Очищенье

Когда малыш заснул, Сафарджон бережно перенес люльку в другую комнату и накрыл тяжелым бархатным покрывалом. Дул холодный ветер, небо скрылось за толстым слоем пыли — не иначе, как идет «афганец» и вместе с ним холод. А здесь, в этой маленькой комнате, воздух по-прежнему останется свежим, да и пыль не проникнет.

Гульчехра слабо улыбнулась, наблюдая за хлопотами мужа. Если бы не проклятый радикулит, частенько укладывающий ее в постель, сама бы занялась домашними делами. Мужчины все же есть мужчины.

-  Да-а-а,  —  протянул Сафарджон,  выглядывая  из окна, — пыль висит, хоть   топор вешай. Не люблю такую погоду, будь она неладна.

Пришлось занести в дом все до мелочей, иначе запылится так, что на неделю работы хватит. Да и ветер разгулялся не на шутку — сорвал крышу сарая, а у соседа послышался звон стекла, видимо, тряханул оконной рамой.

Плотно закрыв двери, Сафарджон зашторил окна.

—  Прошел бы «афганец» до утра. А то затянется на неделю.

—  Ты бы отдохнул, — посоветовала   жена. — Весь день топчешься. Мне неловко, что  заболела. — Она виновато улыбнулась  и,  охая, перевернулась на другой бок.

—  Ничего, — Сафарджон осторожно прикрыл дверь комнаты, где стояла люлька, — вырастет    наш    Алиджон, будет помощником, вдвоем управляться легче...

—  Что-то на душе тревожно, и собаки воют, — Гульчехра напряженно прислушалась   к   звукам извне.

—  Спи, спи и не тревожься. От такой погоды и человек может завыть.

Кишлак погрузился в темноту. Казалось, даже редкие уличные фонари, слабо мерцая, оградились от внешнего мира пыльной завесой. Протяжно завыли собаки, а из нор повылезало все живое.

Раздался гул, напоминающий раскаты грома. Трудно было понять, откуда идет тревожный звук, ибо небо слилось с землей до кромешной тьмы. Содрогнулась земля, и в образовавшуюся невообразимо глубокую трещину, словно игрушечные, полетели дома, деревья, целые сады, скот и все, что еще минуту назад жило и дышало. Вековая чинара с грубыми и раскидистыми корнями, легко подпрыгнув, прикрыла раскидистой кроной то, что унеслось в тартарары. Вот так, в знойные летние дни, она укрывала от солнца резвящихся детей, а в праздники голубила под своей сенью полевую кухню жителей кишлака. Земля  замкнулась, и огромный, неведомо откуда выросший холм по-хозяйски разлегся в долине. Гигантские клубы пыли носились вихрем в воздухе, гонимые ураганным ветром. Дважды издав протяжный, но уже примирительный вздох, земля, наконец, обрела покой.

К утру пробился свет предрассветных звезд, после ливня потянуло прохладой. Невозможно поверить, что на месте огромного, словно векового холма, еще вчера кипела жизнь...

Заскулила собака. Огромный волкодав, отчихиваясь, лениво брел вдоль подножия холма. Вдруг остановился, ткнул мордой в землю, принюхался, и уже в следующую минуту неистово стал раскапывать глиняную жижу. Не прошло и получаса, как в углублении показался кусочек синего бархата. Собака вцепилась зубами в покрывало и сорвала его с детской люльки. Зажмурив глаза от яркого солнца, малыш, сладко зевнув, протер пыльными ручками раскрасневшиеся ото сна глазки. Не увидев склонившихся над люлькой привычных лиц родителей, он захныкал. Собака, не обращая внимания на плач, продолжала раскапывать землю, и только когда люлька качнулась набок, волкодав мордой свалил ее на землю. Малыш упал лицом в грязь и зашелся неистовым криком. Собака схватила ребенка за край кофтенки и потащила по земле. В глазах мальчугана застыли слезы, и он не без любопытства стал наблюдать за действием этого лохматого чудища. Малыш хотел было протянуть ручонки и погладить собаку, но, больно ударившись о бугорок, громко зарыдал. Схватив малыша за кофтенку, собака уходила все дальше в горы. Когда же силуэты животного и человека слились в одну расплывчатую точку, на месте бедствия появились люди. Сойдя с машин, они угрюмо остановились возле новой горы.

К вечеру малыша, всего исцарапанного и вываленного в грязи, собака приволокла в кишлак. Подтащила к близлежащему дувалу. Оставив ребенка возле калитки, поскреблась в низкое окно. Выглянула женщина, замахала рукой - «пошла». Волкодав залаял. В дверях показался человек в тюбетейке. Взяв камень, он хотел было запустить в собаку, нарушившую покой, но слабый стон ребенка отвлек его внимание.

...Малыша искупали, накормили и уложили спать.

—  Жаль, не прибил собаку, — сокрушался   Хамиджон, — сбежала  куда-то,  каналья,  испугалась, видно. Надо же такое: детей воровать! Правы предки: собака — это зло. Говорят, прародитель этого зверя раскопал могилу пророка. Бить и гнать надо эту   нечисть! — В его глазах сверкнул злой огонек. — Каналья, а? Откуда дитя притащила, черт   ее знает.  Надо бы завтра в райисполком сходить и сообщить. Родители,   небось,   с   ума сходят. Еще немного и уволокла бы несчастного эта тварь.

—  Ты бы лучше комиссию привел, — раздалось из угла, где пылала буржуйка. Мунира   готовила  ужин. — Пусть составят акт, вон что после   землетрясения   творится — трещины во всех комнатах, дувал в сарае обвалился. А ребенком я сама займусь.

—  Такого удара я еще никогда не ощущал. Видать, эпицентр где-то недалеко.

—  А я до сих пор в себя не приду. Все еще мерзну, шутка ли до утра на улице просидеть.

—  Так говорил же, пойдем в дом. Нет ведь, трусиха, сидела.

—  Чего в дом-то, а вдруг бы опять тряхануло? Помнишь, в Ташкенте день и ночь трясло, люди в палатках жили.

Хамиджон расстелил достархан.

—  Кормить собираешься?  День какой-то колготной, не помню — ел чего или нет.

Мунира на цыпочках подошла к дивану, куда уложила малыша. Он тихо посапывал, намучившись за день. Она поправила одеяло,   легонько погладила его  ручку.

—  Радость ты моя... — не отрывая глаз от мальчика,  робко спросила: — А если не объявятся  родители, могут его нам отдать? — Она посмотрела   на   мужа   с такой   надеждой,   словно   от   него   зависело   решение сложного дела.

Он пожал плечами, уклонившись от ответа. Не хотелось лишать последней надежды женщину, которая никогда не станет матерью. В первые годы жизни была уверенность, что болезнь можно излечить. Но обещания врачей, что все будет нормально, со временем потеряли всякий смысл, и Мунира с горечью поняла, что никогда уже ей не склониться над детской колыбелью, обнажив упругую и теплую грудь. Все больше стала задумываться о том, что мужу надоест такая жизнь и он уйдет к полноценной женщине. Мысль страшила, наводила на подозрения, невыносимую ревность. Но Хамиджон нарочито рассказывал, что многие семьи на Западе умышленно не имеют детей, чтобы пожить для себя. Она внутренне усмехнулась: для себя можно жить в большом свете, но не в кишлаке. И, дабы не испортить игры, выражала на лице высокую степень понимания и согласия. Хамиджон вспомнил, как однажды Мунира пошла в роддом и попросила врача в случае отказа  какой-нибудь матери от ребенка, отдать его ей. Та покачала головой: нельзя, на то нужно специальное разрешение. В инстанциях с пониманием выслушали женщину, но сослались на очередь — вон их сколько, желающих взять детей, ждите. Мунира махнула рукой — ладно, бесполезное дело. А этот подкидыш, по всему видно, ничейный ребенок, иначе мать давно бы заявила в милицию и весть о случившемся дошла бы до кишлака. Не стоит торопиться, следует  подождать.

Чай дымился в китайских пиалах, в тарелке тонкой немецкой работы Мунира принесла плов. Хамиджон любит, когда достархан украшен красивой посудой, и часто повторяет, что от этого зависит вкус еды. Жена старается доставлять мужу маленькие радости, но эта фарфоровая тарелка выставляется в особо торжественные дни. В семье пополнение и, с помощью Аллаха, счастье не  должно разбиться.

В дверь постучали. Розия, соседка, извинилась за поздний визит.

— Что же вы телевизор не смотрите? Соседний кишлак Дагару гора накрыла.

В ужасе Мунира бросилась к телевизору. На экране появился прекрасный горный ландшафт, где, казалось, никогда и не было селения. Она вскрикнула и посмотрела на малыша. Все встало на свои места — ребенок чудом уцелел в том кишлаке и чуть было не стал жертвой бездомного пса.

...Весть потрясла жителей кишлака. Поутру мужчины засобирались к месту стихии, чтобы своими глазами увидеть происшедшее. Несколько женщин надели траур — там, под землей, осталась их родня. Мунира, как могла, скрывала от чужих глаз малыша, обдумывая, что бы предпринять, чтобы ребенок навсегда остался в ее доме. Но мальчик стал кашлять, поднялась температура и, перепуганная насмерть, она вынужденно рассказала о ночном происшествии. Ребенка положили в больницу, и возле его тумбочки выросла гора сладостей и фруктов от всех жителей кишлака. Когда малыш немного окреп, из столицы приехали репортеры, бесчисленное число радио- и теле корреспондентов, пожелавших рассказать о редком случае. А когда речь заходила о собаке, многие высказывали предположение, что то был шакал.  Кое-кто старался вообще обходить эту тему, казавшуюся неправдоподобной — ведь кишлаки разделяет не один десяток километров. В милицейском участке на всякий случай составили протокол, а по телевидению объявили розыск родных, пусть и дальних, ребенка. Но со временем выяснилось, что за пределами погибшего кишлака коренных жителей не так уж и много, а те, кто находился в злосчастную ночь в других местах, и волею судьбы уцелел, пожимали плечами: в кишлаке малышей десятки, чей этот счастливчик — сказать трудно.

Многое пережила Мунира, прежде чем ей разрешили взять на воспитание сироту. Закатили туй и назвали сына Хушбахтом — счастливым.

Прошло шесть лет. Мунира и Хамиджон настолько приняли душой и сердцем приемного сына, что непосвященному трудно поверить, что ребенок не родной. С годами Хушбахт  чем-то становился похожим на приемного отца — широкий лоб, глубоко посаженные карие глаза, нос с горбинкой. Добрый, жалостливый, чистосердечный. Схожесть настолько поражала, что Мунира ненароком бросила фразу — может, ребенка подбросила какая-нибудь женщина, о связи с которой она ничего не знала? Он рассмеялся, обнажив красивые ровные зубы, — на какие только выдумки способна ревнивая душа!

В августе все вместе поехали в город. Хушбахту исполнилось семь лет и для него распахнулись двери школы. Купили мальчику форму, обувь, школьные принадлежности. Обошли все магазины, достали импортное, самое лучшее. Иначе и быть не могло — это единственное сокровище, ради которого жила семья.

Как-то, надев новенькую рубашку и шортики, Хушбахт вышел во двор.

—  Сынок, ты куда? — поинтересовалась мать.

— Туда, к пацанам.

А сам побежал к речке. Засвистел соловьем, и из небольшой пещерки выскочил волкодав. Виляя хвостом, подбежал к мальчику и, поставив передние лапы на его худенькие плечи, нежно лизнул лицо.

—  Соскучился, Барбосик мой бедненький? Но не мог прийти, ездили в город, к школе готовились.

Собака посмотрела на него умными глазами и понятливо заскулила. Вытащив из кармана новеньких шорт бутерброд с колбасой, он заботливо разломал его на маленькие кусочки и стал кормить каждым по отдельности. Бутерброд пришелся бы на один зуб собаке, но волкодав позволил себя кормить, словно щенка. Облизнувшись, он растянулся на земле, подставив брюхо для ласки. Вдоволь наигравшись и побегав по горным кручам, мальчуган помахал мохнатому другу рукой — завтра снова приду с чем-нибудь вкусненьким. Собака заскулила, поджала облезлый хвост и молча села на задние лапы. Это означало, что она поняла и с нетерпением будет ждать завтрашнего дня. А как же иначе? Когда Хушбахт впервые на тоненьких неуверенных ножках вышел за калитку, к нему, откуда ни возьмись, бросилась собака, весело виляя хвостом. Малыш испугался, расплакался, а перепуганная мать звала на помощь так, словно на ее ребенка набросился медведь. На крик выбежал Хамиджон и, схватив кирпич, бросился за волкодавом. Чуть позже, когда мальчику минуло три годика, родители не без ужаса заметили, что все та же собака бродила возле дома. Однажды она даже повалила ребенка наземь и катала его своими крепкими лапами. Мальчуган заходился от смеха, вставал на окрепшие ножки, но она вновь валила его на гальку. Им было хорошо – мальчугану и собаке. Но холодящая кровь картина привела Хамиджона в ярость.

—  Опять эта собака, убью, — побежал на помощь сыну  Хамиджон.
—  Не трогай   моего  друга, — плакал Хушбахт. И все же  отец строго-настрого  запретил сыну подходить к дикому животному.

И мальчик стал хитрить. Он окрестил собаку «бедненьким Барбосиком» и нашел ей убежище в горе. Поставив вовнутрь миску с едой и банку с водой, он привязал бедолагу веревкой к кустику.

—  Не бегай к ним, они тебя боятся, могут и камень бросить.

Никто  и  не догадывался,   что  в  ту ночь,   притащив мальчонку к двери самого крайнего в кишлаке дома, обессиленная и голодная собака просидела в кустах почти сутки. Потом, увидев, что мальчика увезла какая-то машина с красным крестом, весь месяц бродила возле больницы. Куда бы ни перевозили малыша, она была тут как тут. Ее отгоняли, бросали в нее палками, но она упорно появлялась в стороне, поглядывая на здание, где находился спасенный ею человечек. Стоило терпеть столько лишений и оскорблений ради того, что­бы он вновь появился за калиткой знакомого дома. Они подружились — собака и мальчик. Тайно, особо не посвящая в свой секрет людей.

В сентябре Хушбахт пошел в школу. Синий ранец с нарисованными пятерками придавал мальчонке серьезный вид. За обе руки его держали счастливые Мунира и Хамиджон. Первый день произвел на мальчика большое впечатление, и после школы он поспешил к своему четвероногому другу, чтобы рассказать о новостях. Но впервые за все время волкодав не откликнулся на свист. Хушбахт заглянул в логово — собака лежала в окружении пяти щенят. Мальчик так и присел от удивления — столько маленьких слепых собачат, тыкающих мордочками в брюхо матери. Он снял ранец и ножичком разодрал его по шву: как же так, малыши ведь могут простудиться на холодной земле и заболеть.

Сделав из портфеля подобие коробки, он бережно переложил щенят в новый домик. Нарвал травы, принес кузнечиков, жуков — на любой вкус, пусть едят. Но новорожденные, попискивая, тыкались мордочками в стенки ранца. Дрожа всем телом, они плотно прижимались друг к другу. Хушбахт снял курточку и укрыл детенышей.

— Сейчас вам будет тепло, — успокаивал  малышей. Подмигнув своему Барбосику,  пообещал  вернуться с едой.

Вдалеке раздались крики, и обернувшись, он увидел родителей, бегущих в его сторону.

— Хушбахтик, сыночек,   как же ты нас напугал. Время уже три часа, а тебя все нет и нет. Что ты здесь делаешь? — Мунира взяла мальчика на руки, осыпала поцелуями. — Напугал же ты нас. Все детки еще в двенадцать часов вернулись  домой. А тебя все нет и нет. Где только мы тебя не   искали, — она судорожно   сжимала   сына,   утирая  слезы.

Они поспешили домой, а Хамиджон подошел к щенятам.  Присел на корточки. Долго рассматривал пушистые комочки. Собака, позволившая Хушбахту  возиться с щенятами, с опаской смотрела на человека.  Хамиджон сел на траву, обхватив колени руками. 
Запищали щенята. Собака дернулась в сторону малышей, но неподвижно сидевший человек нагонял страх. Сколько раз он кидал в нее камнями, отгонял от маленького друга. Она посмотрела на человека с мольбой.
Хамиджон встал, поправил под щенками подстилку, которую смастерил сын, и улыбнулся.  Собака медленно подошла к щенятам. Легла рядом и подставила им грудь. Рядом валялись  камни. Хамиджон, стыдясь своих поступков, подумал:  «Если бы ей было бы дано немного от человека – она закинула бы в меня булыжник…»

Багдад, Ирак.

                Журнал «Памир», август, 1990г.