Опередить смерть. Глава 7-8

7

Ни телефона, ни адреса родителей, ни тем более согласия на звуковое письмо Артур не дал. Хотя адрес, конечно, эти люди могли узнать и без него. Никакого логического объяснения своему поступку он не находил. После из-насилования Гюльнар — говоря юридическим языком: изнасилование во вре-мя свидания — Артур находился в состоянии депрессии. Это именно тот ред-кий случай, когда психическую травму получил насильник. Ему стало безраз-лично все, что с ним происходит. Даже возможная судьба жертвенного бара-на его перестала волновать. Косвенным выражением этой депрессии было и то, что он не мог выстрелить в полковника. Даже из незаряженного пистолета.
Артур молча следовал между своими сопровождающими — руки за спину — по коридору своей новой тюрьмы. Хотя она была похожа скорей на брошенное в спешке помещение то ли детского сада, то ли спортшколы. Да, теперь им явно не хватает тюрем. Вещи из той, дотюремной жизни, тихо жи-вущие в своих уголках, задерживали его внимание. Гимнастический конь, по-крытый толстым слоем пыли, сиротливо стоял возле стены в коридоре. Про-шли мимо туалета, М и Ж. Как и положено. Наверное, только для персонала.
Дорога оказалась долгой и утомительной. Пару раз его выводили. Судя по звукам, периодически долетавшим до него, с преобладанием голосов при-роды над голосами техники, это был уже явно не Баку. Истошно кричал осел, тоже, вероятно, томимый напором гормонов и отсутствием подходящей ослицы. Какой-то провинциальный и пыльный городок. Бог ты мой, а в Москве уже снег... легкий морозец, солнце, искрящийся снег, свобода, краси-вая жизнь. Неужели он когда-то мог жить так, как хочется? Есть, что хочется, пить. С удовольствием выпил бы сейчас бутылочку шампанского. Своего лю-бимого — брют. Или съел бы десяток апельсинов. Жил в раю и не подозревал об этом, пока не подключилась Ева… А школьница Олечка, которая стара-тельно показывала все, чему она научилась не в школе и не дома… Прелест-ная, добрая Олечка с пухлыми губами и попкой в прыщиках. Только этих прыщиков она и стеснялась. А Маша, незабвенная Маша, одновременно ме-дик и юрист, девушка с иконописным ликом и пронзительными бирюзовыми глазами, которая помогала ему обходить кое-какие рогатки и прятать кое-что от налоговой инспекции! Когда он приглашал ее к себе, она каждый раз стро-го спрашивала: «А что мы будем делать?» Сначала он не знал, что говорить, и мямлил невразумительное. По большому счету ему ничего не хотелось с ней делать. Ему просто хотелось с ней быть. Он уже привык, что она всегда ря-дом. Стоит только протянуть руку, набрать номер, сказать, что ждет ее. То, что она никогда не звонила сама, его даже устраивало. Она ничем не стесняла его свободу. Он часто пользовался этим. В сущности, это был друг. Только женского пола. Этот странный вопрос, который она постоянно задавала, не-много раздражал. Иногда он отвечал на него грубо и ясно. После такого отве-та она исчезала надолго. Потом Артур научился также строго и серьезно пе-речислять все, что собирался с ней делать. «А вначале, Мария Александров-на…» Она слушала внимательно и, казалось, составляла неписаный договор. Видимо, ее это возбуждало, как-то настраивало. Видимо, ей нужно было не-которое усилие, чтобы любить его. Возможно, даже не любить, а просто де-лить с ним постель. А может, она инопланетянка и у них все по-другому? Или робот?  Она растворилась во времени и пространстве без следа. А была ли она на самом деле, или ему просто приснились ее пронзительные, бирюзовые гла-за, иконописный лик? Как-то раз его обстоятельный и раскованный ответ на ее обычный вопрос Маша записала на магнитофон, потом распечатала на прин-тере и подсунула для подписи. А Берта Соломоновна привычно тиснула пе-чать. Этот документ и теперь висит у него над тахтой. Потом, после близости, она достала эту бумагу,— он отмахивался, никаких бумаг! — и прошлась по всем пунктам, уличая в неисполнении обязательств. Приходилось снова браться за выполнение обещанного. Приходилось, как Саади, долго целовать ее грудь. В конце концов, он добился в этом кое-каких успехов. Перевыпол-нения обязательств она тоже не допускала. Он никогда не мог понять, когда она шутит, а когда говорит серьезно.  Притом, что Артур тоже любил юмор. Но, видимо, только собственный.  Когда она исчезла,— сначала казалось, что ненадолго,— Артур испытал некоторое облегчение. А потом началась такая тоска, которую удавалось глушить только постоянным конвейером новых лиц и тел. А когда вроде вылечился, освободился от ее власти, то, оказалось, снова подчинился ей. Видимо, он обречен всю жизнь влюбляться в женщин одного типа. Всю долгую дорогу в бензинной духоте перед глазами стояла именно Маша. А из-за ее спины, коварно улыбаясь, выглядывала Гюльнар. Может, Гюльнар — это только наказание за ту, первую, которую он любил, сам не подозревая об этом? А, оскорбив Гюльнар, он снова и с большей си-лой оскорбил и Машу?
Зато теперь, оказавшись на сборном пункте для будущих баранов, нака-зан сразу за всех обиженных им женщин. Простите меня, дорогие мои, что любил вас не так сильно, как вы того заслуживали, что не мог посвятить всю жизнь одной, а каждой давал хоть немного радости, из тех самых простых и дарованных природой…
В камере, куда его нелюбезно втолкнули, с потолка свисал канат. Это явно был небольшой спортзал. Окна по периметру зала были заколочены с той стороны почти до самого верха. В зале царил приятный полумрак. После жары и слепящего света снаружи — колпак сняли во дворе его новой тюрьмы — Артур испытал облегчение.
Вместо нар обычные спортивные маты. На них какие-то неподвижные фигуры. Никто не шевельнулся, никто не сказал ни слова. А может, это морг? Но и это предположение не испугало Артура. С покойниками, во всяком слу-чае, не будет никаких проблем. Кроме запаха.
Но вдруг раздался характерный звук, после которого появился и запах. Так развлекаются в пионерском лагере и в казарме. Нет, жизнь здесь еще не угасла. Какой-то шелест прошел возле стены.
— Не пугайся, дорогой,— раздался  дряблый насмешливый голос,— это маленький салют в твою честь. После того, чем нас здесь кормят, в животе постоянно бурчит. Но потолки высокие, жить можно.
Да, народ развлекается всюду.
Артур не видел говорящего, глаза еще не привыкли.
— Не стой гостем, бери мат, располагайся,— раздался тот же голос,— Скоро поесть принесут. Тогда ты тоже присоединишься к нашим залпам.
Да уж наверно. Гранатовый соус в бутылочке тут подавать не будут. Просто не к чему его подавать. Мяса с овощами больше не увидишь. Говур-ма, басдырма, люля-кебаб, долма… Умеют они готовить мясо, что ни говори. О том, чтобы его покормить на прощанье, никто и не вспомнил в гостеприим-ном доме полковника. Да и кому вспоминать? Вся женская половина была выведена им из строя и по этой причине отсутствовала.
Артур выбрал из кучи в другом углу зала более-менее приличный мат.
— Бери два,— посоветовал тот же голос,— вторым укрываться будешь.
Устраивая себе постель, Артур подумал, что вот уже второй дом за вторые сутки. Господи, такое ощущение, что прожил целую жизнь. А только сорок восемь часов назад сидел он у себя в офисе и балдел от вида своей «ко-ролевы», Маши-Гюльнар. Потеряна, потеряна навсегда…
Артур сел на мат и прислонился к прохладной стенке. Расположился он немного в стороне ото всех, хотя каждый лежал на некотором расстоянии друг от друга. Закрыл глаза. Опять пошла перед глазами та ночная сцена с Гюльнар. Но теперь-то он уже знал, что это она. Мучительно больно и мучи-тельно сладко.
— Слушай, дорогой,— Артур открыл глаза,— сигаретки у тебя не зава-лялось?
Человек стоял на четвереньках и просительно заглядывал Артуру в гла-за. Надо бы чего-нибудь ему дать. Артур пошарил в карманах. Нашлась только жвачка. Его привычная «орбит без сахара». Он протянул жвачку.
— Спасибо, дорогой, только вот жевать нечем. Последние выбили. Да, ладно, давай хоть пососу. Вот такая наша жизнь. Значит, и ты с нами. Моло-дой еще, крепкий. Тоже армянин?
— Да,— легко соврал Артур.— Хотя не такая это уже и ложь. А под-черкнуто отделять себя от судьбы этих людей ему не хотелось.
— Да есть тут и армяне, есть и не армяне. Один бомж вообще русский.
— Ды не русски я, беларус! — раздался голос неподалеку.
— Да какая разница, все равно не армянин. Есть и почтенные люди, тот же Торос, который у нас вроде командира. Одноногий, на костылях. Им и та-кой пригодится. Образованный человек, наборщиком работал в местной газе-те. Никуда не хотел уезжать. Да и кому он нужен, одноногий. Хотя есть у нас и помоложе, Карену всего 12, совсем мальчишка. Не намного старше его и Шуна. Дети еще, а столько испытали, что на десятерых хватило бы. А тебя за что?
— Не знаю.
— Да тут никто не знает за собой никакой вины. Меня-то жена продала. Бабы, знаешь, доверять им нельзя.
От того, что этот убогий, нестерпимо пахнущий чесноком человек тоже оказался здесь из-за женщины, как-то покоробило Артура. Но, с другой сто-роны, и утешило: не он один.
— Ну что ты, Седрак, не даешь человеку передохнуть, сразу в оборот берешь,— раздался из дальнего угла спокойный голос, видно, не молодого, но уверенного в себе человека.
— Наотдыхается еще, а я вот свеженькому и расскажу все, он-то с большим сочувствием прослушает. Вам-то уж я надоел.
— Что правда, то правда,— подтвердил тот же голос.— Пока болит, так все и тянет рассказывать. Выговоришься, вроде и легче.
— Не знаю,— возразил Седрак,— может, тебе, Торос, и легче, а мне все больней.
— Так помолчал бы.
— Хотел бы, а не могу. Все время пластинка в голове крутится.
Распахнулась дверь в освещенный коридор. Возле тележки с кастрюлей стоял толстый низкий мужик. Волосы на голове начинались чуть ли не от пе-реносицы.
Лежавшие зашевелились.
Седрак на четвереньках поспешил к двери.
За ним застучал костылями одноногий.
— Четвероногий да одноногий — всегда первые,— раздался чей—то недовольный голос.
— Шевелись, Аршак, так и ты будешь первым,— огрызнулся Седрак.
Он уже получил свою миску и держал ее в одной руке, а другой помо-гал себе при движении. Заметив взгляд Артура, пояснил:
— Радикулит замучил. Профессиональная болезнь шоферов.
— Да здесь на четырех куда сподручней,— заметил Торос тоже как-то ухитряющийся нести сам свою миску.— А в туалет ходит с моими костыля-ми. Давай, новенький, поднимайся. Сегодня опять чечевичная похлебка со свиной тушенкой. Сами-то правоверные ее не едят.
Артур подождал, пока все старожилы получили свои порции — он знал по армии, как ревностно блюдут свои права ветераны. Что-то недовольно бурча, вслед за инвалидами подошел высокий плотный мужчина. Это и был Аршак. Он, не обращая  никакого внимания на Артура, брезгливо нес перед собой свою миску. Кутаясь в какое-то  покрывало и не поднимая глаз, тихо подошла к раздаче и Шуна.  Видик у нее еще тот. Волосы всклокоченные, ли-цо в синяках и ссадинах.  Почему ее держат вместе с мужчинами? Нет больше женщин? Или для удобства охраны? За ней больше никого не было. Артур поднялся.
— Новенький? — коротко и равнодушно глянув на Артура, низколобый  протянул ему алюминиевую солдатскую миску.
Надо же, через столько лет мы с тобой встретились, дорогая. Толстяк положил сверху кусок какого-то серого хлеба. Потом, еще раз глянув на Ар-тура и чему-то ухмыльнувшись, добавил ложку консервов из открытой бан-ки.
Похлебку из чечевицы Артур ел только в детстве у бабушки, матери отца. Сегодняшняя, конечно, не могла с ней сравняться, но была вполне съе-добна. Ну да, им же нужны хорошие бараны. Правда, чеснока в ней было больше, чем мяса.
Потом тот же толстяк, уже более приветливо поглядывающий на Арту-ра, на обратном пути собрал миски и еще раз проехал с кастрюлей компота. Артур получил пол-литровую кружку. Кажется, алыча, груша, яблоки. Ну, прямо, как в пионерском лагере.
После обеда к нему робко подошел мальчик — Карен.
Как будто продолжая только что прерванную беседу, тихо заговорил:
— Они уже давно угоняли наш скот. А в тот раз забрали и меня. Тут есть начальник, который собирает всех для того, чтобы продавать. Видите, что они со мной сделали? Сидеть не могу.
— Кто?
— Солдаты. С Шуной у них ничего не получилось, так они меня взяли. Теперь кровь не идет, но все равно больно. За что, дядя? Что мы им сделали? Меня не смогут выкупить, у нас нет денег. Ничего, у меня еще три брата. Бу-дет кому о матери позаботиться. И две сестры. Такие же красивые, как Шуна. Как вы думаете, их не поймают? В нашем селе остались только самые бедные. Им некуда уехать. У всех ружья. Просто так они не уйдут. Я думаю, что смо-гу убежать, когда меня повезут. Попрошусь пописать, а в это время… Я по-том убью этих солдат. Я их всех запомнил. А лучше не буду убивать, а про-сто яйца им поотрезаю… Нет, потом все равно убью. А вы были на войне?
— Был.
— А сколько солдат вы убили?
— Не считал.
— Вам повезло. Вам будет легче умирать.
Артур внутренне вздрогнул. Смерть, о которой он как-то забыл, снова придвинулась к нему, уже так родственно-близкая этому пареньку, что каза-лась чем-то вроде матери или старшей сестры.
Застучали костыли. Но это был не Торос, а Седрак.
— Милое дело, если, даст Бог, останусь в живых, заведу себе собствен-ные. И ходить, и колотить кого надо. Нет, без костылей жить нельзя. В туалет хотите? Давайте со мной. Как инвалиду мне положен сопровождающий. Чтоб в штаны не наложил.
— Нет, спасибо.
— Ладно, только помните, что надо заранее очередь занимать. Только поодиночке выпускают.
Седрак справился на удивление быстро, оставил костыли у Тороса и сразу же подполз к Артуру.
История его была не простая.
Жил себе водитель Седрак, исправно трудился, нес свои семейные и общественные обязанности и совсем не подозревал, что пригрел на груди змею. Да, именно такого нелестного определения заслуживала его жена Гаянэ. Женился он, как и все женятся, по молодости, по глупости, то есть по любви. Жил он счастливо — как и все. Много работал, старался, чтобы его любимая женушка и трое детей не знали никаких забот и страданий. Конечно, уделял он ей не так много внимания, как хотелось бы, сами знаете, какая у нас рабо-та. Тем более в наше время, когда за гроши из тебя готовы выжать все. Она женщина молодая, видная, в самом соку, как говорится. А тут вдруг отчего-то умирает младшая сестра, не такая красавица, больше умница, да и замуж она выходила с умом — за человека богатого, со связями. Умирает она, зна-чит, и остается трое детей сирот — от трех лет до семи. Тут зачастила моя Га-янэ в осиротевший дом, к безутешным деткам. Наши-то уже постарше. А жи-вем мы, надо сказать,  по соседству, через улицу. Ну, когда меня не было до-ма, она и оставалась там, чтобы детишек малых одних не оставлять на ночь. Да и наши там толклись, только ночевать и прибегали.  Вот возвращаюсь я как-то, а дома никого нет. Вся жизнь уже там. Иду я к шурину, он с раскры-тыми объятьями — мол, дорогой мой, бесценный, чтобы я без тебя делал, без твоей Гаянэ, ну чуть не плачет. Тут же за стол меня сажает, кормит, поит, провожает домой. Укладываюсь я сытый и хмельной, засыпаю довольный, а когда собираюсь, как обычно, среди ночи потревожить свою женушку, то с удивлением обнаруживаю, что ее нет у меня под боком.
Я как-то сразу отрезвел. Не понравилось мне это. Моя это жена или не моя? Значит, и находиться должна рядом со мной. Особенно ночью. Набро-сил халат, вышел на улицу. В доме у них темно, спят все. Кто с кем не извест-но. Хотел было войти и забрать то, что мне принадлежит, но постеснялся поднимать шум. Завтра поговорим. Утром просыпаюсь, а жена уже завтрак приготовила и собирается опять к шурину. Что же, говорю, так все и будет продолжаться? Чья ты жена? Забыла? Чтобы немедленно прекратила эти но-чевки под чужой крышей! Ах, ты, говорит, чурбан дубовый! Ты что — рев-новать вздумал? А бедных сироток тебе не жалко? Если бы такое со мной случилось, моя бы сестра тебя бы не оставила одного.
— Я бы погоревал положенное время и взял бы новую жену.
— Ах, вот ты какой! А шурин твой совсем не такой, ни о какой женить-бе и слышать не хочет.
— Зачем ему жениться, когда чужая жена и днюет и ночует в его доме.
— Да не чужая жена, а родная сестра жены, за племянниками своими хожу. А ты знаешь, что последнее время и мы живем на его средства? Ты же ведь ничего не приносишь домой.
— Старая песня: сколько ни принесешь, тебе все «ничего»!
Вообще-то я замечал кое-какие дорогостоящие обновы в своем доме, и японский телевизор со спутниковой антенной, и стиральную машину, но как-то не задумывался над этим. Вот и серьги шурин подарил ко дню рождения моей Гаянэ. Настоящие серьги, с камушками. Я-то ей уже давно ничего не да-рил. Ну, что же, хочет отблагодарить. Есть за что. Все честно, по-родственному.
Уходит она, а ей твердо говорю, чтобы сегодня не забыла, в каком доме находится ее супружеское ложе. Чего-то пробурчала, глянула злыми глазами и ушла. Вечером, уже поздновато, вернулась. Кое-чем накормила меня, что оттуда принесла, и сразу удалилась в спальню. Такая вся из себя обиженная, замученная деспотом мужем, который раз в месяц появляется дома.  Ну, вот и жена на месте, довольно подумал я и, пропустив рюмочку, отправился на свою исконную территорию для исполнения своих обязанностей. А она, види-те ли, уже дрыхнет. Начал шевелить. Глаза открыла, а глазки свежие, ядови-тые такие, сна ни капли. Ну, притвора. И тут же завела: ой, устала, ой, не мо-гу, ну дай же отдохнуть, будь человеком. Отдыхай, думаю. Уж утром-то не отвертишься. Просыпаюсь, а ее и след простыл. Поднимаюсь, прямиком к шурину, а она там меня встречает, усаживает поесть. Спускается со второго этажа шурин, снова начинает меня угощать, благодарить. А потом предлагает халтуру. Говорит, нашел покупателя нашим арбузам, и цена нормальная, и деньги сразу, только плохо, надо сегодня же ехать. Жалко, что ты не успел отдохнуть после рейса, а то мы бы прилично заработали... Заработать я всегда не против. А после того, как жена упрекнула меня, что я мало зарабатываю, от выгодного рейса не откажешься. Тем более и она тут же, слушает, улыба-ется шурину. К ночи, говорит, шурин, будем дома. Ну, думаю, уж сегодня я доберусь до тебя, моя радость. И вот повезли мы целую фуру арбузов, я уже довольно прикидываю выручку, а дорога все крутит и крутит. Черт его знает, куда забрались, да я и не слежу, шурин командует, это его забота.
— Вот и приехали,— сказал наконец шурин,— и волки будут сыты, и бараны целы...
Только потом Седрак полностью понял смысл этих слов, а сначала не придал известной пословице никакого значения. Мало ли что говорится про-сто так — чтобы только не молчать.
— Вот и мы,— весело обратился шурин к каким-то бородатым мужи-кам, у каждого из которых на спине был аккуратный армейский автомат по-следней модификации.
Он отошел с ними к кустам у обочины.
  Может, и этого чурку возьмем? — услышал Седрак обрывок приглу-шенного разговора с другой стороны кабины. Глянул в зеркало — там еще три человека с автоматами.
Явно имели в виду его шурина.
— Нет, он еще нам пригодится. Нельзя убивать курицу, которая несет золотые яйца... Он хоть и чурка, но постоянно поставляет товар...
Седрак, сидевший доверчиво в машине, пока шурин вел переговоры, выполз боком из кабины и бросился бежать. Никакие арбузы его больше не интересовали. Оставил и свою кормилицу-машину, и подлеца-шурина... Он слишком поздно понял, что шурин не только забрал его жену, но и продал Седрака вместе с машиной арбузов.
Но что-то предпринимать было уже поздно.
Тот, кто догнал его первым, видимо, и нанес первый удар. Да такой, что очнулся Седрак уже совсем далеко — за границей.
Так вот Седрак, примерный работник и любящий муж, в одночасье ли-шился всего, что имел... А теперь в числе остальных двенадцати ждет своей незавидной участи жертвенного барана.
— Вот в какое время мы живем, дорогой! На пороге двадцать первого века процветает торговля людьми. И где — на территории бывшего Советско-го Союза. Раньше мы могли о таком только в книжке прочитать. А теперь — пожалуйста. Шурин с помощью родной жены спокойно продает тебя в раб-ство, и никто этому не удивляется. Какая гнусность, какая подлость! А все это развел этот меченый с блямбой на лбу. Карабах целиком на его совести. Да какая совесть может быть у таких людей. Подонки! Сидят в своих кабине-тах и думают только о том, как бы увеличить свои капиталы. Вот и вся их по-литика, идеология. Армия, милиция, спецслужбы старательно прикрывают их, обеспечивают безопасность только для них — безопасность для бандитов и воров! Они еще осмеливаются упоминать о народе, о его интересах. Нет, придет время и для божьего суда над этими подонками. Небесная кара настигнет их! Никому не уйти от возмездия. Вилы и косы, лопаты и ломы скоро снова найдут себе работу. И тогда-то вас уже никто не спасет!
В словах Седрака было много не только страсти, но и правды — правды обманутых и униженных. Кроме этой правды у них и нет ничего. Но это тоже не мало. Артур поймал себя на мысли, что сочувственно относится к его сло-вам. Хотя такие речи он слышал и в Москве, но до сознания они не доходили.
— Если останусь в живых,— Седрак замолчал,— если, конечно, оста-нусь,— голос его упал,— то первым делом доберусь до шурина. Вот тогда ему никто не позавидует. Ни его богатству, ни его счастью. Повешу его на балке собственного дома. На глазах у этой твари, что когда-то считалась моей женой. Пусть видит, как он напустит в штаны в своей последней судороге. А потом выколю жене один глаз и оставлю эту уродку доживать свой век. Уж больше на нее никто не польстится. Чтобы постоянно вспоминала, что видела, и поняла, наконец, что такое ее Седрак, который когда-то и курицу не мог за-резать. А с этими политиканами, с этими паханами будет особый разговор. Только бы выжить...
Таким кровожадным Седрака сделала жизнь.
— Нет на свете места честному человеку,— печально произнес То-рос,— хорошо живется только насильнику и бандиту. Спокойно жить и чест-но трудиться, такая малость, а вот, поди ж ты, оказывается, это самое труд-ное.
— Сволочи, сволочи! —  не унимался распаленный Седрак.— Жену за-брал, машину забрал, арбузы забрал и меня самого без стыда и совести про-дал в рабство за доллары!..
Шуна уже довольно долго стояла, переминаясь с ноги на ногу, у двери камеры. Она так жалобно смотрела на разговорившихся мужчин, что они, наконец, ее заметили.
— Сейчас, сейчас, дочка, я провожу тебя! — одноногий Торос с трудом поднялся.— Чтобы они все увидели такими своих сестер и матерей!
Он ловко допрыгал на одной ноге до Седрака и забрал у того костыли.
— Седрак,— предложил Артур,— я могу сделать вам массаж, может, полегчает.
— Хорошо бы…
Доковыляв до двери, Торос требовательно постучал в дверь костылем. Их выпустили.
Когда Шуну провожал в туалет Торос, охранники почему-то стеснялись приставать к безумной девушке. Видно, что-то человеческое еще тлело в их душах, как они ни старались его потушить. Безумная то безумная, но на Ар-тура она глядела вполне осмысленным и любопытным взглядом. Каким обычно удостаивали его все представительницы прекрасного пола. Да и не уродина. Если бы отмыть, да причесать, да приодеть… Что это я? Поймал се-бя Артур на месте еще несовершенного преступления. Ведь печаль о Гюльнар стоит в его сердце, а он уже поглядывает на другую. Хотя это именно то, чем он привык заниматься. Постоянно поглядывать на других, новеньких и све-жих. А любить прекрасную и одну ему, видно, не дано…
Седрак благодушно постанывал под сильными руками Артура и пошу-чивал, что умирать он будет на двух ногах, как человек, а не как баран, на че-тырех. Сразу после массажа он хотел было и встать на свои две, но Артур удержал его.
— Попробуешь завтра с утра.
— Дай Бог тебе здоровья, добрый человек!
— Да зачем ему здоровье? — раздался ехидный голос Аршака.— Оно ему уже не нужно. Да и тебе ни к чему. Видите ли, они еще жить собираются, ну, армяне — они всегда армяне.
— Я вообще-то курд,— почему-то признался вдруг Артур.— Не будем умирать раньше смерти.
— Только нам курдов и не хватало,— пробурчал Аршак.— Опять устроили интернационал…
— Да ты не обращай на него внимания, парень. Он и в раю нашел бы недостатки,— отозвался Торос.— Был меня на фронте друг курд, вынес меня с поля боя, а сам через неделю подорвался на мине… Какое счастье, что не дожил он до наших дней, не узнал во что превратились все наши победы…
Впервые в жизни Артур спал не раздеваясь, в модном костюме от Кар-дена, только немного ослабив галстук и сняв туфли. Укрываться вторым ма-том он как-то еще не отважился, а просто прислонился к нему спиной.

8

Проснулся Артур от крика. Он никогда не слышал, чтобы так кричали. Это Шуна, сообразил он. Крик неожиданно возникал, на верхней, предельной ноте, и также неожиданно прерывался.
— Замолчи, идиотка! — раздался сонный и злобный голос.
Вроде, Аршак.
Шуна замолкла. Но тут же снова сорвалась — кричала так, как будто падала в пропасть без дна.
— Заглохни! Или я заткну тебе рот подолом!
Крик повторился.
— Торос, разбуди ее своим костылем! Не заставляй меня подниматься! Я ей так приложу, что навеки умолкнет! Каждую ночь, с ума сойдешь!
— Ну, чего ты разоряешься, нежный какой. Скоро выспишься, за вест недосып. Она ж не нарочно. Дочка, проснись, милая, проснись…
Торос разбудил Шуну. Теперь слышались только сдавленные рыдания.
— Ну не плачь, не бойся, я рядом, мы никому не дадим тебя в обиду.
— Перестань хныкать, дура! А то сейчас выкинем за дверь, там тебя быстро утешат! — опять Аршак.
— Замолчи, толстый дурак, а то не пожалею своего костыля, обломаю о твою тупую башку.
— Ублюдок старый, утешитель! Знаем мы эти утешения — хочется напоследок полапать…
— Аршак, скотина… Не плачь, дочка не плачь… Никому мы тебя не отдадим.
Люди зашевелились, забормотали. Кто-то поднялся. Звук осторожных шагов, а потом звук струи, падающей в ведро. Понемногу все опять затихло. Но Артуру уже не спалось.
Неожиданная ловушка, в которой он оказался,  опять заставила думать, искать варианты. Бессилие доводило до отчаяния. Оставалось только тупо ждать неизбежного, надеясь на чудо. Такого унижения он никогда не испыты-вал. Он всегда был хозяином своей жизни, делал то, что хотел и считал нуж-ным. А тут попал в такой капкан, что наличие или отсутствие твоих собствен-ных желаний никого не интересовало. Полная зависимость от обстоятельств. Плата за ту свободу, которой он так неразумно распорядился. Ах, королева, королева! Не знать бы тебя вовек. Прелестная школьница Олечка, в такой уютной квартирке. Полный холодильник, видик, компьютер. Неужели он жил когда-то такой счастливой и беспечной жизнью? Он мог лететь куда захо-чет — зимний отдых в горах Австрии, сентябрь на Майорке. Неужели это все было? Вспомнилась недавняя поездка в Голландию. Фантастическое ощуще-ние от самолета перед носом автобуса. Дуновение смертельного ужаса. Но автобус благополучно ныряет под взлетную полосу, а самолет, обливая гро-хотом, взмывает в небо. А эти бесконечные, до горизонта, справа и слева, ослепительно белые причалы для танкеров со всего мира. Вот там-то и чув-ствуешь всю мощь европейской цивилизации и спокойное сознание собствен-ной значительности и силы оттого, что ты тоже причастен к ней. А здесь пол-ная униженность, какие-то отбросы общества, и ты вместе с ними на помой-ке…
А тут еще, усугубляя отвратительное настроение Артура, начало бур-чать в животе от чечевичной похлебки с чесноком. Артур ворочался с боку на бок, перед глазами стояла сцена жертвоприношения. Заломленная курчавая голова и мгновенно полоснувший по шее кривой нож… Кривой нож, подня-тый над головой, ослепительно блестящий на солнце… И дикий восторг, окружающих старика людей… Людей?
Кто-то неслышно подошел к его лежбищу и остановился. Тоже не спит-ся кому-то.
— Кто тут? — тихо спросил Артур.
— Я, Шуна,—  прошелестело в ответ.
— Чего тебе? — не очень вежливо спросил Артур. Сейчас ему хватало собственных переживаний.
— Мне страшно… Можно, я побуду с тобой?
Только еще этого не хватало, утешать идиотку. Но что-то в ее робком и нежном голосе тронуло его.
— Можно. Садись. Или ложись — как хочешь.
Она осторожно присела с краю мата у ног Артура.
Сидит, молчит. Тоже видно не сладко. То, что кому-то еще хуже, чем ему, немного успокоило Артура. В нем бунтует ярость, но вовсе не страх. Что ж, если он кому-то может помочь, хотя бы немного…
— Подвигайся ближе,— Артур протянул руку и дотронулся до Шуны. Она сразу напряглась.— Не бойся, сестренка. Ложись рядом. Ночью надо спать.
Она послушно легла на бок, лицом к нему. Легкий ветерок ее дыхания коснулся его щеки, а потом зажурчал и нежный ровный ручеек ее голоса.
…Она только что закончила школу. Последние волнения, аттестат зре-лости. Папа с мамой не могли нарадоваться. Наконец-то их единственная дочка стала взрослой. Теперь надо думать, куда поступать. Без образования сейчас нельзя. Тем более что Шуна очень способна и к языкам, и к математи-ке, и, главное, очень хороша собой. От слияния двух рек — азербайджанской крови отца и армянской крови матери — родилась тонкая и необычная красо-та. Все оборачивалась, когда она шла по городу. Особенно мужчины. Все за-боты родителей были только о том, какое и где получать ей высшее образо-вание. Никто не думал, что в огромном государстве уже все стены дали тре-щины и стоит только толкнуть — и все развалится, погребая под собой ни в чем не повинных людей. Учиться, конечно, учиться дальше! Высшее образо-вание должно быть у дочки, ведь она все-таки из интеллигентной семьи, ро-дители уважаемые в своем городе врачи.
Зафар нежно обнял дочь, поздравил ее с последним экзаменом. Тогда же, при Шуне, также обнял жену, чего раньше в присутствии ребенка никогда себе не позволял. И заплакал. Шуна и мать растерялись. Никто никогда не ви-дел Зафара плачущим. Сквозь слезы Зафар произнес те страшные слова, после которых все изменилось в их жизни.
— На рассвете мы должны уехать... За домом и хозяйством пока при-смотрят родственники...
— Зачем? Куда? — удивилась жена.— Девочке надо готовиться в вуз!
— Так надо... Если я вас не успею увезти, тогда и защитить не сумею. Вы не знаете, что такое фанатичная толпы. А я был в Сумгаите, и знаю, во что могут превратиться самые мирные и добродушные люди.
— Папа! Мама — твоя жена, я — твоя дочка, кто посмеет нас тронуть? Разве такое возможно?
— К сожалению, это уже возможно. Во-первых, твоя мама — армянка. А уже потом — моя жена и твоя мама... А что касается тебя, то тут еще сложнее. Улица и жизнь не поддаются контролю. Собирайтесь, мои дорогие... Только самое необходимое: документы, одежду, что-то на память об этом доме. Все вместе сюда мы больше никогда не вернемся…
— Что ты говоришь, папа! Что ты такое говоришь!?
Отец замолчал и только со слезами на глазах смотрел на Шуну. Его молчание было красноречивей всяких слов. Шуна тоже заплакала. Мать заме-талась по комнате, хватая то одну вещь, то другую.
— Это я, я виновата, дочка,— приговаривала она, подбегая к Шуне и на мгновенье обнимая ее и тут же отталкивая.
Зафар хорошо знал, что безумие, которое выплеснулось на улицы, ско-ро захлестнет и их маленький островок. Не спасут и железные двери. Тогда уже думать о спасении будет поздно.
— Прекратите плакать, мои дорогие. Слезами ничему не поможешь. Присядьте, успокойтесь. Подумайте, что надо взять. Ночью за нами придет уазик.
— Дяди Хасана?
— Да, дочка.
— Мы поедем к нему?
— Нет, он и так рискует. На погрузку — десять-пятнадцать минут... Чтобы не привлекать внимания... Молча и без слез... Будем плакать, когда для этого будет время... Только без паники! Девочки мои дорогие, я вас люблю сильнее жизни и сделаю, все, чтобы вас спасти.
Жена бросилась к нему на шею и они долго стояли обнявшись и так це-ловали друг друга, что Шуна осторожно вышла из комнаты и занялась сбора-ми. Хотя, что ей было особенно собирать: паспорт, аттестат, свидетельство о рождении, свидетельство об окончании музыкальной школы по классу фор-тепиано. Украшения, колечко с бирюзой, которое папа подарил на день рож-дения, фотографии бабушки и дедушки,  фотография вместе с папой и ма-мой… Вот и все. Ну, да — иголка с нитками, спички, соль… А ее любимая Барби? Неужели она одна останется в пустом доме?
Шуна завернула ее в платок и спрятала в сумку. Много места она не за-нимает.
Сборы немного отвлекли Шуну. Предстоящий отъезд казался ей чем-то вроде похода, в который она уходит вместе с папой и мамой. 
После полуночи у ворот двухэтажного дома Зафара остановился знако-мый уазик, на нем дядя встречал их на станции, когда они приезжали к нему в гости. Только тогда дядя шутил и смеялся, а теперь сидел со строгим и пе-чальным лицом.
Быстро перенесли все, что собрали — так чтобы у каждого был не-большой чемодан или сумка, не привлекающие особого внимания. Дядя не-много задержался и папа, стоя за воротами нервно курил сигарету за сигаре-той. Но вот, наконец, прошуршали колеса и скрипнули тормоза. Отец приот-крыл калитку — да, уазик.
Они бежали из родного дома, даже не успев проститься с соседями, с которыми прожили столько лет без всяких ссор и обид. Мать было заикну-лась днем, что зайдет на минутку к Зареме, но отец жестко сказал нет.
— Никаких прощаний! Никто ничего не должен знать!
— Но,— попыталась было возразить мать,— это же моя подруга.
— Никаких подруг уже нет! Все кончилось, неужели ты не понимаешь! Речь идет о жизни и смерти. Тут не до вежливости!
— Ах,— сказала мать,— лучше бы мы остались. Если суждено умереть, я бы хотела умереть там, где была так счастлива. Неужели ты думаешь, что наши соседи допустят…
— Дорогая, дискуссии закончены, решение принято. Всё!
Мама замолчала, только слезы непрерывно бежали из ее глаз.
Осторожно, с потушенными огнями пробирался уазик по переулку.
Даже в дурном сне они не могли себе представить, что придет такое  время, когда они, скрываясь, убегут из родного дома, от людей, от мира, в ко-тором они жили, работали, учились, радовались жизни и друг другу. Все бро-сить — сразу и навсегда — такое не укладывалось в голове.
На том, чтобы покинуть бурлящую страну, настоял именно Хасан. Молчаливый и сосредоточенный сидел он теперь за рулем своего верного уа-зика. Чего только не приходилось ему перевозить на себе. Но столько скорби он не вез никогда. Если Аллах будет милостив, то на рассвете, они будут уже в безопасности — в другой, но тоже с новыми порядками стране. Там тоже пришли к власти те же бывшие боссы, за ночь сменившие благообразный об-лик верного ленинца на косматую шкуру демократа-националиста. Но там людей хотя бы не убивают за их веру и национальную принадлежность...
Фары периодически выхватывали из темноты то грузовик, то жигуле-нок, а то и автобус. Но все равно ночью как-то не бросалось в глаза, что дви-жение в сторону границы такое интенсивное. Масштабы бегства стали оче-видны, когда рассвело.  Так много транспорта на дорогах  в такие ранние часы никто не видел. Стало понятно, что отцовские опасения не беспочвенны и бе-да вполне реальна. Слезы у мамы сразу высохли. Да и до границы оставалось совсем немного, километров двадцать. Дядя Хасан немного повеселел. Стал поглядывать на невестку, чьей красотой и умом он всегда восхищался.
— Ничего, пройдет этот психоз, скоро вернетесь…
— Не надо, Хасан. Скоро — такое не забывается. Мы тебе так благо-дарны… — у мамы опять заскользили по щекам слезы.
На перекрестке их остановили гаишники.  После короткого осмотра машины разделяли: вам — направо, вам — налево, а вам можно и прямо...
Хасан заволновался.
— Зафар, готовь валюту… Сколько у тебя?
— Да есть кое-что. В бумажнике, правда, только сотня…
— Сотня? — встревоженно удивился Хасан. Хотел еще что-то сказать, но промолчал.
— Но я сейчас достану…
— Поздно доставать. Давай эту сотню… Может, и хватит…
Хасан вложил сотню в права и протянул подошедшему сержанту с ав-томатом.
Тот глянул на Хасана, на его фотографию в документе, потом на Зафа-ра, затем наклонился к задней дверце, задержал взгляд на Шуне. Маму как будто не заметил. Потребовал паспорт Хасана, полистал в задумчивости, словно что-то решая. Вернул документы, уже без зеленой сотни, и махнул жезлом налево.
Грунтовая дорога, куда свернул уазик, шла возле небольшого ручья, следуя его прихотливым изгибам и поворотам. Слева и справа шли скалистые обрывы. Даже если бы хотел куда свернуть, не смог бы. Они медленно ехали по дну какой-то каменной канавы, которая становилась все уже. Не было вид-но никаких признаков жилья. Угрюмая и пустынная местность, где попада-лись только небольшие кучки растительности в излучинах ручья или, скорее, мелкой речушки. Только ее блеск и беспокойная рябь теченья радовали глаз.
Возле одного зеленого островка мама попросила остановиться.  Хасан отъехал метров десять от дороги. Мама вышла из машины, постояла у ручья, умыла свое заплаканное и распухшее лицо. Сбросила туфли-лодочки, попро-бовала босой ступней воду, улыбнулась, зашла в воду по щиколотку, немного постояла, покачивая головой и округляя рот — ледяная! — и почти выпрыг-нула на берег. Снова стала похожа на себя — спокойная, улыбчивая.
— Шуна, иди умойся тоже. Чистая родниковая вода, просто лед. Сразу снимает всю усталость. Да и вы, мусульмане, освежитесь. Кто знает, что ждет нас за тем поворотом. Омовение, как говорил Мухаммед, это самое благоче-стивое действие в этом мире, вода — наша колыбель. Надо, надо умываться по утрам и вечерам!
— Мама, это Мойдодыр, а не пророк ислама! — чуть не рассмеялась Шуна. Ей стало так легко, как будто они на загородной автомобильной про-гулке и только для того и выбрались в это тихое, уединенное место, чтобы устроить небольшой пикник на лоне природы.
— Может, и Мойдодыр, главное, что оба на «эм»! — весело сказала мама, присела на корточки, зачерпнула ладонью бегущую воду и поднесла ко рту.
Хасана немного покоробило это сравнение пророка и Мойдодыра. Но он ничего не сказал.
Шуне тоже захотелось попробовать этой живой воды.
— Хасан, Зафар, давайте завтракать,— сказала мама с улыбкой.— Да и ребенок уже проголодался. Правда, Шуна?
Шуна ничего не сказала, только взглянула на отца. Хасан с Зафаром пе-реглянулись. Их озабоченные лица не имели ничего общего с лицом мамы, казавшимся почти счастливым.
Зафар неохотно вышел, тоже освежился. Хасан упирался, но мама про-сто вытащила его из машины и заставила  умыться. Шуна с удовольствием поплескала себе в лицо чистой и холодной водой. Но разуваться и заходить в ручей не стала. Достали сумку с провизией, термос. Бутылку коньяка. Распо-ложились на плоских камнях возле ручья. На дорожной скатерке красовалась вареная курица, помидоры, белый сыр, яблоки.
В белые одноразовые стаканчики мама налила всем немного коньяка.
— Я понимаю, что могу показаться просто дурой. Мол, нашла время и место. Но, дорогие мои, дорогие мои… — на глазах у мамы снова появились слезы.— Я хочу сказать тебе, Зафар, что всегда была счастлива с тобой, я просто купалась в счастье, оно было, как теплое море. Поэтому я не боюсь смерти — я жила и готова заплатить за свое счастье. Сегодня я еще раз убе-дилась, что у меня было все настоящее. Даже с родственниками мужа мне по-везло. Я ведь знаю, Зарема была против твоей поездки, Хасан. Да-да! Не спорь. Ее можно понять. У вас тоже дети, а это главное. Я хочу выпить за нашу дочь, Зафар, чтобы она тоже испытала хотя бы половину того, что вы-пало на мою долю. А место и время нам не выбирать. Они таковы, какие есть. И давайте не будем ничего бояться! Давайте будем жить, пока живы!
Мама быстро выпила свой коньяк, потянулась к папе и поцеловала его в губы. Потом, встав на колени перед сидящим Хасаном, поцеловала и его.
— А ты, Шуна, поцелуй меня сама. Да, так, еще раз. И обещай, что бу-дешь счастлива!
— Мама!
— Обещай!
— Обещаю…
  Теперь поцелуй папу, хотя он сегодня и не успел побриться. Колючего дядю тоже поцелуй… Ну, вот и хорошо. Закусывайте, чем бог послал, и будьте готовы принять с легким сердцем все, что готовит нам судьба.
Никто ничего не говорил больше, но общее напряжение сошло, лица просветлели.
Перед тем, как сесть в машину, папа с мамой постояли друг против дру-га, держась за руки.
Наконец, когда казалось, что дорога вот-вот упрется в каменную стену, за очередным поворотом открылся простор зеленой долины. Пышные вино-градники подходили к самой дороге и тянулись до горизонта. Сразу стало как-то веселее и подумалось, что все страхи уже позади. Но тут после оче-редного поворота показалось скопление людей. Что они делают здесь в такое время, слишком раннее даже для сельских жителей? Часть располагалась под высоким орехом, а другие стояли прямо на дороге. На плечах лежали ружья. Обычные охотничьи ружья, такое же висело и у них в доме. При виде маши-ны люди, собравшиеся под орехом и что-то горячо обсуждавшие, замолчали и обернулись в их сторону, а некоторые заторопились к тем, кто уже стоял на дороге.
Человек в джинсовом костюме и черных очках поднял руку. Только он один и был без ружья.
Хасан остановился.
Люди тут же облепили машину, молча и недоброжелательно разгляды-вая пассажиров. Несмотря на ранний час, все они были явно под хмельком. Их красные и грубые лица не внушали доверия. Расталкивая толпу, подошел, видимо, главный, тот, что поднимал руку.
— Выходите из машины! — скомандовал он и пнул ногой в дверцу со стороны водителя.
Ничего больше не оставалось, как подчиниться.
Зафар и Хасан вышли, поздоровались. Толпа недовольно загудела.
— Бабы, бабы пусть тоже выходят! Городские штучки, брезгуют нами!
— Документы!
Зафар с братом отдали документы.
Тип в джинсовом костюме, сняв темные очки, долго изучал паспорта, удостоверения личности, водительские права. Наконец заговорил, ни к кому не обращаясь:
— Как крысы бегут с корабля... А эти кто, в машине?
— Моя жена и дочь...
— Как тебя зовут, дочка? — наклонился джинсовый к окошку.
— Шуна...
— Ах, Шуна, значит... А это твоя мамка-армянка?
— Слушай, это моя жена и дочь,— запротестовал Зафар.
— Ты куда, предатель, прешь? — вдруг взвился проверяющий.— Куда ты их везешь, сволочь?  Скоро у нас останутся только одни уродки! Ты, врач, подрываешь генофонд нации. Тебя учили, кормили, обеспечивали тебе краси-вую жизнь, а теперь ты даешь деру! Кто же будет нас лечить, сволочь! Ты хуже самого поганого армяшки! Да ты продался им за бабу! Ты свой народ, подонок, продал за красивую армянскую суку! Ну, ты сейчас увидишь, как умеют обращаться с ними мои орлы! Ты услышишь, как она будет визжать от счастья, эта армянская тварь. Потом мы ее тебе вернем, да только она и смот-реть на тебя не захочет! Поганый лекаришко, кандидат аптечных наук! В гро-бу я видел ваши дипломы и звания! Рустам!
Проверяющий отбросил в сторону документы и рванул дверцу с той стороны, где сидела Шуна. Дверь не подалась.
— Рустам! — истерически крикнул он еще раз.
Толпа раздалась. Подбежал какой-то урод с уголовно-дебильной внеш-ностью, голый до пояса и волосатый, как медведь. Только маленькая бритая голова блестела на солнце. Он рванул дверцу с той стороны, где сидела мама. Дверь отлетела. Он воткнул свои длинные и толстые руки внутрь салона и с каким-то звериным воплем вытащил побледневшую женщину.
— Армянская сука! — загудела толпа.— Давай, Рустам, залей ей по горло! Залей!
Зафар бросился на Рустама, но тот только двинул локтем и Зафар отле-тел в сторону, на стенку гогочущих ублюдков. Кто-то из них ударил его при-кладом по голове. Хасан бросился к брату, но несколько человек повисли на нем.
— За что?..— теряя сознание, успел спросить Зафар неизвестно кого, и упал на дорогу с раскроенным черепом.
Джинсовый злобно пнул его напоследок:
 — Коран надо было читать, а не «Ромео и Джульету», предатель... Дочку, дочку прихвати, Рустам!
Тот просунул в салон левую руку и ухватил за волосы помертвевшую от ужаса Шуну, вытащил ее наружу и поволок за собой в сторону виноград-ников под вопли и улюлюканье толпы. Камни до крови царапали тело, но бо-ли она не чувствовала. Она словно сама стала камнем. Все в ней сжалось и навеки закрылось. Раковина намертво свела свои створки, чтобы спрятать драгоценную жемчужину.
Часть мужчин, те, что помоложе устремилась за Рустамом, а другая, более многочисленная, начала потрошить машину и багаж беглецов. Больше Шуна ничего не помнила. Ни отца, ни матери, ни дяди она уже никогда не ви-дела. Все оборвалось около виноградника. Осталась она в живых, видно, только благодаря своей редкой красоте, на которой кто-то смог хорошо зара-ботать. И вот теперь она вместе со всеми ждала своего покупателя. Но что-то никто не торопился выкладывать за нее денежки.  Потому что от нее веяло ужасом пережитого.
Они называли это безумием.
Ровный и нежный голос Шуны умолк. От жалости и нежности к этой девочке у Артура перехватило горло. Он не мог говорить. Он повернулся к ней лицом и обнял ее правой рукой. Она доверчиво уткнулась ему в грудь и скоро заснула. Нет, он не обманет ее доверия. Господи, и все это происходило в то время, когда он безмятежно наслаждался жизнью, зарабатывал свои деньги, а ведь на них тоже кровь. Невинная кровь, что проливалась в то вре-мя, и, так или иначе, пачкала всех живущих.
 
Таких виноградников было в то время много.
И дорог таких было в то время много.
А людей, которые хотели спастись, было еще больше.
Много было слез, крови, боли, унижения.
Только мало было надежды, помощи и справедливости.
Мир словно ослеп. Он не видел ни боли, ни дорог, ни виноградников.
Никто не хотел видеть чужую боль, чужую кровь, чужие слезы.
Это был тот же мир, в котором мы все живем и сегодня.
В нем было очень много оружия и людей, которые с удовольствием применяли его против своих и чужих — женщин, стариков, детей.
И не было конца этому аду. И не было никакого спасенья — никому и нигде — ни от своих, ни от чужих. Да и как спастись от людей, которые еще вчера улыбались тебе, а сегодня хладнокровно стреляют в спину, вры-ваются в твое жилище, насилуют жену и дочь, убивают стариков родите-лей.
В мгновение ока люди сбросили свои обманчивые личины, снова явили свой бессмертный и ужасающий лик. Словно изголодавшись по свежей кро-ви, бросились они на себе подобных, на слабых и беззащитных.
И солнце не возмутилось, не сожгло их всех одним карающим лучом.
И Бог уклонился от суда над убийцами своих детей.
И не пала кара небесная на тех, кто забыл о предназначении человека на земле.
И поползла эта зараза по всей земле, неся с собой слезы и кровь, муки и пепелища...
И потеряли тогда веру, верой и правдой служившие Всевышнему.
И все дороги устремились в бездну.