Нина Фёдоровна Шольц

   Нина Шольц родилась в 1903 году в Санкт-Петербурге. Её отец, Фёдор Фёдорович имел дворянское звание и служил смотрителем в Санкт-Петербургской сухопутной таможне. Ко времени рождения дочери он имел чин надворного советника. Жена Фёдора Фёдоровича, Лидия Карловна была одной из дочерей известного санкт-петербургского архитектора Карла Андерсона. Поле смерти отца она сначала перешла под опеку матери, а потом – под опеку генерала Виктора Ивановича Бунина, мужа своей старшей сестры. Она переехала из Санкт-Петербурга в Вильно, где тогда служил В.И.Бунин. Там,  в Вильно Лидия Карловна получила дворянское образование в одном из лучших учебных заведений России – Мариинском училище.

   Фёдор Фёдорович  получал хорошее жалование, в семье был достаток. Лидия Карловна не работала и могла много времени уделить воспитанию дочери Нины. Два года спустя Лидия Карловна родила второго ребёнка, сына Федю, и тогда заботы о дочери легли в большей степени на плечи сначала её няни, а потом бонны.

   Первые годы Фёдора Фёдоровича и Лидии Карловны были вполне счастливыми. Дети росли, летом вся семья выезжала на дачу в Финляндию, где у сестры Лидии Карловны была большая дача. Лидия Карловна знала в совершенстве немецкий и французский языки, и, конечно, языковой подготовкой дочери, а потом и сына в большой степени занималась она. Когда Нине исполнилось 7 лет, её определили в Смольный институт благородных девиц.

   В 1912 году, когда Нине исполнилось 9, а Феде 7 лет, семья распалась. Через год после  развода Лидия Карловна вторично вышла замуж, и у детей появился отчим – Василий Васильевич  Атаев (1913). Брак этот продолжался всего три года: в 1916  Лидия Карловна вновь овдовела. Она осталась с двумя детьми-подростками.

   Через год грянула революция, которая перевернула всю прежнюю жизнь в России. С начала октября 1917 в здании Смольного института, где училась Нина, расположился штаб по подготовке к восстанию большевиков, узурпировавших на долгие годы власть в России. Институт благородных девиц вынужден был переехать на юг, в город Новочеркасск.

   Неизвестно, как изменилась жизнь Нининой семьи после октябрьского переворота. Однако известно, как  относились новые власти к «бывшим», как преследовали их, отбирали имущество, «уплотняли» их жилища. В начале 1918 года на восток, в Иркутск, уехал старший брат Лидии Карловны, Василий. Где-то в окрестностях Петрограда (в 1914 город переименовали – авт.) вынужден был скрываться её второй брат, Владимир. А в 1920 году в эмиграцию вместе с дочерью уехала старшая сестра Лидии Карловны, Мария Бунина.
 
   И тогда Лидия Карловна вместе с 17-и летней Ниной и 15-и летним Федей решила уехать из Петрограда в Иркутск, к брату Василию Карловичу Андерсону. Там в Иркутске Нина окончила гимназию. Она увлекалась танцами и по окончании гимназии поступила в театральную студию. Уровень подготовки в этой студии был настолько высоким, что по её окончании Нина сразу же смогла выступать на профессиональной сцене. По всей видимости, именно на сцене Нину увидел и полюбил Михаил Подабед.  Вскоре  Нина стала его женой (ок. 1922 г.)

   Михаил Подабед работал, вероятно, в Чите, так что и Нина вскоре оказалась там. Чтобы как-то понять дальнейшее, необходимо кратко описать события, происходившие на востоке страны.

   В марте 1920 года, когда на территории России ещё бушевала гражданская война,  в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке была создана Дальневосточная демократическая республика (ДВР). Это было буферное государство и его образование было обусловлено чрезвычайно сложной международной и внутренней военно-политической обстановкой в Советской России: необходимо было  предотвратить военное столкновение Советской России с Японией и в дальнейшем ликвидировать её врагов. В состав ДВР вошли Забайкальская, Амурская, Приморская, Камчатская области и Северный Сахалин. Столицей республики стала Чита. Для окончательного государственно-правового оформления республики было созвано Учредительное собрание. Высшим органом власти  республики стало Народное Собрание. В него и в организованное правительство входили не только представители правящих в России большевиков, но и меньшевики, эсеры и представители беспартийного крестьянства.
 
   Теперь неизвестно к какой партии принадлежал Михаил Подабед, но, несомненно, он был функционером  ДВР и, может быть даже  входил в число её руководящих деятелей. В конце 1922 года все враги Российской республики на Дальнем востоке были разгромлены, а ДВР по решению правительства в Москве – ликвидирована и включена в состав Российской федерации (РСФСР). Как обычно бывало в то время, центральная власть стала «наводить свои порядки»: часть бывших деятелей ДВР были репрессированы. В их числе оказался и муж Нины, Михаил.  Как раз в это время Нина ждала ребёнка. О том, что с ней тогда было, Нина написала кратко в письме двоюродной сестре Марии Каспрович (1928)*:
 
   «…В Чите, когда ехала на роды на извозчике ночью через весь город тоже одна без мамы, без близкой души; так это тяжело!»

   И в других письмах того времени Нина часто вспоминала мужа, ждала его возвращения. К сожалению, ребёнок (мальчик), который родился тогда у Нины, вскоре скончался.

   В это время (ок.1924 г.) Лидия Карловна с Федей переехали из Иркутска в подмосковный город Одинцово. Незадолго до этого по семейным обстоятельствам покинул Иркутск и уехал туда же её брат Василий Карлович. И хотя Нина уже танцевала в одном из театров Читы, она, оказавшись одна без мужа, тоже решила уехать к матери.

   Лидия Карловна с семьёй жила в Одинцово и снимала часть дачного дома, хозяева которого жили в Москве. Приехав, Нина вскоре поступила в танцевальный коллектив, дававший представления главным образом в Москве и иногда выезжавший на гастроли. Она очень уставала, ведь приходилось почти ежедневно рано утром ездить поездом из Одинцово в Москву на репетиции и спектакли. Домой Нина возвращалась заполночь. В мае 1926 года Лидия Карловна писала племяннице Марусе в Польшу:

   «Катается она ужасно. Сейчас у неё спектакли ежедневно…каждый день она домой в 2 часа ночи (она ведь сейчас живёт с нами) и в 9 выезжает. Конечно, не высыпается, так что вечером спит в трамвае и в поезде. Чуть ли ни стоя может спать. Конечно, всё лето она не выдержит, ей необходимо жить в Москве. Не знаю, ищут ей комнату или даже ; комнаты? Это так трудно, почти невозможно… Их коллектив подписал договор на 3 месяца в лучших садах Москвы. Пока идут спектакли с большим успехом…
   …Я не могу тебе ничего сказать о Нине, о её делах, т.к. 4 года не видела её на сцене. Обещала взять, когда я буду здорова».

   Из другого её письма Марусе можно узнать репертуар спектаклей, в которых участвовала тогда Нина:

   «Нина опять танцует; сегодня и завтра подряд в Москве в летнем театре балет «Каппелия» и «Тщетная предосторожность», получает по 5 руб. за вечер…»
 
   Одновременно Нина посещает какую-то школу или техникум, где, вероятно, совершенствует технику танца. Об этом в декабре 1926 года Лидия Карловна пишет Марусе:
               
   «Нина увлекается своей школой классического танца, проходят пластику, акробатику и усиленно политграмоту. Этот год уже проходят политэкономию. Мечтает, окончив этот техникум, уехать в провинцию  и открыть свою школу, что очень выгодно, т.к. наша публика очень увлекается танцами. Тем более, что у нас все бывшие салонные танцы заменяются новыми пластическими, физкультурными. Говорят очень красивые.
   Она этот год особенно скучно проводит время, хотя она сама не скучает, а прямо её ничто и никто больше не интересует, в театр ходить она, конечно, не может, не по средствам, а если и приглашают, то не ходит, т.к. нет туалетов. Все вечера сидит дома, всегда читает или чинит, без дела никогда не сидит, а по утрам всегда наводит чистоту, занимается уборкой – это её больное место. Много читает, интересуется всеми искусствами».

   Семья жила очень бедно, иногда впроголодь. Заработков Нины и брата Феди не хватало. Когда однажды зашла речь о возможной эмиграции Лидии Карловны, та ответила, что она не может оставить, детей, вернее Федю, и что нужно подождать, пока он совсем встанет на ноги или вернётся, и будет работать муж Нины, Михаил. Да, они все ждали, когда он вернётся из заключения. Об этом Нина писала тётке, Евгении Лучинской:

   «…единственно, чего я сейчас жду – это возвращения Миши.»

   Положение было настолько отчаянное, что Нина даже была близка к тому, чтобы выйти замуж по расчёту, но вскоре решила отказаться от этой мысли. Об этом Лидия Карловна писала Марусе в конце декабря 1926 года:
 
   «Недавно за неё сватался один господин, служащий банка, лет 37. Она сперва задумалась, не выйти ли ей замуж, т.к. устала от такой тяжёлой жизни: вечная нужда лишения, никаких радостей, но, поразмыслив, отказалась от этой мысли, т.к., во-первых, он ей не понравился, а, во-вторых, замужество её не прельщает, она боится потерять свободу, свой интерес к танцам. Конечно, если бы полюбила, то заговорила бы иначе. Но ей угодить, чтобы понравиться очень трудно. Она вообще легче всех из нас трёх переносит эту тяжёлую жизнь, т.к. она удивительно приспособленный человек, руки у неё золотые. Как говорят о ней, она всё может сделать, ни перед чем не останавливаться, из ничего сделать всё красиво. В комнате у неё уют, чистота.
   Нина молодец, она не пропадёт, она умеет приспосабливаться к этой жизни. К тому же она женщина, молодая, интересная у неё есть друзья, которые помогут в тяжёлую минуту».

   Нина продолжает выступать в составе своей труппы в Москве. Иногда они выезжают в другие города. Сохранилась фотография, где Нина в костюме и гриме – участница оперетты «Белая моль» композитора Абрама Ашкенази, которую коллектив показывал в городе Вятке.

   В поезде по дороге на работу и  свободные часы дома Нина много читает. Весной 1927 года Лидия Карловна пишет о ней Марусе в Закопане:

   «…она никогда не скучает и всегда найдёт интерес в чём-нибудь. Сейчас она увлекается историей искусства, живописи, театра, ходит много по музеям. Они от школы часто ходят с руководителями, которые им интересно объясняют. Она всё записывает. К тому же достаёт книги. Поэзию тоже очень любит. Читает много Бальмонта, нравится, хотя находит стихи его сладкими…»

   О поэте Бальмонте Лидия Карловна писала Марусе не случайно. Она знает, что он – друг покойного Марусиного мужа, большого польского поэта Яна Каспровича,  и что Бальмонт сделал много переводов Яна на русский язык, что часто гостил у них в Закопане.

   В начале 1928 года сестра Лидии Карловны, художница Евгения Лучинская, посетила Финляндию, где устраивала выставку своих картин. Зная отчаянное положение родных, Евгения Карловна собрала вещи – одежду, обувь и отправила две или три посылки в Москву. Однако за присланные из-за рубежа вещи надо было платить большой таможенный налог. Таких денег у Нины не было и, заплатив только за перчатки, да за несколько пар чулок, Нина вынуждена была остальные вещи отправить обратно в Финляндию. С горечью она писала тётке:

   «За туфли 21 р. пошлины. Я бы их выкупила, но мне пришлось бы заплатить за посылку ещё какие-то сборы, за хранение, потом за провозку с Белоострова до Москвы так дорого, что я чуть не плакала со злости, и пришлось отправить <посылку> наложенным платежом , так что придётся тебе ещё 5 р. выбросить (подчёркнуто Ниной - авт.). Я так жалею, тётя, прямо тебе передать не могу, но бросить её я не могла, т.к. вещи может быть, и тебе пригодятся… Шляпу я мерила – как раз и идёт очень, а про туфли не говори – стою сама без подмёток совсем, перед носом туфли, а я взять не могу!..
   Был дождь, я шла в своих поганых рваных туфлях с мокрыми ногами и плакала всю обратную дорогу...»

   Нина долго уговаривала маму, воспользоваться приглашением её сестры и уехать из СССР. Наконец, весной 1928 года Лидия Карловна поняла, что жить дальше в Одинцово невозможно и дала согласие на отъезд в Финляндию. Нина надеялась, что мама там останется, и потом и она с братом последует ей вслед. Она начала оформлять маме выездные документы. Деньги на дорогу прислала тётка.

   По-прежнему Нина много работает, всё чаще ездит на гастроли. Летом, поздравляя Марусю с днём ангела, она писала:

   «…Пишу тебе письмо на спектакле. Я по-прежнему очень много работаю. С апреля месяца все мы уехали в Иваново-Вознесенск на месяц, и с тех пор каждый день у нас спектакли и репетиции. Свободных дней только 2 понедельника в месяц. Прихожу я только на 2-3 часа домой поесть и костюмы собрать к вечеру и еду на спектакль...»
 
   Приехав с гастролей, Нина снова пишет Марусе, описывает ей свою тогдашнюю жизнь:

   «…После приезда из Иванова я жила с мамой в Одинцово и ездила с утра  в город на репетицию, вставать приходилось рано, ведь езда 45 минут на одном поезде. После репетиции слонялась по улицам и после – снова на спектакль. Возвращалась поездом в 1 час ночи. Мы ложились в 2 ;,  да ещё бежали вечно, как угорелые в гриме, чтобы не опоздать на поезд. Конечно, через месяц я так измучилась, что еле ходила, да, кроме того, не могла приготовлять себе костюмы, всё мялось в чемодане,  выходила на сцену кое-как.
   И вот, я нашла себе, наконец, комнатку крошечную, но хозяйки моя очень милая женщина… Комнату найти так трудно, и мне просто судьба улыбнулась. Но зато расходы увеличились. Получаю я гроши, мне еле-еле хватает, но помогать маме невозможно.
   Федя ничего почти не зарабатывает, ну об этом тебе мама пишет. Сейчас моя хозяйка уехала, и мама и Федя приехали ко мне.  Мама будет хлопотать и уже начала относительно выезда за границу к тёте. Визу тётя прислала, но хлопоты предстоят мне большие. <Присланные тётей > вещи обложили пошлиной в 450  рублей… ведь мне нечего одеть. Вот и твоя посылка исчезла.
Мама так измучилась за это время и голодом, и нуждой, и за Федю, что для неё поехать к дяде Васе (Василию Александровичу Лучинскому – авт.) будет спасением».

   Итак, Нине удалось, наконец, снять комнату в Москве. В начале лета квартира, в которой жила Нина, оказалась свободной – хозяева уехали в отпуск – и Лидия Карловна, приезжая из Одинцово по выездным делам в Москву, останавливалась у Нины. К ним наведывался и Федя, который часто ездил в Москву на подработки, или, как говорили тогда – «на халтуру». Один из таких визитов длился около трёх недель. Это было очень трудно для Нины, и она всю свою горечь и обиды высказала в большом письме тётке:

   «Откровенно говоря, мне было очень тяжело с ними, т.к. первые 10 дней Федька ни копейки не принёс, и я прямо с ума сходила, ведь моё положение ужасное. Сцена требует много сил, настроения, подъём, бодрость и деньг на трамвай, чтобы ехать на спектакль. Получки мои рассчитаны копейка в копейку. Я получаю жалованье, деньги есть, но я должна рассчитать, чтобы мне хватило на квартиру, и чтобы было бы на ещё на 2 недели. У Феди нет, и дико – денег  хватает на неделю, а дальше что?! Ты не знаешь, сколько я перестрадала из-за этого. Мама меня часто попрекала даже, что мне  стало безразлично, что они голодные… Но то, что в моей работе – моя жизнь, моё существование, они не понимали. Они жили здесь, я давала всё, конечно, не могла же я есть одна. Но я маме сказала, что они не должны у меня просить деньги, раз они знают, что у меня их нет. А мама этого никак не понимает и упрекает в том, что я стала бессердечной... может быть, это и правда отчасти.
   Жизнь меня сделала такой. Я сейчас страшно одинока, никакой жизни, кроме работы и сцены; устала я и больше всего это то, что действительно,  не к кому голову приклонить, никто не посоветует, не позаботится обо мне, и никто не поможет… Я сама, мои голова, ноги и руки – это моё орудие производства, которые должны быть в порядке  и соответствовать предъявляемым к ним требованиям. Если я завтра буду уволена из моего коллектива, я должна умереть, т.к. никто мне не даст возможности существовать.
   Я сейчас живу в Москве, нашла крохотную комнатушку, но для меня достаточную. Живу тихо, никто меня не нервирует, нервами так успокоилась и вообще отдохнула, Живу, как хочу, делаю, что хочу. У меня чистенько, порядок, всегда всё на месте, всё приготовлено к спектаклю – этой стороной своей жизни я очень довольна. Ты ведь знаешь, что я <раньше> ежедневно ездила с утра в город на репетицию и приезжала совсем измученная в 2 час ночи домой. Конечно, последнее время я уже дошла до точки, больше не могла терпеть, ведь между репетицией и спектаклем мне буквально некуда было деться, ходила по улицам. И вот подвернулась мне возможность устроиться в Москве, я переехала, хотя это, может быть, и эгоистично с моей стороны, т.к. теперь я должна платить за <свою> квартиру, а не за мамину. Но я не могла, я замучилась и физически, и нравственно и на сцену выходила безобразно, т.к. не могла себе ничего приготовить сама.
   Вот я и уехала и, откровенно говоря, сразу почувствовала себя гораздо лучше. Первое время от счастья иметь в Москве комнату ходила как обалделая, и что только нарушало подчас моё состояние душевное – так это известия о маме или Федин визит. Потом я ревела  и готова была бросить всё  и ехать к маме, но разумом понимала, что это не спасёт положения. Рада, что мама дала, наконец, согласие ехать к тебе, а то она не могла решиться ехать без Феди, оставить его здесь…
   Квартирный вопрос – самый ужасный, зимой им негде жить, если мама не уедет к тебе. Федьку я надеюсь как-нибудь пристроить, но с мамой, если не уедет, будет ужасно».

   Денег не хватало, у Нины и Феди плохо с одеждой и особенно с обувью. Оба часто простужаются и болеют. У Нины частые приступы почечных колик. В одном из своих писем Нина горячо благодарит тётю и Марусю за посланные ими деньги, которые пришли очень вовремя:

   «…Я не знаю, как мне вас благодарить, для нас это была колоссальная помощь; они пришли как раз во время моей болезни и, кроме всего, и в этом мне очень нужны, т.к. хотя врач был бесплатный, но всё же, лекарства, боржом и т.д. мне приходилось покупать. Кроме всего, ещё и за квартиру уплатить и на еду маме тоже было, по крайней мере, она варила обеды.
   Только я встала, свалилась мама, пролежала почти неделю с температурой. Вообще мы что-то расклеились. В эту пятницу я должна была, наконец, съездить домой и вместо этого пролежала тоже опять с почкой. Я ведь очень осунулась и похудела за болезнь. 15 дней кроме молока и боржома ничего не ела, а потом тоже кашку, да уху и молоко, и, конечно, надоело всё ужасно. Решила: для того, чтобы пополнеть – сало есть. Купила себе копчёной грудинки немного и поела. В тот день вечером начались боли опять, а пятницу уже и ходить не могла. Температура повысилась с утра – 37,8 , да и боли опять начались. Так я решила не выходить, лежала целый день с грелкой. Кроме молока, ничего не ела, пила лекарства и, слава Богу, вовремя захватила. На следующий день, это вчера, была уже на спектакле.
   Конечно, я вообще очень рано вскочила и на следующий день, как начала с трудом ходить, я уже полетела на спектакль, так что фактически я только 2 спектакля пропустила, и мне за них заплатили. После спектакля в пятницу я поняла, как мне нужно быть осторожной, и как хорошо, что всё обошлось благополучно. Теперь я сама себе варю что-нибудь, вроде картошки, каши, компотный кисель - самая противная вещь. Я так боюсь заболеть опять, что в пятницу я навзрыд плакала и клялась всеми святыми, что больше никогда не нарушу своего режима, даже если в скелет превращусь. За болезнь я очень ослабла…»

   В том же письме Нина писала, что врач, которого вызвала приятельница, осмотрел её, послушал сердце и сказал, что оно очень изношено.  Он сказал приятельнице, что Нина очень нервная и её надо беречь. На этот раз всё обошлось благополучно, и Нина снова участвует в спектаклях. Она пишет тётке в Бельгию:

   «У коллектива отношение ко мне исключительное и бережное, предложили мне участвовать  в первом акте, где мне приходится кувыркаться, делать чехарду и т.д., т.к. я играю мальчика, так что вчера я в первый раз только участвовала в 1 акте. Я страшно цепляюсь за нашу оперетту и очень надеюсь, что она даст мне и заработок, хоть и маленький.
   Я боюсь теперь только  одного, чтобы не простудиться, морозы начались сильные, а я без бот… Я надеюсь, что на Рождество у нас будет много спектаклей и, может быть, я на боты заработаю, хотя они безумно дорого стоят...»

   Чтобы заработать ещё денег, Нина позирует знакомой художнице, хотя ей это, как она писала в одном из писем, нелегко. Однако эта работа приносит не только деньги, но и удовлетворение:

   «Юлия Альбертовна (моя художница) сделала изумительный эскиз пастелью на чёрной бумаге, мне так нравиться , что и сама увлекаюсь её работой, и она очень довольна мной, говорит, что влюблена в мой торс  и что будет делать ещё эскизы и в костюмах. Конечно, ей интересней со мной работать, т.к. я даю ей интересные позы пластические и буду, когда окрепну, и балетные. Я надеюсь, что буду долго у неё работать, т.к. у неё очень много планов, будет ещё статуэтку лепить и ещё хочет вечером при красном свете (как будто камин) пастелью рисовать одну позу, которая ей очень нравилась».

   Нина теперь редко бывала у мамы в Одинцове. Ей некогда – много работы, да и со здоровьем не всё в порядке. Вот как она описала тётке свой день в письме:
 
   «…Я всё же очень устаю, т.к. позирую с 9 ч. до 11 и должна вставать, чтобы успеть помыться, как следует, в 71/2 и то всегда тороплюсь и от неё кубарем лечу на репетицию. После репетиции надо что-нибудь себе сварить поесть, и там уже и 6 ; и мне безумно хочется спать, так что я ложусь и засыпаю, даже если Нина (подруга, с которой Нина снимает комнату – авт.) печатает под ухом на машинке. Потом мы пьём чай и разговариваем, так что всегда кто-нибудь приходит, и ложимся  не раньше 12 ч.
   Сейчас меня никуда не тянет, сижу дома, да и холодно очень и не хочется лишний раз выходить».

   К этому времени вернулся из заключения Нинин муж, Михаил Подабед. Однако, из писем, датированных 1928-м годом, ясно, что, несмотря на то, что Нина прежде его так ждала, они расстались. Причина не ясна. Вероятно, после долгой разлуки они не сошлись характерами, но, несмотря на это, остались хорошими друзьями. По этому поводу Нина писала тётке:

   «С Мишей мы изредка видимся, во время болезни он даже каждый день приходил и ухаживал за мной. Потом уж говорил, что когда я болела, так он меня очень любил и, если бы я всегда болела, он бы всегда меня любил. Благодарю покорно, лучше пусть не любит! Я ведь ужасно беспомощной была, т.к. с детских лет ведь я не болела и не имела температуры 39. Конечно, я всё время дремала, и даже говорить мне было тяжело, т.к. в голове всё путалось. Всё ж, с тех пор, как мы с Мишей разошлись, он стал лучше, человечнее ко мне относится, только денег мало очень даёт, хотя и то ведь удивительно, что он вообще сколько-нибудь даёт».

   А вот ещё одна интересная подробность  жизни Нины из того же письма:

   «Миша выиграл в лотерее билеты на один спектакль, я дала Феде, а на другой пойду с Мишей. Это очень интересная вещь, «Дни Турбиных», из времён революции. Ужасно тяжёлая, говорят, многие плачут, ну уж я, конечно, тогда пореву, но я очень рада, что посмотрю, т.к. она очень нашумела у нас».

   В сентябре 1928 года Лидия Карловна уехала в Финляндию, а в октябре Нина очень серьёзно заболела и попала в больницу. Она писала из больницы сестре в Польшу:

   «Дорогая Марусенька!
   Ты очень удивишься, когда узнаешь, откуда я тебе пишу это письмо. Я сейчас в больнице, где лежу уже третий день …Твоё последнее письмо я получила, когда мама была ещё здесь. Теперь, слава Богу, она уже у тётки, отдыхает от нашей кошмарной жизни и нужды и голода, которые ей пришлось пережить. Я рада за неё и на душе как-то покойнее стало, что ей хорошо. И вовремя она уехала.
   Так мне тяжело жилось последнее время материально, что прямо не знаю, чтобы ещё маме пришлось пережить. У нас в коллективе в последнее время очень мало работы, а, следовательно, и денег. Федя зарабатывает сейчас больше, чем я, так что даже помогал мне, а то бы мне совсем  туго было. Конечно, следствием безденежья явилась и болезнь, ходила совсем без подмёток, и повторился припадок почек, т.е. воспаление почечных лоханок. Уже стали проходить боли, как случилась совсем новая история, пошла у меня кровавая моча с безумной резью, настолько страшной, что амбулаторный врач моментально отправил меня в больницу. Ходить мне нельзя. Кровь вызвана камнем, но где он – неизвестно…  меня ожидает операция, в этом я уверена. И ты можешь себе представить, как я боюсь. Маме ничего не пиши, зачем волновать бедную старушку. Она там с ума сойдёт. Вот поправлюсь, так напишу ей, а сейчас не надо, ведь всё равно не приедет. Бог даст, пройдёт всё благополучно, а нет – так тоже не поможет, значит, судьба… Тёте Жене я хотела написать, но боюсь, она разболтает маме, так что подожду писать до операции…»

   И в конце письма Нина крупным почерком снова написала Марусе:  «Маме не пиши!».

   Из больницы Нину перевели в специализированную клинику, где продолжили исследования. Ей ставят всё и новые диагнозы, один страшнее другого. Она понимает, что положение очень серьёзное и просит Марусю сохранить её письма:

   «…Лежу я сейчас в клинике, перевели меня уже давно сюда, но у меня такая запутанная история, что меня всё ещё исследуют. Это мучительно. Сегодня меня смотрели третий раз. Каждый раз мне делается дурно  и состояние потом ужасное…. До сих пор думали туберкулёз почки, потом опухоли. Кроме этого в мочевом пузыре нашли опухоль…,  затем нашли язву в мочевом пузыре. Положение как видишь серьёзное... Надо вооружиться терпением. Знаю, что болезнь моя очень серьёзная. Узнав о язве, я была потрясена, но что об этом говорить, разве можно словами передать всё, что я переживаю.
   Марусенька, сохрани мои письма. Если что-нибудь со мной случится, отдашь их маме. О ней без слёз не могу думать, только не пиши ей сейчас, нельзя. После операции, буду жива – сама напишу. Пусть поживёт ещё спокойно. За неё я вообще покойна, слава Богу, что она там. Что бы было, если она была сейчас здесь! Ведь я уже месяц болею, как бы она беспокоилась обо мне, да ещё живя в таких условиях. Как бы она даже ездила ко мне в такую даль...
   …Мама стоит у меня на столе в рамочке и смотрит такими грустными глазами. Много огорчения доставляем мы ей  всю жизнь….
   …Я, между прочим, решила спросить совета доктора, может быть мне отложить операцию здесь и уехать за границу. Тётя меня собирается взять, но если будет такая крайность, может быть она поможет раньше взять, когда она зимой приедет в Париж. Хотя лучше не откладывать операцию. Если поправлюсь, всё равно придётся ехать к вам. Вряд ли я скоро смогу работать. Напиши тёте Жене все мои новости. Она мне прислала письмо, так что я должна была ответить, только просила её от мамы скрыть. Ей я сейчас не напишу, напиши ты, а когда я от неё получу письмо, я ей тоже отвечу…»

   Из этого письма видно, в каком отчаянном положении была Нина. Её тогда прооперировали, но после операции она ещё долго не могла оправиться, и, вероятно, пролежала в клинике до весны 1929 года.

   Как ни скрывали родные от Лидии Карловны болезнь Нины, всё же, хотя и не сразу, она всё узнала. Лидия Карловна хотела тут же вернуться, но получила, вероятно, успокоительное письмо от Нины. Да и родные её отговаривали. Она писала тогда племяннице Марусе:

   «Сейчас, когда уже всё кончено, то конечно смысла нет, опасность миновала, и она поправляется. Но была серьёзная опасность со стороны сердца, как и в детстве…Сегодня получила письмо, что…всё идёт пока нормально…Конечно нервы страшно расшатаны, она удручена, что на долгое время, а теперь может и навсегда придётся бросить танцы  и вообще тяжело будет жить без заработка. Мечтает уехать скорее и жить в покое в деревне. Будем выписывать её сюда. Конечно, наша благодетельница, тётя Женя даёт деньги, кое-что Нина распродаст. Проживёт до лета здесь, а там видно будет. Если найдётся ей заработок, поедет в Париж. Сейчас я спокойна уже за неё: она окружена друзьями, масса народа её навещает. Федя пишет, даже слишком…»

   И, хотя в планах и Нины и Феди было, чтобы мама осталась за рубежом, Лидия Карловна не выдержала и весной вернулась на родину. Снова нашли квартиру в Одинцово, где на заводе работал Федя. Туда же после лечения уехала и Нина.

   Родные за рубежом знали о состоянии Нины. В январе 1929 года Лида пишет своей сестре Марусе:

   « Жаль бедную Нину… Да, жизнь её не побаловала, и с самых юных лет. Комфорт имела лишь в детстве, а приличные условия жизни имела  лишь до 17-18 лет, если не ошибаюсь. Да, переоценка ценностей настоящая…» 

   После перенесённой операции и последовавшего затем курортного лечения, Нине пришлось оставить сцену. Она устроилась работать машинисткой на тот же завод, где работал брат.

    В 1930 или, может быть 1931 году, Нина познакомилась с Евгением Стрелковым, и вскоре вышла за него замуж. Узнав о новом замужестве Нины, тётка, Евгения Лучинская, писала ей из Испании (Гранады):

   «Милая Нинуля, сердечно поздравляю тебя и твоего мужа с вашим молодым счастьем и от души желаю, чтобы ему не было конца. Испытания  легче перенести - когда есть с кем…
   Как бы рада была повидать вас всех. На свете нет ничего невозможного, может быть нам это и удастся».

   Письмо написано на почтовой открытке, на лицевой стороне которой репродукция картины Е.Лучинской «Девушка в кружевах». Дата, к сожалению, отсутствует.

   У Евгения Стрелкова было жильё в центре Москвы – две большие комнаты в коммунальной квартире на Арбате, где жили его родители и сестра. Но, по какой-то причине, молодые люди остались жить в Одинцово вместе с Лидией Карловной. В июне 1931 Нина пишет тёте о трудностях их быта:

   «…с питанием у нас очень тяжело… Мы ещё в лучших условиях, т.к. достали много продуктов не очень дорого в закрытом распределителе, а если бы пришлось базаром жить, то было бы совсем плохо, т.к. цены безумные и не по карману нам. Для этого нужно считать деньги сотнями… Женя ещё не был в отпуске, всё денег нет, ехать куда-нибудь, т.к. ещё я себе купила путёвку в Сочи в санаторий лечиться по нервам и по женским, стоит это на месяц 225 р., да на дорогу нужно 100 р. Но мне это очень нужно, и сейчас ещё больше, чем когда-либо, т.к., возможно, самое ужасное для меня – это опять операция, на которую я могу рискнуть только после санатория, где я поправлюсь и окрепну…»

   Неизвестно, посетила ли Нина в тот раз Крым, но вскоре она снова попала в клинику, где ей уже дважды оперировали. Там её осмотрел уролог и пришёл к заключению, что нужна новая операция. Нина пишет тёте:

   «…и ужас: он не нашёл у меня отверстия моего мочеточника, которое мне делали заново на той операции. Это значит, что у меня опять нет прохода из моей почки, и так долго не проживёшь, может быть отравление. Я была в ужасе, плакала 2 дня, т.к. не верю, что выдержу 3-ью операцию… Что мне будут делать неизвестно, т.к. они будут меня ещё исследовать, но, во всяком случае, или удалят левую почку, или перешьют мочеточник в новое отверстие.
   Сейчас я уже смирилась с этой мыслью, но меня очень беспокоит мамина судьба на случай моей смерти. Может быть, всё и кончится благополучно, но, во всяком случае, нужно быть готовой ко всему, т.к. шансов у меня сейчас меньше. Маме я ничего не говорю, так что и так не пиши ей об этом, а вот мне напиши. Время ещё есть, раньше, чем через 3 месяца я не лягу, а, если можно, то и позже.
Надо многое обдумать: куда опять деть маму, если со мной что-нибудь случиться. Женя непостоянный, легкомысленный и взбалмошный, боюсь, что мама с ним не проживёт долго…
   Настроение у меня чрезвычайно странное – абсолютная апатия, хочется скорей узнать свой приговор и думаю всё ж операцию отложить до последнего момента, т.к. пока левая почка не загниёт совсем, оно и лучше, ждать можно ещё,  годы молодые и пока сердце здорово сравнительно. И лечь сейчас на операцию такую рискованную мне очень не хочется по многим соображениям.
   Так что вот тётя мои дела, как видишь, неважны, чувствую себя какой-то обречённой, и это давит меня. Но я очень мужественна и энергична, так что всё, что нужно, я сделаю, чтобы оттянуть».

   Дальше в том же письме Нина пишет тёте о своём муже:

   «Женя исключительно чутко стал ко мне относиться, бережно и внимательно, ходит по пятам, но конечно бывают истории из-за его несдержанности  и, я бы сказала, просто невоспитанности, но это быстро проходит. Его мне тоже жаль: у него были большие неприятности по службе,  он очень устал и изнервничался. Надо отдыхать ему обязательно, тоже, может быть, ещё питание роль играет. Он молодой, нужно ему много есть, а у нас вообще так трудно стало, куда хуже, чем раньше...».

   О состоянии Нины пишет и Лидия Карловна своей племяннице Лиде в Лондон:

   «Сейчас перемен нет, с операцией пока не торопятся, находят преждевременной. В последней клинике, где она пролежала 4 дня и над ней делали всевозможные опыты, мучили её ужасно. Но она очень терпеливая, особенно когда заинтересована своей болезнью. Ничего нового не сказали. Левая почка атрофирована, мочеточник зарос, так что работает одна правая. И то она немного опущена – последствие балета. Этим страдают, по словам докторов все балерины и акробаты… Вообще она в неизвестности, как лечиться и что делать дальше. Ничего определённого они не сказали или не хотят ей говорить. Она отлично это сознаёт, а потому очень расстроена. Первые дни после клиники просто убитая была… Муж  тоже огорчён её болезнью, стал ещё ласковее и внимательнее к ней. Вообще он очень славный. Я его люблю, и отношения у нас с ним самые милые. К тому же он очень весёлый, что так приятно при нашем грустном настроении…»

   Евгений Стрелков пробовал обменять две большие комнаты, где жили его родители, на три меньшие, чтобы им – ему, Нине и Лидии Карловне можно было переехать в Москву. Однако эти попытки не увенчались успехом, и родители Евгения приняли решение: перегородить одну из их двух комнат, большую столовую. Одна комнату будет занимать их дочь, в другой будет жить новая семья их сына Евгения. Об этом Лидия Карловна написала племяннице Марусе с комментарием: «Немного тесновато, зато в Москве!»

   Нина уволилась с завода в Одинцове и стала искать работу в Москве. Предложения были, но ей надо было найти работу не тяжёлую, ведь здоровье её пока оставляло желать лучшего. Доктора советовали ей вообще оставить службу. Но в тех условиях это было невозможно – и денег вечно не хватало, да и сама Нина не хотела зависеть от заработков мужа, хотела остаться самостоятельной.
 
   Лидия Карловна писала, что Нина нашла работу в системе «Интуриста». Из письма неясно, кем именно она там работала, но, главное, что ей там пригодилось знание иностранных языков – немецкого и французского. Английский язык Нина должна была немного подучить, она его понимала, т.к. несколько месяцев его изучала, когда жила ещё в Сибири.

   Нина была вроде бы счастлива в новом браке, но какие-то сомнения у неё всё-таки, были. Ими она делилась с мамой, а та – с племянницей Марусей. В декабре 1931 года Евгения Карловна писала ей:

   «…по-видимому, Нинино счастье не прочно, он любит тратить деньги. Нину любит и она на него влияет, когда он около неё. Она сама сомневается в продолжительности и даже хочет, чтобы это скорей случилось, чтобы со временем не остаться одной, говорит, что он моложе её (на 4-6 лет). Я думаю, что дело в Мише, который любит Нину и бывает с ними в ресторане с ней и с мужем её. Тот ничего не имеет против… Миша имеет хорошее место, богат, и я думаю дело в этом…»

   Перед переездом в Москву Нина уехала на лечение в санаторий. Лидия Карловна писала племянницам Марусе и Лиде:

   «В санатории Нина замечательно поправилась на 4 ; кг. Приехала такая весёлая, свежая, полная… Миша был там, т.к. благодаря ему она и попала в этот санаторий. Он тоже там лечился. Ведь они расстались в большой дружбе. Всё между ними давно кончено, но он, всё же, её любит, говорит: ничего ему от неё не нужно, лишь бы быть возле, видеть её. Муж нисколько не ревнует её к нему, т.к. верит ей и к Мише относится с симпатией. Миша благодаря своему положению многое, что достаёт ей, чего негде достать нельзя…»

   Трудно сейчас понять взаимоотношения между этими тремя молодыми людьми. Однако примеры таких отношений известны и в описанное время имели место в среде интеллигенции.

   Итак, Нина с мужем поселились в одной из комнат семьи Стрелковых. Через какое-то время в Москву переезжает Лидия Карловна и поселяется в комнате с зятем и дочерью. Отношения между ней и зятем всегда хорошие. Лидия Карловна относится к Евгению, как к сыну.

   В первое время жизнь Нины и её мамы вроде налаживается, но через год или полтора начались конфликты между Ниной и её свекровью. Бывали и скандалы, от которых в первую очередь страдала уже далеко немолодая Лидия Карловна. Она писала тогда сестре, что мечтает уехать подальше от всех и поселиться где-нибудь в 50-60 км от Москвы.

   Обстановка дома нервная. У Нины время от времени обострение её болезни. Во время обострений Нина ссориться и с мужем, и с мамой. После очередного такого конфликта Лидия Карловна пишет племянницам:

   «…Нина стала спокойнее, но, всё же, с мужем не примирилась, хотя отношения между ними самые хорошие, в особенности у него к ней. Он её любит очень и говорит: такой жены у меня никогда не будет. Она его тоже любит, хотя меньше. Но задумывается о будущем, что с ним всегда ей придётся много работать. Требования у неё большие, а он их дать ей не может так много. Чем у них кончится, не знаю. Я всё выжидаю…»

   Последнее сохранившееся письмо Нины датировано июнем 1932 года. О дальнейшей жизни Нины в те годы можно узнать исключительно из писем Лидии Карловны к родным. Летом 1934 года Нина жила на даче у подруги в Подмосковье и оттуда ездила на работу. Лидия Карловна жила одна, и осенью  в письме к племяннице Марусе она писала:

   «Чувствую себя сейчас прекрасно, поправилась за лето, т.к. живу  спокойно, без скандалов, спокойно сплю. А это для меня важнее питания. Нина больше на даче или на работе. Она тоже поправилась, стала спокойнее, но устаёт – 14 часов работать на ногах, хотя работает через день, так что всё-таки страдает мигренью…
…Мы, вероятно, переедем в другую комнату, много большую, т.к. сестра Нининого мужа выходит замуж… Нина очень рада, не хочет жить с его родителями, я же напротив – они очень чудные. Ни во что не вмешиваются…»

   И снова Лидия Карловна снова мечтает уехать из Москвы, вероятно туда, где жила раньше, в Одинцово. Она писала:

   «…Нина сейчас против, а я непременно хочу. Пусть поживут без меня. Мне плохо не будет…»

   В следующем письме Лидия Карловна пишет, что Нина после лета чувствует себя хорошо, поправилась, заметно пополнела, так что все прошлогодние платья стали ей узки. Но вот на работе Нина очень устаёт, и потому опять нервничает. Причина – приезд массы туристов, и это на ней тяжело отражается. Она работает через день, но зато с 9 утра и до ночи. В последнее время приходит в 1 ч ночи. А в свои выходные дни тоже работает, шьёт себе и жене брата (он недавно женился) платья… Нина мечтает об отдыхе, но для того, чтобы куда-нибудь ехать нужно много денег, которых, к сожалению, всё время не хватает. Лидия Карловна пишет:

   « Если в августе приедет её бывший муж, Миша, с Дальнего Севера, то он, вероятно, устроит её в хороший дом отдыха, хотя бы под Москвой. Уж раз он устраивал, и она роскошно жила, чудно питалась и очень поправилась. Ей хочется на юг, но это ей не необходимо, т.к. ей купаться нельзя, а жаркое солнце вредно».

   В следующем из сохранившихся писем (сентябрь 1936 г.) Лидия Карловна писала племяннице:

   «Нина всё болеет почкой (единственной), за лето сильно похудела. На неё эта болезнь сильно действует морально. Она великолепно сознаёт всю опасность, а потому нервничает, постоянно мигрени с рвотой. Лечится у знаменитых
профессоров…
   День работает даже лёжа в постели, зарабатывает хорошо шитьём, с мужем отношения неплохие, но далёкие: нигде не бывают, всё дома, или болеет или работает».

   Весной 1937 года болезнь Нины сильно обострилась – она снова попадает в больницу.  Сколько Нина там лежала, и какое было лечение – неизвестно. Из писем Лидии Карловны ясно, что Нина очень нервничала, и это, конечно же отражалось на её отношении с мужем и его семьёй – они становились всё хуже. В это время Лидия Карловна живёт уже в семье сына, там у неё полуторагодовалая внучка Наташа, а жена сына, ждёт второго ребёнка.

   Размышляя о судьбе дочери, Лидия Карловна писала племяннице:

   «…ей всё же необходимо переменить условия жизни. Если не расстаться с мужем, то хотя бы переменить квартиру (т.е. комнату), т.к. её раздражают его родные, особенно его сестра, с которой она не разговаривает почти 2 года. Муж тоже ей мало подходящий, но другого сейчас найти трудно – она больная, нигде не бывает… Конечно, ей нельзя работать  много, утомляется, а ей хочется больше заработать…»

   Всё лето и начало осени 1937 года Лидия Карловна с внучкой жила либо у Нины, либо все вместе на даче в Подмосковье. За лето Нина немного окрепла, но, всё же она страдала головными болями. «Редкий день, когда она вполне здорова и весела» – писала Лидия Карловна сестре в сентябре 1937 года. Нину очень радовало появление на свет племянницы Наташи, Таточки – так они с мамой её звали.Она  так баловала Татку, без конца шила ей новые платьица и одевала, как куколку. В эти минуты она забывала и о своих невзгодах и о мучавших её болезнях. Каждый раз она с ужасом думала об отъезде мамы и горячо любимой Таточки.

   В тот год Нина потеряла своего большого друга, бывшего мужа Михаила Подобеда. Как хорошо теперь известно, на этот год, 1937-й, пришёлся в СССР пик массовых репрессий и политических преследований. Ни в одном из писем Нины или Лидии Карловны об этом – ни слова, и это понятно. Но спустя 30 лет об аресте и расстреле Михаила Подобеда мне рассказал брат Нины, мой тесть Фёдор Фёдорович Шольц.

   Через год или два был репрессирован и Евгений Стрелков. Ему ещё повезло – он отсидел свой срок и остался жив. Мы встречались с ним однажды в году 1960 или 1961. Он узнал Наташу, которая лицом очень напомнило ему Нину. Он побывал у нас дома, но очень недолго, и никаких разговоров о прошлом между ним и Наташей не было.

   Но вернёмся к рассказу о Нине. В сентябре 1937 Лидия Карловна писала сестре:

   «Нина начала работать. Теперь хочет накопить себе на путёвку в Севастополь. Там есть знаменитый институт для нервных больных, и ей профессор советует поехать. Вообще её здоровье лучше, она не так страдает от мигреней. Выглядит она тоже хорошо, пополнела. Но, всё же, ежедневно просыпается с головной болью».

   Здоровье Нины становилось всё хуже. И хотя она всё ещё работала, всё чаще и чаще бюллетенила. За время работы Нина всё же накопила достаточно денег для поездки на курорт, и в марте 1938 по совету своего лечащего врача уехала в Севастополь.

   Нину поместили в Институте физических методов лечения, где она пролежала около месяца. Вероятно, состояние Нины настолько ухудшилось, что врачи решили перевести её в специализированную клинику. Однако, несмотря на хорошие условия и интенсивное лечение, Нине становилось всё хуже: болезнь прогрессировала быстрыми темпами.

   В конце мая Нина писала маме и мужу, что в последнее время всё худеет и слабеет. Тогда Евгений  решил срочно ехать в Севастополь. Он приехал туда 4-го июня, Нина была ему очень  рада. Он всё время был рядом, говорил с ней, а она слушала, но редко отвечала, т.к. от слабости почти не могла говорить. Потом уже Евгений рассказывал Лидии Карловне, что в последующие двое суток у Нины были ужасные припадки, особенно ночью. Боли были ужасные, изо рта шла пена, и она надолго теряла сознание, только изредка приходя в себя. Нина уже никого не видела, а только слышала и узнавала по голосу. Видя, что она долго не проживёт, Евгений, срочной телеграммой вызвал Лидию Карловну, и она 7-го июня приехала в Севастополь. 10 июня на 35-м году жизни Нина скончалась.

   Уже после кончины Нины, Лидия Карловна в письме племяннице Марусе так описывала эти события:

   «…когда я приехала, она почти не узнавала меня, но потом был проблеск и, когда ей сказали, что мама приехала, она несколько раз повторила «мама», улыбнулась и сказала «как хорошо». Потом ночью, когда я сидела возле неё, она часто звала меня, а днём говорила «только бы мама не умерла», и больше она уже меня не видела и не слышала и вообще поворачивала голову только на голос мужа, следила за ним, звала его.  Теперь только могу сказать, как они друг друга любили. Их жизнь была недоразумение сплошное: она больная, жить с ней он не мог. Он здоровый молодой. Она этого не допускала и безумно ревновала его. Он так убит горем, так плакал и до сих пор плачет, рыдал навзрыд и беспрерывно…он так ходил за ней, заботился, денег не жалел, апельсины и лимоны, которых в Севастополе нет, а она только этим питалась, т.к. её мучили рвоты, пища не удерживалась.    Последнее время ей делали искусственное питание глюкозой. Вообще, что только с ней ни делали, хотя и считали безнадёжной. Последнюю ночь кроме кофеина впрыскивали морфий. Я сидела ; ночи возле неё.  Она спокойно лежала, дремала. В 3 часа заменил муж её, и тут к утру опять судороги, но уже слабые, а в 7 утра она скончалась. Меня, конечно, разбудили, я закрыла ей глаза.
   Итак, не стало моей дорогой девочки, а какая она была хорошая, как её  все любили, какая была энергичная, сильная, культурная. Совсем больная, а всегда работала, обо мне всегда заботилась».

   Нину похоронили на Севастопольском кладбище, расположенном на горе среди кипарисов. Лидия Карловна писала Марусе:

   «Жаль, конечно, что нельзя прийти на могилку, но зять сказал, будет теперь ездить на курорт в Крым, чтобы бывать у неё на могилке. Изменилась она ужасно, худая, жёлтая, но как девочка. Одели в шёлковое кремовое полотняное платье, которое сама шила, и вся была засыпана розами и левкоями. Это было сплошное покрывало… и всё чайные только розы. Крышка гроба тоже вся в цветах. Хоронили все сотрудники клиники и только один её знакомый главный инженер строительства в Ленинграде, который лежал с ней в санатории и в клинике. Много хлопотал за неё, чтобы перевезли её в клинику, куда было очень трудно попасть, и вообще был её другом…»

   Узнав о смерти  Нины,  Евгения Карловна Лучинская писала Марусе:

   «Как грустно, что Нина ушла в другой мир, но, думаю, что в лучший для неё. Господь наградит её за все её страдания – её жизнь была ужасной. Кто заботился о её похоронах?»

   Обо всём позаботился муж Нины, Евгений Стрелков. Он сразу же заказал и установил на могиле цементную плиту, и на ней белую мраморную доску с надписью «Нина Шольц. Скончалась 10.06 1938 г., от Жени и от мамы, спи!».


* Здесь и далее цитируются письма из архива Марии Каспрович, предоставленные автору музеем Яна Каспровича в Закопане.