Крест мой

http://www.proza.ru/avtor/julija12

Джулия Лу

Крест мой

     Существо тянуло  ко мне свои передние конечности и негромко, отрывисто мычало. Не знаю, кто там наверху решил создать такое и почему не позволил ему родиться обычным человеком. Что за задумка была у создателя – мне никогда не понять. То, что изначально предполагался именно человек, можно было судить по,  несомненно, человеческому расположению конечностей относительно туловища. Только там, где должны были быть руки о пяти пальцах, были две скрюченные веточки, на одной из которых пальцы срослись в странный, запутанный узел, а на второй красовалось целых четыре почти нормальных, почти человеческих пальца, один из которых был явно большой, поперечно стоящий к остальным.

     Ноги. Создавалось впечатление, что начинали-то они  расти от бедер, дотянулись до колен, а потом вдруг передумали. Коленные суставы успели сформироваться почти правильно, а вот ниже красовались два законченных, как будто ампутированных обрубка, без какого-нибудь намека на ступню и пальцы. Что, впрочем, не мешало существу довольно быстро перемещаться как по ровной поверхности, так и по ступеням, что было великим преимуществам перед другими существами, которые не могли передвигаться самостоятельно. 

     Голова. Наверное, изначально это был шар, который от долгого лежания на затылке слегка смялся, что ли. Если посмотреть на существо в профиль, то казалось, что частый герой фильмов ужасов – человек с бензопилой – аккуратно прошелся по голове существа, выровняв ему затылок. Почему существо при этом осталось живо – загадка его создателя. Шеи у существа не было. Вернее, шейные позвонки точно присутствовали, поскольку оно  вращало головой направо-налево почти без затруднений, только видно эту самую шею не было, потому, как кожи  на щеках было так много, что она давно, когда существо  еще пряталось в утробе,  сползла на плечи и накрепко приросла к ним, пряча под собой шею. Поверх всего этого нянечки натянули застиранное платьице в синий горошек, что говорила о том, что существо было женского пола.  Она растягивала тонкие синеватые губы с улыбке-оскале, обнажая несколько неожиданно белых и здоровых зубов: «И-и-иуу-у-уа-а-а…»

     Я привычно, без злости,  чуть замахнулась  на нее шваброй: «Не мешай, Машка, у меня еще дел по горло. Помоги лучше».  Машка, хоть  и не научилась говорить ( а, может, я не научилась ее понимать)   была достаточно сообразительной и шустрой настолько, насколько ей позволяли ее нижние культяпки. Она радостно закаркала или закрякала, что означало смех, и поползла подбирать с пола все, что могло помешать двигаться моей швабре.
    
     Лапкой-веточкой она собрала в кучку кусочки невесть откуда взявшейся газеты, аккуратно оползла  лужицы засохшей блевотины у кровати Гришки.
     Гришка двигаться не мог.  Гришка был гидроэнцефалом , как называли его нянечки. Не знаю, как правильно на медицинском языке назывался его диагноз, но тщедушное тельце в полметра размером венчалось огромной, раздутой, синюшной головой.  Гришку после кормежки всегда укладывали на бок, поскольку он часто блевал. Иногда так много, что оно не успевало впитаться в простынь и стекало на пол. Что и случилось, видимо, после сегодняшнего обеда, поскольку остатки пищи на полу уже успели  засохнуть, а часы на стене показывали восемь вечера. Значит, ужина Гришку лишили. Не знаю, испытывал ли он хоть что-то. То же чувство голода, например. Потому как я никогда не слышала, чтобы он издавал какие-нибудь звуки. Не плакал, не орал, не шипел, как Витька с соседней кровати. Вращал своими рыбьими глазами на синюшной морде и молчал. 
    
     Витька вот всегда шипел, на всех, как змееныш. Он так плакал, так смеялся, так звал, так просил есть. Странным, межзубным шипением. Надо отдать ему должное, он научился делать это довольно громко. Поэтому однажды ночью дежурившая Анна Матвеевна пришла на его шипение и успела спасти Гришку, который непонятно как опрокинулся на спину и чуть не захлебнулся в собственной рвоте. Я, когда только начала тут работать, все спрашивала ее, зачем она тогда спасла Гришку. Пусть бы уж отмучался. Тем более, он вряд ли бы понял, что вообще происходит. Анна Матвеевна качала белоснежной головой с аккуратным пучком и тихо повторяла: «Не нам, не нам, Ириночка, голубушка моя, решать, кому пора, а кому нет,…Я ж зачем-то услышала, что Витенька меня зовет…» Она всех называла ласково. Всех. И дынеголового Гришку, и шипящего Витьку, и меня, и ползающую мычащую Машку, и Даньку, смешливого пацана, практически нормального до пояса, ноги которого были, как будто высушены, вымочены и запутаны в сложный морской узел.
    
     Данька, конечно, не ходил. Но голова у него варила довольно сносно. Он мог и утку попросить, и ел сам, и поговорить мог. Под настроение. Но чаще смеялся. Тихо так, себе под нос, он мог часами смеяться сам с собой.  В эти моменты к нему было бесполезно обращаться, он никого и ничего не слышал. Только смеялся. Кто-то сказал, что смех продлевает жизнь. Видимо, Даньке очень хотелось жить.
    
     Кроме Витьки, Гришки, Даньки и Машки в палате была еще Лялька. Говорят, по документам она была записана как-то иначе, но тут все уже об этом позабыли. Называли только Лялькой. А Анна Матвеевна – Лялечкой.  Она была хорошенькая, Лялька. Тонкая фарфоровая кукла с бледным личиком и огромными голубыми глазами. Тонкие ручки и ножки были практически нормальными, чуть кривились и  не всегда ее слушались только пальчики на руках. Я даже слышала, что Лялька была, как тут говорили,  «домашней», в отличие от остальных  «родиков». «Родики» - это те, от кого отказались прямо в роддоме, увидев, что выродили…  «Домашние» же попадали в наш дом инвалидов очень редко, их чаще старались распихать по спецдетдомам для умственно отсталых с правом посещения родителями, если те бы вдруг взяли и изъявили таковое желание.  Видимо, Лялькины родители такового желания не изъявили. Лялька могла ходить, я сама видела пару раз, как она быстро передвигалась по коридору, по-балетному выворачивая наружу хрупкие ступни. Хотя, конечно, никакому балету никто и никогда Ляльку не учил.  Но чаще она лежала на боку, отвернувшись к стене, и перебирала краешек простыни, как будто вязала что-то. Лежала и перебирала, перебирала и лежала. Час за часом, день за днем. Все свои туалетные дела Лялька делала прямо в кровать, практически не двигаясь. Правда,  послушно и молча, вставала, когда ее звали есть или к доктору на укол. Про уколы эти нянечки тихо перешептывались, что, мол, испытывают всякие разные новые лекарства на инвалидах. Я считала это глупостью, потому что, глядя на этих странных существ, лежащих на кроватях или ползающих по коридору, я б усомнилась, что реакция их организмов на какое-то испытываемое лекарство будет похожа на реакцию нормального человека.  Хотя я, конечно, не медик. Может, и правда, испытывали чего, потому как частенько, после серии некоторых «уколов», блевотины у кроватей становилось больше в разы. Я знаю, я убирала.
    
     Палаты не делились на женскую и мужскую. Они были тут все вместе, в одной. Девочки и мальчики.… Хотя, какие, к черту, девочки-мальчики… Существа. Женского и мужского рода.
    
     В палате рядком стояли еще три пустые кровати.  Милка умерла на прошлой неделе, две другие освободились еще до моего появления тут. Милка умирала долго. Рак костей, что ли. Я не знаю, как это по-научному. Только вся она стала какая-то мягкая, как будто хирург-маньяк достал у нее все косточки. Милка стенала день и ночь и гнила заживо, вся покрытая язвами. Последнюю неделю мы ее уже не трогали. Не мыли, не кормили, только поили из чайной ложки. Запах, конечно, тут стоял…Ей бы, конечно, укольчик один. Всего один. Чтоб раз -  и все. Но, подозреваю, у нас тут сроду не водилось таких вот лекарств, которые – в сейфе, под замочком, опечатанные… Я купила в аптеке  снотворные, которые можно было купить так, без рецепта, потихоньку разводила их и давала Милке. Все надеялась, что однажды она уснет и не проснется. Я догадывалась, что так делала не одна я, хоть это и не обсуждалось. Но сердце  Милке досталось на удивление здоровое, в отличие от всего остального, поэтому она забывалась недолгим сном, а потом стенала снова и снова…, а потом наконец-то умерла. Когда я пришла в очередной вечер со своим кургузым ведром и тряпкой, комнату уже, по возможности, проветрили, а с кровати сняли пропитанные гноем простыни и матрац.  Машка ползала вокруг и крякала. Что она увидела смешного в пустой кровати – ума не приложу.
   
     Но Анна Матвеевна меня «просветила»:
     - Машенька сказала мне, что она радуется не тому, что Мила умерла, а тому, что спать теперь все будут хорошо. Тихо ж стало…
     - Как это, Анна Матвеевна, она Вам «сказала»?? Или Вы ее птичий язык выучили? - усмехнулась я.
     - Ты, Ириночка, зря так. Я ж Машеньку писать научила, вот она мне и пишет теперь все, что хочет сказать.
    
     Ну, надо думать, что я ей нисколечко не поверила. Хотя по-тихому подходила  к Машке несколько раз и просила написать мне чего-нибудь. Машка таращилась на меня и крякала. Зачем Анна Матвеевна врет? Или старушка тоже  тихо умом поехала, что, вообще-то,  не было бы удивительным? Столько лет в таком месте работать.  Говорили даже, что лет двадцать или больше назад Анна Матвеевна была тут директором. Потом вот нянечкой стала. Может, врали. Не знаю. Спрашивать я ее не стала, потому как пришлось бы отвечать откровением на откровение, чего мне совсем не хотелось.  Я ни к кому в душу не лезу, и в свою не пущу. Пришла, убралась. И домой… Претензии к моей работе есть? Нет? Вот и славно.
    
     Сегодня я принесла по конфете. Машке, Витьке, Даньке и Ляльке. Хорошие, шоколадные. Мои любимые. Гришке давать не стала. Ему по фиг, что конфета, что каша-размазня…




«                Главному Врачу роддома №3 города…..
                От Груздевой  Ирины Викторовны
                Заявление
Настоящим  ставлю Вас в известность, что я отказываюсь от моей рожденной  15 июля 19….г дочери в связи с тем, что она инвалид, и передаю ее на полное обеспечение государства. Никаких отношений с ней иметь не желаю, о будущей судьбе ее знать не хочу.   Оставляю за Вами право распоряжаться ею по Вашему усмотрению.
                Дата
                Моя подпись»

     Тринадцать лет назад я нацарапала такую бумагу, положила ее на стол старшей медсестры и сбежала из роддома через окно туалета. Внизу меня ждала подруга с вещами. Я даже паспорт не забрала, просто пришла потом в паспортный стол и заявила об утере.…Зачем я бежала? Да кто ж его знает. Это был мой первый (и единственный, кстати) ребенок, первые (но не единственные) роды. Я почему-то решила, что все меня начнут уговаривать не отказываться от него (от нее, то есть), будут осуждающе смотреть… Я предпочла кинуть на стол бумажку со своей подписью и постаралась забыть об этом. Мучить себя вопросами типа «почему это случилось  именно со мной», не стала. Жизнь есть жизнь.  Подумаешь, я ж молодая  еще. Все будет нормально. Да и было б, может, по-другому, если б я,  хотя бы раз к врачу съездила до родов-то. У нас в поселке своей больницы не наблюдалось, тащиться в город нужды не было. Носила я легко и весело, без всяких там токсикозов, про которые успела почитать в подсунутых мамой книжках. Поехала в роддом сама, на автобусе, как только сильно потянуло внизу живота, муж был как раз в рейсе, все равно б не проводил.  В приемном отделении меня покрыли по матери, потому что никакой там медицинской карты я им не предоставила. Только паспорт и живот. Как в мультике «вот мои документы». Покрыть покрыли,  но роды приняли исправно. Родила я легко и быстро. Не ойкнула даже. Зато ойкнула и выматерилась акушерка, когда достала из меня то, что должно было стать моим дитем…
    
     Я торжественно пообещала себе, что в следующий раз, когда забеременею, сразу пойду к врачу. 
     Через неделю после своего побега из роддома  в своем почтовом ящике нашла  паспорт. Надо же, кто-то из добросердечных медсестричек, видимо, не поленился приехать ко мне в поселок, чтобы привезти уже бесполезную книжицу. Я его сожгла. Когда жгла, повторяла, как заклинание, что вот, мол, и вся моя жизнь прежняя туда же – в огонь.… И пусть дальше будет лучше. Плохо, наверное, колдовала. Лучше не стало.
    
     С мужем мы сразу разбежались. Уж не знаю, ездил ли он в роддом, показали ли ему то, что мы с ним родили.… Однако вопросов он мне больше не задавал, молча, подписал все бумажки в Загсе, молча, собрал и унес свои вещи (жили ж мы у меня).
    
     Я  продала дом и уехала. Недалеко, в соседнюю область. Через полтора года опять вышла замуж. Беременная. На этот раз уже честно пошла к врачу, встала на учет. Первое же УЗИ (тут был аппарат УЗИ, старенький, но был), показал у плода «пороки развития, несовместимые с жизнью». Ну, несовместимые, так несовместимые. Аборт. Еще один развод. Снова переезд.
    
     С мужиками как-то не складывалось. Пьющие меня не устраивали, непьющие повывелись в России, как динозавры. Я решила родить сама, для себя. Поговорила с мамой, она обещала помочь вырастить, решение мое одобрила. Она ж меня одна подняла, и ничего. Я забеременела снова, выбрав для роли «типа папы» сильного, высокого женатого блондина, исправно ходила к врачу. Никаких тебе пороков. Здоровенький мальчик.
    
     Здоровенький мальчик задохнулся, перетянутый пуповиной. И родился уже мертвым. Почему-то его не успели спасти. Я опять же никому не задала вопрос «почему это со мной».  Просто внутри поселился кусок льда. Проглотила я его целиком, а он, вопреки законам природы, не растаял. И спать перестала. Лупала до утра глазами, сверлила ими то потолок, то стену… Утром шла на работу, приползала – умирала, как спать хотела. Только в постель – ничего. Нет сна и все тут. Мысли разные. Всякие мысли.
    
     Мыслила я так, мыслила и придумала, что должна я найти дите свое первое, оставленное. Не забрать его, конечно, из детдома или где оно там сейчас, если оно вообще живо еще (куда ж я с таким то…).  Не забрать, нет. Просто найти. Найти. Что-то купить ему, что ли… Не знаю. Дальше моя голова мыслить отказывалась. Но мысль «найти» стала навязчивой. Я внушила себе, что вот найду – и жизнь моя переменится к лучшему, сразу. Просто надо найти. Найти.  И все переменится. И лед растает…
    
     Я готовилась, как разведчик.  Собирала сведения, куда отправляют из роддома №№ города… отказников, куда – здоровых, куда –  инвалидов. Узнавала, как туда можно трудоустроиться и кем. Сведения все скомпоновала, как смогла. И пошла искать. И недолго, кстати, искала.
    
     Я не сомневалась, что я узнаю свое дите, не смотря на то, что прошло 13 лет.  Тут мне «повезло» больше, чем мамашкам нормальных брошенных детей. Нормальный-то за 13-то лет о-го-го как мог измениться. А вот мое… Лапки-веточки,  ножки-культяпки, туловище без шеи…
    
     Я нашла ее в нашей же области. В доме инвалидов, где только одна палата была детской. Я устроилась туда уборщицей. Руки через неделю покрылись трещинами и прыщами.  Анна Матвеевна посоветовала проверенное народное средство. Собирать утром свою мочу, а вечером держать в ней руки минут по пять хотя бы.  Помогло. Руки огрубели, приобрели стойкий красноватый оттенок, но трескаться и болеть перестали.
    
     Я нашла ее. Нашла Машку. Так ее назвали.  Я не испытала ничего. Ровным счетом ничегошеньки. Ни внезапных приступов любви, ни жалости, ни отвращения. Ничего. Кусок льда не растаял. И спать лучше  я почему-то не стала. И жизнь моя к лучшему не изменилась. Я попыталась пить. Говорят, кому-то помогает. Но на третий день я на бутылку и смотреть не могла… И это народное средство не помогло. 
    
     Я вернулась к ведру и тряпке в доме инвалидов. И к Машке. Извинилась за три дня прогулов перед директором.  Соврала, что болела, но, думаю, никому это не было особо интересно. Конечно, меня простили. Замену-то б все равно не нашли.
    
     Потекли дни. Потекли вечера. Слюни, сопли, кал, блевотина…
Машка с ее кряканьем… или кваканьем…
    
     Вот и сейчас она дотронулась до меня лапкой-веточкой и вопросительно крякнула.
     - Да задумалась я чего-то, Машка… Ладно, давай в сторону, мешаешь же, убираться надо.
    
     Машка послушно отползла в уголок, но успела сунуть мне что-то в карман халата. Я подумала, что это все то, что она с пола пособирала, когда мне типа убираться помогала. Фантики-то от принесенных мной конфет она вряд ли отдала бы. Она с ними играть будет, пока в пыль не рассыпяться… Ладно, пусть. В подсобке выкину.
    
     Сегодня я беру халат домой стирать. Правда, это совершенно не спасает его от ставших уже вечными пятен непонятного происхождения. Но мне все легче от мысли, что я хотя бы попыталась это сделать. Другого все равно не дадут.
   
     …  Я уже скомкала его и попыталась засунуть в пакет, когда в кармане зашуршало. «А, блин,  мусор же Машкин не выкинула!»
    
     В руке у меня оказалась половинка тетрадного листика в клеточку, оборванная неровно, замызганная и помятая. Я зачем-то развернула и разгладила его. На меня смотрели две нарисованные рожицы из серии «точка-точка-запятая» с вздыбившимися волосами. Так, я слышала, рисуют совсем маленькие дети, которые не понимают,  как можно изобразить «висящие» вниз волосы.  Рожицы были обведены по контуру раз, наверное, двадцать. Видимо, чтоб наверняка…
    
     А внизу – корявая надпись печатными буквами. Не надпись даже. Два слова. Два имени. Ира и Машка…