Хранитель маяка

ПРОЛОГ

          Привет! Меня зовут Маркус Брайт и это первый раз, когда я пробую вести свой собственный дневник. Да-да, возможно, вы сейчас смеётесь и будете потом дружно показывать на меня пальцем. Знаю, вы скажете, что это всё девчоночьи забавы, что такому стильному и популярному парню, как я, не подобает заниматься подобными глупостями и бессмысленно растекаться мыслями по бумаге. Ведь мне положено только тайком почитывать их у своей младшей сестры и потом высмеивать её глупые терзания по экранным героям. Боже, у меня такое чувство, что меня сейчас застали одетым в розовое кружевное платье и кажется, словно весь мир теперь смотрит на меня одного. Эмоции переполняют меня, бьют через край, заставляя руки дрожать. А ведь я почти никогда и ничего не писал сам. Даже в старших классах все сочинения по литературе для миссис Пакстон за меня писала странная зубрилка Дженни из параллельного класса. Ох уж эта Дженни, она была по уши влюблена в меня и готова сделать за меня любую работу, какую только пожелаю, пока я в это время буду надираться нелегальным спиртным у Брана дома. Но теперь... теперь я предоставлен сам себе. Что потом про меня подумают мои друзья из студенческого городка: Питер, Бран, чудик-Эдди, Мэри? Я почему-то уверен, что они всегда меня поймут и войдут в моё положение.  Если бы они только могли меня сейчас видеть и то место, где я оказался, то простили бы мою минутную слабость.
          Этот дневник я начинаю писать лишь от скуки и только на исходе четвёртых суток моего пребывания на маяке. Поэтому, первые три дня я опишу по памяти и, надеюсь, когда-нибудь моя возлюбленная Мэри простит меня за столь скоротечный отъезд и поймёт всю важность моей миссии.

ДЕНЬ 1

          Я плохо помню, как попал сюда и что меня сюда привело. Помню лишь, как очнулся на холодном каменном берегу от назойливого морского бриза, который промозглой сырой россыпью бил мне прямо в лицо. Я почувствовал мокрый, пронизывающий холодом камень за своей спиной, почувствовал, как отягощала промокшая насквозь одежда, и как меня всего трясло от переохлаждения. Всё тело ныло, внутри всё сжалось, а сердце билось так, словно запустили огромный паровой молот. Оно отзывалось болью в груди от каждого удара жизни. Я открыл глаза и первое, что увидел это… ничего. Тёмное, с клубящимися огромными раскатистыми облаками небо тяжёлым свинцовым одеялом нависало прямо надо мной. Первое время я просто лежал, не в силах пошевелиться. Меня бил озноб от холода, жар от усталости, всё сразу, и помню, что мне понадобилось много сил и мужества, чтобы встать на ноги.
          Ночь. Тьма. Они окружали меня. Я осмотрелся и всё, что смог разглядеть, это каменистый берег, на котором я находился, он целиком состоял из огромных валунов и средних размеров камней. Они были тёмно-бурого цвета, пористые, многие из них оказались обточены водой до абсолютно гладкого состояния. Берег омывался широким морем или океаном, горизонт которого утопал в темноте и в сизом тумане, из-за которого общая видимость была сильно ограничена.
          Камни. Камни были везде, весь пляж состоял из одних только камней. Когда я немного пришёл в себя, то обнаружил, что, чем дальше от берега, тем выше становилась каменистая насыпь, а вскоре и вовсе превращалась в крутой, но невысокий склон. На плато этой возвышенности виднелась высокая башня с ярким столбом света, что тянулся от её вершины до самого горизонта. И как я раньше её не заметил?
          Тяжело волоча свои ноги, я подошёл немного ближе и утвердился в своих догадках. Безусловно, это был маяк. Старый, из грубого серого камня, с неровными стенами и рельефной поверхностью, с узкими бойницами окон, из которых лился ровный и тёплый свет. В тот момент я обрадовался, подумал, что на этом маяке кто-то обитает и, может быть, здесь мне подскажут, где я оказался. Но все надежды оказались тщетны.
          Я взобрался по склону, дошёл до грубой деревянной двери в основании маяка и долго стучал в неё, кричал, просил о помощи, но никто так и не ответил, лишь ветер завывал в бойницах и кружил вокруг меня. На очередной сильный удар дверь поддалась и со скрипом отворилась внутрь башни.
          Маяк был пуст.
          Даже сейчас я всё ещё помню всю ту горесть разочарования, что испытал, замерзая от сквозняка в дверном проёме и заглядывая внутрь.
          Маяк был пуст!
          Четыре этажа с деревянными полами, с высокими вертикальными лестницами, наспех сбитыми из отсыревших брусков, и пустота... На каждом этаже не было практически ничего, кроме вечного воя и стона от гуляющего ночного бриза и мерцающих электрических лампочек, свисающих на проводах с потолка, по одной на каждый этаж. Похоже, здесь был свой собственный генератор. Но в тот момент мне было слишком больно, холодно и страшно, чтобы о чём-то задумываться. Всё, на что мне хватило сил в этот день, это затащить своё продрогшее тело на второй этаж, где я и обнаружил жёсткую деревянную кровать, стоящую у стены и, почему-то заправленную белоснежным постельным бельём. Быть может, здесь кто-то живёт, но в тот момент всё уже было неважно. Последнее, что я помню, это как скинул с себя мокрую одежду прямо на пол, залез под тёплое одеяло чужой постели и мгновенно отключился.

ДЕНЬ 2

          Когда я очнулся, весь в холодном поту и бреду, за окном снова была ночь, а в глаза бил яркий мерцающий свет с потолка. Вчера я был настолько вымотан и истощён холодом, что умудрился заснуть прямо со светом в одно мгновение. Не знаю, сколько я пролежал без сознания, прошёл ли день или два, а может и вовсе пара часов, но за окном всё ещё было темно, а я по-прежнему был один на этом странном маяке.
          Сброшенную наспех одежду я обнаружил полностью сухой, после чего решил, что всё-таки прошло больше, чем пара часов, а значит, я проспал как минимум сутки. По крайней мере, так мне казалось тогда.
          Первым делом я оделся и решил исследовать своё спасительное убежище. На самом деле, о том, что на маяке четыре этажа, я узнал только на второй день, когда решил осмотреть всё более внимательно. Первый и четвёртый этажи оказались абсолютно пустыми, на них не было ничего, кроме потрескивающих от влажного воздуха досок, гуляющего по помещению сырого ночного бриза и шума прибоя, отчётливо звучащего из любого места на маяке. Правда, на четвёртом этаже я нашёл ещё одну лестницу наверх, но люк в потолке был закрыт на крупный амбарный замок, который изрядно поржавел от времени. Я подёргал его ради интереса из стороны в сторону, но он так и не поддался. По всей видимости, эта лестница вела на вершину маяка, где находился сам источник света.
          На втором этаже я нашёл только кровать и небольшой деревянный стул с резной спинкой. Он стоял прямо напротив узкой вертикальной прорези в стене шириной в десяток дюймов. Такие бойницы заменяли в этой круглой башне окна, но при этом они ничем не закрывались, поэтому в помещении всегда было влажно и холодно. Ветер любил захаживать сюда, делать прохладные реверансы и по-английски уходить, вздымаясь на другие этажи и исчезая в соседней бойнице. Я подумал, что стул стоял у окна специально. Возможно, хранитель маяка любил сидеть здесь по утрам и встречать рассветы, восторженно наблюдать, как огромный оранжевый диск с первыми лучами грозно и вальяжно поднимается из водяной купели, освещая весь горизонт, как его тёплые прозрачные руки нежно трогают хранителя за щёку, приглашая того в новый день и в новую жизнь. А быть может, здесь он прощался с солнцем, смотрел на закат, на кроваво-красное марево умирающего дня и радовался, чувствуя, что стал на один шаг ближе к дому. Сложно сказать точно, я ещё не видел солнца, лишь кромешную тьму.
          На третьем ярусе я обнаружил не более богатое убранство, чем на других этажах. Всё та же бедная обстановка, всё тот же гуляющий бриз и скрипучие половицы, только вместо кровати в том же «углу» круглой башни стоял массивный рабочий стол из ярко-красного дерева, а рядом с ним стул с резной спинкой, такой же, как этажом ниже. Я помню, как подумал в тот момент, даже пожалел хозяина – как же тяжело ему работать в такой влажной атмосфере, на сквозняке и со столь скудным освещением от одной единственной лампы накаливания, свисающей с потолка. С левой стороны стола я обнаружил 3 объёмных ящика, но так и не решился открыть их и порыскать по чужим вещам, ведь хранитель маяка мог вернуться в любой момент. Потому я предпочёл ничего не трогать и оставить всё как есть. Я решил для начала выйти из башни и хорошенько оглядеться, ведь вчера мне не представилось такого удобного случая.
          Мне не забыть тот момент, то чувство, когда я очутился снаружи, когда осмотрелся вокруг, понял, в какую безвыходную ситуацию я попал, ощутил в полной мере весь тот ужас, что разом нахлынул на меня. Чувство отчаяния, паники и безысходности. Мне не забыть тот момент…
          Всюду был он – океан! Безбрежная чёрная гладь воды простиралась до самого горизонта, она окружала меня со всех сторон и то место, где я очутился. Небольшие волны с шумом набегали на каменистый берег и раз за разом разбивались о большие валуны. Я спустился с насыпи, на которой стоял маяк, в отчаянии обежал своё пристанище по кромке воды. Мне хотелось кричать, плакать, разбиться об острые камни под ногами и разорвать весь мир вокруг себя. Я был на острове. На очень маленьком острове. Да это даже сложно назвать островом. Я очутился на небольшой каменной возвышенности посреди океана, которая невысокой бурой плешью вырастала из тёмной толщи воды, разрывала её покровы. Казалось, даже волны не ласкают берег, а со злобой набрасываются на него, желая растерзать незваного гостя на морских просторах. Остров был всего в полмили диаметром, с невысокой каменной насыпью посередине, которая и образовывала ровное плато, где находился сам маяк.
          В тот момент, от жгучего отчаяния я просто осел на огромный валун, который стоял в паре метров от бьющихся в агонии волн, свесил ноги и стал смотреть в мрачную даль бесконечного океана. Всё, чего мне хотелось в тот момент, это дождаться восхода солнца, увидеть первые всполохи робкого светила, когда оно тоненькими пальчиками начнёт ощупывать горизонт, предвещая начало нового дня. Мне просто хотелось немного тепла, увидеть рассвет и спасительный силуэт корабля на горизонте, а с ними и хранителя маяка, который всё объяснит и заберёт меня домой.
          Мне тяжело писать эти строки. Каждый раз, когда думаю об этом, я плачу. Мне очень больно, ведь эти строки о том, как умирает надежда…

          (дописано пару часов спустя… наверное…)

          Солнце не взошло. Оно никогда больше не взойдёт. Я ждал долго, очень долго, поверьте. У меня снова заболело в груди, руки онемели, тело пробил озноб. Я долго не мог поверить, что ночь никогда не закончится, я просто сидел на берегу, насколько мне хватило сил, но она всё не кончалась, и не кончалась. Теперь я точно не смогу сказать, сколько времени я уже провёл на этом острове. Похоже, что времени здесь вовсе нет.
          Когда я вновь почувствовал, как силы покидают меня, я оставил своё место созерцания вечной пустоты, добрался до маяка и вновь в беспамятстве упал на кровать.

ДЕНЬ 3

          Пенсильвания. Мир, где сплетаются воедино добродетель, свобода и независимость. Ведь именно так звучит девиз нашего штата, уютно расположившегося на востоке Соединённых Штатов Америки. В детстве мне именно так и казалось. Мы живём неподалёку от совершенно типичного маленького американского городка – Лок Хейвен, который стоит на берегу широкой реки с поэтичным названием Саскуэханна. По всей видимости, эти названия – последние остатки индейской цивилизации, сохранившиеся на нашей земле. Сама природа бережно хранит историю, которую мы, люди, так и не научились ценить. Даже по местным меркам городок не очень большой, на десяток тысяч жителей, зато с безумно красивой архитектурой домов в викторианском стиле, как отпечаток некогда великой истории, которая нашла своё отражение в камне.
          Я помню, как отец купил небольшой домик за городом, подальше от местной суеты, шумов городского общества и увёз мою маму, меня и мою сестрёнку Салли в это уединённое природное лоно. Правда оно было не таким уж и уединённым, совсем рядом жила чета Фергюссонов, со своими взбалмошными двойняшками Риком и Дином. Мы очень любили вместе с Салли бегать к ним играть, носиться по пологим склонам холмов, покрытых сочной зеленью. А зимой, когда местность становилась непроходимой, мы всё равно умудрялись кататься с горок, строить крепости и играть в снежки.
          Хорошие это были времена. Да и город был не так уж далеко, всего в получасе езды на отцовском пикапе. Он каждое утро самолично отвозил меня и Салли в школу, а потом забирал обратно.
          В детстве это место мне казалось настоящим тихим раем, красивым, по своему безумным и интересным. Всё это накладывалось на огромную впечатлительность, которая бывает только у детей, когда всё кажется ярче, веселее, интереснее, когда сама жизнь проходит на волне безудержной радости, когда малое кажется великим, а великое малым. Но когда я повзрослел, это место стало для меня тюрьмой, тесной клеткой, из которой нестерпимо хотелось убежать, разорвать цепи, вырваться на свободу и упорхнуть в открытое небо возможностей. Этот город стал слишком мал для меня, для моего непомерного тщеславия, только сейчас я начал понимать это. Все мы были одурманены громкими словами о ветре свободы, о светлой американской мечте, об островах безграничных возможностей в больших городах. Все мы стремились туда, к горизонту, где виднеются бесконечные крыши небоскрёбов, огромные заработки, успех, роскошные женщины и автомобили. Все мои одноклассники жили такой мечтой и многие потянулись вслед за ней. Как только мы окончили школу, все сразу же разъехались по соседним штатам и просто крупным городам: кто в Нью-Йорк, кто в Нью-Джерси, а кто и в Огайо. Маленькие города постепенно умирают, и все стараются как можно скорее покинуть их. Те, кому повезло меньше, как мне или Брану, остались в Лок Хейвене и поступили в местный университет. Родители не могли себе позволить что-то большее, особенно когда появилась на свет моя вторая сестрёнка – крошка Сью – маме с папой пришлось серьёзно затянуть пояса.
          В погоне за мнимой свободой, в желании погнуть прутья клетки родительской опеки, на время учёбы я уехал жить в студенческое общежитие.
          Кстати, у штата есть ещё один замечательный девиз – «Америка начинается здесь». В этом есть своя доля иронии. Для многих она действительно начинается здесь, чтобы продолжиться где-то ещё, а для некоторых она здесь и заканчивается.
          Почему я вспомнил о Пенсильвании? Не знаю. В то утро, точнее, когда я проснулся на третий день, я долго лежал на жёсткой деревянной кровати и думал о своём доме, о своём университете, о пути, что я прошёл в жизни. Был ли я прав, пытаясь разорвать объятия родительской опеки? Сейчас я здесь, в вечной темноте, окружённый бесконечным океаном и пронизывающим ветром, сейчас я мечтаю о доме, о Лок Хейвене – теперь он не кажется таким уж плохим местом. Теперь я снова хочу домой, где я снова стану тем самым ребёнком, лишённым цинизма взрослой жизни, с бесценным опытом и уроком, полученным мной на маяке.
          Именно так приходит отчаяние, в тиши собственного безумия, наедине с самим собой и своими мыслями, под неизменный холод пронизывающего морского бриза. Я смотрел на мерцающую лампочку над головой, вслушивался в шелест волн за бойницами окон, думал о доме и плакал, накрывшись одеялом до самого носа. Здесь, на маяке, я снова ощутил цену слёз, я впервые за долгое время поддался слабости. Мне всего лишь снова захотелось побыть маленьким мальчиком, чтобы сейчас ко мне в комнату вошла мама, утешила меня, напевая свою забавную песенку про крольчат. Ну почему всё должно быть так сложно?
          Помню, как долго я смотрел на тусклый мерцающий свет с потолка, как он утопал в каждой слезинке, что скатывались из моих глаз, и помню, как резко пришла в голову мысль, немой вопрос, что источала из себя пыльная лампочка передо мной. Он кружил в моей голове, становился всё более навязчивым, пока полностью не поглотил собой все грустные мысли. Откуда здесь освещение? Генератор? Именно эти вопросы заняли всё моё любопытство.
          Я вскочил с кровати, окрылённый духом исследователя, и рысью спустился на первый этаж. Элементарная логика подсказывала мне, что генератор должен быть в подвале, в помещениях под маяком. Я несколько раз внимательно осмотрел весь пол на первом этаже, в некоторых местах даже побил пяткой промокшие доски под ногами. Я надеялся обнаружить полость под деревянными половицами, малейший намёк на помещение под маяком, но всё было безуспешно. Затем я выбежал на улицу, обежал маяк по кругу несколько раз, но никаких признаков входа в подвал обнаружить не удалось. Я точно был уверен, что должен быть генератор, ведь электричество в башне откуда-то взялось? Такой мощный источник света должен потреблять немало энергии. За счёт чего он светит до горизонта?
          Я вернулся на маяк, лёг на пол, приложил ухо к доскам и прислушался. Снизу отчётливо доносились гулкие тарахтящие звуки. Они были очень тихие, чуть уловимые, словно там внизу была очень глубокая яма, на дне которого стоял дизельный генератор. Я попытался заглянуть в щели между половицами, но ничего там не обнаружил, лишь темноту и едкий запах сырого дерева. Но самое главное, я был прав!
          Только как попасть к генератору? На чём он работает? Что будет, когда кончится топливо?
          Эти вопросы не давали мне покоя. Я решил на время оставить попытки найти подвал и продолжил исследовать маяк, а точнее вернулся к тому единственному месту, чьи секреты я побоялся раскрыть днём ранее. Я взобрался по лестнице на третий этаж, туда, где находился грузный письменный стол, подошёл к нему и уселся на стул. На самом столе, кроме толстого слоя пыли, ничего не было. Ни документов, ни письменных принадлежностей, ни даже каких-либо следов работы.
          Я открыл верхний ящик, но он, на удивление, тоже оказался абсолютно пустым.
          Затем я открыл второй ящик и обнаружил там красивую кожаную папку для бумаг тёмно-бордового цвета, с золотистыми завязками, которые скрепляли корочки, а также заметил витиеватую вязь из букв на обложке, выполненную в таком же ярко-золотистом цвете. Я с удивлением и осторожностью вытащил папку из ящика и положил перед собой на стол. С трепетом музейного работника при виде хрупкой реликвии я бережно стряхнул с неё ладонью толстый слой пыли и грязи, потом сильно подул, удаляя остатки. Вязь красивыми, вдавленными в обложку буквами образовывала надпись: «Правила Хранителя Маяка».
          Я, конечно, поначалу удивился своей необычной находке, но не настолько сильно. Я ждал чего-то подобного. Ждал, что это место откроет мне ещё немало своих причудливых секретов и тайн. Ведь, в конце концов, не могли же меня направить сюда без чётких инструкций? Но больше всего меня удивило содержимое папки. Когда я развязал золотистый узелок, скрепляющий две половинки, открыл кожаный переплёт, то обнаружил внутри всего один лист пергаментной бумаги с изысканными чёрными буквами на старинный манер, какие я когда-то видел в древних книгах ещё времён первых пилигримов. Надпись вверху листа гласила: «Правила пребывания хранителя на маяке». Ниже, очень крупными буквами, был всего лишь один единственный пункт, напротив которого, тем не менее, стояла цифра «1»:
          «1. Маяк не должен погаснуть»
          Возможно, остальные листы были утеряны или испорчены влажным воздухом, но что-то мне подсказывало, что их не было вовсе.
          «Маяк не должен погаснуть»? Что это значит? Что это за дурацкое правило?
          Но моё удивление находке на этом не закончилось. Когда я перевернул лист с надеждой найти продолжение, то обнаружил на обратной стороне надпись, всего одно слово, которое явно было написано от руки простым карандашом – «ТЕРПИ». Оно было огромное, начертано поперёк всего листа. Буквы получились неровные, похоже, у автора сильно тряслись руки, когда он это писал. Это сделал предыдущий хранитель маяка? Что он предлагает терпеть?
          Надо признать, эта надпись немало меня напугала, и в эту «ночь» я ещё долго не мог уснуть, гадая над смыслом этих слов. Но то было потом, до этого меня ждал ещё очень долгий день, полный терзаний.
          В третьем и последнем ящике я нашёл этот самый дневник, который в данный момент держу в своих руках. Он также оказался в кожаном переплёте, только тёмного цвета и без особых изысков. Сам дневник на удивление был полностью пустым, чистым от следов чужой истории и на вид практически новым. Рядом с ним ещё лежал обычный графитовый карандаш, который был остро заточен, а также половинка лезвия. Лезвие на поверку оказалось в ужасном состоянии и практически полностью затупилось. Но всё равно в тот момент у меня ещё не возникло желания использовать всё это по назначению, и я убрал вещи, в том числе и папку с правилами, обратно в ящики.
          Бездонный сонм чудовищных порождений моего сознания после прочтения записки захватил мой разум, поглотил в своё смятенное чрево, окутал все мысли туманом тревоги и заставил судорожно искать ответы на бесконечную вереницу вопросов, которым, казалось, не будет конца. Остаток того, что я называю днём, а иначе говоря, пока не кончились силы, я провёл на камнях, смотря в бесконечное чёрное небо. На то, как оно бурлило, переливаясь тёмными тонами, как наплывало на горизонт, пожирая его, вгрызаясь своими чёрными зубами. На то, как море воевало с небом за своё место у далёкой черты, лишь только отдалённые звуки этой незримой борьбы долетали до меня, выливаясь в шум прибоя. Я сидел на камнях, думая о своей жизни, о маяке, о том, кем я стал не по своей воле. Безудержный океан белёсой пеной омывал мои ноги, накатывая раз за разом холодной волной, и шептал мне о доме, о тёплой реке с поэтическим названием и о времени, которое безвозвратно ушло.
          Вода в здешнем океане очень холодная, от чего мне постоянно сводило ноги. Меня трясло от холода, от воющего вокруг меня дикого ветра, но я продолжал думать о маяке. Пока я смотрел на горизонт, мне показалось, что я вижу два огня где-то там, далеко, где небо наплывает на водную гладь, они были недалёко друг от друга, на одной линии, и светили в мою сторону. Что это? Такие же маяки? С такими же одинокими людьми, запутавшимися, замёрзшими и жалкими, которые не знают, где они, кто они и зачем они? Да и кто я теперь? Хранитель этого маяка? Сколько мне оберегать этот свет? Когда приедет смена, когда меня заберут домой?
          У меня нет ответов на все эти вопросы, лишь в одном теперь я был абсолютно уверен – я оказался здесь не просто так. Возможно, меня послали от университета с какой-то специальной целью, возможно, даже я сам сбежал на этот остров. Ведь я так старался избавиться от своего ярма, своих собственных пут, которые сам и придумал. Мне хотелось свободы, и я её получил. Жестокий урок жестокому человеку, который не умел ценить свою жизнь. Я уверен: хранить этот свет – теперь самая важная миссия во всей моей жизни. Я вытерплю всё это и вернусь домой!

ДЕНЬ 4

          Я провёл много времени, лёжа на кровати и пытаясь уснуть. Я ворочался, гнал от себя дурные мысли, думал о потаённом смысле той записки, что нашёл в столе этажом выше. Временами проваливался в сон, который тяжёлой поступью начинал тормошить моё сознание, навевая странные, грузные и страшные видения. Я резко просыпался, вздрагивал, вырываясь из цепких лап дурмана, поворачивался на другой бок и снова падал в бездну безумия, в бурный поток безудержно мельтешащих сновидений. Моя голова пухла и болела, острые осколки безумных мыслей впивались в виски. Но даже после такого я умудрился выспаться.
          Не знаю, на сколько я отключился, здесь это невозможно сказать точно. В месте, где нет времени, где вся жизнь проходит как одна сплошная ночь, дурной сон, от которого хочется поскорее избавиться. Но, тем не менее, я встал с кровати отдохнувшим, бодрым, лишь с небольшой тенью прошлой головной боли и с невероятной решимостью жить дальше. Теперь я был абсолютно уверен в своей важной роли на этом маяке, в своей миссии, которая только мне одному была под силу. Я здесь, а значит, кому-то нужен, кто-то очень сильно надеется, что я не подведу. Поэтому я вскочил, ободрённый этими мыслями и в полной решимости вступить, наконец, в полноправное владение своим новоиспечённым и гордым титулом – хранитель маяка.
          Переполненный торжественным предвкушением, я спустился на первый этаж и застыл около лестницы... Это случилось сегодня «утром», но оглядываясь назад, на всю ту толщу листов, что я вам сейчас исписал, на всю ту историю, что успел рассказать, кажется, что было это всё давным-давно. Странное чувство, безумный коктейль из смятения, замешательства и страха перед неизведанным – вот чем был переполнен весь мой день. Когда я спустился, то увидел его – небольшой продолговатый почтовый конверт, который лежал на полу недалеко от входной двери. Казалось, что его кто-то просто подсунул под дверь. На совершенно онемевших ногах я подошёл к конверту, нагнулся с прямой заиндевевшей спиной, схватил его и, не осознавая дальнейшего, рванул с ним на улицу, с грохотом распахнув старую деревянную дверь маяка. Одинокий бриз, мой единственный друг и соратник на этом острове, возмущённо отринул от двери, зашумел обиженно в ушах и полетел дальше бороздить просторы безбрежного океана. Я осмотрелся вокруг, вглядываясь в каждый камень, в каждую тень, пытаясь прочесть в них силуэт безымянного почтальона. Захотелось крикнуть что-нибудь, позвать застенчивого гостя назад, но я смолчал. Крепко сжимая конверт, я обежал вокруг маяка, внимательно осматривая свои владения, но не обнаружил ни единого следа таинственного посетителя. Ни лодки, ни корабля на горизонте, ни даже звука удаляющегося вертолёта. Сейчас мне хотелось найти хоть одну зацепку, что связывала бы меня с домом. И я её нашёл…
          В жутко расстроенном состоянии я вернулся на маяк. От боевого настроения пятиминутной давности не осталось и следа. Этот маяк поглощает любую надежду. Иногда мне начинает казаться, что он светит, питаясь моей внутренней энергией. Я сам становлюсь этим самым маяком, что пытается светить в бесконечном океане слёз и непроглядной тьмы, я свечу навстречу бесконечности, навстречу вечно ускользающему горизонту, но так и не могу достигнуть цели. Я сгораю в этой вечной битве с тьмой вокруг себя. Стоит только обрести малейшую надежду, как она моментально сгорает и растворяется в реальности, в вечном мраке вокруг этого острова.
          Я поднялся в спальню, которая уже успела стать моей, уселся на кровать и повертел в руках гладкий прямоугольный конверт. На нём не было никаких опознавательных знаков – ни адреса получателя, ни отправителя, ни даже марок. Он не был даже запечатан! Внутри него ютился аккуратно сложенный в три раза лист бумаги, весь исписанный мелким волнистым почерком. И вот здесь меня хватил второй удар за сегодня. Я не мог не узнать этот почерк, этот родимый уголок домашнего уюта, эти записки на холодильнике с просьбами не забыть покушать, эти ласковые руки, тепло которых я уже успел позабыть. Безусловно, письмо было написано мамой, и как только я начал читать, у меня отпали все сомнения, что это была она.
          Я помню, как бегло, одним залпом пробежался по всему письму, глаза прыгали по буквам, перескакивали на строчки, но общий смысл неуловимо пытался ускользнуть от меня. В голове били барабаны, трубили гобои, маршировал целый взвод мыслей, сплетённый в огромный вихрь эмоций. Лишь только после третьего прочтения я, наконец, немного успокоился и начал понимать смысл всех этих слов. Да и мама не добавляла концентрации, она писала очень сбивчиво и торопливо.
          В начале письма мама извинялась, что не могла написать раньше – только сейчас получилось отправить это письмо – и обещала в будущем писать мне каждый день. Говорит, что они всей семьёй очень скучают по мне и жалеют, что я решил так внезапно и так далеко уехать из родных пенатов. Что они меня очень любят и ждут, когда же я, наконец, смогу вернуться домой. Папа тоже за меня переживает, волнуется, как я тут обустроился, и говорит, что он подыскал для меня более удобное место, чем старый маяк на уединённом острове. Но выбить для меня перевод на новое место работы не очень легко, требуется потратить много сил и денег, чтобы подмаслить нужных людей и получить разрешение. Но он обещал сделать всё, что в его силах.
          Насколько я знаю своего отца, уж если он что-то задумал, то ни на шаг не отступится от своего решения. Эх, как же мне не хватало этой его железной воли, его душевных сил. Ведь даже здесь, на маяке, я почти сразу же сдался, как только почувствовал безвыходность положения, снова ощутил давящую со всех сторон клетку, попрание своей свободы. Похоже, и правда эта тюрьма – лишь наказание за моё излишнее стремление разбить любые стены вокруг себя. Возможно, и правда я был несправедлив, излишне ретив и по-юношески радикален в своём неуёмном гормональном максимализме.
          Во второй половине письма мама напоминает мне, что у моей любимой сестрёнки Салли в этом году будет выпускной. Она тоже получит свою путёвку в жизнь и билет в один конец на бешеный поезд, что помчит её по вымощенной колее жизненных приоритетов навстречу её целям и мечтам. Жаль только, что не у каждого человека есть достаточно угля, чтобы топка этого локомотива не погасла на первом же встречном перроне. Салли – умница, не такой ретивый и безрассудный ребёнок, как я, и она, уверен, поступит со своей жизнью куда как лучше, чем я сам. Она не окажется на таком же острове посреди океана, чтобы отбывать наказание и вымаливать себе путёвку домой. Я уверен в этом! Крошка Сью, тем временем, наоборот обживалась в первом классе, познавала начало своего жизненного пути, эту дорогу, где каждый шаг – это что-то новое, чудесное, где всё удивляет и всё случается впервые. В детстве мы не ценим это время, отмахиваемся от всех радостей жизни, как от назойливых мух. Самая младшая сестрёнка, похоже, пошла вся в меня. Такая же буйная и горячая голова, капризная и нетерпимая. Мама пишет, что Сью постоянно капризничает, плачет, отказывается ходить в школу, и мама просит меня поскорее вернуться, чтобы повлиять на сестрёнку на правах старшего брата, а то отца она уже совсем не слушается. В последних строках письма мама пишет, как любит меня и мечтает, чтобы я успел домой к выпускному балу Салли – защитил свою сестру от приставаний подвыпивших одноклассников.
          Когда я закончил читать, слёзы радости и тоски одновременно катились из моих глаз. Я стирал их рукавом и шептал, что тоже хочу домой, чтобы успеть увидеть счастливое лицо Салли, её красивое вечернее платье, которое наверняка они с мамой будут выбирать долго и усердно. Обойдут не один десяток бутиков, магазинчиков и салонов пошива одежды. Я хочу там быть…
          Я засунул письмо под подушку и решил выйти прогуляться, подышать солёным воздухом, немного прийти в себя и успокоиться. На самом деле, я ещё долго ходил по камням, смотрел вслед уходящему в горизонт столбу света от моего маяка и мысленно улетал вслед за ним, далеко-далеко за самый край мира. Сливался со светом, становился его частью, мысленно разбивал своей острой волей чёрную ткань вечного мрака и стремился домой. Всем сердцем.
          Я снова заметил на горизонте эти два огня, и мне даже показалось, что они стали больше, ярче, словно это далёкие острова с маяками, и они плыли ко мне навстречу, спешили на помощь. Я долго смотрел на эту пару ярких глаз во тьме, но почему-то не придавал этому особого значения. Сколько я ни пытался рассмотреть их, сколько ни пытался понять, движутся ли они, но у меня так ничего и не получилось. Огни светили яркими размытыми точками сквозь серый туман над водной гладью, но никак не выдавали в себе ни корабль, ни что-то иное.
          Тем временем, мои мысли были заняты другим. Я понял, что если буду продолжать так загонять себя, уничтожать свой разум бесполезной яростью отчаяния, убиваться ностальгией по дому, то очень скоро сойду с ума. Ведь целый день я только и делаю, что думаю, размышляю, миллионы всполохов одиноких мыслей каждую секунду рождаются и умирают в моей голове. Я сгораю от бесконечности часов одиночества в этой тьме, на этом острове, где совсем нечем заняться. Я умираю от тоски и безделья и забиваю это время мысленным самоистязанием. Я должен чем-то занять себя. И тогда я вспомнил о пустом дневнике, что лежит в ящике стола на третьем этаже.
          Я отвёл взгляд от огней на горизонте, оставил их дальше парить в ночной тиши, а сам вернулся на маяк. Затем поднялся к своему импровизированному кабинету, достал тот самый дневник и остро заточенный карандаш. И вот я здесь, уже который час пишу историю своей жизни на этом маяке, свои условные четыре дня, которые вылились в бесконечный поток эмоций. Сколько я на самом деле провёл уже за этим столом – не помню. Исписано много листов, а заточенный грифель карандаша практически полностью истёрся. И когда я оборачиваюсь назад, на тот путь, что я прошёл здесь, мне кажется, что пролетела уже целая вечность. Я вымотан и ужасно устал. Сейчас я вытащу из-под подушки дорогое сердцу письмо, прочту ещё раз, мысленно представляя маму и как она его пишет, а затем пойду спать.
          Я Маркус Брайт, и это мои первые четыре дня на маяке.

ДЕНЬ 5

          Сегодня «утром» меня разбудил странный шум этажом ниже. Громкий и страшный грохот от резко открывшейся входной двери заставил меня изрядно испугаться и подпрыгнуть на кровати. Резкий ночной ветер с воем ворвался в мою комнату через узкую бойницу в стене, сквозняком прошёлся по этажам, обдувая меня холодным потоком, и словно ледяной плетью ударил по щекам. Я вскочил с кровати, поёжился от холода, натянул одежду и спустился вниз. Входная дверь была распахнута и качалась на ветру. Иногда сильный порыв ветра подхватывал её обветшалые доски и, увлекая за собой, с грохотом бил о косяк, чтобы через мгновение вновь незвано ворваться внутрь. Я осторожно выглянул на улицу, и бриз на этот раз не выглядел дружелюбным. Он выл, метался вокруг меня, забивал солёными брызгами глаза, затем устремлялся в океан, где поднимал небольшие волны. Эти волны гуляли по водной глади, таинственно отражая в своих грозных изгибах свет от маяка, затем с обречённостью бросались на берег и разбивались об острые камни, издавая при этом последний в своей жизни крик. Небо над моей головой неистово бурлило, клубилось огромными, чёрными и страшными тучами, они дрались за место над моей головой, словно передразнивая океан и его возмущение. Чёрное небо и грозные волны воинственно и безмолвно вели неравный бой, и лишь ветер, как юркий гонец, суетился между этими двумя армиями, нервно подталкивая меня в спешке и бескультурно хлопая дверями. Но там, на горизонте, уже зарождалась буря, там, где две армии сошлись лицом к лицу. Небо и океан, две непримиримые глади одного целого. Величественные, бездонные, грозные и беспощадные в своей стихии. Они такие разные, но в то же время так похожи.
          Кажется, назревала буря, и меня не радовала перспектива пережить её на этом маяке. Когда небо упадёт на водную гладь и сольётся с ней в едином потоке хаоса, когда небесное воинство обрушит вниз всю ярость своей неуправляемой стихии, а океан ответит ему неимоверной силой многометровых волн, тогда меньше всего мне бы хотелось оказаться на их пути. Оторвав взгляд от тёмной массы на горизонте, я вернулся в помещение и попытался закрыть дверь. Увы, но никакого замка я на ней не обнаружил, даже элементарной задвижки. Ветер, тем временем, продолжал свою резвую песню и каждый раз пытался вырвать дверь из моих рук.
          Я быстро поднялся на второй этаж, схватил стул, что стоял у окна, и кое-как спустил его через узкий проём между этажами. Затем покрепче подбил спинку стула под ручку двери, тем самым на время заблокировав её. Боюсь только, это не спасёт меня, если ветер продолжит усиливаться. Вдоволь насладившись своим гениальным решением, я победно повернулся и неожиданно для себя заметил ещё один конверт, лежащий у стены в дальней части комнаты первого этажа. По всей видимости, его унесло от двери, пока здесь хозяйничал ветер. Меня вновь захлестнули эмоции, я дрожащими руками подхватил конверт, вытащил письмо и расплылся в широкой улыбке, когда снова узнал этот почерк. Это была мама.
          В письме опять говорилось, как за меня переживает вся семья. Папа устроился на вторую работу и теперь пропадает целыми сутками. Домой возвращается уже ни жив, ни мёртв, поэтому просит прощения, что пока не может вместе с мамой писать мне весточки. Он всё это делает ради меня, чтобы добиться моего перевода на другой маяк, а возможно, если скопит нужную сумму, то и вовсе удастся вернуть меня домой. Передаёт мне привет и говорит, что у него всё хорошо. Салли, тем временем, вроде бы тихая и умная девочка, которая всегда старалась держаться в тени, поссорилась с Браном, умудрилась даже накричать на него. Мама говорит, что она встретила его в центре города, когда тот гулял в нашей привычной дружной компании. И поскольку из всех моих друзей Салли была знакома лишь с ним, с моим другом детства, то и вылила на него весь скопившийся негатив. Сестрёнка сказала, что он и вовсе позабыл обо мне, как только я уехал из Лок Хейвена. Что все друзья, которые, по крайней мере, пытались казаться ими, почти сразу выкинули меня из своей жизни и даже не пытались узнать, где я и как я здесь устроился.
          Знаете, в этом нет ничего удивительного. Только здесь, на маяке, в тиши своих собственных громких мыслей начинаешь понимать многое. Думаешь, осознаёшь. Возможно, впервые за всю свою жизнь я сделал маленькую передышку, чтобы поразмыслить. С самого детства я мчался как неугомонный локомотив на всех парах, разбивая все преграды на своём пути, бездумно летел к каким-то своим мнимым целям, смешным и нелепым мечтам. Сейчас это выглядит смешно для меня, но эти мечты даже не были моими. Я плыл в этом водовороте страстей, увлекаемый своими друзьями и окружением, я бежал без оглядки, оставляя своих родных позади, не внемля их словам и предостережениям. Как же я был глуп и слеп. Я катился по наклонной под ободряющее улюлюканье своих сверстников и не нашёл даже минутки в этом бешеном ритме современной жизни, чтобы просто остановиться, посмотреть вокруг и подумать. А ведь это было так очевидно, мои друзья… и не друзья вовсе, а гниющая биомасса, смердящая топь, в которой, однажды увязнув и начав дрыгаться в такт этому болоту, утонешь в нём навсегда, а затем погибнешь.
          Эти люди – Бран, Питер, чудик-Эдди, да все – называли меня своим другом, пытались, по крайней мере, так думать. Мы ходили вместе в походы, ночевали в палатках, вместе пили, смеялись. Мы курили эти дурацкие смеси на заднем дворе общежития и лицемерно радовались жизни. Они называют меня другом, пока я им нужен, пока удобен и полезен, пока я иду с ними под руку по одной дороге жизни, они… попутчики. Им никогда не доверишь самое важное в своей жизни, им никогда не откроешь душу, с ними ты так никогда и не станешь собой. Всё, что останется, это подчиниться толпе, стать одним из них, играть свою роль, которую они выберут для тебя сами. С попутчиками можно поговорить в дороге, лживо улыбаясь, даже посмеяться над их нелепыми шутками, можно пить, гулять, веселиться, чувствовать себя центром дружной компании. Но всё заканчивается, как только наши дороги расходятся. Попутчики резко забывают о нашем существовании, они, как косяк голодных рыб, примыкают от одного кита к другому, мечутся, плывут дальше. Пока ты плывёшь рядом, то создаётся иллюзия общества, сплочённого коллектива, иллюзия того, что ты кому-то нужен. Но это не так. Я уехал, и обо мне забыли, как будто меня и не было вовсе. А существовал ли я на самом деле до этого времени?
          Нет, я не удивлён, что так случилось… увы. Я слишком хорошо знаю людей и эту жизнь. Я сам уже привык к ней, вписался и принял эти нормы человеческого поведения, эти незримые законы, с которыми надо просто смириться. Поэтому сейчас, по прошествии дня, я так спокойно об этом пишу. Это следовало ожидать. Единственное, лишний раз хочется сказать спасибо моей сестрёнке, она была моим единственным настоящим другом с самого детства. Только сейчас, оставшись в одиночестве, я это, наконец, понял. Она всегда поддерживала меня, защищала, хотя и сама скорее нуждалась в защите. Только благодаря ей я всё ещё не теряю веру в людей.
          Чуть ниже мама пишет о Рике и Дине, наших весёлых соседях-двойняшках. Говорит, что встретила в супермаркете мистера Фергюссона, и тот сообщил, что Рик и Дин тоже в этом году заканчивают школу, и вся семья подастся в Нью-Йорк. Вроде как для мистера Фергюссона там нашлась типичная работа офисного клерка, которая, тем не менее, является недостижимой мечтой для многих здешних работяг.
          Я оборачиваюсь назад, на своё детство, думаю о том, как нам было весело с Риком и Дином. Как мы с Салли бегали с ними, играли, гоняли по лесам белок, лазали по деревьям и играли в прятки. Будучи детьми, мы имели крылья, мы умели мечтать о великом, мы взлетали выше всех условностей мира. Мы умели летать! Вместе мы отрешались от всех забот и строили свой собственный выдуманный мир. Но повзрослев, я утратил эту способность, появилась некая циничность, приземлённость мечтаний. Мы стали довольствоваться малым. Мы потеряли крылья. Теперь мне кажется смешной вся наша сегодняшняя жизнь, эти мечты о просиживании задниц в душных офисах, деньгах, машинах. Большой человеческий муравейник, в котором копошатся миллионы трутней, снуют туда-сюда, поклоняются королеве, и всё, что их заботит, это собственное брюхо. Да, муравьи, иного титула мы все ещё не заслужили.

(Дописано немного позже… Ужасное лезвие, оно сильно затупилось. Я потратил немало времени и сил, чтобы снова заточить карандаш. Пару раз нечаянно сломал грифель. Такими темпами я скоро останусь без инструмента.)

          Когда, спустя некоторое время, я вышел на берег, природа продолжала с тревогой нашёптывать мне о грядущей буре, о тех испытаниях, что мне ещё придётся пройти и вытерпеть. Невысокие волны бились о каменный берег, орошая меня прохладными брызгами, а пронизывающий ветер настойчиво гнал меня обратно на маяк, заставляя жаться от холода и трястись на ветру. Но теперь я отчётливо видел, что те два огня на горизонте стали больше, ярче и, кажется, ближе. Два огромных светящихся глаза или шара висели далеко впереди в море и смотрели прямо на меня. Они ослепляли меня жгучим страхом и волнением, когда я долго смотрел на них. Что же это? Может корабль? Они за мной наблюдают?
          Я бегал по берегу, спотыкался на камнях, грозясь разбить себе голову, махал руками и звал на помощь. Я до хрипоты кричал этим огням, просил их забрать меня отсюда. Несмотря на пронизывающий ветер, я скинул с себя рубашку и стал размахивать ей, думая, что меня так скорее заметят. Я долго ещё кричал обжигающему взгляду из темноты, боролся с удушающим солёным бризом, который пытался унять меня и забраться в лёгкие. В конце концов, я охрип и, кажется, сильно простудился. Я вернулся на маяк, весь трясясь от холода, подпёр посильнее дверь спинкой стула, поднялся на третий этаж и решил перед сном записать все эти мысли. Сегодня у меня их было невероятно много.

ДЕНЬ 6

          Похоже, этот день станет для меня первым в череде серьёзных испытаний моей силы воли и духа на прочность. Сегодня, впервые после вторых суток пребывания на этом маяке, я дал слабину, на меня снова нашло отчаяние, из глаз брызнули слёзы, и нестерпимо захотелось домой. Весь боевой настрой предыдущих дней был начисто развеян этим нестерпимым бризом. Каждый звук, каждый камень этого острова словно проверяют меня на прочность. Они бьют по нервам, по состоянию, по моей собственной гордости, они принуждают склониться перед их силой, сдаться, и у них это практически получилось. Я чувствую, как схожу с ума, как каждое мгновение моего пребывания здесь давит на психику, раздирает меня изнутри, выворачивает всю душу наизнанку и заставляет страдать. Я устал от вечного одиночества, от постоянного вкуса соли на губах и щеках, от бесконечных слёз, от этой ночи, тьмы вокруг меня. Я устал от этой жизни, мои силы почти на исходе.
          Сегодня я спал просто ужасно, меня бросало то в жар, то в холод, я начал сильно кашлять. От поднимающейся температуры тела меня знобило, в костях появилась мучительная ломота, меня всего трясло. Я укутывался в одеяло, ворочался из в стороны в сторону и как только мог спасался от гуляющего по башне бриза. Ветер за стенами маяка тем временем только усиливался, с силой врывался ко мне в спальню, шумел, рычал, бил меня своими плетями и носился по этажам. Этот сквозняк сводил меня с ума, не давал сомкнуть глаз, и в один момент я сорвался. Вскочил с кровати, пошатнулся на ослабевших ногах и схватился рукой за стену, чтобы не упасть. В глазах помутилось от слабости во всём теле, ноги дрожали, а в ушах стоял противный гул. Я схватил подушку и, пошатываясь из стороны в сторону, подошёл к окну, а затем со злостью начал заталкивать её в бойницу. Мой искусственный кляп удачно застрял в узком проёме стены, и раздражающий шум несколько стих. Ветер продолжал зло прорываться из других окон на соседних этажах, но до меня долетал уже сильно ослабевшим и потерявшим свою былую ледяную хватку. Довольный своей победой я доковылял до кровати, упал в сладкие объятия тёплого одеяла и впервые за ночь крепко уснул.
          Сколько времени я пролежал так, без сознания и сновидений, точно не знаю, но меня вновь разбудил странный шум, теперь уже на первом этаже. Источником назойливого звука снова оказалась дверь. Хотя стул и подпирал её изнутри, всё же эта преграда неплотно удерживала её в дверном проёме. Ветер на улице тем временем всё усиливался, и его потоки вихрем стучались в дверь, раз за разом ударяясь о деревянную преграду. Они проскальзывали в мельчайшие щели и заставляли её вибрировать, издавать противную барабанную дробь, которая ужасно резала слух. Я лежал на спине с гудящей головой, смотрел на слабо мерцающую лампочку на потолке, щурился и чувствовал, как внутри меня начинали накаляться нервы. Струны сжимались и расходились, натягивались до предела и были готовы порваться в любой момент, затмить своей яростью весь разум, сорваться и понестись всё крушить. Я привстал на кровати, почувствовал, как моё тяжёлое тело тянет меня назад, руки частично онемели, а по коже забегали противные мурашки. Сил практически не оставалось. Я ощущал, как пылает моё тело, словно в огне, как жар от него обдаёт меня самого, и уже даже не было сил сжать пальцы в кулак.
          Несмотря на слабость и сильную боль в груди, которая появилась, стоило мне только встать на ноги, я всё же спустился вниз. Ноги заплетались на ступеньках, а руки дрожали на перекладинах, но я продолжал спускаться, чтобы забрать новое письмо. Я знал, что оно будет там, я это чувствовал, был уверен и верил. Я уже давно перестал задаваться вопросами и бросил любые попытки найти невидимого почтальона. Возможно, сам ветер, этот неистовый морской бриз, был моим посыльным, моим единственным спутником на этом острове и связью с внешним миром. Хотел бы я знать, каким образом сюда доходят письма, хотел бы написать ответное послание, сообщить маме, что я жив и здоров, рассказать ей об этом месте. Но ветер был непреклонен и не подчинялся моим желаниям. Именно он был полновластным хозяином на этом острове.
          Когда я спустился на первый этаж, то новый конверт лежал там же, где и обычно – на полу недалеко от двери. И так как дверь в этот раз была на сто процентов закрыта и защищена от незваных гостей, то письмо могли только подкинуть под дверь. Я подхватил с пола конверт, подошёл к окну и выглянул на улицу, чтобы лишний раз убедиться, что никого там нет. Из проёма дул сильный прохладный ветер, море штормило, выбрасывая на берег огромные волны. Они вздымались на пару метров, грозной чёрной грядой мчались на берег и с силой бились о камни, разлетаясь на тысячи мелких осколков водной глади. Волны были настолько большие, что каждая атака на мой берег приводила к затоплению значительного участка острова. Ещё немного, и стихия постучится ко мне в двери, и тогда уже некуда будет отступать. Я посмотрел на небо сквозь узкую бойницу окна, заглянул в его чёрную душу и обнаружил там лишь ненависть ко всему земному. Облака клубились огромным мрачным пятном, исполняли танец смерти на пару с всепоглощающим штормом, кружили в такт могучим ветрам и гнали к моим берегам неумолимую бурю, которая с каждым мгновением становилась всё ближе. Где-то там, но уже так близко, на меня шёл рок, удар судьбы, месть за мою бесполезную и праздную жизнь. В этот раз природа отомстит мне сполна. Даже сейчас, опираясь одной рукой на стену и разглядывая бушующий мир снаружи, я видел эти два огня в море. Они горели всё ярче, словно два солнца сияли над морем. Глаза бури – вот что это такое. Они смотрели прямо на меня, на мой остров, они шли впереди этого шторма, они возглавляли его и были всё ближе. Нет, это не корабль, и эти огни не идут спасать меня, они идут, чтобы убить, смыть меня вместе с островом, с маяком, забрать с собой и увлечь на дно бескрайних вод.
          И знаете что? Сейчас мне уже всё равно! Я так устал, мне так плохо, и я так измотан, поэтому единственное, что меня сейчас волнует, – это моя семья и очередная весточка из дома, которую я так бережно прижимал к груди.
          Я посмотрел вверх сквозь прорезь в стене и заглянул в светящееся око на вершине моей темницы. Оно светило прямо туда, в сердце бури, оно бесстрашно смотрело в глаза смерти и не боялось её. Так почему тогда я должен бояться её? Это необычный маяк, я понял это сразу, это нечто большее. Этот маяк всё это время светил только вперёд, в одну сторону, вместо того чтобы вращаться вокруг своей оси, как делают другие маяки, освещая всем кораблям путь во тьме. Почему-то только сейчас я заметил этот факт, и весь страх куда-то испарился.
          Я поднялся на второй этаж, забрался под одеяло и с трепетом развернул письмо. На этот раз оно состояло из двух частей, причём первая была написана совершенно другим почерком, грубым и мелким. Это была Салли, они вместе с мамой решили написать совместное письмо. Сначала сестрёнка извинилась за то, что не писала раньше, так как не знала, что сказать. Также она просила прощение за то, что так получилось с Браном – она не хотела на него кричать, но нервы не выдержали.
          Салли всегда была такой – тихой, скромной и умной девочкой. Никогда не лезла ни в какие споры, драки или конфликты, избегала любых проблем и скандалов. Но как только при ней совершалась какая-то несправедливость, кого-то обижали или подвергали клевете, то в ней разгорался настоящий праведный огонь, и в порыве гнева она была поистине страшна. Помню, как в детстве, когда Салли была в третьем классе, она смело заступилась за маленького мальчика, к которому пристал старшеклассник. Она встала между ними, грозно отчитала парня, чем вызвала удивление у всей школы. Тихая овечка вдруг обернулась грозной львицей, от такого даже старшеклассник опешил и поспешил ретироваться.
          Также Салли напомнила, что у неё скоро выпускной и она очень хотела бы, чтобы я не только на нём присутствовал, но и помог ей выбрать платье. Потом пошутила, что мама не слишком понимает в современной моде и всё подбирает ей какие-то пуританские бальные наряды до пят. Ещё у неё скоро начинаются выпускные экзамены, и ей бы не помешала помощь старшего брата. Просит поскорее вернуться, а то без меня будет совсем худо. Наверное, это тоже была шутка, поскольку я не очень хорошо учился, по правде говоря. А если быть ещё честнее, то я вообще не учился, а бездельничал, списывал и жульничал, ведь это считалось тогда очень круто и престижно обмануть «Систему» и всё такое.
          Дальше в письме снова начинался узнаваемый почерк мамы. Она сообщает, что на днях приезжает тётушка Сара, она очень за меня переживает и хочет помочь нам с деньгами, чтобы купить мне билет домой. Также говорит, что у неё тут есть какие-то связи, которые нам будут очень кстати. Мы с Салли очень любили тётушку и, когда были ещё маленькими, постоянно надоедали маме вопросами, когда же к нам снова приедет тётя Сара. А мама всегда отвечала, что тётушка уже гостила у нас пару месяцев назад и что она живёт очень далеко, через два штата и ей очень тяжело так часто к нам выбираться. Но мы, по правде говоря, как все типичные эгоистичные дети, любили не саму тётушку или её весёлую компанию. И даже не её до ужаса скучные истории про шумных соседей, а огромную кучу гостинцев, которую она каждый раз привозила с собой. За всевозможные подарки и сладости мы были готовы вытерпеть многое, даже строить из себя любящих племянников.
          Дальше в письме мама ругала мою самую младшую сестрёнку – крошку Сью. Говорит, совсем от рук отбилась, до того не любит школу, что доходит до скандала. Вчера звонила её учительница миссис Харрингтон и сказала, что Сью расплакалась и сбежала прямо с урока. Её потом долго искали вместе со всем педагогическим составом и нашли в парке напротив, где она каталась на качелях.
          Потом мама сначала долго извинялась, но всё-таки намекнула мне, что встретила в городе Мэри, которая шла ей навстречу с каким-то мальчиком. Когда они поравнялись, Мэри сделала вид, что не заметила её, хотя она прекрасно знала мою маму и всегда была приветлива с ней.
          Ах, Мэри, и ты туда же, отправилась в то же болото, в котором оказались все мои друзья. Даже ты оказалась не лучше всех этих «попутчиков». Как же мне не хочется в тебе ошибиться… Быть может, это мама ошиблась? Ведь всякое может быть? Ведь правда? Хотя здесь, на маяке, я начал понимать людей и их истинную натуру, и у меня всё меньше остаётся места для сомнений. Мэри… мы столько времени проводили вместе. Сбегали с занятий, чтобы потом весь день гулять по городу, сидеть на скамейке в парке или шататься по местным магазинчикам. Разве ты не помнишь? Не помнишь, как мы часто опаздывали к закрытию общежития, и как нам приходилось проводить всю ночь на улице? Мы сидели, мёрзли, прижимаясь друг к другу и смотрели на звёзды, болтали обо всём на свете до самого утра. Все наши походы в кино, наши вечера наедине? Конечно же, ты всё помнишь! Только в отличие от меня, для тебя это всего лишь миг в этой жизни, всего лишь «один из», которых будут тысячи. Не я, так кто-то другой. Тебе неважно, кто будет на моём месте, с кем ты будешь смеяться под луной и плакать в соседнем кресле кинотеатра. Тебе неважно, кто будет обнимать тебя, ты не придаёшь значения ничему. Для тебя всё мимолётно и поверхностно. Просто ещё один кусочек жизни, пустое полено, которое стоит бросить в огонь, в котором сгорит вся твоя жизнь. Лишь для меня каждый наш миг был чем-то особенным, каждая минута как страница жизни, страница главной книги, которую я должен написать и сохранить для потомков. Для меня наше с тобой время было началом пути в вечность. Важны были не события, а ты сама. Важен не просмотр фильма, а с кем ты его смотришь, важны не поцелуи, а от кого они, главное не поезд, а машинист…
          Теперь уже неважно. Люди, события, проблемы, заботы – всё это осталось в Лок Хейвене, в прошлом, которое было и которое я разом потерял. Возможно, теперь этот маяк и этот дневник станут первой страницей моей новой жизни, которую я напишу сам, сознательно. Возможно… Но сейчас я устал, у меня болят руки, ноет всё тело, мне тяжело дышать. Я наконец-то дописал эту шестую страницу своей жизни на маяке и теперь отправляюсь в кровать.

ДЕНЬ 7

          Сегодня мне не удалось сомкнуть глаз ни на минуту. Буря истязала меня, мучила и не давала уснуть. Практически сразу, как я закончил описывать предыдущий день, лёг в кровать и положил голову на жёсткий матрац за окном зазвучал тихий шелест дождя. Этот первый предвестник шторма, его барабанщик и трубач, начал возвещать о приближении стихии мягким и мелодичным шуршанием мелких частичек дождя. Множество маленьких капелек вонзалось в натянутую водную гладь. Миллионами жидких стрел, выпущенных небесным воинством, они протыкали трепещущее тело океана, встречались с огромными волнами и сливались с ними в единое целое. Дождь навязчиво шуршал за окном, отбивая воинственный ритм по камням острова, по стенам и крыше маяка, а сильный ветер с рёвом врывался в незакрытые бойницы, занося с собой и предвестника бури. Со временем дождь начал усиливаться, а его потоки всё с новой и новой силой обрушивали свой гнев на землю. Из мелкой неприятности он довольно быстро перерос в настоящий авангард наступающего шторма. Воздух стал удушающе сырым, он наполнялся озоном и сырой взвесью. Мне стало тяжело дышать, грудь сдавило словно в тисках, а кашель разразился с новой силой.
          На улице тем временем поднялся ураган. Он страшно выл, метался перед башней, стучался в дверь и с лаем залетал внутрь через бойницы на других этажах. Внутри маяка стало очень сыро и холодно, лампочки над головой начали слабо раскачиваться в такт штурмующим мою башню порывам ветра. И пока мои мысли безостановочно крутились в голове, безумные, короткие обрывки сознания мелькали перед глазами, сливаясь со страшной какофонией звука снаружи, в этот момент внизу снова раздался сильный грохот. Стул не смог удержать напора стихии, и его с силой отшвырнуло от двери, после чего та распахнулась и со всей силой ударилась о стену. От испуга я чуть не свалился с кровати. Я встал и, пошатываясь, пошёл к лестнице на первый этаж. С большим трудом мне удалось спуститься и не переломать себе что-нибудь.
          Дверь была нараспашку, а ветер вперемешку с потоками ливня заливал весь пол из открытого проёма. Когда я сделал пару шагов в сторону двери, то заметил на привычном месте конверт, который подёргивался от проходящих потоков воздуха и медленно полз по направлению к выходу. Но стоило мне только рвануть в его сторону, как злая и подлая судьба снова захотела поиграть со мной в свою игру. Сильный поток ветра подхватил конверт и вынес в открытую дверь. Я закричал от отчаяния и досады, а затем в бессознательном состоянии рванул вслед за единственной связью с домом.
          Когда я покинул маяк, то не узнал свой остров. Он стал другим – тёмным, злым и ненавидящим всё вокруг. Небо почернело окончательно, а свет от моего маяка тонул в бесконечных потоках воды. Ветер сбивал с ног, орошал с головы до пят ливнем, который холодными и стальными иглами вонзался в кожу, бил по ногам и лицу. Я зажмурился, но даже так я увидел, как недалеко от берега вздымается в небо многометровая волна, она чёрным колоссом шла прямо на меня, на этот остров. Затем с разбега она набросилась на берег, ударилась о камни и начала жадно пожирать остров, метр за метром. В воздух от каждого удара разбушевавшейся стихии вздымались тысячи белых искр водяной пены. Волны ударялись о берег, поглощали его и покрывали собой всю сушу. Вода взбиралась по насыпи и доходила до самого порога маяка. Она ударилась об мои ноги, и я упал, не в силах больше стоять. Я упал коленями на камни, неуклюже выставив вперёд руки. Острый угол валуна вонзился мне в ногу, я вскрикнул от боли и повалился на бок. Но в этот самый момент я заметил конверт, он был всего в паре метров от меня, на краю плато, на котором стоял маяк. Он застрял между двумя большими камнями и грозился в любой момент сорваться, подхваченный моим безумным соратником, и улететь в открытое море, где я его уже никогда не поймаю. Я собрался из последних сил и поднялся на ноги, не обращая внимания на сильную боль в правом колене. Затем рванул к камням и смог схватить конверт наперекор судьбе, прежде чем она снова захотела бы меня наказать.
          Насквозь сырой и покалеченный, я вернулся на маяк, сжимая в кулаке промокший конверт. Ветер продолжал гнать в помещение потоки дождя, и я думал, как же мне теперь закрыть дверь. Хромая, я подошёл к стулу, лежащему посередине комнаты, схватил его за резную спинку и со злостью начал бить им об стену, пока тот наконец не сдался и не рассыпался на множество деревянных осколков. Я отодрал от искорёженного стула тонкую деревянную палку, сломанную пополам и заострённую с одного конца, подошёл к выходу, закрыл дверь и засунул клин в небольшую щель под ней. Потом с силой забил его туда ногой, намертво заклинивая дверь.
          Промокший до костей, дрожащий от холода и хромающий на одну ногу, я поковылял к лестнице и около неё замер в изумлении. У моих ног лежал второй конверт. Кто-то ещё написал мне? В тот момент я даже не мог понять, кто это мог быть. Я лишь поднял конверт с пола, затем вернулся на второй этаж, скинул на пол промокшую одежду и забрался под одеяло. Сначала я открыл первое письмо, свой трофей, добытый в неравной схватке с неистовой стихией. Но каково же было моё разочарование, когда я вытащил промокший лист бумаги, на котором большая часть текста оказалась размыта грязной водой. От досады мне захотелось плакать. Это было очередное письмо от мамы, единственное, что помогает мне держаться здесь, находить силы на борьбу, и оно было испорчено. Я смог разобрать лишь часть текста.
          Мама писала, что сегодня к нам приехала наконец тётя Сара. Она вылетела первым же самолётом и с самого утра уже была в Лок Хейвене. Она привезла с собой целый пакет моих любимых конфет – желейных мишек, самых разнообразных расцветок. Как же я любил эти конфеты, когда был ещё ребёнком! Вместе с Салли мы украдкой лазали в навесной шкаф на кухне, чтобы украсть очередную порцию мишек. Мама, конечно, жутко ругалась потом на нас, когда на утро выявляла серьёзную недостачу, но мы были готовы вытерпеть всё ради любимого лакомства. Я вспомнил их фруктовый вкус, я буквально почувствовал, как они тают во рту, и у меня появилось нестерпимое желание снова их попробовать.
          Также мама сетовала, что папа совсем загнал себя с этими двумя работами, что ему стало очень плохо, и похоже он приболел. Мама уговаривает его остановиться, отдохнуть, посидеть дома, но он наотрез отказывается от любых поблажек для своей железной воли. Даже в полуобморочном состоянии он продолжает идти к своей цели.
          Дальше я практически ничего не смог разобрать, текст был размыт, а буквы превратились в большие чернильные пятна. Ещё смог понять только пару фраз про Салли. Мама писала, что она постоянно плачет, но я не мог разобрать, почему. Что её обидело? Ох, Салли, как же мне жаль, что я не могу сейчас быть рядом с тобой… Я понимаю, столько всего навалилось: несносная сестра, несносный брат, который бросил семью, да теперь ещё и папа. Ты только держись, прошу…
          Я скомкал письмо и от нахлынувшей злости и досады бросил его об стену. Этот шторм отнял у меня всё, теперь отнимает ещё и семью. Потом я раскрыл второй конверт, на котором также ничего не было написано, затем вытащил аккуратно сложенный лист бумаги и на этот раз абсолютно сухой. Я сразу узнал этот почерк, я столько раз переписывал с него лекции, что не мог не узнать. Это была Мэри! «Наконец-то!» - думал я, но моя радость была преждевременна. К сожалению, мама была права насчёт моей девушки. Письмо оказалось очень коротким, лаконичным и сухим, я бы даже сказал, хлёстким и отмашистым. Мэри извинялась, сказала, что ей очень жаль, что всё так получилось. Ей надоели наши постоянные ссоры и дрязги, ей надоели мои вечные претензии, и она больше не хочет меня знать. Мой неожиданный отъезд на маяк стал для неё последней каплей. А в конце письма лишь одно многозначительное слово - «прощай».
          Только сейчас, в конце этого дня, в конце моих сил, когда пришло отчаяние, я, наконец, всё вспомнил. Я вспомнил нашу последнюю встречу с Мэри, нашу ссору… очередную. Я вспомнил свои слова, небрежно брошенные в разгаре ссоры, я вспомнил её глаза, наполненные слезами и разочарованием. Это всё был я. Я привёл себя на этот остров, я во всём виноват. Моя жизнь была пустой, бесцельной, лишённой всякой разумной составляющей. Я никогда ни о чём не думал и не заботился. Меня не беспокоила моя жизнь, моё будущее и здоровье. Я прожигал всё это глупо и бессмысленно. Я не думал о последствиях, делал больно людям, которых любил и считал, что они всегда будут рядом и простят мне все ошибки. Я не считался с Мэри, относился к ней как к своей собственности. Устраивал скандалы на пустом месте, злился, ругался, говорил ей обидные слова и перекладывал на неё вину за все свои ошибки. Я был глуп, слеп и беспечен. Я хотел видеть только хорошее и не замечал за собой ужасных поступков. Прости, Мэри, видит бог, я не хотел этого. Я лишь хотел быть рядом и дарить тебе радость, но в порыве этих стремлений вытоптал цветы, которые сам же хотел взрастить. Я тот, кем меня воспитало моё окружение, и слишком поздно я понял это. Этот остров не дарит искупления, он лишь терзает тебя, даёт понять, что ты потерял на самом деле, и когда ты всё осознаешь, он добьёт тебя. Буря заберёт меня туда, где мне и место. Эта ссора привела меня на этот остров, именно из-за нашей размолвки я решил уехать подальше от тебя, возможно, я сам выбрал для себя этот путь терзаний. Поэтому сейчас я прощаю тебе все твои слова, твой выбор и твои поступки и прошу лишь простить меня.
          Но это всё сейчас, а немного ранее, когда я читал её письмо и чувствовал аромат её духов, что всё ещё исходил от бумаги, я разозлился. Сильно разозлился. На всех вокруг, на Мэри, на себя, на это место и эту бурю. Всё это копилось во мне день за днём, весь этот пар, которому я не давал ходу, и я сорвался. Я разорвал письмо Мэри, посмотрел на мерцающую лампу над головой, которая раскачивалась от сквозняка всё сильнее, и нацелил на это мерзкое светящееся чудовище всю свою ненависть. Оно мучило меня, светило в глаза, когда я спал. Этот мерцающий свет сводил меня с ума, и теперь он получит по заслугам. Позабыв о своей болезни, о боли в колене, я спустился на первый этаж, взял длинную ножку от сломанного стула и вернулся назад. Затем я встал на кровать и с наслаждением маньяка, упиваясь своей ненавистью, со всего размаха разбил лампочку палкой. В наступившей темноте я упал с кровати на больное колено и завопил громче бури. Только свет из переходов между этажами помогал теперь разглядеть хоть что-то вокруг себя.
          Именно так приходит безумие? Сгорать от отчаяния в темноте собственной злости, сходить с ума и не видеть выхода? Боль, одиночество, предательство, а главное, самоистязание - всё это приводит сюда, на вершину маяка. Я хотел это сделать, подняться туда и разбить фонарь, остановить это безумие. Я хотел мести, злость вела меня всё выше и выше. Я крепко сжимал палку в своих руках и лез наверх. На третьем этаже я подошёл к столу, не зная зачем, достал из него ту красивую папку с золотистой вязью, взял в руки лист инструкции, а саму папку бросил на пол. Я злорадно посмотрел на надпись «Маяк не должен погаснуть», затем повернул лист… «ТЕРПИ»…терпи…терпи?? С ругательствами в адрес автора я разорвал этот лист на множество мелких кусочков, подбросил вверх, и ветер, ворвавшись в бойницу, подхватил их, понёс по всей комнате и закружил в безумном белом танце. А я тем временем лез всё выше и выше, пока не достиг закрытого люка, который вёл на вершину маяка. Мои руки впивались в оторванную ножку от некогда красивого стула, я заносил её раз за разом и с силой бил по замку. Я чувствовал, как каждый удар отзывается болью в руках и груди. Я кашлял, задыхался, но продолжал наносить удары по ржавому замку, пока в один момент он не сдался и не упал с поражением звонко на пол.
          Уставший и обездоленный, я поднялся на вершину маяка. Помещение было небольшим, остеклённым со всех сторон и с металлической крышей. Посередине стоял огромный фонарь-прожектор, который светил прямо в сердце бури. Я заглянул в него, в этот божественный свет, что горел неумолимо и ярко. На эту силу тысячи звёзд, что горела несмотря ни на что. Ей не были страшны ни буря, ни ветер. Этому свету было всё равно, что творится вокруг него, он просто делал своё дело, то, для чего он был призван – светить в темноте, что бы ни случилось. Обессиленный, я выпустил палку из рук, осел на пол рядом с фонарём и стал смотреть вслед за его лучом. Сквозь стекло, которое омывали бесконечные потоки дождя, сквозь тьму, что поглотила этот остров, сквозь все невзгоды. В этот момент я смирился со своей судьбой, вся злость ушла, застыв в поломанных вещах и обрывках ненужных правил, которые с безумством мошкары метались по всем этажам.
          Я долго сидел и смотрел на этот свет, слушал безумства стихии за стеклом, слушал рёв грома, который бесконечными раскатами носился по небу, рычал и злился, что не может меня достать. Даже гром здесь был необычный. Молний мне так и не удалось увидеть, зато раскаты грома не прекращались ни на секунду, сливаясь в протяжный грохот. Но всё это было неважно.
          Потом я спустился на третий этаж, достал из ящика свой дневник, заточил остатки карандаша, который стал совсем маленьким, и решил закончить описание седьмого дня пребывания на острове.

ДЕНЬ 8

          Это последние страницы моего дневника, последний день, который я сохраню на этом промокшем от влажного воздуха листе. Почему я так решил? Для этого есть множество причин. Мой разум помутнел, покачнулся, я не выдержал испытания этого острова. Мои пальцы болят, руки дрожат, а голову сдавливают невидимые тиски. Мне тяжело сосредоточиться на чём-либо, тяжело выводить буквы онемевшими пальцами. Мой карандаш практически полностью истёрся, оставив мне кончик грифеля, которым я пытаюсь донести до вас свои последние слова. При этом ни моя болезнь, ни истлевший в моих руках инструмент не являются главной причиной. Но обо всём по порядку…
          Я не спал уже очень давно, так давно, что и не могу вспомнить. Не могу сомкнуть глаз, лежать на кровати в полной темноте, слушать этот яростный визг и скрежет когтей ветра за стенами моей башни, грохот волн о стены маяка, стук дождя и бесконечное рычание грома. Всё это сводит с ума и не даёт даже повода подумать о сне. Сколько я провёл времени на втором этаже, сидя один, в темноте, на своей кровати, слушая эту кровавую баталию, звучащую в моей голове, я не знал, но, кажется, что уже целую вечность. Единственное, что меня могло ещё спасти, это новая весточка из дома. Мне так хотелось снова услышать мамин рассказ о Салли, Сью, узнать, как там папа и поправился ли он – лишь это помогало мне всё это время сохранять частичку надежды. Но всё разом рухнуло, весь мой мир упал к ногам этой бури, когда я спустился вниз.
          Я медленно спускался по лестнице, постепенно переставляя по ступенькам ослабевшие ноги, и всё, что я просил у ветра в тот момент, это снова увидеть рядом с дверью письмо, тот спасительный маяк… мой личный маяк, что светил только для меня в этой тьме. Но когда я ступил на деревянный скрипящий пол и повернулся к двери, то ничего около неё не обнаружил. Я чувствовал, как во мне начинает умирать то единственное, что до сих пор не позволяло до конца опустить руки, сдаться. Теперь даже оно растворилось в пучине этого хаоса. Последний маяк, что освещал для меня путь домой, погас, оставив меня наедине со штормом и, что страшнее всего, наедине с собой.
          Я ходил по комнате, исследовал каждый миллиметр половиц под ногами, как будто надеясь, что конверт просто припозднился и вот-вот появится передо мной. Мои глаза наполнили слёзы, мне хотелось кричать, выбежать навстречу шторму, и я рванул к двери. Быть может, мне хотелось заглянуть в глаза своему мучителю, а может, я всё ещё питал надежду увидеть около входа долгожданного почтальона, который с доброй улыбкой на устах вручит мне очередной конверт, и всё станет как прежде. Как во сне, я подошёл к двери и парой ударов ногой выбил из-под неё самодельный клин. И в этот момент дверь распахнулась, и в открытый проём жадно хлынул огромный поток воды. Волна всё это время ждала этого, ждала, когда я сдамся, когда открою для неё двери, и она сможет забрать меня. Сильный удар сбил меня с ног, и вода начала быстро заполнять собой этаж. В проёме была видна разбушевавшаяся стихия, она поднимала до небес огромные чёрные волны. Они шли на меня, широко разинув пасть, и затем вместе с бесконечными потоками гнева, что изливало яростное небо, падали на остров, бились о стены маяка и затопляли первый этаж. Я оказался под метровым слоем тёмной и мутной воды с кучей мелкого гравия, принесённого с тела мёртвого острова. Поток прибил меня к дальней стене и не давал пошевелиться, даже поднять голову, чтобы вздохнуть. Не успел я подумать, что ещё немного, и я задохнусь, как вся вода начала постепенно уходить через щели между половицами, туда, где по моим оценкам должен был находиться генератор. Даже сейчас я слышал его. Он равномерно гудел, жужжал под полом где-то там, глубоко-глубоко, на дне бездонной ямы под маяком, которая теперь начала быстро наполняться водой. Не знаю почему, но я начал жадно скрести пальцами по доскам, я всеми силами жаждал оторвать их, увидеть, наконец, сердце этого острова. Я хотел увидеть доказательство своего безумия. Я с силой впивался ногтями в половицы, до крови раздирая пальцы и сажая большие заносы, но доски так и не поддались. Тем временем буря выковала для меня новый удар, она подняла из пучин огромного водяного монстра – многометровый хребет темных волн. Монстр разбежался, зарычал и с силой ударился о маяк, врываясь в мою самолично созданную брешь. Меня снова накрыло волной и отбросило к лестнице, за которую я в последний момент успел зацепиться.
          Бросив свои отчаянные попытки бороться со стихией, я начал цепляться за ступеньки и потихоньку карабкаться наверх. Пусть мне это удалось не сразу, но я достиг второго этажа. Затем закрыл за собой деревянный люк между этажами и подвинул на него свою кровать, чтобы заблокировать вход. Но по своей глупости я уже открыл врата в своё жилище, чем не преминул воспользоваться ветер - мой бывший друг и соратник. Он ворвался в образовавшуюся брешь вместе с волнами, пронзил маяк насквозь своими ледяными плетьми и начал истязать моё ослабшее тело. Волны становились всё выше и выше, они неумолимо вели штурм моей крепости, бились о стены, поднимались до второго этажа и не оставляли попыток достать меня. С очередным ударом промокшая насквозь подушка вывалилась наружу, и вода начала захлёстывать и сюда. Мне ничего не оставалось, как идти дальше наверх. Я поднялся на третий этаж, снова закрыл за собой вход и, с усилием толкая тяжеленный стол из красного дерева, поставил его на крышку люка. Затем я спас единственное, что ещё оставалось ценного на этом маяке – мой дневник. Он – это я. Настоящий я, моя новая жизнь, которой не было, и моё будущее, которого никогда не будет. Я вытащил его из ящика, взял обрубок карандаша и поднялся вместе с ними на самый верх этой башни, к фонарю, рядом с которым я чувствовал себя в безопасности.
          Весь мой день, вся моя жизнь представляла теперь череду волн, как обычных, бушующих вокруг меня, так и внутри моего сознания. Моё психическое состояние раскачивалось как маятник в такт ударам тарана этой бури. В одно мгновение я прощался с жизнью, истязал себя, не видел выхода и сгорал в свете этого фонаря, но потом вдруг успокаивался, приходило смирение и опустошение. Именно в эти моменты я и писал, в недолгие приступы затишья в моей собственной внутренней буре. И вот я здесь, на вершине этого маяка, сижу и дописываю последние строки в своём дневнике. Что будет после, никому не ведомо. Но у меня больше нет сил сражаться со стихией, я хочу домой, нестерпимо хочу домой, в объятия своей мамы. Эти два ярких огня уже совсем близко, в паре сотен метров от острова, они смотрят на меня, издеваются. Они словно говорят мне, что я больше никогда не увижу дом, не пройдусь по свежей весенней траве, не поеду на охоту с отцом дождливой осенью, не разведу костёр вместе со всей семьёй под весёлое щебетание птиц. Не знаю, может это всё-таки корабль… я надеюсь, что это он.
          Ножка от сломанного стула лежит на моих коленях, я всё-таки решил это сделать – я разобью этот фонарь, я потушу маяк, и пусть эти чёртовы огни разобьются об этот остров, об этот маяк, об меня самого. Быть может тогда они наконец поймут, что я никогда не годился для этой роли, я слишком слаб. Я потушу маяк, и тогда, я надеюсь, они заберут меня с этого острова. У меня больше нет сил терпеть всю эту боль.
          Мама, папа, Салли, крошка Сью, Мэри, все, кого я знал... простите меня.

ЭПИЛОГ

          Личная запись доктора Генри Олсена, оставленная в его собственном дневнике 12 мая 1995 года в центральной больнице Лок Хейвена:
          В ночь на двадцать четвёртое апреля у меня был срочный вызов. К нам в реанимацию был доставлен пациент в очень тяжёлом состоянии, которое потребовало немедленное хирургическое вмешательство. Это был молодой парень двадцати лет, которого звали Маркус Шеймус Брайт, студент нашего местного колледжа, проживающий в общежитии. К моменту прибытия пациент находился без сознания и пульс практически не прощупывался. Позже полицейский, прибывший к нам в больницу вслед за машиной скорой помощи, пояснил, что потерпевшего сбил на перекрёстке легковой автомобиль, когда парень возвращался ночью к себе в общежитие. При этом водитель настойчиво уверял полицейских, что парень сам бросился под колёса его автомобиля.
          Возглавленная мной врачебная группа после первичного обследования диагностировала множественные разрывы мягких тканей, закрытые переломы обеих ног и тазобедренной кости. Также были сломаны несколько рёбер и повреждены внутренние органы, включая серьёзное повреждение лёгких, что привело к острой дыхательной недостаточности и внутреннему кровоизлиянию. Также при ударе пациент получил сильную черепно-мозговую травму, что и стало причиной его коматозного состояния. По прибытии в больницу пациент уже находился в коме. Несмотря на это, мною было принято решение о срочной операции, после которой нам удалось стабилизировать состояние пациента, но, несмотря на все усилия, вывести из комы его так и не удалось.
          В таком состоянии пациент находился на аппарате искусственного дыхания практически неделю, пока второго мая его состояние не начало резко ухудшаться. Все предпринятые меры не привели к положительным результатам. В лёгких начала очень быстро скапливаться жидкость, и её приходилось постоянно откачивать. После экстренного совещания было принято решение провести повторную операцию, но для начала требовалось стабилизировать состояние пациента, что нам никак не удавалось сделать.
          Все наши действия не возымели успеха. К десятому мая состояние пациента стало критическим. Было похоже, что его организм устал бороться, истощил все внутренние силы и просто сдался. К сожалению, одиннадцатого мая в два часа пополудни сердце пациента остановилось.

Апрель 2013 г.