Бирюза от Кудашева. Книга II. Глава 15

БИРЮЗА от КУДАШЕВА

Владимир П. Паркин
Роман.

Книга II
историко-приключенческого романа из пяти книг
«МЕЧ И КРЕСТ РОТМИСТРА КУДАШЕВА»

 УДК 821.161.1-311.3
ББК  84(2Рос=Рус)63.3
П 182
©  Владимир П.Паркин, автор, 2013.
©  Владимир П.Паркин, издатель, 2013.
ISBN 978-5-906066-08-4

***   *****   ***
***   *****   ***

ГЛАВА 15.

*****

Новый «Рено». Недотёпа Илларион, шофёр и переводчик. Дзебоев и Дневник Татунца. Семейство Войтинских. Ёланта и Збигнев. Снова Карасакал. Подготовка к охоте на хиндустанского волка.

Асхабад. 7 декабря 1911 года.

 Наконец-то, и полковник Дзебоев списал с баланса хозяйственной службы Управления делами Закаспийской области свой старый надежный тарантас, как сам он называл персональный четырехместный фаэтон, а уж если еще точнее – ландо немецкой работы берлинского каретника Шиллера.
Кони вернулись в конюшню Первого Таманского казачьего полка в Кеши. Они еще послужат. Бессменный возничий, старший урядник Шишкин Василий Игнатьич отслуживший царю-батюшке полных двадцать пять лет, был уволен с положенным пенсионом в звании вахмистра. С легкой руки Дзебоева открыл в Асхабаде шорную мастерскую, купил у не прижившегося переселенца на окраине города приличный домочек с участком, утыканным саженцами вишен и урюков, обзавелся хозяйством и… женился!  И в пятьдесят мужчина еще имеет шанс создать свое собственное гнездо вместо спального места в казарме.
Все течет, все движется. Вот только, как ни старались прекрасные полковые дамы Асхабадского гарнизона женить князя – Владимир Георгиевич Дзебоев так и не нашел себе вторую подругу по сердцу…

Да, все движется. Вот к дому Адъютанта Начальника Закаспийской области подкатил новенький «Рено». За автомобилем с лаем бегут уличные дворняжки. «Рено» пару раз стрельнул сизым выхлопом бензинового перегара и остановился. Собачонки разбежались. Клаксон подал голос. Скрипнула резная калитка тутового дерева. Вышел Дзебоев.

– Здра жла, ваше высокоблагородие! – попытался встать по стойке смирно, не выходя из машины, новоиспеченный шофер  – вахмистр Илья Кузьмич Веретенников. Стукнулся головой о потолок кабины, попытался выйти, но зацепился ременной перевязью своей неуставной любимой чеченской шашки за руль машины, чуть не упал. – Виноват,с…

– Здравствуй, Илья Кузьмич. Зачем кричишь, зачем сигналишь? Шесть утра, народ спит еще. Ты мне в соседях врагов наживёшь. Почему сам за рулем? – Дзебоев отчитывал Веретенникова спокойно, скорее, для порядка, чем в наказание. Илья Кузьмич давно, еще с японской, стал для Дзебоева и дядькой, и вестовым, и агентом для особых поручений, а тут, не успели новую машину обкатать, а Веретенников уже и водить выучился!

– Так занят вольноопределяющийся. Всю ночь за вашим столом с бумагами просидел. Говорит, по утру работу вам обязан сдать.

– Все равно непорядок. Пока аттестацию в артдивизионе не пройдешь, за руль не смей садиться. Разобьешь авто – не расплатишься! Давай, заводи!

– Ваше сиятельство… Виноват, ручку не покрутите?..

*****
В Управлении кабинет Дзебоева был заперт изнутри на ключ. Владимир Георгиевич постучал раз, другой… Прислушался. Ни шороха. Попытался своим ключом вытолкнуть другой ключ из замочной скважины. Не получилось. Шум поднимать, барабанить в собственную дверь не стал. Вернулся к дежурке, снял трубку телефона. Набрал ноль двадцать один. Услышал звонок в собственном кабинете, а в телефонной трубке – заспанное хмыканье, а потом звук удара чего-то, упавшего со стола на пол. Замок щелкнул, дверь отворилась. В дверях появился длинный нескладный юноша в армейской форме пехотного вольноопределяющегося. Попытался встать по стойке смирно, приставил безвольную ладонь с оттопыренным большим пальцем к непокрытой голове, ухитрившись поднять правое плечо выше левого. Открыл рот, несколько раз глотнул воздух, а потом выдал:
– Барев дзес, Владимир Георгиевич!

Дзебоев покачал головой:
– Барев, барев… Зайди в кабинет, не маячь в коридоре, пока тебя на Ширам-Кую не отправили в бессрочную командировку!

В кабинете Дзебоева ждало невиданное зрелище: вдребезги разбитый хрустальный графин, опрокинутая бронзовая чернильница, залитый водой и чернилами письменный стол. Паркет, усыпанный разлетевшимися листами писчей бумаги.

Дзебоев, не снимая шинели, присел на стул у самой двери. Вопросительно взглянул на вольноопределяющегося.
 – Что случилось, Илларион? Страшный сон приснился?

 – Я работал всю ночь, все сделал, перевел, даже распечатал больше половины на русском… А потом, наверное, уснул за столом. Вдруг – звонок над самым ухом, такой громкий… Я растерялся.

– Понятно. В следующий раз не пугайтесь звонка, господин вольноопределяющийся. Называйте меня, как положено по уставу – господин полковник. Понятно?

– Да, Владимир… Слушаюсь, господин полковник!

– Приберись здесь, приготовься к отчету, – Дзебоев снял шинель. – Я сейчас пройдусь по службам, вернусь через десять минут.

Про себя подумал: «Понятно, почему его отец приложил столько усилий, чтобы пристроить своего недоросля на военную службу. Последняя отчаянная попытка сделать из недотёпы мужчину!».

Отцом вольноопределяющегося Иллариона Ованесяна был сам владелец винзавода и виноторговец  Петрос Лазаревич Ованесян. К Дзебоеву на прием он явился по своей собственной инициативе, просил за сына, выпускника Тифлисской первой классической мужской гимназии, золотого медалиста.

Стыдно было бы признаться, но… Впрочем, зачем признаваться: факт в пределах Управления стал практически общеизвестным: автомобиль «Рено» был принят на баланс хозяйственной службой управления делами, как добровольное пожертвование верноподданным России Ованесяном. Но не все знали, и знать было незачем, что «довеском» к автомобилю стал его шофёр и механик – родной сын Ованесяна Илларион. Ну, кому был обязан объяснять Дзебоев, что ему был нужен не шофёр, и не автомобиль, а грамотный переводчик с армянского?! Грамотный переводчик с системным государственным российским образованием. И не со стороны, а свой собственный. Молодой, никогда и никем не скомпроментированный, не подвергавшийся уголовному преследованию. Не распропагандированный революционерами и националистами. В погонах, с ответственностью за разглашение государственной тайны! Вот, растяпа и недотёпа Илларион идеально и подошёл для этой работы у заведующего Особым отделом Закаспийской области. А главное – по его собственному желанию, осознанно принятому решению и письменному прошению!

Через десять минут Дзебоев вернулся. В кабинете было прибрано. Дзебоев звонком вызвал Веретенникова.
– Илья Кузьмич! Срочно подыщи толкового краснодеревщика. Пусть сменит зеленое сукно на моём письменном столе, чернила опрокинулись.

Веретенников бесшумно исчез. Дзебоев повернулся к молодому Ованесяну.
– Давай докладывай! Сам дневник Татунца не пострадал?

– Цел, господин полковник, не пострадал, повезло.

– Кому повезло, дневнику или тебе? Завтра оплошность отработаешь. Час строевой подготовки и час огневой. На стрельбище в Гаудан поедешь, может со мной, может с вахмистром Брянцевым, будешь в его распоряжении до обеда. Как понял?

– Слушаюсь, господин полковник, убыть завтра с утра до обеда в распоряжение вахмистра Брянцева! А когда мне личное оружие получить можно будет?

– Когда лучше Брянцева стрелять научишься!

– Значит скоро. Я быстро любимое дело осваиваю.

– Господин вольноопределяющийся! Будете много без разрешения разговаривать, будете много заниматься строевой подготовкой! К делу. Читайте, я слушаю.

Илларион вздохнул, покосился на свободный стул, но искушать своего начальника больше не стал. Начал стоя читать вслух машинописный текст, набитый уже на русском:
– «Дневник купца второй гильдии Самвела Татунца. «Описание пути из Владикавказа через Тифлис, Эчмиадзин и Джульфу по Персидским землям Курдистана - Атрпатакана, Мазандарана, Хорасана,  Луристана, Бахтиарстана… и прочим по городам Тебризу, Тегерану, Куму, Исфахану и иным, не столь значительным, в годы 1906-1907 от Рождества Христова»…

*****

Вечером того же дня и всю последующую за ним ночь Владимир Георгиевич читал и перечитывал Дневник купца Самвела Татунца. Не мог оторваться от последних страниц с описанием гладиаторского поединка в пещере Загроса. Целовал имя, пропечатанное «Ундервудом» на бумаге через чёрную кальку – Чермен… Имя своего сына. Молился Георгию Победоносцу. Просил Богородицу сохранить его сына. Плакал. Не осушал слез…

Долго и много думал. Впервые в его руках были показания живого свидетеля, общавшегося с Рами Радж-сингхом – Гюль Падишахом. Но, надо же такому случиться: в руках Гюль Падишаха – сын Чермен! От этой мысли хотелось выть волком и рвать ногтями собственное тело до крови!

Конечно, этот Дневник и сборник крупномасштабных топографических карт Персии и Турецких Месопотамии, Сирии и Анатолии – оперативный материал, имеющий ценность стратегического значения. Нет оснований не доверять ему.
Эти документы должны уйти «наверх» по инстанции. Мозг страдал от боли: этот материал должен быть доложен Заведующему Особым отделом Департимента Полиции Российской Империи. Подумать только, что идет в руки Ерёмина! Обязательно возникнет обвинение, что все эти четыре года Дзебоев был кровными узами повязан с Британцем! Какая дубина против Кудашева, Дзебоева и Джунковского!
Джунковского… Джунковского!

Глянул на часы – половина шестого. Почти утро, хоть, по-зимнему, на дворе совсем темно. Стало душно. Снизу вверх тяжелым поленом спазм придавил сердце… Дотянулся до звонка. Появилась прислуга – и муж, и жена.
– Окно, валерьянки, доктора, – с паузами после каждого слова попросил Дзебоев.

Выпил склянку лекарства, лег в постель. Отдышался. Морозный воздух, волной вливаясь в теплую комнату, освежал горячую голову. Хорошо. Вот, уже легче…
– Телефон мне в постель, – попросил Дзебоев.
 
Телефон в постель подать не удалось, для этого понадобился бы телефонист. Пришлось вставать. Ему помогли расположиться в кресле со спальной подушкой под головой, прикрыли одеялом. Дзебоев кивком головы показал на дверь.

Оставшись один, снял трубку.
– Доброе утро, барышня! Это «Кремнёвый» беспокоит. Да. Соедините меня с Ташкентом. Да, с Ташкентом. Позывной «Маскарад». Спасибо, жду.

Положил трубку. Ждать пришлось долго. Дзебоев так в кресле и задремал. Минут через сорок телефонный звонок согнал сон.
– Да, Дзебоев у телефона. Алло! Здравия желаю, господин полковник. Здравствуйте, Евгений Фёдорович!

– Здравствуйте, Владимир Георгиевич! Уже трудитесь? Надеюсь, живы и здоровы?

– Спасибо, ничего серьезного. Просто есть некие новости, которые я обязан доложить вам лично в устной форме, и лишь после согласования подготовить необходимый документ. Прошу вызвать меня на доклад в Ташкент.

– Нет проблем, Владимир Георгиевич! На будущее: вы можете выезжать в Ташкент, не испрашивая у меня разрешения, правда, не всегда меня в кабинете застать можно – Туркестанский край – огромная территория!

– Спасибо. Непременно воспользуюсь.

– Погодите благодарить. Вы знаете мою привычку посещать вверенные мне подразделения без предупреждения. Постараюсь впредь ставить вас в известность. Если вы подождете меня три, максимум четыре дня, мы встретимся в Асхабаде. Если есть возможность не принимать решения немедленно – отложите это решение!

– Без вас – не решу! Жду.

– Вот и славно. До скорого. Отбой связи.

*****

Асхабад. 11 декабря 1911 года.

Да, Илларион Ованесян имел свои странности. Одной из них была и такая: за рулем автомобиля сидел уже не подросток-недотёпа, а преображённый молодой, собранный энергичный мужчина. Пристальный взгляд на дорогу, в зеркало заднего вида, снова на дорогу, клаксон зазевавшемуся пешеходу, лихой обгон арбы с гигантским вьюком  верблюжьей колючки, перекрывшей обзор дороги!
От Дзебоева эта черта личности его нового подопечного не укрылась. «Хорошо, – подумал он, – значит не все потеряно. Посмотрим, не даст ли наган в руке новый толчок к переформированию характера!». Мелькнула некая догадка. Решил проверить свою мысль, не откладывая.

– Как отдыхалось? – спросил Дзебоев своего шофёра, – как отец, здоров ли?

– Отца неделю не видел, но оснований нет для беспокойства. Ночую, где по штату положено, в казарме артдивизиона вместе с другими шоферами и механиками. Говорят, скоро еще автомобили подойдут, отдельное автподразделение сформировано будет. Как положено – с гаражами, теплыми зимними боксами, ремонтной базой.

– Не обижают? По маме не скучаешь?

– Не обижают. Может, у меня еще нет настоящей силы в руках, но имею авторитет другого порядка – лучше всех знаю материальную часть и «Руссо-Балтов», и «Рено», и «Даймлеров». Кто меня обижать будет, если при моем появлении сразу начинается – «не поможешь, что-то зажигание или бензонасос барахлит»… А нормально отладить работу цилиндров на максимальное сжатие, вообще, кроме меня никто не может! Что касается моей дорогой мамы, я по ней скучать буду, когда мне ее громогласный голос и визг пятерых моих сестер во сне сниться перестанет!

Звук работающего мотора «Рено» взял ноту повыше – дорога пошла в гору. Фирюзинское ущелье. Декабрь, снег.
С заднего сиденья послышались женский горестный всхлип, торопливый шепот на польском.
Дзебоев обернулся. Две женщины в шубках и меховых лисьих шапках сидят обнявшись. Та, что постарше, похоже, успокаивает молодую.
– Как у наших дам настроение? Не замерзли?
– Pan Puіkownik! Nie snezimne. Jolanta trochк ukachalo. Gуry, snieg, prawo luki ... Przez dіugi czas?

………………………………………..
* Польский. – Пан полковник! Нам не холодно. Ёланту немножко укачало. Горы, снег, справа пропасть… Еще долго?
………………………………………..

– Почти приехали.

Мост. Река Фирюзинка в туманном шлейфе пара на легком морозце. Поворот. Ущелье несколько раздвинулось, стало светлее.  Поселок Ванновский, три версты голого зимнего сада. Еще мост, снова поворот, и машина вошла в ворота дачи Начальника области. 

Приехали. Фирюза.
Спрыгнувший с коня вахмистр Брянцев открыл дверь автомобиля. Полковник Дзебоев вышел первым. Следом за ним – женщины.
На пороге летней открытой веранды одноэтажного дома стоял ротмистр Кудашев. Из трубы вился дымок. Роскошными хлопьями падал снег… 
Кудашев открыл двери дома, кивнул кому-то, стоявшему за дверью. Из дома в одном мундире без шинели и шапки вышел высокий молодой поручик. На секунду остановился, прикрыл глаза ладонью, ослеплённый неожиданной белизной окружающего мира. И вдруг услышал свое имя, одновременно произнесенное дорогими узнаваемыми голосами – «Збышек!»…

*****
Збигнев Войтинский, его мама Мария Войтинская и дальняя родственница из Варшавы Ёланта, тоже Войтинская, разговаривали и обедали в просторной дачной гостиной. Смежная со спальней, гостиная имела печь, которая не топилась со дня постройки дома. Но вахмистр Веретенников сумел еще накануне встречи очистить дымоход от воробьиных гнезд, промазать, где нужно, щели и хорошо протопить, не жалея заготовленного на летние шашлыки саксаула. Обед был приготовлен вахмистром Дмитрием Митрохиным. Он был, по-казачьи, прост:  щи из квашеной капусты, перловая каша, взвар из сушёных фруктов –    вишни, груш и урюка на сахаре. Ни мяса, ни осетрины. Предпоследняя неделя Рождественского поста. Но и встреча – не пикник.

Дзебоев и Кудашев обедали в кабинете начальника. Унтер-офицеры и вольноопределяющийся – на кухне.
– Надолго предоставили свидание? – спросил Кудашев.

– Как и планировали, на трое суток. Это при условии, что не возникнут обстоятельства, которые нас вынудят прервать свидание. Войтинский и его мать сегодня  должны решить свою некую проблемную часть его судьбы. По результату и мы будем решать, что делать с Войтинским дальше, – ответил Дзебоев.

– Я обеспечиваю безопасность встречи, или достаточно Брянцева с его десятком?

– Приказом – Брянцев. Но я лично попросил бы вас, Александр Георгиевич, здесь эти три дня поприсутствовать. Через час после обеда Войтинский должен передать нам номера банковских счетов и пароли на них, открытых Ядвигой Полонской, а позже, в случае необходимости, и заверенное нотариусом свидетельство о вступлении в наследство, оставшееся после смерти той же Ядвиги Полонской. Кроме того, Войтинский должен будет дать официальную подписку на предмет дальнейшей службы, как офицера, прикомандированного в Особый отдел Управления полиции, подписки о неразглашении государственной тайны и прочее. Только в этом случае прокурор закроет в отношении Войтинского уголовное дело, как лица, добровольно и активно сотрудничавшего со следствием.   Первые бумаги я возьму с собой, банковские счета будут проверены, такая возможность будет изыскана. Если все сложится, Войтинский вернется в общество его полноправным членом с сохранением чина, выслуги, наград и прочего. Если нет – пойдет под военно-полевой суд. Утром начнут – вечером закончат. Без права апелляции. С саботажником, одним из организаторов терракции, в Асхабаде церемониться не будут. На следующее утро приговор будет приведен в исполнение. Войтинский все это знает. Согласен. Просил только одного – встречи с матерью и своей давней невестой. Он семьянин, о семье, о добром родовом имени заботится больше, чем о своей жизни. Думаю, все сложится. Войтинский нам в Персии будет нужен…

*****

Напряжение первого дня встречи Збигнева с матерью и кузиной, которую последний раз видел в Варшаве еще подростком, было неизбежным. Слезы, вздохи, шёпот, вздрагивание при каждом шорохе и скрипе мебели потихоньку стали сходить на нет. Щедрый огонь в печи, несколько рюмок вишнёвой домашней наливки, домашние пироги с сыром и яблоками мало помалу позволили расслабиться. Мама рассказывала о жизни в Вильно, о своих девочках, жизнью которых она только жила после смерти мужа. Сетовала, что Збышек мало пишет. Не отрывала от него своей руки. Целовала в голову, в лоб, в глаза… В тот первый день Ёланта не сказала Збигневу и десяти слов. Она понимала – первый день встречи принадлежит матери! Сам Збышек говорил мало. Так и не смог толком объяснить, почему его встреча организована так таинственно. Особых инструкций на этот счет он не получил.
Дзебоев рассчитал просто: если встреча пройдет с результатом, противным его ожиданиям, значит, так тому и быть. Значит, кандидатура Войтинского не надежна.
Ночь Войтинский провел на диване, застланном солдатской постелью в гостиной, женщины – в спальне, на господском ложе.

Лишь солнце нового дня показалось из-за горной гряды и осветило сквозь изукрашенные морозным узором стекла окон спальни, Ёланта тихо, стараясь не разбудить будущую свекровь, соскользнула с постели. В одной рубашке подошла к окну, дыханием оттаила на морозном стекле «глазок», увидала двор усаженный вдоль забора заснеженными деревьями, сверкающими на поднимающемся солнце фантастическим сверкающим морозным кружевом… А несколько в стороне – обнаженного по пояс Збышека, обтирающегося снегом!

Не раздумывая, выпускница варшавской консерватории пианистка и певица Ёланта Войтинская в одной ночной рубашке до пят и босиком бросилась бежать во двор на свежий чистый снег, к своему любимому, к своему рыцарю, любовь к которому уже успела и горько оплакать, и вновь ощутить всем своим сердцем, всем своим юным девичьим телом…

Трудно к офицеру конвойной стражи подойти незамеченным им со спины, даже если он не на службе. Не получилось у Ёланты в шутку обнять его сзади, закрыть ладошками его глаза. Збигнев резко повернулся. Тонкий льняной холст ночной рубашки – плохая защита для упругих девичьих грудей, попавших в крепкие мужские руки. Кровь бросилась в лицо девушки. Ёланта почувствовала, что теряет сознание. Изо всей силы сцепила руки на шее Збигнева.
Войтинский поднял Ёланту на руки.

– Глупая, ну зачем же босиком по снегу! – горячим шёпотом сказал он ей на ухо. 
Резким поворотом головы вправо, влево, огляделся. Как никогда сейчас он боялся всевидящего жандармского ока. Никого! Войтинский вздохнул, и быстрым шагом прошел со своей драгоценной ношей в дом. Заглянули в спальню. Мария Станиславовна Войтинская благополучно компенсировала физическое и душевное перенапряжение последних дней добрым крепким сном до самого полудня. Будить ее к завтраку не стали.
За обедом Збигнев и Ёланта объявили маме, что решили связать свои судьбы узами брака.
Пришлось серьезно обсуждать вопросы безвременной кончины Ядвиги Полонской, срока траура, вступление в наследство умершей, брачный контракт нового союза, условия и перспективы совместной жизни в новом для Збигнева браке, содержание молодой супруги, матери и сестер…

Збигнев протянул матери три листа бумаги.
– Читайте и запомните! Это два моих банковских вклада, и один покойной супруги. Первым вкладом в Государственный банк Российской Империи можно будет распоряжаться только в случае моей смерти, официально вступив в права наследования по закону. Супруга и мать, находящаяся на иждивении сына, имеют равные права. Сумма, как видите, достаточная, чтобы можно было скромно, но спокойно жить на проценты – шесть с половиной годовых. Процент небольшой, но надежный. Второй вклад в коммерческом частном Русско-Азиатском банке Алексея Ивановича Путилова – двадцать два процента годовых. Банк не только благополучно вышел из экономического кризиса девятьсот пятого – девятьсот восьмого, но и учетверил капитал. Это депозит на предъявителя. Помните, вклад на пароле «Костюшко» – пишется, не забудьте, кириллицей! И условный номер «1794183018461863». Номер шестнадцатизначный, трудный, но для чужих – не для нас! Это четыре даты польских восстаний! Ошибетесь – никогда денег не получите! Проценты можно снимать каждые три месяца. Если их не трогать, на проценты тоже начисляются проценты – это называется капитализация.

Слушая Збигнева, Мария Станиславовна все более и более мрачнела, наконец, не выдержала:
– Збигнев, сыночек, зачем нам все это?! Пусть остается, как было. Ты присылал нам, что считал нужным, мы были рады!

– Да, правда! – подхватила Ёланта. – Я, вообще, ничего в бумагах и депозитах не понимаю!

Збигнев улыбнулся:
– Так и будет, пока я жив-здоров и не в экспедиции на Северном полюсе! А случись что со мной, без этих знаний и без бумаг, деньги так и будут лежать невостребованными в банке столько, сколько сможет просуществовать банк. Еще раз поясняю: вы будете распоряжаться этими деньгами, если от меня не будет известий в течение одного года. Понятно? Знаете же, я человек военный. Будет приказ – поеду на Мадагаскар! А из такой дали на корабле письмо долго идти будет…

Мама не выдержала, расплакалась. Збигнев подошел сзади к креслу, в котором она сидела, обнял ее, поцеловал в висок. Покраснел носик и у Ёланты, она осмелела, сама прижалась к Збигневу. Достался и ей поцелуй.

Войтинский снова подошел к столу, взял третий лист бумаги.
– Прошу предельного внимания. Это самый серьезный депозит. В швейцарском банке. Депозит Ядвиги Полонской. Она была очень состоятельной женщиной. Очень большой вклад в драгоценностях – в ювелирных изделиях. Золото, бриллианты и прочее. Я не знаю на какую сумму. Если бы не ее инициатива, никогда не узнал бы об этом депозите. Здесь – название банка, точный адрес, имя владельца, пароль и номер банковской ячейки хранения. Полюбоваться сокровищем можно в любой рабочий банковский день. Снять проценты тоже раз в три месяца. Процент совсем небольшой – четыре с половиной, но учитывая сумму вклада, это должны быть очень приличные деньги. Это все. Запомнили?
Женщины переглянулись.
– Как будто, да!

Збигнев бросил исписанные листы в топившуюся печь. День прошел в разговорах, воспоминаниях, чаепитии, бесконечной карточной игре в польский банчок на грецкие орехи, привезенные мамой.

*****

Дзебоев возвратился в Асхабад с полным пакетом подписанных Войтинским документов. Владимир Георгиевич сознательно пошел на риск предоставления семейству Войтинским личного свидания без явных свидетелей.

Основные факторы риска были учтены. Он постарался усыпить бдительность опекаемых созданием если не у самого Войтинского, так у его мамы и кузины, иллюзии свободы в пределах периметра фирюзинской дачи Начальника области.

Войтинские могли вести откровенный разговор, как на прогулках по заснеженному двору дачи, так и в отведенных помещениях гостиной и спальни. Они раза два за три дня мельком видели офицера – смотрителя дачи, его казака-вестового и повара, трижды в день накрывавшего в гостиной стол. Но не знали, и не могли знать о том, что «секретом» казаков дача надежно блокирована и в сторону границы, и в сторону тыла.
Однако, они так никогда и не узнали, что все разговоры в пределах гостиной и спальни были прослушаны и самым скрупулёзным образом застенографированы.

Дзебоеву пришлось привлечь к этой весьма деликатной работе лиц, которые уже были кое-чем обязаны Особому отделу. Супруги Гагринские – Владимир и Гелена, в девичестве Котушинская, служили телефонистами на станции Рахтазамера. Сам Людвиг Леопольдович сконструировал микрофоны, провел под плинтусами и обоями провода из спальни и гостиной в комнату для прислуги, в которой и провели трое суток Гагринские. Четвертые сутки Гагринскому понадобились на расшифровку стенографических записей.

Дзебоев, в принципе, должен был бы быть доволен, но в своих сомнениях он не исключал того, что Ядвига Полонская могла иметь и не один вклад в банке, и не только в швейцарском…

*****
13 декабря 1911 года.

На утро третьего дня семейство Войтинских покинуло Фирюзу. На заднем сиденье «Рено» поместились все трое – сам Збигнев Войтинский, его мама Мария Станиславовна и Ёланта. Ёланта была переполнена ощущением внезапно нахлынувшего счастья, любви, нежности и страсти… Ей хотелось, и она уже не стыдилась своих мыслей, ласкать своего Збышека, и быть обласканной им самой!
Старшим машины ехал рядом с шофером Кудашев. За всю дорогу он не проронил ни слова.
В Асхабаде остановились у двухэтажного дома напротив второго городского сада. Район новостройки – здесь уже поднимаются корпуса городской тепловой электростанции, прокладывается линия железной дороги.
Вышли из машины.
– Прошу за мной! – Кудашев вошел в подъезд, начал подниматься на второй этаж. За ним – женщины. В арьегарде Войтинский с чемоданом и саквояжами своей мамы.

Квартира еще несла в себе запахи свежеоструганного дерева, масляной краски, известковой побелки. Вошедшая Мария Станиславовна чуть повела носом, сказала:
– Свежо. Это хорошо, здесь нет клопов.

Кудашев протянул Войтинскому два ключа.
 – Располагайтесь, господин поручик. Две комнаты и санитарный узел, он же кухня. Кран с хорошей водой из Золотого Ключа и прочие удобства во дворе. В доме есть сторож и дворник. Регистрацию в полиции проходить не будете. На кухне вас ждет самовар с кипятком, корзинка с бубликами и коробка с сахаром. Пейте чай, прощайтесь. Ровно через шестьдесят минут я заеду за пани и панной, через полтора часа поезд. Вот билеты до Москвы. Далее до Вильно – самостоятельно. Лично вам, Войтинский, на вокзале пока появляться не нужно. Честь имею. Помните, через час у подъезда.

Войтинские огляделись. В гостиной стол, накрытый свежей цветной клеенкой и три стула. В спальной – две узкие железные солдатские кровати, заправленные суконными синими одеялами. Ни платяных, ни посудных, ни книжных шкафов.

Ёланта была несколько растеряна. Но пани Войтинской понравилось.
– Замечательно. Мебель купишь сам, по своему вкусу и возможностям. Эту солдатскую обстановку сдашь на полковой склад. Хорошо. Идемте пить чай, прощаться. У нас мало времени. Идем, моя девочка. Будем жить вместе, вспоминать эти счастливые три дня и ждать Збышека в отпуск!

Ёланта побледнела:
– Я остаюсь. Я никуда не поеду. Збигнев мой жених, сегодня станет моим мужем. И ныне, и присно, и по наш последний день в этом мире! Мое слово!

Пани Войтинская спорить не стала, только похлопала Ёланте кончиками пальцев.
– Браво! Истинная дочь Войтинских. В этом роду слабых и плаксивых женщин не бывало! Пусть будет так. И мой наказ – как минует пост, чтоб в костеле покаялись, причастились, получили отпущение грехов и обвенчались. Жаль меня не будет. Я в этот день со всеми девочками в Вильно в костел пойду!

*****

С Карасакалом  проще, чем с Войтинским, не было. Правда, в тюрьме от так и не побывал, но допросов у прокурора не избежал.
Со дня доставки из Шайтан-щели в Асхабад  Караджа-батыр, он же Карасакал, содержался в Кеши на гаупт-вахте Первого Таманского казачьего полка. За все время своего подневольного содержания Карасакал ни разу не доставил хлопот своим стражам, ни о чем не попросил ни казаков, ни прокурора, ни жандармов. Казачий рацион рядового состава его вполне устраивал, табак-чилим тоже в кисете не переводился. В помещении, рассчитанном на четверых, Карасакал спал один. Днем больше любил находиться на воздухе.
Любимым зрелищем стала конная подготовка молодых казаков на открытом манеже.

Одно время дневальные приспособились с его помощью ломать саксаул для кухонных нужд.
Саксаул – пустынный кустарник, его ствол как бы скручен из множества побегов, тверд, как камень, но хрупок. Ни пила, ни топор не берет. Старики говорят, что иной ствол может достигать высоты в три сажени, а его заросли  раньше называли саксауловыми лесами. Когда это было? В Закаспии саксаул – единственное топливо. Только начальству да железнодорожникам есть льгота – привозной уголь. А всем прочим? Сосна – дорогой деловой лес. Куда проще – в пески смотаться, саксаула набрать. Правда, в этом году там, где ломали в прошлом, саксаула уже нет…

Карасакал от работы не отказался, не почел для себя такой подневольный труд унижением. Его сильное тело требовало физической нагрузки. Казаков физической силой и ловкостью не удивить. Однако, такого рельефа мышц обнаженного торса во всем полку никто не видел.  Карасакал легко поднимал здоровеную саксаулину над головой. С силой бил о каменный осколок, до половины вкопанный в землю именно для этой цели. От саксаулины отлетал обломок. Еще удар, еще! Казачёк-воспитанник подбирал обломки, относил на кухню. Полчаса работы – воз саксаула превращен в щепы. Кашевар приносит Карасакалу большую миску горячего вареного риса с топленым коровьим маслом.
И этот дар в прок пойдет, и от положенного рациона отказа не будет.

*****

Проводив пани Войтинскую до купе второго класса поезда Красноводск – Ташкент, проследив за тем, чтобы она случайно не осталась на перроне, ротмистр Кудашев вернулся на Куропаткина к дому, что напротив второго городского сада. Особиста сопровождал вольноопределяющийся Илларион, нагруженный узлами и чемоданами. Вместе поднялись к восьмой квартире. Постучались. Дверь открыл Войтинский.
– Прошу пана!

Кудашев вошел, протянул Войтинскому руку:
– Будем знакомиться на новом уровне, теперь как товарищи по оружию, господин Збигнев Мечислав Мария Войтинский! Так правильно, не ошибся?
– Будем знакомы, Александр Георгиевич! – Войтинский пожал Кудашеву руку.

На стук в дверь и разговор из спальни вышла панна Ёланта. Увидев Кудашева, молча присела в малом книксене.
Одним наклоном головы поклонился и Кудашев:
– Панна…
Посторонился, пропуская вольноопределяющегося Иллариона с вещами.
– Получите, господин Войтинский, это ваши вещи со старой квартиры, включая письма, записные книжки, деньги. Вот опись, надеюсь, ничего не забыто. Вам пока на улицу Вокзальную и в круг старых товарищей по конвойной команде нельзя. Подполковник Држевский, равно как и вы, завтра-послезавтра получит соответствующее распоряжение о переводе вас на службу в Особый отдел.

Войтинский, не глядя, расписался в реестре, передал бумагу Кудашеву.
– Спасибо, господин ротмистр. Когда и куда на службу?

– Завтра в девять утра встретимся на общевойсковом стрельбище на Гаудане. Огневая спецподготовка. Форма одежды повседневная зимняя. Личное оружие получите там же. По городу передвигаетесь самостоятельно, свободно, но с одним условием: если, случайно, встретитесь с кем-либо из старых сослуживцев, уходите от разговора и расспросов. У вас новая жизнь, и эта жизнь более не предполагает тесных контактов в обществе.

– Да, я понимаю.

– Поберегите подругу от опасной информации.

– Это моя обязанность.

– И последнее на сегодня. Вы должны знать: ваш бывший товарищ подпоручик Хенрык Котушинский на следствии повел себя далеко не лучшим образом. Однако, все-таки, как и вы, подал прошение на высочайшее имя о помиловании. Принято внесудебное решение не ломать юноше жизнь. В настоящее время он в прежнем звании следует к месту своей службы в Восточную Сибирь.

 – Понятно. Благодарю вас, Александр Георгиевич.

Кудашев принял из рук Иллариона белый пакет и протянул его Войтинскому:
– Думаю, вам сегодня не стоит бегать по лавкам. Посидите смирно дома! Здесь, как говорят поляки, «шампань» и сладкое. Ну, до завтра!

*****

13 декабря 1911 года.
От второго городского сада до аула Кеши десять минут на авто. «Рено» адъютанта командующего войсками в Первом Таманском казачьем полку знают, на территорию части пропускают беспрепятственно. Во дворик гаупт-вахты Кудашев прошел, остановив доклад караульного прижатым к губам пальцем. Подошел к помещению, в котором содержался Карасакал, прислушался.
Услышал громкий разговор двух мужчин. Фразы на фарси перемежались арабскими:
– Алиф! Шин! Дад! Мин!
– Хорошо. Только быстрее. В два раза быстрее!
– Ха, Даль, Заль, Ра, Лям, Йа, Ха, Нун, Мим, Лям!
– Хорошо. Дальше.
– Алиф максура, Ба, Та, Са, Джим…
– Достаточно. Теперь проверим домашнее задание. Покажи тетрадь по каллиграфии!

Кудашев вошел, не постучавшись. Не положено. Из-за стола встали Карасакал и персидский купец пряностями Иса Мешеди – доверенное лицо полковника Дзебоева. Поздоровались.
– Как успехи? – спросил Кудашев. – Все еще алфавит изучаем?
– Что вы, господин офицер, – чуть ли не с обидой протянул Иса. – Просто с алфавита начинается каждый урок. Но сегодня я опробовал свою новую методику обучения: приготовил таблички с написанием букв разными каллиграфическими стилями. Господин Карасакал ни разу не ошибся. Я в своей жизни не встречал человека с лучшей памятью. Всего месяц занятий, а мы уже свободно читаем Коран на арабском и «Шах-наме» великого Абулькасима Фирдоуси на персидском! И не только читаем. Сами пишем. Вы только послушайте!
При этих словах Карасакал прижал правую руку к сердцу, улыбнулся и поклонился Кудашеву.
Улыбнулся и Кудашев:
– Читайте, жду!

Карасакал взял свою тетрадь, и, не глядя в нее, прочитал на фарси:

«Отважный забавляется борьбой.
Его судьба – лук, меч, копье, дорога.
Зовет он смертный бой Большой игрой!
Дрожат враги за каменной стеной,
Услышав звук его стального рога».

Кудашев несколько раз хлопнул в ладоши:
– Замечательно. Рад успехам и ученика, и учителя!
Протянул Иса Мешеди синий конверт. Продолжил:
– Здесь жалование за истёкший месяц – двадцать пять рублей. С завтрашнего дня у вас будет второй ученик. Условия секретности вашей работы остаются прежними. Меняется размер оплаты. Будете получать семьдесят пять рублей в месяц ассигнациями. В конверте имя и адрес. Согласны?

– Согласен, конечно, согласен, господин ротмистр! Совсем плохо торговля идет, Продаю, продаю имбирь-перец, а на вырученные за день деньги могу купить стакан прошлогоднего подсолнечника. Если бы не вы, за место в каравансарае заплатить было бы нечем! Спасибо! Ташаккур! Бесяр ташаккур! Большое спасибо!
Кланяясь и пятясь, не поворачиваясь к Кудашеву спиной, купец покинул помещение. Карасакал и ротмистр остались одни.

– Как настроение, дорогой Караджа-батыр? – спросил Кудашев. – Не надоело здесь сидеть?

– Жду мужского разговора, вот и сижу, – ответил Карасакал. – Не ждал бы – давно бы  ушел. Думаю, дождался.

– Интересный ответ. Ответ умного человека,– улыбнулся Кудашев. – Но откуда такая уверенность?

– Полагаю, у всех народов есть поговорка, смысл которой тот же, что и у туркменской: «Враг моего врага – мой друг»! Человек, которому я верно служил, человек, которому я верил – прострелил мне голову! Человек, которого я почитал как святого, оказался просто колдуном-порханом – индусом-полукровкой! Я говорю о Гюль Падишахе. Вы, господин – молодой Кудаш-бек – в одиночку взяли в плен самого опасного зверя во всем Хиндустане и в Персии. Такой подвиг достоин высокого уважения! Я хотел бы быть нукером у такого сардара. И вам такой нукер нужен. Иначе, зачем вы держали меня здесь, где казаки не видели во мне врага, а не отправили в тюрьму? Зачем обучили меня чтению, письму и счету на персидском и арабском? Я могу сам ответить: вы не смогли удержать в клетке хиндустанского волка. Вы собираетесь на большую охоту, и я вам нужен!

– И откуда такая информация? О том, что не удержали в клетке хиндустанского волка?

– Не всегда брошенным в воду камнем можно попасть в рыбу, но всегда от камня по воде расходятся круги! Я никого не спрашивал ни о чем. И никто не спешил ко мне с новостями, как на Большом Тегеранском базаре. Я просто думал. В мире мало способных поймать птицу в небе. Гораздо больше тех, кто и куриного яйца в руках не удержит… Я был уверен, что Гюль Падишах в тюрьме не задержится. Это я не хотел возвращаться в Шираз без своего коня, без своих нукеров, босым и голодным. Если вернете мне моего Кара-Бургута и мою саблю, я принесу вам его голову!

– Не боитесь Гюль Падишаха? Он же – колдун?!

В ответ Карасакал только презрительно сухо сплюнул в сторону.
Кудашев счел этот жест как демонстрацию силы и готовности к действию.
 
– Смотрите, сами напросились. Я сардар требовательный, но в своих нукеров не стреляю! Если так, значит, пора знакомиться ближе. Приглашаю вас, Караджа-батыр, в мой дом. Покушаем, чаю попьем, поговорим. Я привез вам русский костюм, пальто, чтобы вы не бросались в глаза прохожим. Шофер поможет одеться. Поедем на машине. Если разговор будет интересным и добрым, завтра начнем готовиться к охоте. Утром поедем стрелять по мишеням, нельзя терять сноровку! Согласны?

Карасакал утвердительно кивнул головой.
Кудашев протянул Карасакалу руку, ощутил крепкое пожатие батыра. Разложил на столе бумаги.
– Эти бумаги на двух языках: на русском и на фарси. Я читаю, вы, Карасакал подписываете. Понятно?

Карасакал кивнул, взял в руки перо. Не пожалев своего большого пальца, окунул его прямо в чернильницу и скрепил бумаги отпечатком, потом аккуратно расписался арабскими буквами: «Караджа-батыр, афшар».

Из помещения на воздух вышли вместе. У забора на длинном поводе в руках казака смирно стоял  вороной жеребец с седой чёлкой.
– Кара-Бургут… – только и смог вымолвить Карасакал.

Трудно сказать, заплакал бы афшар при встрече с родной матерью. Но, увидев своего ахал-текинца, не смог сдержать слёз.
*****
Пока вольноопределяющийся Илларион Ованесян занимался с Карасакалом, ротмистр Кудашев общался с полковниками Первого Таманского казачьего полка – Федором Петровичем Филимоновым и Максимом Аверьяновичем Барановым.  Предъявил Постановление прокурора о прекращении сыска в отношении персидскоподданного туркмена из племени афшар Караджа-батыра и Предписание о направлении Караджа-батыра в распоряжение Особого отдела. Получил соответствующий пропуск на имя начальника гаупт-вахты.

Илларион тоже времени зря не терял: заставил гаупт-вахтенных караульных бегом протопить баньку. Отследил помывку освобождающегося. Лично укоротил черную раздвоенную бороду Карасакала. Переодел его. Карасакал в  зеркале сам себя не узнал!

*****

Так, и Караджа-батыр, он же Карасакал, поселился в доме на Куропаткина, что напротив второго городского сада. Его квартира номер четыре тоже располагалась на втором этаже, но в первом подъезде. В услужение Карасакалу был направлен пожилой туркмен-хивинец по имени Меред-Кул. Лет двадцать назад за некую дерзость хан Хивы приказал вырвать молодому пастуху Мереду язык. Изуродованный, Меред  бежал из Хивы, был пленен текинцами и продан в рабство асхабадскому купцу-персиянину. Так он стал Меред-Кулом. Освобожденный, он работал на железной дороге, потом садовником у сменявшихся начальников области. Понимал все диалекты тюркского, русскую речь, персидский. И умел молчать. За что его и ценил полковник Дзебоев. Первое, что сделал для Карасакала его новый слуга, – приготовил отменный плов!



***  *****  ***
***  *****  ***

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

***  *****  ***
***  *****  ***