в воздухе, снова положила на рычаг. Зашла в комнату дочери. Вика спала. Она лежала почти в позе новорожденного, подогнув колени к подбородку, и казалось очень маленькой и очень несчастной.
«Что же делать? Что мне с ней делать?» Но она все-таки не стала пока никуда звонить.

Сергей все эти дни был очень занят. Он тщательно придумывал себе занятия, так, чтобы не было продыху. Институт. Насте надо было показать город. Она ему не понравилась: какая-то пустая, как пять копеек, хоть и довольно красивая. Но она родственница: это его долг.
Недавно он увлекся фотографией, купил цифровой фотоаппарат. Он много снимал, обрабатывал снимки в «Фотошопе» и выставлял их на разных сайтах. Снимки получались мрачные: глухие, щербатые стены домов; нависшее над землей небо.
Писал курсовую, засиживаясь по ночам.
Ему было мучительно тяжело, но не приходило в голову просто снять трубку и ей позвонить. Она его оскорбила, заподозрила во лжи… А он никогда ее не обманывал. И что это за глупая ревность? Добро бы еще он ее ревновал, но чтобы девушка сама первая ревновала… Это просто глупо! Она сама должна понять…
В сущности, все это время он ждал. Просто ждал. Ее звонка.
Она не звонила.
Как мучительно волочились эти дни. Как давно тянется безвременье. Он стал замкнутым, резким; в лице появилось что-то новое, жесткое, холодное. Но сам он этого не замечал.
С ним перестали разговаривать сокурсники: он был этому только рад. Впрочем, он и этого не замечал. Он ждал. Просто ждал.
Сколько же еще ждать? Когда прекратится эта пытка?
Ему казалось, что жизнь его уже кончилась, и все это происходит с ним уже после смерти. Он  в могиле, и опускается глубже и глубже. Все толще слой земли, который давит его.
Она могла бы его спасти. Всего одним словом. Но она не звонит. Не звонит.
И ему захотелось разрубить все одним ударом: снять трубку, сказать ей все, что он о ней думает – и пусть все кончится. Навсегда! Только бы прекратилась эта боль.
Но он все-таки ждал. Он еще верил, что, может быть, она позвонит.

Через десять дней Вика выздоровела. Она была еще очень слаба, но стала вставать, даже выходила во двор, глотнуть воздуху.
Она очень осунулась и вовсе не была теперь хорошенькой. Глаза стали большими и тусклыми от слез: она все время плакала по ночам. Ей было стыдно самой себя: да что я плачу из-за него! – но сдержаться она не могла. Она стала сутулиться. Несчастная, одинокая, затравленная девочка.
И все-таки ей не приходило в голову – просто снять трубку и позвонить ему. Что она ему скажет? После того, как он так ее обидел! Есть у нее гордость, в конце концов! Девушка она или нет? Нужно ему – пусть сам и звонит. А не нужно – ну и пропади ты пропадом.
У Викиной мамы сердце кровью обливалось, глядя на нее. Она уже не могла этого выдержать. И когда Вика в очередной раз вышла к подъезду подышать свежим воздухом, она все-таки сняла с рычага трубку.
Она говорила с его мамой минут пять. Положила трубку. Вздохнула.
Открылась входная дверь. Вика, как тень, появилась на пороге.
- Ну что ты торчишь у подъезда? Погода какая замечательная?! Доча!
- Куда же мне идти?
- Сходи на озеро, погуляй по-человечески. Ты уж давно здорова…
- Нет, не хочу…
- Сходи-сходи, нечего киснуть. Хочешь, я пойду с тобой?
- Нет, мама, не надо… Хорошо, я пойду сама…
Погода была действительно чудесная. Тихо падал крупный-крупный мягкий снег, чистый, как в первый день Творенья. Было совсем тихо в городе: снег заглушал все звуки. Ветви деревьев, провода, облепленные снегом, сверкали и переливались, как слюда.
Как красиво было кругом! Но она ничего не замечала. Погруженная в свою боль, она сейчас была закрыта, отгорожена от мира глухой стеной.
Сама того не сознавая, она действительно шла к озеру. Вот и аллея – «их аллея». Здесь он ждал ее тогда, летом, когда пригласил ее в первый раз купаться.
Она вошла в аллею. Она медленно брела, опустив голову. И вдруг ее слово электрическим током ударило.
В конце аллеи стоял он. Как тогда. Тогда он ждал ее. И теперь, теперь он тоже ждет ее?
Сначала ей захотелось убежать. Она даже на секунду остановилась. Но потом собралась с силами и снова пошла вперед. Очень медленно она приближалась к нему.
У него был странный вид: гордый, какой-то петушиный, и в то же время такой, будто он ждал удара. Но в глазах светилась надежда.
Она подошла вплотную, и, глядя в сторону, сказала очень тихо, но все же, как всегда, с достоинством:
- Сережа, извини меня, пожалуйста… Я была неправа…
Посмотрела на него и добавила совсем тихо:
- Я тебя очень люблю…

Они шли вдвоем, взявшись за руки. Вокруг было какое-то кладбище: мраморные могильные плиты, кресты, ограды, деревья. Как они сюда забрели, они не помнили. Не знали, где это и как отсюда попасть домой, как называется это место.
Они громко говорили, перебивая друг друга, хохотали, гонялись друг за другом. Вика кидала в него снежками и один раз попала в ухо. Он был без шапки. Она прыгала и била в ладоши, страшно довольная таким метким броском.
Потом они вдруг замолчали и шли уже молча. Потом, как по команде, остановились, он обнял ее и стал медленно, долго целовать ее глаза, виски, щеки, поцеловал в губы. Они стояли, обнявшись, смотрели друг на друга и не могли насмотреться.
Ее глаза были такие же, как тогда, когда он поцеловал ее в первый раз: огромные, бездонные.
Они молчали, но их глаза говорили:
         «Что это было с нами, любимый?»
«Что это было с нами, любимая?»
«На свете нет ничего прекрасней нашей любви. Что будет с нами, если мы ее потеряем?»
«Я не верю, что это возможно».
«Твоя любовь – как океан, как белая птица в небе, как солнечный луч на заре, как гранитная скала среди волн…»
«Твоя любовь – как солнце в зените, как нежный шепот листьев, как песня малиновки, как ласковые руки прибоя…»
«Что это было с нами, любимый?»
«Я не знаю».
«Что это было с нами, любимая?»
«Я не знаю».
«Этого не будет больше никогда. Ведь правда?».
«Конечно, этого не будет больше никогда».

- Знаешь, все это время я чувствовал себя, как в могиле.
- Я тоже.
- Ты так переживала из-за этого? Ты плохо выглядишь…
- Спасибо, приятно слышать.
- Извини. Это называется «еврейский комплимент».
- Разве ты еврей?
- Нет, у меня друг еврей. Его зовут Ефим Коган.
- Кто он такой?
- Писатель.
- Писатель?!
- Да. Правда, правда. Когда-нибудь он, может быть, напишет про нас с тобой…
- Откуда он узнает про нас? Ты ему не говори…
- Может быть, узнает… Так вот, «еврейский комплимент» - это когда с заботливым видом говорят гадости. Например: «Ах, на вас прямо лица нет!» Или: «Что с вами, вы так плохо выглядите?!»
- Правда? Очень мило!.. Надо будет научиться…
- Я тебя научу… Но ты не ответила на мой вопрос…
- Какой вопрос?
- Почему ты так плохо выглядишь?
- Я болела. Почти все это время…
Он замолчал. Опустил голову.
Ему было мучительно стыдно. Он думал о том, что все эти дни должен был ухаживать за ней, приходить к ней. Она болела! Ей было плохо. А он даже не знал об этом!
И из-за чего все произошло? Он даже уже не помнит. Она что-то сказала ему по телефону.
Может ли человек хоть чуть-чуть полагаться на себя самого, если с ним происходит такое?
- Вика, прости меня!
- Ничего, я на тебя не сержусь… И, наверно, никогда уже не смогу рассердиться по-настоящему…
- Почему никогда?
- Потому что от этого хуже всего мне самой.

 Оказывается, это было «Армянское кладбище». Они обнаружили это, когда уходили.
Теперь они заходили туда каждый день. Сторож, крошечный глухонемой дед Ашотик, уже знал их в лицо. Они говорили: «Наша аллея». «Наше кладбище».
Вика хохотала:
- Наверно, нас здесь похоронят!
- Нет, ведь мы не армяне.
- Правда. Как обидно!.. Ну почему нам не дано быть армянами?!
Иногда они дурачились, прыгали через могилы. А иногда на них находил философский стих, и они рассуждали о смысле жизни, о смерти и бессмертии.
Вика говорила:
- Я простая девушка. Хорошо… Но я ничего не понимаю! Ни-че-го-шеньки!.. Посмотри, что происходит в нашей стране. Как мы будем жить? Как будут жить наши дети?
- Так было всегда…
- Да?
- Конечно. Всегда людям кажется, что тяжелее всего именно им… А когда было хорошо?
- Наверно, ты прав… Как это грустно!
- Но человек не может жить только этим… Если бы люди жили только своими проблемами, они бы давно вымерли. Они бы перегрызли друг другу горло…
- Все время перегрызают…
- Да. Но все же человек может жить и здесь, на Земле, и там… Одновременно. Понимаешь?
- Не очень.
- Ну вот, например, мы с тобой. Мы ведь тоже живем в этой стране, в это время… Но ведь нам хорошо?
- Когда ты рядом, я чувствую себя сравнительно неплохо… Я знаю, что ты всегда защитишь меня от медведей… Здесь есть медведи?
- Если только это медведи-армяне. Причем, покойные…
- Ну, они-то нам не страшны… Значит, мы живем не только на Земле?
- Да, мы – мы с тобой – не только на Земле. А многих других, я думаю, стоит просто пожалеть…
- Сережка, какой ты умный! – сказала она с совершенно искренним восхищением.
Потянулась и торжественно поцеловала его в ухо.

В другой раз она сказала:
- Знаешь, я чувствую, что стала какой-то другой… Раньше я была сама по себе, все остальные люди – сами по себе… А теперь есть мы с тобой – и все остальные… Мы с тобой – как будто одно целое. Ты понимаешь?
- Да. И у меня тоже так…
- И у тебя так? Вот видишь!.. Но знаешь, что самое странное?
- Самое странное?
- Да. Самое странное, что я стала больше самой собой, чем была. Так я чувствую.
- И я тоже.
- Это благодаря тебе!
- Нет, это благодаря тебе.
- Нет, тебе…
- Нет, тебе!
- Будь вежливым мальчиком, не спорь со своей девушкой.
- Хорошо, я не спорю.
- Что я хотела сказать? Вот видишь, ты меня сбил… Да! И если нас разлучить, мы оба – ну просто истечем кровью, как разрезанные пополам…
- Один раз так уже было.
- Да. И в последний раз… Знаешь, что я решила?
- Что? – спросил он немного испуганно.
- Будет лето, и мы с тобой поженимся.
- Тебе же еще нет семнадцати.
- Нет, ты не понял… Я хочу быть твоей… Когда станет тепло. Понимаешь?
- Почему, когда станет тепло?
- Потому что я хочу, чтобы это было на острове. На «нашем острове».
Он долго молчал. Потом сказал:
- Наш остров, наша аллея…
- Наше кладбище!
- Наш город…
- Наша страна…
- Наша Земля…
- Наша Вселенная!.. Нет, ведь мы с тобой – маленькие-маленькие частички во Вселенной…
- Но ты очень красивая, самая-самая красивая частичка.
- Я самая красивая? Прекрасная пылинка?!. Как это приятно!
- Нет, ты не пылинка. Ты – звездочка.
- Звездочка?! Ура!!.. Сережа? А у тебя до меня была девушка? По-настоящему, ты понимаешь?
- Нет, никогда… Я даже целовался только один раз. И то мне не понравилось…
- Смешно: я тоже до тебя целовалась один раз – с мальчишкой, на катке…
- И тебе понравилось?
- Я даже не помню… Правда, не помню… Мне кажется, я родилась, когда ты полюбил меня. А до этого это была вообще не совсем я!..

Ему часто стал сниться один и тот же сон.
Они с Викой поднимаются на большой зеленый холм. Они идут рядом, взявшись за руки, но в то же время он видит все это со стороны и как будто сверху.
На вершине холма толпятся какие-то люди. Почему-то он точно знает, хотя и не пытается их сосчитать, что их двенадцать, ровно двенадцать. Их лица и фигуры расплывчаты, он плохо их различает.
Ясно виден только один человек. Он высокого роста, загорелый, худой, даже изможденный. У него властное, спокойное лицо, и все его слушаются. На голове у этого человека странный венок, сплетенный из колючих ветвей. Одет он в длинный плащ, на ногах у него – сандалии. В руке – посох.
Человек этот говорит:
- Вот они идут. Пропустите их вперед!
- Но мы простые люди, - возражает Вика. – Мы можем подождать…
- Нет, вы пойдете впереди нас… Пропустите эту девушку.
Вика смотрит на него и пожимает плечами. Их пропускают, и они идут дальше, туда, где огромным косматым оранжевым шаром встает за горами солнце. Они идут прямо туда, к солнцу, а все эти люди следуют за ними на почтительном расстоянии.
Звучит прекрасная музыка. Наверное, это Бах.
Они идут впереди: простая девушка с пшеничными волосами, в джинсах и кроссовках, и обыкновенный парень, с темными волосами и тоже в джинсах. Они идут, идут, постепенно поднимаясь вверх, и исчезают в солнечном свете.
В этом месте он всегда просыпался.

На день рожденья она подарила ему открытку.
Обыкновенная открытка – с ангелом. И на обороте написано:
«Гори – и не сгорай. Твоя Вика».