Петер Пауль Рубенс. Св. Георгий

   Язык живописи можно назвать международным. С тех давних времен, когда Homo sapiens-у пришло в голову что-нибудь изобразить, он начал рисовать все, что видит, что знает, и, главное, о чем хочет поведать. Тысячелетия сменяются тысячелетиями, а люди все рисуют и рисуют человечков, животных, людские дела. И нам все это понятно. Вот только флер символики, особенно «доисторической», нам не понятен, его смысл смывается рекой времени и остается там, в той эпохе, которой принадлежал творец. Для нас он загадочен. Немного легче стало, когда людское сообщество научилось писать и стало описывать не только то, что видит, но и о чем думает. В посланиях из прошлого роются обычно специалисты и пытаются объяснить остальным, что они раскопали. Охватить все и всех они, конечно, не могут. И каждый из желающих приобщиться к искусству живописи понимает то, что видят его глаза, по своему, в силу своих знаний, вкусов, сиюминутных побуждений. Зашел в картинную галерею (в наши дни это чаше всего интернетная «картинная галерея»), пробежался, не всмотрелся, тем не менее, составил и уложил в памяти свое мнение: у этого все мрачно, у этого бабы толстые, этот, видимо, рисовать не научился – все искривил.

     Так всегда бывает и в жизни. Встречаешь случайных прохожих, подмечаешь: смазливое личико, страшная морда, этот кривой какой-то, тот одет ужасно. Познакомишься, пообщаешься, и перед тобой открывается мир этого человека, непохожий на других, многообразный, интересный. Так и с картинами нужно общаться, чтобы понять их. Не заниматься «оптовой загрузкой», а беседовать с той картиной, которая чем-то «зацепила». Вглядись, попытайся понять, что художник хочет сказать тебе. Ведь он, рисуя долго и тщательно свое полотно, вкладывал в него свою душу. Раз зацепило, значит, у вас есть что-то общее, какие-то струнки настроены в одной тональности. В музеях и альбомах собраны лучшие работы, их писали гении, о которых помнят. Сильно писали, каждый штрих наполняли смыслом. Ну не знаешь ты язык символов того времени, национальных особенностей, людей и событий, изображенных на картине, законов художественного мастерства. Но ведь зацепило! В душе что-то дрогнуло! Тогда «читай» и «перечитывай» то, что взволновало. С каждым разом будут открываться дверки понимания, и разделяющие вас века исчезнут, и останется беседа двух близких по духу людей. Заодно и в себе что-нибудь новенькое откроешь.

                ***

   Рубенс! О, Рубенс! Говоря о нем, хочется все называть в превосходной степени. Его картины полны динамики, броскости, сверкания (барокко все-таки!). Таким был и он сам: красивый, очень подвижный, жадный до знаний, увлекающийся, сказочно богатый. Страстный любитель жизни во всех ее проявлениях, ценитель женской красоты (но не античного образца, а своего, фламандского). В его картинах на фоне сильных, красивых, смуглых мужчин сияют перламутровой кожей женщины с нежными лицами, маленькой крепкой грудью, пышными бедрами. Они желанны. Свою вторую жену Рубенс, будучи в возрасте пятидесяти двух лет, взял шестнадцатилетней девочкой, привлеченный ее красотой, соответствующей его идеалу. Он рисовал ее без конца – и в одежде, и обнаженной. Она родила ему пятерых детей. Последняя девочка родилась через восемь с половиной месяцев после его смерти – он, скрюченный подагрой, почти год не мог подняться с постели, но! жену свою желал до последних дней! Сила!

    Размах его натуры воплощается и в стремительности живописного действия и в гигантских по размерам полотнах (в цикле о Марии Медичи, к примеру, картины вертикального формата –  высотой до четырех метров, горизонтального формата – шириной свыше семи метров). Уверенности в себе ему не занимать: «Мой талант таков, что еще никогда ни один замысел, пусть даже самый необычайный по количеству и разнообразию сюжетов, не оказался мне не по плечу». Рубенс во всем стремился достичь почти недостижимого предела. Проведя юность в семье, где считали каждый грош, он возжелал богатства и обрел его. На картине «Сад любви» вы можете увидеть дворец, который художник построил себе в пригородах Антверпена.  О нем говорили: «король художников и художник королей». В круг его общения входили короли и королевы, знатные вельможи и дипломаты, писатели и ученые всего европейского мира. Королевские особы и богатые сановники добивались его произведений, но зачастую получали произведения, написанные его учениками. В мастерской Рубенса работа кипела с утра до ночи. Сам мастер работал не покладая рук: рисовал эскизы к картинам, которые переносились на большие полотна подмастерьями и художниками (среди них были и прославившиеся позже Ян Брейгель, Франс Снейдерс, Антонис ван Дейк), иногда, по категоричному требованию клиентов, сам полностью создавал живописные полотна.

   Параллельно с занятиями живописью Рубенс активнейшим образом занимался дипломатической деятельностью, ездил с дипломатической миссией в Испанию, Англию, Францию, вел переписку с царствующими особами. На все у него хватало времени и сил. Энергия его неистощима. Добавим к этому его энциклопедические знания: он великолепно знал историю, творчество латинских поэтов изучил в совершенстве, владел несколькими языками. Поэтому не приходится удивляться богатству и глубине его мыслей. Как художник, Рубенс восхищает неуемной, бьющей через край фантазией, подавая ее то в «чистом» виде, то с помощью аллегории, столь популярной в XVII веке. Вот как он сам описывает одну из своих картин, которая называется «Последствия войны»: «Центральная фигура – это Марс, выходящий из храма Януса (Вашей милости, конечно, известно, что по римским законам этот храм в мирное время был закрыт) и с окровавленной шпагой в руках приближающийся к толпе, которой он угрожает несчастьями, в то время как его возлюбленная Венера, сопровождаемая амурами и гениями, пытается удержать его своими ласками и поцелуями. Однако фурия Алекто с факелом в руке увлекает Марса за собой. Рядом с ними – неизменные спутники войны Чума и Голод. На земле лежит женщина с разбитой лютней: это Гармония, которая не может существовать во время военных раздоров; тут же мать с младенцем на руках – ее изображение говорит о том, что война, которая все развращает и разрушает, губительна для плодородия, материнства и милосердия. Ваша милость увидит также на картине архитектора, поверженного вместе со своими инструментами, ибо то, что мир создает к вящей красоте и изяществу больших городов, разоряет и губит жестокость оружия. Кроме того, если память мне не изменяет, Ваша милость увидит на земле попираемые Марсом книгу и рисунки – этим я хотел показать, что война враждебна литературе и искусствам. Кажется, есть там еще рассыпанный пучок копий и стрел и веревка, которая прежде их связывала: как известно, пучок – это символ согласия, подобно тому, как жезл Меркурия и оливковая ветвь – символ мира, они тоже отброшены в сторону. Наконец, есть там скорбная женщина в трауре, под вуалью, без драгоценностей и украшений – это несчастная Европа, которая вот уже столько лет страдает от неисчислимых бедствий и от невыразимых страданий каждого из нас. У нее в руках глобус, который поддерживает Ангел или Гений и который увенчан крестом, символизирующим христианство».

   Энергия Рубенса неистощима. Сверкают красотой и драгоценностями его жены (поочередно, естественно), сверкают его роскошные дворцы, наполненные сокровищами искусства всех времен, сверкают его огромные полотна. Он сам, всегда приветливый и дружелюбный, возможно, и не сверкает, но слава о нем гремит по всей Европе. Человек-легенда! Сказочный принц (это иносказание, как вы понимаете)!

                ***

   Моя самая любимая картина Рубенса – «Персей и Андромеда». Но! представляете! я не могу ее описывать! Мне крайне неловко, но сознаюсь, что, глядя на эту картину, всегда утыкаюсь взглядом в Пегаса и уже не могу оторвать от него глаз. Какой конь! Мощный, лоснящийся круп, который хочется погладить, ласково по нему похлопать. Да, любил Рубенс лошадей, любил, это понятно из его картин, не меньше, чем женскую плоть. Женщина – наслаждение, конь – гордость. Женщина – это красота, грация, нежность, чувственность, конь – красота, грация, сила, преданность. Какие у Пегаса чуткие уши, какая чудная грива, сильные ноги! Конечно, потрясающе передано зарождающееся чувство любви Персея и Андромеды: ее потупленный взгляд и вспыхнувшее румянцем лицо, застенчивость бесстрашного героя… Но конь! Как живой стоит! Явно срисован художником с какого-нибудь любимца из собственных конюшен. Не поленитесь, дорогие читатели, прервите чтение, найдите в интернете картину Караваджо «Обращение Павла». Там тоже большое место в картине занимает конь, и тоже пегий, и тоже повернут крупом к зрителю. Посмотрели? Сравнили? Сразу видно, что у Караваджо не было своих конюшен, не был он любителем лошадей.

   В центре рубенсовской картины – понятные аллегории, но, думается, со своими загадками. Богиня победы возлагает венок  на голову победителя, убившего страшную горгону Медузу. Вон она, Медуза, вернее, ее отражение в щите (самый-самый центр картины). Вот тут загадка и притаилась. В щите-то ведь отражение. Где же она сама, эта отсеченная ужасная голова? Получается, что среди нас, зрителей, и превращает она нас не в камень, а в прах… Но конь! Почему все, кто пишет об этой картине, говорят о чем угодно, только не о коне? Но ведь не случайно его изображение занимает чуть ли не полкартины. Может, это самый большой подарок, который получил Персей за свой подвиг (Пегас возник из крови убитой горгоны)? Посмотрите – у Пегаса приподняты две левые ноги. Почему так? В жизни этого быть не может, чтобы лошадь оперлась на две правые ноги и подняла две левые. Я сначала посчитала это ошибкой художника (самонадеянная!), а потом поняла – это ведь крылатый конь! Он готов взлететь в воздух, он уже парит над землей, его удерживает за уздцы маленький путто. Крылатый Пегас, подобно  крылатой богине Виктории, считался  символом победы. Возможно здесь, в картине, он и выступает в этой роли. Не знаю, думать не хочу, писать об этой картине не буду, потому что просто неприлично сосредотачиваться только на коне… Но он хорош! Я даже полазала по Интернету, чтобы определить породу. Ничего похожего не нашла. Немного напоминает рубенсовского Пегаса нидерландская лошадь: мощный круп, сухая морда, лохматые ноги. Но это тяжеловоз. А здесь – конь для богатырей и богов, неутомимый скакун. Люблю тяжеловозов. Я даже не знаю, откуда появилась эта любовь – от картины Рубенса? Возможно. Они меня приводят в трепет. И всегда возникает образ Пегаса – могучего, умного, с теплыми губами.

                ***


   Картина «Святой Георгий, поражающий дракона» написана Рубенсом в возрасте двадцати девяти лет – молодой еще, но тем не менее, уже вполне «оперившийся», уже сверкающий, аллегоричный, барочно клубящийся, скульптурно объемный, полный силищи неуемной. Меня поражает сочетание, казалось бы, несочетаемого в единой фантастической гармонии. Две главные фигуры картины – всадник и конь – занимают почти все пространство огромного полотна. Именно в них сосредоточены героическая сила, напористое движение, страсть к победе. Вздыбился могучий конь, взмахивает мечом всадник, добивая раненное чудище. Видно, как под блестящей лошадиной шерстью перекатываются напряженные мышцы. Грива от взмаха головы вздыбилась и разлетелась. Бьют в воздухе копыта сильных лохматых ног. Это «рубенсовский конь»: не нервно утонченный скакун, а богатырь под стать богатырю наезднику. У рубенсовских коней почти человечьи глаза. Почему? Наверное, чтобы было ясно, что это верный и умный  друг и соратник хозяина, боевой товарищ. Вместо попоны спину коня покрывает шкура барса – символ мужественности.

   Всадник изображен в римских воинских доспехах. По легенде Святой Георгий служил в императорской армии тысячником (руководителем когорты). И здесь, в картине, мы видим атрибуты, свидетельствующие о высоком звании воина. Только военачальникам разрешено было украшать шлемы конскими хвостами. Да и сам шлем, бронзовый, с фигуркой крылатой Виктории, явно дорогой, принадлежащий человеку не бедному. Пурпурные плащи преподносились тем, кто заслужил сей почетный дар личным мужеством и боевыми победами. Правда, римляне во время боя обычно снимали плащ, чтобы он не сковывал движения. В картине плащ не снят (уступка ради эффектности) и летит за спиной всадника подобно полыхающим победным крыльям. Разметавшиеся по воздуху плащ и грива – это ураган чувств в стремительной битве, вырвавшийся наружу. Несмотря на то, что фигура коня занимает в картине больше места, чем фигура всадника, глаз зрителя притягивает в первую очередь всадник – именно он является самой красочной фигурой композиции. Ярким всполохам плаща резко контрастны белый хвост, украшающий шлем, темное сверкание шлема и кирасы, синие зубцы на рукаве и подоле, украшающие кирасу, желтая туника, выглядывающая из под синих зубцов. На фоне этой красочной гаммы выделяется смуглое, мужественное, спокойное лицо (Рубенс, как и Пуссен не любил «гримасничанья»), сильная, играющая стальными мускулами рука, сжимающая меч. Идеальный образ не только мужественного защитника, но и красивого, сильного, уверенного в себе и в своих деяниях мужчины. Он сливается с вставшим на дыбы конем. Они оба – порыв, стремительность, бесстрашие. Их сердца бьются в унисон. Их перекатывающиеся под кожей мускулы дают почувствовать бурление горячей крови в разгоряченных телах (да еще этот плащ и красная уздечка). Не правда ли, потрясающие по силе образы?

   Кипящий мелкими пенными завитками хвост-украшение струится вниз, почти сливаясь с  хвостом коня, создавая своеобразное обрамление для нового образа – спасенной принцессы. Летящий по ветру плащ Святого Георгия прикрывает ее от бури, разыгравшейся на небе и на земле.  Мы сосредотачиваем внимание на ней и попадаем в другой мир. Там воздух прозрачен и чист. Легкий ветерок едва колышет покрывало, накинутое на белокурую головку прекрасной девушки. Девушка облачена в  свадебный наряд. По легенде красавиц, ведомых на заклание кровожадным чудищам, одевали как невест. Одной рукой девушка придерживает прижавшегося к ней ягненка (символ чистоты и жертвенности), другой делает отстраняющий жест, как бы отгораживаясь от бед и насилий. Глаза ее смиренно опущены долу, чуть приоткрыты алые губы – в мольбе ли, в словах благодарности, или это просто глубокий вздох облегчения. От нее веет тишиной и обретенным покоем. Она – мир нашей мечты о прекрасном, мир нежный, легко ранимый, требующий защиты.

   Весь правый нижний угол картины занят темной массой поверженного  чудовища, побежденного зла. Вот тут-то фантазия художника разыгралась не на шутку. Такого дракона нет ни у кого. Тема борьбы Святого Георгия с драконом столетиями занимала художников. И дракон обычно изображался как «нормальный» такой дракон: то похожий на летающую ящерицу, то смахивающий на крокодила с крыльями, то есть  действовало вполне логичное представление о каком-то крылатом пресмыкающемся. Рубенс же наделил своего отрицательного «героя» совершенно чудовищными «нескладушками». Его воля – раз это чудовище создано народным воображением, то и пусть оно будет ни на кого и ни на что не похожее. Смешные «нескладушки» оборачиваются кошмаром, заставляющим забыть о чувстве юмора.

   Рассмотрим повнимательнее этого «дракона». Поднятый к грозовому небу извивающийся хвост явно змеиного происхождения. Он переходит в пятнистое тело, достаточно широкое, чтобы провести ассоциацию скорее с каким-нибудь пятнистым животным. Скользкие короткие передние лапы отдаленно напоминают лягушачьи окорочка, но наделенные острыми большущими когтями. Маленькие хилые крылышки ни на чьи не похожи, они похожи на рудименты, отслужившие свое и пригодные только для  «украшения». Венчает все это «сооружение» совершенно круглая гигантская голова с длиннющими шерстистыми усами, вытянутой мордой и зубастой пастью, способной рвать жертву на части. Мерзкое, надо сознаться, получилось существо, отталкивающее своим уродством. У него круглые желтые глаза-пуговицы, птичьи глаза.

   Взгляд зрителя сначала выхватывает фигуры воина и коня, впитывает атмосферу безудержного стремительного движения и мощи, окружающую их. Потом, вслед за взглядом Святого Георгия опускается вниз. Натыкается на  разинутую пасть с впившимся в нее обломком копья, выдираемого сильной когтистой лапой. Охватывает все корчащееся от боли тело дракона. Снова поднимается к главным героям, любуясь ими. Наступает черед осмотра самого небольшого по размерам левого образа принцессы. И снова, будто что-то беспокоит, будто что-то недоглядел, упустил, зритель всматривается в чудовище. И натыкается на стеклянный сверкающий глаз, который смотрит прямо в твои глаза, не отпускает, гипнотизирует. Никто больше из героев картины не смотрит на зрителя: Святой Георгий занят важным делом, принцесса отгораживается от всего происходящего. Только мировое зло смотрит нам в глаза.

    Нет, надо немного успокоиться, отвлечься. Вот светлый мир принцессы и сама она как прекрасная мраморная статуя застыла с протестующим жестом. Как реальны и прекрасны Святой Георгий и его конь! Чудо! Раздутые ноздри коня, резкий взмах руки богатыря, ноги, крепко сжимающие конские бока, тело, натянутое как струна, готовое к последнему броску. Так все ярко, броско, выпукло. Глаз цепляет деталь за деталью, красочное пятно одно, другое, все так выразительно, волнующе. Но бесстрашный воин смотрит вниз, и наши глаза опускаются туда же и вновь натыкаются на желтый  круглый глаз, который, не мигая, глядит на нас – глаз дьявола. Чур, чур меня! Спаси и сохрани нас, Святой Георгий!

                ***