Заметки о языке

1.
Я вижу то, что знаю. Это на самом деле значит: я вижу то, что говорю.

2.
По правде сказать, язык -- это дом насилия и тюрьма бытия. Первый вопрос поэтической практики -- может ли язык быть домом свободы или хотя бы ведущим к ней подземным ходом.

3.
Но с отношением речи и языка не все так просто. Речь несет в себе некую трансцендентную потенциальность, почерк духа. Речь есть игривое и детское в языке. Но способна ли речь в своей живой мимолетности взорвать подземный бункер линейной логики и ниспровергнуть окаменяющий дискурс?

4.
Вообще, конечно, дуализм или амбивалентность языка дают себя знать в его концептах: логофилия и логофобия. Но, возможно, есть путь за пределами этих зубодробительных контрадикций.

5.
Если язык -- одна из камер мировой тюрьмы, то литература и словесное творчество, -- лишь обои или даже рисунки, которыми покрыты ее стены. Скорее это даже такой универсальный ржавый гвоздь, который каждый волен при желании нащупать в своем кармане и царапать потом все, что ему заблагорассудится. И весь назидательно-апостольский, вековечный пафос словесности -- след давным-давно забытой, перегоревшей надежды, что нарисованная дверь чудом откроется, что случится невозможное -- бестелесное, бессильное слово отомкнет непробиваемую реальность -- и человечий дух обретет свободу. Но этого не происходит.

Дверь не открывается уже очень давно -- поколения и поколения узников позабыли и потеряли себя в утратившем цель процессе, тщета и немощь обрели статус смысла и ценности. Так мертвая магия и истлевшие останки бога становятся достоянием ремесла и содержимым склепа культуры, которая сама становится магией без чудес и богом без благодати. И хочется бежать вон из этого душного склепа самовлюбленных мумий.

Но что если однажды дверь все-таки откроется? Если в стене образуется брешь -- и внутрь ворвется ветер, свет и воздух свободы, что тогда? О, тогда эти боготворители рутины, эти патриоты тюремных будней, бросятся всем скопом на открывшийся пролом, как Матросов на амбразуру, и, хотя бы собственными телами, но замуруют выход из своей тюрьмы -- и сделают вид, что ничего не было. Ибо только в условиях вечности и нерушимости их бастилии, через боготворение несвободы, их жалкое рабское существование, их тщета и немощь могут иметь неоспоримую символическую ценность и претендовать на звание "духовных ценностей".