Юлька

Они уносят в дали дальние
И открывают нам миры
До фееричного реальные
Наши сны…..

Всё тут, фатальность неизбежного,
И дрожь колен,
Надеждой и молитвой грешного
Отступит тлен

На землю пусть взирает лик,
Несет в полет,
Но грань тонка,всего лишь миг,
И ангел ты, а не пилот.

Реснички вздрогнут,трепеща,
Открой глаза,
И страх отступит вереща,
Лишь дымка сна, и бирюза….

Хочу, как Пашка, весело хохотать и стучать первыми зубами по чашке, смакуя удивительный и доселе неведомый апельсиновый сок; хочу, как Иван в свои два года, удивленно хлопать глазами, глядя на плакат бесстыжей девушки с голыми грудями, повешенный на общее обозрение в автобусе по соседству с иконкой и шептать:
- Какая няма…
Как трехлетняя дочка, хочу визжать от восторга:
- Мам, мам, это вертолет! Это правда вертолет? Мы когда влетаем? Мама, смотри, он гудит, мы влетааааааааа…
Глубоко и сладко проспать весь полет… Хочу, как Андрюшка, видеть целый город, глядя на хлипенькое построение из кубиков, и, отрывая затуманенный взгляд, глядя еще в тот удивительный мир фантазий, не понимать, как же я оказался дома? Ведь был город, точно был город, был миллион автомобилей, и бабушка переходила через дорогу, и собака весело виляла хвостом, а тут мама зовет кушать…
А эта поразительная манера доказывать, что все, что было до дневного сна - это вчера…

Мой девятилетний Иван часто прибегает ко мне по ночам, хлюпает носом, бесцеремонно врывается в мамино царство снов, залезает под теплое одеяло, растолкав меня острыми коленками и локтями. Тихо забравшаяся туда на час раньше старшая дочка сонно ворчит, и вздрагивает на своей кровати Андрюха. Сыну опять приснились кошмары; на утро он их и не вспомнит, только будет делать большие глаза и говорить тихим голосом, что это был самый ужасный ужас из всех ужасов на свете.
Укутавшись в махровый халат расцветки Билайн, бреду на кухню, шаркая по полу полустертыми тапками, и то и дело натыкаясь на конструктор Лего, ловко замаскировавшийся в длинном ворсе ковра, искать за чашкой теплого чая неведомо куда испарившийся сон.

Часть 1. Юлька

Чай остывает, а я сижу в темноте и вспоминаю. Мне 7, дома холодно, печка не топлена, хочется кушать. Мама опять заболела: пиелонефрит, не леченный годами, и тяжкий труд дают о себе знать. Я было порывалась пойти за дровами, но мама не пустила:
- Придут старшие, пусть и топят.
Старшие утопали смотреть фильмы к подружкам: у нас телевизор уже полгода, как приказал долго жить. И вспомнилась мне девочка из нашей школы.
Юля была красивой девочкой с длинной русой косой, которой она безумно гордилась. Закидывала ее плавным движением за спину и поглядывала по сторонам: все ли смотрят. Девочки вздыхали, глядя на ее лосины или костюм «Адидас», а мальчики дружили в надежде, что опять принесет пакет диковинных жвачек «Турбо».
В тот вечер я безумно захотела хоть один день побыть Юлей. Нет, не девочкой, как Юля, а именно Юлей. Лежала в холодной постели с прогнутым до пола матрацем (сетка на кровати давно провисла), и думала, что больше всего на свете я хочу быть Юлей.
***
Я проснулась от яркого света. Глаза открывать не хотелось совершенно, мне было тепло и, главное, мягко. Доносились приятные запахи.
Наверное, мама всё-таки растопила печку, подумалось сквозь дрёму… А почему нет тогда запаха дыма? Как я умудрилась не проснуться от грохота и скрипа давно не смазанной двери?
И тут донесся до меня старушечий голос:
- Юля, давай завтракать, школу проспишь.
Глаза открылись моментально. В голове проскакал табун мыслей: я в чужом доме… Ну все, сейчас мне влетит. Как там мама? Кто принесет утром ведро воды? Растопит печку?
Куда прятаться? И тут рука нащупала косу. Рот то открывался, то закрывался, руки начали медленно подрагивать. Появившийся дико несущийся табун бросился в рассыпную и осталась одна, мелко дрожащая, перепуганная мыслишка: «Как я могла это пожелать?»
Как я могла? Могла же пожелать маме здоровья? Она бы сейчас уже… На душе было гадко. Я молча поплелась за дверь, рассматривая смешную пижаму с ушастыми мышами. Только через пару лет я узнаю, что это Микки Маус.
Бабушка была похожа на божий одуванчик, вся сморщенная, как чернослив, уставшая то ли от возраста, то ли от старческой бессонницы. Тарелка с пышными оладьями стояла посреди стола, а рядом красовалась мисочка со сгущённым молоком. Я его узнала сразу: такое же мама покупала на день рождения старшей сестры, перемазывали вафельные коржи. Я крутилась рядом, как пчела, вздыхала и всем своим видом показывала, что попрошайничать не буду, но хочу, и даже очень.
***
Женщина в бигуди пронеслась по кухне, толкнув мужчину в спортивном костюме и потрепав меня по голове.
- Юлька, зараза, ты еще не причесалась? Зубы почистила? Времени осталось 10 минут.
С надеждой посмотрев на молчаливого «одуванчика в переднике», я судорожно искала  выход из ситуации. Ну не спросишь же «родную мать», где чистят зубы или где моя одежда.
- Я заболела, - голос был хриплым и предательски дрогнул, от страха по щеке скатилась слеза. Мысли путались, дрожали и покрывались гусиной кожей, как и я.
- Лоб холодный, не придуривайся, топай в школу. Степ, скажи ей что-нибудь.
- Я твоей пигалице не отец, сама и воспитывай.
Бабушка ахнула, уронила миску, ахнула еще раз, стала зачем-то извиняться, руки у нее дрожали посильнее, чем у меня.
- И мать твоя дура криворукая, - заявил мужик.
Не зря моя мама говорила, что у меня язык вперед мыслей галопом мчится: зря так ты с бабушкой, ох как зря. Бабушка по умолчанию у меня попала в категорию слабых и несчастных, а их, как принято в нормальном обществе, обижать нельзя.
- На свою мать ори, понял? А ты чего рот открыла, снимай бигуди и топай на работу, или куда там тебе надо, раз мать свою от хахаля защитить не можешь.
От пощечины я улетела под стол. Кто ударил, я так и не поняла. Рыдала бабушка, кричал мужчина. Правильно все, за такое и от своей мамы я бы схлопотала, но бабушку в обиду бы не дала никому.
***
Сидя на кровати, в красивой комнате, в тепле и уюте я думала: ох, как не сладко живется Юльке. Если я в таком виде пойду домой, меня определенно не поймут и не поверят. Сколько я там желала? День? Правильно, день. Вот день проживу, и проснусь дома, принесу воды, найду мамину но-шпу, заварю траву Пол-пала, которую мама пьет через трубочку, чтобы зубы не высыпались; что там она еще пьет? В этом деле мама доверяла мне на все сто: бабушка-травница меня еще в 5 лет водила по полям и показывала разные травы со смешными названиями, вроде подорожник или мать-и-мачеха, рассказывала про целебные свойства зверобоя, липы и боярышника. А то, что почки лечат кукурузными рыльцами, я по малолетству долго не могла принимать всерьез. Ну откуда могут быть у кукурузы рыльца? Смех, да и только. Бабушкины рассказы о травах были перемешаны историями о войне, о голодовках, о трудном детстве. О ее первой любви. В первый класс она пошла в 11 лет, классов всего было 4, и тот, кто закончил школу, считался очень грамотным человеком. Учитель был молодой, кудрявый, и совершенно не обращал внимания на сидевшую четвертый год в первом классе школьницу. Бабушка не была глупой или тупой, она просто не понимала, зачем ей, деревенской девке, это надо. Обладая «ослиным упрямством», она пропускала половину занятий, а вторую половину играла с парнями на задней парте в карты, сделанные ими же самими, или щелкала семечки. Выгоняли ее из класса постоянно. Этот учитель был другой, глаза бабушки смотрели вдаль, она снова проживала все, забывала, что перед ней маленькая девочка, открывшая рот, и уже давно не 1930 год. Сидя дома на печи, она нечаянно подслушала разговор отца и матери, что учителя посадят: кто-то написал на него донос, что он пропагандирует детям другую власть, и уже выписан ордер на его арест, утром пойдут брать. Бабушка ночью выбралась из дома, шагала в соседнюю деревню 4 часа. Успела. Утром связала все книги веревочкой, открыла дверь в учительскую, забросила книжки и ушла. Больше в школу не пошла…
Травы еще с лета лежали, бережно высушенные в тени и разложенные по холщевым мешочкам. На каждом мешочке детским неуверенным почерком были накарябаны буквы…
***
Юлька, или я, сидела на кровати, потирая щеку. Больно. Но слушать, как обижают пожилую бабушку, пусть и чужую, было невыносимо. В шкафу было на удивление пусто. Кроме выглаженной школьной формы, знаменитого «Адидаса», одиноко лежали розовые лосины и футболка с надписью «Пума». А я-то думала, что она как сыр в масле катается. Может и катается, но не в масле. Скрипнула дверь, зашла заплаканная бабушка. Платок сбился и съехал, она скупыми движениями вытирала старческие щеки.
- Девочка моя, что на тебя нашло? Ты забыла прошлый раз? Он деньги зарабатывает, ты ж знаешь дурной Степкин нрав. Помнишь, как я вмешалась в их спор? Помнишь мою сломанную руку? Я тоже не могла не вмешаться, когда он Маринку колотил. Он же меня не бил, просто оттолкнул. Старческие кости долго срастаются. Она его не выставит, скорее нас с тобой выставит. Подрастешь – может, и поймешь. Неловко обняв чужую бабушку, гнала панику: бежать, бежать отсюда подальше, хоть на край света.
Еще час, слушая бабушкины причитания, меряя в десятый раз температуру и глотая горький чай с медом, обдумывала план побега. Я даже не знала, где находился дом, лихорадочно вспоминая все, что знала об однокласснице. Вспомнила полосу на ее ноге; она всем сказала, что прыгала на скакалке, и так вышло. Угостила пол-класса мандаринами, которые большинство видели только на Новый год, и историю про скакалку тут же все забыли. Эх, Юля, Юля. Часы мирно тикали на тумбочке, 9 утра, впереди длинный день.
«Одуванчика» звали Евфалия, - мне даже выговорить такое не представлялось возможным, - отчество было проще, Архиповна. В быту именовалась коротко: баба Ева.
Пахло от нее лавандой, старостью и утренними оладушками. Руки в пигментных пятнышках теребили вышитый вручную фартук.
- Юленька, ты ж в школу специально не пошла? А музыкальная школа как же? А на макраме пойдешь? Степан в обед придет, ты ему на глаза лишний раз не попадайся. Дубленку не надевай, там шубка старая на вешалке висит, валенки одень; сапоги нельзя, а то опять Маринка за скакалку возьмется.
И тут меня осенило. Папа работал на ситро-заводе грузчиком, зарплата небольшая, но эссенция, разбавленная до нужной кондиции, грела папе душу. Что это выражение означало, я понимала смутно, мама не разрешала мне приходить к папе домой, чтобы не видеть его дружков-собутыльников. Про ситро-завод мне не было сказано ни слова, а что не запрещено, то по умолчанию разрешено. Вот как туда пройти… Юльку-то не пустят, это меня там все знали, как облупленную, и три литра «Буратино» мне разрешалось выпить, и побродить по территории. Ладно, там, на месте и сориентируюсь.
***
Ноги проваливались в сугробы, в валенки забивался снег; я бежала быстро-быстро, дыхание сбивалось, мысли тихо шелестели,  я падала, поднималась и бежала дальше. Одна мысль выбилась из общего клубка – главное, выйти в центр поселка, а там вспомню. Наверное, будет странно, если девочка, прожившая тут всю жизнь, будет спрашивать дорогу. Мимо протарахтел ЗИЛ, обдав меня порцией вонючих выхлопных газов.
***
Ворота завода были огромными, железными, холодными, с изображением страшненького Буратино с огромным ключом в руках. Ключ по идее должен был быть золотым, но ржавчина сделала его с Буратино одним цветом.
- Тебе чего, девочка? - басовитым голосом рявкнул дядя Митя. Нос его цвета переспевшей сливы высунулся из будки.
- Я к Таниному папе, на минуточку.
- Читать умеешь? Посторонним вход строго воспрещен!
Главное для меня было попасть на территорию, спрятаться в теплой каптёрке и просидеть до вечера.
- Ну, тогда хотя бы позовите его. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! - добавила я железный для меня аргумент.
Дядя Митя был неумолим. Прихлебывая с термоса горячий чай, поглядывал все суровее.
- Иди, откуда пришла, дуреха малолетняя, ишь, какая умная. Директора тебе не позвать?
Было обидно, обидно и холодно. Шубка из искусственного меха была красивая, но тепла совсем не удерживала, а под низом дурацкие розовые лосины и тонкая футболка. Хотелось кушать. А в школьной столовой не так уж плохо кормят.
Я брела по улице, слушая лай собак и урчание своего живота.
Мимо проехала машина, которую сестра смешно называла «копейка». Проехала, притормозила и вернулась назад. За рулём сидел дяденька в очках, в дорогой дубленке, и внимательно меня рассматривал.
- Юленька, ты чего тут бродишь? Одна совсем, куда родные смотрят.
Окинув взглядом пустую улицу, он предложил отвезти «сосульку» к маме на работу. Мне было холодно, в голове молотом бумкало вбитое с пеленок правило: к незнакомым дяденькам в машину нельзя!!!!
Если посмотреть с другой стороны, Юльку он знает, знает, где работает ее мама, домой мне нельзя, к бабе Еве тоже, не зря ж она про Степана предупреждала. К моим тоже нельзя. В школу пойти - там будут задавать вопросы, почему не в форме, почему без портфеля. А если позвонят Степану? От таких мыслей стало еще холоднее.
Я села в машину, поздоровалась, и уставилась на свои ноги в красивых белых валенках.
До чего же они изношены, подумалось сквозь дрему. А в голове тревожным молотом колотило нарушенное правило. Владимир Семёнович, промелькнуло имя, ускользнуло; мысли сопротивлялись и вытягивали упорно из сна.
- Где же я его видела? Урчит и покашливает мотор, машину подкидывает на колдобинах. Тетя Марина вроде в больнице городской работала? Бабушка говорила недавно, она уволилась и по блату устроилась продавцом в коммерческий ларек. Поликлиника - бум, бум, стучало в голове то, что я через много лет назову правильным словом –интуиция. Поликлиника, медосмотр, девочки-первоклашки, выстроенные в трусиках перед комиссией, старушка окулист, и улыбка областного педиатра, смотрящего на Юльку.
Машину подбросило, я рывком села на сидении, больно стукнувшись головой.
- Владимир Степанович, Владимир Степанович! А мы куда едем?
Не было ни улиц, ни города, за стеклом мелькали голые деревья лесополосы и заваленные снегом поля.
- Как приедем, так и узнаешь. Спи дальше.
Вот тут барабаны в моей голове забили громко и без всяких пауз, виски сдавило, на шубу капнула капелька крови из носа. У Юли всегда текла кровь из носа, когда она нервничала. Вспомнилась некстати история с четверкой: так важно было получать одни пятерки. Такой оценки, как четверка, для нее просто не было; лучше никакой, вообще никакой. Ее тогда водили в медпункт, и мама забрала домой.
Заставив себя улыбнуться, я всем своим видом показывала, что хочу в туалет.
- Потерпеть не сможешь? - Владимир Степанович как-то не по-хорошему улыбнулся. Шубку оставь в салоне, я посторожу, ты ж ненадолго? Подожди, доедем до лесополосы.
Шубку я оставила, выскользнула из почти остановившейся машины, и быстро побежала за дерево. Темнело. Холод залезал в валенки и под футболку, а я бежала, опять бежала и падала, валенок потерялся, я сбросила второй, и неслась по ледяному снегу.
Ноги кололо, потом занемели руки. Не зная направления, бежала быстро, потом просто переставляла ноги. Очередной сугроб показался мне мягким и добрым, как мама. В горле было сухо и першило. Спать нельзя, еще не закончился день. Глазам хотелось остаться в этой тягучей дрёме…

Кровать была твёрдая и холодная. В горле сухо и больно. Трясло от холода, потом бросало в жар.
Медсестра сунула мне градусник. Доктор объяснял моей бабушке, моей родной и горячо любимой бабушке Гале, что с ангиной шутки плохи. Трое суток держалась температура 40.
Размазывая слезы по подушке, горько рыдала девочка Таня. Ей было жалко дядю Степана: что-то сломало этого человека, если он срывает накопившуюся за жизнь злобу. Жалко красавицу тетю Марину, плакавшую по ночам, тосковавшую по быстро пролетевшей за пеленками молодостью, не желая замечать паутинки морщинок, от женского бабьего лета подарок. Муштровавшую бедную Юльку, требуя от нее кружки, пятерки. Бабушку со смешным именем Евфалия Архиповна, с ее дрожащими руками и выбившейся прядью, норовившей испортить опрятный внешний вид.

Чай остыл, нужно отмерять нужное количество смеси и покормить Павлика, посадить, не разбудив, на горшок Андрея, подсунуть потом под бочок его любимое одеялко.
Першит в горле, как в том далеком детстве. Жила ли на свете когда-нибудь бабушка Ева? Я так и не решилась спросить у одноклассницы, но с того дня я смотрела на нее по-другому. Настена с Иваном укатились на разные концы огромной маминой кровати. Будить и перекладывать их не хотелось.