Убить Коха... Глава-32. Впервые и без купюр...

 
 
Итак, мы расстались с Кузнецовым в тот момент, когда за ним захлопнулась дверь "скромного" кабинета начальника 4-го управления НКВД СССР, по ту сторону, которой остались все его надежды и помыслы на светлое будущее.

Надежд он больше не питал.

Кузнецов отчётливо понял - канула в лету красивая жизнь.

Москвы ему больше не видать, а вместе с ней всё, что стало таким привычным:

Гостиницы, где в номерах люкс, встречался с подопечными генерала Ильина.

Рестораны, где сорил казёнными деньгами.

Шикарные женщины, которых, не задумываясь, подкладывал в постель  к иностранным дипломатам и другим, так называемым объектам, разработку которых вело его начальство.

Столь милый сердцу Столешников переулок, где был своим и зарабатывал немалые деньги, иногда позволяя себе дарить золотые безделушки балеринам с Большого театра.

Да и солидная заначка, припрятанная на чёрный день, коих в его прошлой  жизни было не мало, так и останется никогда не востребованным багажом.

И всё же, в глубине души он надеялся на его величество случай, не раз, спасавший его, как оказалось, совсем никчемную жизнь.

В тот же вечер он написал своё знаменитое письмо брату:

Все три письма Н. И. Кузнецова, впервые приводятся без купюр.


«Москва, 27 июня 1942 г.
               
               
                Дорогой братец Витя!

Получил оставленную тобой открытку о переводе в Козельск.

Я всё ещё в Москве, но в ближайшие дни отправляюсь на фронт.

Лечу на самолёте.

Витя, ты мой любимый брат и боевой товарищ, поэтому я хочу быть с тобой откровенным перед отправкой на выполнение боевого задания.

Война за освобождение нашей Родины от фашистской нечисти требует жертв.

Неизбежно приходится пролить много своей крови, чтобы наша любимая отчизна цвела и развивалась и чтобы наш народ жил свободно.

Для победы над врагом наш народ не жалеет самого дорогого - своей жизни.

Жертвы неизбежны.

Я и хочу откровенно сказать тебе, что очень мало шансов на то, чтобы я вернулся живым.

Почти сто процентов за то, что придётся пойти на самопожертвование.

И я совершенно спокойно и сознательно иду на это, так как глубоко сознаю, что отдаю жизнь за святое, правое дело, за настоящее и цветущее будущее нашей Родины.

Мы уничтожим фашизм, мы спасём отечество.

Нас вечно будет помнить Россия, счастливые дети будут петь о нас песни, и матери с благодарностью и благословением будут рассказывать детям о том, как в 1942 году мы отдали жизнь за счастье нашей горячо любимой отчизны.

Нас будут чтить освобожденные народы Европы.

Разве может остановить меня, русского человека, большевика и сталинца, страх перед смертью?

Нет, никогда наша земля не будет под рабской кабалой фашистов.

Не перевелись на Руси патриоты.

На смерть пойдём, но уничтожим дракона.

Храни это письмо на память, если я погибну, и помни, что мстить - это наш лозунг.

За пролитые моря крови невинных детей и стариков - месть фашистским людоедам.

Беспощадная месть!

Чтоб в веках их потомки наказывали своим внукам не совать своей подлой морды в Россию.

Здесь их ждёт только смерть.

Будь всегда верен Сталину и его партии.

Только он обеспечит могущество и процветание нашей Родины.

Только он и наша сталинская партия и никто больше.

Эта истина абсолютно доказана.

Перед самым отлётом я ещё тебе черкну.

Будь здоров, братец.

Целую крепко.

Твой брат Николай»

Честно говоря, на письмо к брату это мало похоже.

Перебарщивает Николай Иванович, даже с учётом того, что ему досконально известно, о перлюстрации его писем.

Кузнецов по прежнему создаёт вокруг себя ореол этакого мученика, как и в те времена, когда он ходил по деревням и сёлам, выявляя по заданию Свердловского НКВД остатки контрреволюционного подполья, выдавая себя то за кулака, сбежавшего с поселения, то за учителя-эсера, а то за видного троцкиста, а следом шёл отряд особого назначения и кто знает, сколько за ним невинно загубленных душ.

А в письме к брату, хоть и обещает быть откровенным, не сдержался и пишет о себе, как  ни в чём не запятнавшем себя большевике-патриоте, которые по его разумению ещё не перевелись на Руси, несмотря на не виданный доселе геноцид собственного народа.

Да, и о вступлении в партию, он никогда не заикался, опасаясь в очередной раз оказаться в подвалах НКВД.

Знал же, что летит не на фронт, а в глубокий тыл, пусть и вражеский, знал, что обратной дороги нет, о чём и пишет со всей прямотой:

"... И я хочу откровенно сказать тебе, что очень мало шансов за то, чтоб я вернулся живым. Почти сто процентов за то, что придется пойти на самопожертвование".

"...придется пойти на самопожертвование", а на прощанье, так и не нашлось пары тёплых слов для брата и сестры.


Не уж то, и для него, они были всего лишь винтиками той системы, которую ему приходилось постоянно восхвалять, и при любом удобном случае признаваться в верноподданнических чувствах.

Но, как бы там ни было, приближался день "X" и за сутки до вылета в тыл врага, он "черкнул" Виктору несколько строк, сдержав своё слово:

"23.VIII.42.

                Дорогой братец Витя!

До свидания после победоносного окончания войны.

Смерть немецким оккупантам!

Будь здоров, счастлив, желаю успеха в борьбе против немцев.

Если окажусь в Москве, то напишу до востр. Центр. почтамт.

Целую.

Твой брат Николай".

Комментарий, как говориться, излишен.

После долгих проволочек, день "Икс" всё же наступил, и уже самому Николаю Ивановичу представилась возможность добиться успехов в борьбе против немцев.

И, вот с этого самого дня "Икс", и началась вся, мягко выражаясь, разноголосица о Кузнецове.