Заметки о языке

1.
Я вижу то, что знаю. Это на самом деле значит: я вижу то, что говорю.

2.
По правде сказать, язык -- это дом насилия и тюрьма бытия. Первый вопрос поэтической практики -- может ли язык быть домом свободы или хотя бы ведущим к ней подземным ходом.

3.
Но с отношением речи и языка не все так просто. Речь несет в себе некую трансцендентную потенциальность, почерк духа. Речь есть игривое и детское в языке. Но способна ли речь в своей живой мимолетности взорвать подземный бункер линейной логики и ниспровергнуть окаменяющий дискурс?

4.
Вообще, конечно, дуализм или амбивалентность языка дают себя знать в его диалектических концептах: логофилия и логофобия. Но, возможно, есть путь за пределами этих зубодробительных контрадикций.

5.
Если язык -- одна из камер мировой тюрьмы, то литература и словесное творчество, -- лишь обои или даже рисунки, которыми покрыты ее стены.

Скорее это даже такой универсальный ржавый гвоздь, который каждый волен при желании нащупать в кармане и царапать в своем углу все, что ему заблагорассудится...

И весь назидательно-апостольский, вековечный пафос словесности -- след давным-давно забытой, перегоревшей надежды, что нарисованная дверь чудом откроется, что случится невозможное -- бестелесное, бессильное слово отомкнет железобетонную реальность -- и человечий дух обретет свободу.

Но этого не происходит.

Дверь не открывается уже очень давно -- поколения и поколения узников позабыли и потеряли себя в утратившем цель процессе, тщета и немощь обрели статус смысла и ценности. Так мертвая магия и истлевшие останки Бога становятся достоянием ремесла и содержимым склепа культуры, которая сама становится магией без чудес и богом без благодати.

И хочется бежать вон из этого душного склепа самовлюбленных мумий...

Но что если однажды дверь все-таки откроется? Если в стене образуется брешь -- и внутрь ворвется ветер и свет, воздух и шум свободы, что тогда? О, тогда эти боготворители рутины, эти патриоты тюремных будней, бросятся всем скопом на открывшийся пролом, как Матросов на амбразуру, и, хотя бы собственными телами -- замуруют выход из своей тюрьмы!

А потом сделают вид, что ничего не было...

Ибо только в условиях вечности и нерушимости их бастилии, через боготворение несвободы, их жалкое рабское существование, их тщета и немощь могут иметь неоспоримую символическую ценность и претендовать на звание непреходящих "духовных ценностей".