Анчутка!

Пьеса в трёх актах.

Акт второй.

Действующие лица: Сидор Мудищев, Дормидонт Лоханкин, Шейлок Хаймс, Шариков.


На сцене московская квартира сороковых годов годов, общая кухня, столы и столики, керосинки и керогазы. Одна раковина, мусорное полное ведро, на стенах какие-то тряпки, висит корыто и поломанный велосипед. На всём мразь запустения, в углу дверь в уборную, в кухню выходят ещё четыре двери.

Лоханкин, выходит из уборной с толстой книгой подмышкой. На нём толстовка,когда-то белого цвета, перетянутая кавказским наборным ремешком, пестрядинные порты и шлёпанцы. Уходя, гасите свет, сила вся в кефире (забывает погасить электричество). Шлю всем пламенный привет, мир царит в квартире. Люблю я, когда тихо. И не люблю, когда соседи забывают бумажные запасы пополнить. Вот народ. Ну казалось бы, возьми мелочь, газетку купи, порви, да в специальный ящичек сунь. Благолепие и  благорастворение в воздусях. Не дождёшься! Каждый норовит за чужой счёт проехаться. В кухне одна из двух лампочек перегорела, так и живём. Никак на лампочку деньги собрать не можем. Открывается одна из дверей и выходит человек с буйной шевелюрой, идёт нервной походкой. На нём полувоенная форма-гимнастёрка, галифе, ботинки с обмотками. Это Шариков. Ставит на керосинку чайник. Доброго здоровьичка! Как живём-маемся? Лоханкин, включая свой керогаз: Просто прекрасное утро. Я, знаете ли, тут перечитал кое-что, знаниями, так сказать, пополнился. В Таиланде есть такой обычай, что каждая женщина может иметь по пять мужей! Они все работают, а она им еду готовит. И, знаете, (хихикает в ладошку) это самое со всеми, может сразу, а может по очереди! Шариков: Ты посмотри, чего буржуи вытворяют! Не, у нас при социализме лучше-каждому по бабе, носи-не хочу! Замечает свет в уборной. Шариков: А чего это вы гражданин Лоханкин свет в уборной не гасите? Разбогател, навоз продал? Ах ты контра недобитая, гнилая интеллигенция! Мало вас на распыл пускали, к стенке ставили? Опять трудовому народу жить и богатеть мешаете! Даром элекстричество разфундячиваете. А оно нам, народу, не даром далось. Сам товарищ Ленин говорил, что советска власть да злектрифункция равны каммунизьме! И во всём мире! Лоханкин: Вы товарищ Шариков потише будьте. Чай год не семнадцатый. Подумаешь какая цаца, ответственный работник санитарного контроля. Количество кошек на улицах регулирует. Шариков: Твоё счастье, что перешли мы к отлову сетями. А раньше, когда стреляли, у меня ривольвер был. Вот бы я тебя, гаду ядовитую, к стенке прислонил, да все пули бы и побросал. Носи на здоровье, Филя - дубовые яйца! Свет иди, погаси. Пока тебя не погасили. Чмо зелёное. Внезапно включается радио: А сейчас по многочисленным просьбам слушателей передаем концерт симфонической музыки. Вы услышите малоизвестную симфонию композитора Кончини. У микрофона большой симфонический оркестр Госрадио СССР, дирижер народный артист Советского Союза Эмиль Крендельсон. Звучит скрипичная музыка. Шариков, завывая, несётся к радиоточке и выдергивает вилку. У меня от этих симфоний прямо почесуха начинается и шерсть на загривке дыбом встаёт!Лоханкин: Ну, свет я погасил. Стоило ли так переживать? Мы же соседи. Шариков, сидя за единственным столом, пьёт чай из блюдца вприкуску. А это что за запах такой? Лоханкин: Вчера по радио передавали, что всем надо есть зелёный сыр, вкус дивный и полезно очень. Шариков: А запах как после сраной кошки в подъезде. Лоханкин, пробуя: Да и на вкус примерно такое же дерьмо! Только внешне на эскимо похоже, а попробуешь, ох какие отличия! Открывается ещё одна дверь. Входит здоровенный парень. Кровь с молоком. На нём пиджачная пара, брюки заправлены в сапоги, под пиджаком косоворотка в белый горошек. Чай да сахар! И я с вами чайку попью. Достаёт из кармана »четвертинку» водки, выливает в тарелку, крошит в неё черный хлеб и хлебает ложкой. Лоханкин глядит на это с ужасом, Шариков с восхищением. Лоханкин: Да это же водка! А вы её как суп хлебаете. Шариков: И вовсе это не водка. После хлеба добавления суп русский этот называется мурцовка, вона как! Сидор: Слышь, Дормидонт, не дёргайся. Я вот что тебе скажу. Бывало на фронте обстановка мутная, жрать нечего, а старшина подвёз только водку да хлеб промороженный. А сколько ты зимой протянешь без горячего? Вот и сотворишь в котелке мурцовку, да всю и выхлебаешь. И тепло, и жить полегче становиться. А ты, не помню я, на каком фронте был? Лоханкин: Я служил по линии ПУРа, в Москве. Осуществлял техническое обеспечение нашей Победы, работал в Союзе церковных организаций. Координировал  работу и направлял её на благо народа. Шариков: Это как? Дормидонт: Ну, там соберёт православная церковь деньги на танковую колонну »Александр Невский», а я политически всё обеспечиваю, собрание, там, али митинг. Ну и за попами присмотришь. Что бы чего лишнего не брякали. Потом на банкете сиди. Да ещё и иностранцы поналезут. Страшное дело. Сидор: Я вот до младшего лейтенанта дослужился, командир разведвзвода, войну в Вене закончил. А ты? Я то? Выше поднимай. Майор запаса! Шариков: А меня не взяли, гады! Врачуга-еврей так и сказал, грудь говорит килём, ноги коленками назад, кила висит и неграмошный. Сука! Я потом кому надо подсказал, что он из себя представляет, какие-такие планты имеет, да почему против власти савейской он ковы строит. Ему место на Колыме, в крайнем случае на его еврейской родине в Биробижане, а он в аппартаменте на Сретенке обретался. Ренегад Кауцкий. Меньшевик! Думал в своей Палестине отсидеться, али в Бердичеве, но нет. От нас не спрячешься! Скинул сейчас свой халатик белый и зубы золотые, одел клифт лагерный и с пользой добывает золотишко где-нибудь в Бодайбо! Открывается последняя дверь, входит не очень старый человек, одетый в халат на грязную рубашку, кальсоны с распущенными штрипками и галоши на босу ногу. Говорит с еврейским акцентом: Здравствуйте вам. Всех благ. Живите богато. Шариков: Во! Местный фраер Петушков! Сидор, показывая на тарелку: Не предлагаю Хаймс. И правильно! Ну кто же это пьёт с утра? Не продано, не куплено, дела не сделаны. Сидор: Ну это как сказать. Выпил с утра, весь день свободен. Хаймс, присаживаясь на уголок табуретки в углу, достаёт какой-то сомнительный кулёк и щепотью доставая что то отправляет в рот. Шариков: Слышь, модный наш, ты прямо как клюёшь! Чего это у тебя там? Хаймс: Вот только вам и скажу. По большому случаю был на улице Архипова. Лоханкин: Это бывший Трёх святителей? Хаймс: Да не знаю я. Может, трёх, может сколько скажете, не в этом дело. Забежал в синагогу, думаю, пасха скоро, там может кто чего подскажет, где мацы раздобыть? Смотрю, да вот же она,маца. И сколько хочешь. Государство разрешило выпечь любое количество. Плати деньги и бери. Не зря у нас на одной стене молитва висит о здравии партии, а на другой о здравии правительства. И на трёх языках: Иврите, идише и русском. Шариков: И как вы доверили мацу государству делать? Вполне могут крови христианской в неё недолить! Или, там, пересолит кто по злобе. Хаймс: Тьфу на вас. Сидор: Да шутит он, шутейно говорит. А скажи ты мне, мил человек, какая-такая у вас, евреев, пасха может быть. Христа вы не признаёте, самого его, господа бога, распяли, а светлое его воскрешение празднуете, да ещё мацой разговляетесь. Лоханкин: Ты тут Сидор недопонимаешь. Еврей, он не русский. И пасха у них не русская, а наоборот, вся такая еврейская. Вот ты воскресение бога, к примеру будешь праздновать, а еврей то что бога роспяли за праздник почитает. Ты куличь ешь и пасху, вещи вкусные ешь, а еврей свою мацу грызёт, давится. И не вкусно, а надо. Потому что бога до конца не ухайдакали, вот он и воскрес! Шариков: Доступно излагаешь. Сразу видно что командир и комиссар! Хаймс: Да что вы говорите, тьфу на всех, кроме Сидора. Праздник наш называется не Пасха а Песах. И отмечают не нечто с именем Иешуа из Иерушалаима связанное, а исход народа нашего из рабства египетского. А маца означает, что ничего кроме муки для еды не было, даже соли. Вот раскатывали муку с водой да на горячих камнях пекли лепёшки. И ими питались! И всё это было в пустыне Синайской. Сорок лет ходили и мацу ели. Лоханкин: У меня в комнате карта мира висит, дырку в обоях закрывает. Так я смотрел, помнится, на неё, искал, где те арабы и еврея проживают, которые Палестину делили. Для лекции мне надо было. Так там Синай этот за день на велосипеде пересечь можно. Шариков: Ответ!Хаймс: Сколько бог решил, столько и ходили. Лоханкин: Вот уж он насмеялся. Шариков: За сорок то лет. Сидор: Кстати, насчет идти и смеяться. Идёт заяц по лесу, хохочет. Встречает его медведь и говорит, чего ты весёлый такой? А заяц в ответ: Утром херы по карточкам давали, так мне слоновый достался. Я дома в зайчиху кончил, а она лопнула.... Лоханкин и Шариков оглушительно ржут. Хаимс: Почему лопнула? Хохот становится гомерическим. Хаимс: Ой! Надо бы радио послушать. Сейчас Левитан будет выступать. Цены на летнее время объявят. Сидор: Это точно. Лоханкин включает радио. Специальный сигнал и голос Левитана. Передаём правительственное сообщение. В связи с наступлением весенне-летнего сезона объявляется снижение цен на следующие продукты питания. Все слушают. Сидор: Закуривай мои. Достаёт пачку папирос »Прибой». Лоханкин: Спасибо, не курю. Шариков: А мы завсегда. Хаимс продолжает клевать что то из пакета. Сидор: Чего там у тебя? Хаимс: Так я таки говору. Зашёл я в синагогу, а там, страшное дело, маца стоит!Шариков: Так чего страшного то? Хаимс: Ну это к слову пришлося. В смысле ужасно много. И её продают всем, но за деньги! Вот так вот, вынь, да отдай свои, кровные. Я подождал, когда противень кончился, да в кулёк и наскрёб крошки, что оставались. Маца, она и есть маца. Хоть в крошках, хоть в хале. Сидор: Хитро! И рыбку съел и на хер сел! Шариков: В натуре, нашермака отоварился. Ты, наверно, денег этих накопил уйму. Дал бы взаймы, да до будущей зимы! Хаймс: Эх! Ну откуда у меня деньги? Я - бедный еврей, живу на малые проценты от маклерства, да пенсию. Шариков: Вы вот все знаете, где стоит артеллирийская академия. Ну от нашей Солянки улицы наискосок! Так в домине энтой до революции был адский-****ский дом. Лоханкин: Чо? Шариков: Через плечо не горячо? Так перекинь через другое плечо! Дом, говорю, стоял адский-****ский. Туда всех сирот со всей Москвы собирали. От самого, можно сказать, малого возраста. И питали их там, и кормили. Но нравы были строгие. Что б спиртное или там пива какого, ни-ни. И курить нельзя! А деньги на дом этот взяты были от юродивого одново. Сидел тот юродивый зимой и летом голый на паперти Василия Блаженного на сундуке с прорезью, а честной народ деньгу в сундук сыпал. Потом господу надоел тот юрод, так он его по башке мешком пыльным. Как дал, так и пришиб. Что делать? Надо бы деньги делить, да замешкались. Так царь-батюшка деньги отобрал и дом построил. А опосля революции сироток попёрли, а антилерию впустили. Вот! Сидор: Ну, ты накрутил. Лоханкин: А какое-такое маклерство вы имеете ввиду? Хаймс: Я не имею, а веду. Это таки только говорится »маклерство», для красоты. Вроде я при деле. А так я только людям помогаю комнаты обменять. За процент малый. И людям облегчение, и мне на старость самое то. Шариков: Умеете вы устраиваться. Хаимс: А кому от меня хуже? Я все списки изучи, все цены узнай, людей сведи, уговори, да ещё и деньги получи. И всё я. Один. А в городе контора сидит, народу в ней кормится сотни, а как людям помочь, так старый Шейлок Хаймс! Пойди туда, разыщи обмен, договорись, на смотрины съезди, с бумагами помоги, сообщи где, что регистрируют и так далее. И всё я. А как до оплаты доходит, подожди говорят, потом отдам. А Адам прожил восемьсот лет и никому ничего не отдавал. Таки вот и я. То получу деньги, а то только слова разные. Оно, конечно, русская брань на вороту не виснет, но и денег от неё больше не становится. А на пенсию прожить трудно. И покушать надо, и одеться. А цены сейчас кусаются! Я уже подал бумагу, где прошу меня причислить к красным партизанам и пенсию повысить, да ответа всё нет. И про орден напомнил. Лоханкин: Какой орден? Хаймс: Мой орден. Красного боевого Знамени!Шариков: Окстись, пень старый, откуда у тебя может быть такой орден? Вы ж, евреи, воевали на казахстанском фронте. Ты вообще когда форму носил? Дезентир! Хаймс: Я добровольцем пошёл за Россию воевать в 1915 году. Сам я родом из Мстиславля, что под Могилёвом. Типографский рабочий. У отца своего в типографии и работал. А после Германской, я тифом болел, немцы Белоруссию оккупировали. Вот и подался на Волгу. С Чапаевым служил, в 25 дивизии. Стоял раз на посту у складов артиллерийских ночью. Вдруг чую, тени какие-то. Сдай, говорят винтовку, живой будешь. А я не сдал. Подумал, всё-равно убьют. Тем более, еврей! И стрелять начал, а потом штыком. Только не долго. Рубанули меня поперёк плеча, я и завалился. А тревогу успел поднять. Живой остался, но комиссовали вчистую. И приказ был по дивизии, мол, наградить за геройство орденом. Только пока меня по госпиталям возили, убили Чапая. А я тут вдругорядь тифом заболел, чуть не помер. И про орден не спрашивал. Некого, да и поздно уже было. Сидор: Это да, не ожидал. Да ты, папаша, герой! Хаймс: Какой я герой? Таки так испугался, что боже ж мой!Шариков: Брешет как пёс, старый пёс. Откуда такие дела в таком вот образине. Хаймс: И вовсе я не вру. Я и в эту в ополчении был, в 1941 году. Воевать меня не допустили. В обозе был. Но и годов мне много, и к строевой не годен! Не пустили, а я просился. А сына моего призвали. И всё. Нет больше моего Бомы! Тихо подвывая, плачет «Слушай, Израиль. Шма, исроэль». Одно письмо, похоронка, и всё! Казак войсковых частей такой-то пал смертью храбрых в боях под городом Сталинград. И нет сына. А жена перед войной померла. Один я остался. Некому сказать "Нохенки май зун", некому майсы рассказать. »Услышь плачь мой Израиль. Плачу я на реках Вавилонских». Сидор: Кончай, старый, а то мы все расплачемся. Не послать ли нам гонца, за бутылочкой винца? Достаёт деньги. Кто пойдёт. Шариков: Ну, я могу. Чего брать? Сидор: Две «Московской», пива «Мартовского» три, зельца, ну и студня. И кильку бери, да и про черняшку не забудь. Шариков: А хватит?Сидор: Свои добавь, или бери поменьше, чай не жрать, а пить собираемся. Лоханкин: Я пить не могу. Сегодня у меня лекция в доме ветеранов сцены. Шариков: Даром пьют и язвенники и трезвенники, а не только разные там лекторы! Уходит. Сидор берёт гитару и поёт: Я  любил её плотской любовью, и была та любовь без оглядки. Помню волосы по изголовью, золотые воздушные прядки. А она вся в порыве, в страсти трепете тайном, как пехота в прорыве, в положеньи отчайном. Не скажи, что устал, не неси ерунду. На войне, кто отстал, попадает в беду. Ну а если совместно продвигаться вперёд, и девахе не плохо, и парнишке в зачёт! Лоханкин: Ну ты прямо Козинцев! Сидор: Я надысь деньги получил в военкомате. »За отвагу» у меня три медали, да »Красная звезда». И ещё есть »Александр Невский». Лоханкин: Но, позвольте. Ведь это орден полководческий, а вы были младший лейтенант. Сидор. Я тогда, как комбата и всех ротных убило, план разработал и высотку нужную мы всё же взяли! Нас и осталось от батальона человек пятнадцать. Хаимс: »Плачу я на реках Вавилонских». Входит Шариков: Всё в порядке. Я ещё кос-халвы взял. Сидор: Взял, так взял. Сам и закусывать ей будешь. Лоханкин: А я люблю кос-халву. Я, вообще, сладости восточные люблю. Ну, там рахат-лукум или ойлу союзную! Хаймс: Ещё форшмак вкусно! Как моя Соня его готовила!Лоханкин: Одну минуту. Выходит в свою дверь и возвращается с двумя бутылками вина »Червоный Крым» и »Красный партизан». Шариков: А, где наша не пропадала? Приносит из своей комнаты бутылку с мутной жидкостью. Горлышко заткнуто газетой. Очищенная! Из бурака гнали. Горит, зараза така! Быстро накрывается стол. Все усаживаются. Сидор Шарикову: Наливай кто чего скажет. Первый тост за товарища Сталина, страну нашу великую и Победу. Все встают и пьют. Не пьёт только Хаимс. Шариков: Так-так. Брезгуешь? За такое, и выпить не хочешь? Хаимс: Я не могу, но, если желаете, я пригублю. Мине плохо будет. Но я пригублю. Сидор: Не трогай ты человека. Тебе же больше достанется. Шариков: Вот это верно. Пьют по второй, закусывают. Минута проходит в молчании. Затем Сидор говорит: Сегодня наши играют. Трубы, колёса! Уделают Спартачок по полной. Лоханкин: Трубы - это что за команда? Сидор: »Локомотив». Шариков: А ты Шейлок за кого болеешь?Хаимс: Я всё время болею. Шариков: Ты должен за »Спартак» болеть. Они раньше »Пищевик» прозывались. Самая ваша команда. Поёт: Что ты, Ваня, приуныл, голову повесил? Или булочный Абрам хлеба не довесил? Попадись мне тот Абрам в тёмном переулке, обломал ему б бока я за четыре булки! Лоханкин: И откуда у народа такая не любовь к евреям? Оно, конечно, троцкисты были евреи и Кирова они убили. И Жданова. И Щербакова. Но не все же. Шариков: Все. Только не до всех рука дошла карающих органов. Потому маскевируются хитро, под рабочих и крестьян работают, а сами норовят в карман насрать, а потом в Палестину убежать. Мы, значит, социализьму строй, а они в Палестине проклаждаться будут, на наши наворованые деньги! Сидор: Всё, усохли. Чем херню городить, лучше по миру ходить. Наливай. Начинается беспорядочная пьянка. Длительный звонок в дверь. Все настораживаются и напрягаются. Лоханкин: И кто это может быть в воскресенье в это время? Шариков: Кто-кто? Дед Пихто! Думаю за тобой пришли! Лоханкин: Что вы говорите. Я член партии. Шариков: Во-во! Вас и сажают! Хаймс сидит с совершенно безразличным видом, раскачиваясь из стороны в сторону. Сидор: Пойду посмотрю. Вскоре возвращается. Вид у него сконфуженный. Вслед за ним входит Анчутка, играя на гармошке свадебный марш Мендельсона. Лоханкин в ужасе крестится. Шариков лезет под стол. Хаймс - индифферентен. Сидор: Я один его вижу или ещё кто? Шариков, вылезая из под стола: Ещё кто! Лоханкин: Сгинь, пропади. Да воскреснет бог, да расточатся врази его. Чур тебя, чур! Анчутка: Чего переполошились? Ну зашёл к вам черт, так и что? Вы сами всех то к чёрту, то к его матери посылаете целый день, и ничего! И погода у вас чёртова, и порода чёртова, и природа чёртова. Да вообще всё, чего ни коснись. Так что вот он - я. Рога, хвост, копыта и гармонь. Все атрибуты и аксессуары. Я присяду? Наливает себе из бутылки самогона и пьёт смакуя: Хорошая! Хорошая!Слабовата только. Шариков: Как слабовата, горит синим пламенем. Анчутка: Синим - это хорошо, бодряще. Я, вообще, синий цвет люблю. Он такой жизнеутверждающий. Небо - синее, море - синее, покойники - синие. Особливо, ежели кто с перепоя помрёт. Сидор: Погоди. Значит, ты на самом деле здесь присутствуешь? Анчутка: На, пощупай! Протягивает руку. Сидор, пробуя: Тёплая. Садись тогда с нами. Столько раз я в жизни говорил, ну там, »чёрт с нами», »чёрт с ним,» »ко всем чертям». Давай выпьём. Лоханкин: Извините, но Вы существовать не можете, наука этого не допускает. Категорически. Я сам в лекциях на атеистические темы данный вопрос разбирал. Бога нет, значит и чертей нет. В природе вас нет и быть не может! И Дарвин говорит об этом с Мичуриным... Анчутка: Ну ты, дупло!Легонько стучит по голове Лоханкина. Ощущаешь, или сильнее надо? Лоханкин: Ощущаю. Материя есть философская категория, объективная реальность, данная нам в наших ощущениях. И,поскольку я Вас ощущаю, Вы – объективная реальность и, следовательно, существуете. Хотя и не можете. Шариков: Чего ты сказал? Повторить то сможешь? Хаймс, внезапно очнувшись: Здравствуйте вам! Уже и чёртик сидит. И с гармошкой. Извиняюсь спросить, вы, таки, Мефистопель и идёте собледнять Маргаритку? Кус мерин тохес и анклойф! Нет, не Мефистопель? Извините, но как к вам обращаться? Анчутка! Хаимс: Прекрасное русское имя. Вот у русских людей есть имя Акакий, у наших - Сруль. На этом фоне ваше имя просто как яркая звёздочка. Вроде, Шлёма. Шариков: Какого шлёма? Который на войне? Хаимс: Можно и на войне. Лоханкин: Наливает вина и судорожно пьёт. Затем делает попытку покинуть помещение. Шариков: Куда? А ну назад! Стрелять буду! Шутка! Сидор Анчутке: Споём? Шариков: И я. Шёл я лесом, видел беса, бес вареники варил. Котелок на хер повесил, а из жопы дым валил. Ой! Може не так чего? Анчутка: Давай, давай наяривай! Шариков: Как у нашего попа, у попа Евгения, на херу сидит блоха и пишет заявление! Из-за леса выезжает конная милиция, поднимайте девки юбки, будет репетиция. Анчутка: Да ты, мастак. Прямо хор народной песни имени Пятницкового! Хаимс: И я знаю. Тонким голосом поёт. Мы помним короткий приказ по вагонам, в промерзших теплушках туман. Мы тебя не забыли душа эшелона, весёлый и звонкий баян. Молодость наша, ты счастья пора. Походная песня, походная песня звени у костра. Вперёд, комсомольцы, ни шагу назад, вперёд комсомольцы, не зная преград, вперёд комсомольцы, нас Сталин ведёт. Вперёд, комсомольцы вперёд! Это сын мой пел, Бома! До войны ещё. И на гармони играл. Лоханкин: Песни у вас какие грустные. Но хорошие. Поёт: Скачут кони из-за Терека реки, под копытами дороженька дрожит, едут, едут молодые казаки Красной армии, республике служить. Газыри лежат рядами на груди, алым пламенем сияют башлыки. Красный маршал Ворошилов погляди на казачьи богатырские полки. Хаим подпевает: На казачьи богатырские полки. Таки время изменилось. Мы в Гражданскую с казаками резалися. Они нас рубали, мы их пулемётом. Когда лава казачья на тебя летит - страшное дело. Визжат, орут. Страшно! Шариков: И чего? Небось, салом пятки смазывали? Хаим: Бежать нельзя, порубят. Как нам товарищ Чапаев говорил? Хоть лежи в грязи, хоть поц грызи, а в окопе не хлюзди! И - гранатами. Анчутка: Сидор, может ещё по одной? И будет две. Или три. Какая разница? Шариков: Какая разница, если один ****, а трое дразняться? Анчутка: Ты наливай давай, не видишь, что у меня руки гармонью заняты? Нам с тобой самогоночки, а людям, согласно выраженному желанию. Перебирает кнопки гармони: »Ох! На горке, на горушке встретил роту пулемёт. И лежат там друг на дружке с дыркой в стриженной макушке те, кто утром шёл вперёд! А последние ряды, кто бежать решил в кусты, а затем рванули вдруг назад, тоже встретил пулемёт. Так же с дыркой в голове, бугорками на траве, нашей Родины оплот! Или смертный умолот?» Сидор: Хорошая песня! Лоханкин: Вы, товарищ Анчутка, слова тоже выбирайте. Там у вас герои и трусы, а вы всех под одну гребёнку. Анчутка: Так теперь с ними моё начальство разбирается. Вы тут на земле уже всё сделали. Вона у вас один сказал, »И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать...» И призывал любить только Родное пепелище, да Гробы родительские. А душа как же? Лоханкин: Какая душа? Анчутка: Понятно. Из этих - »А душа только род кислорода. Вся же суть в безначалье народа!». Из графов Толстых! Шариков: Кто из графьёв, этот? Сидор: Сиди, юродивый! Просто спорят люди. Анчутка: Душа даже у него есть. Показывает на Шарикова. Только глубоко и мелкая. В русском языке все слова наиглавнейшие делятся на существительные одушевлённые и нет. Если ты - табуретка, нет в тебе души. Или, там, рама оконная. А, так, хоть лягушка, хоть ящурка, о кошках я и не говорю. Одушевлённые! Шариков: Кошек всё-равно давить буду. Падает под стол и засыпает. Лоханкин: Пойду, забудусь сном. Голубчики! У меня же лекция!Уходит. Хаим: И мне пора. Будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дома, до хаты. О, вэй мир! Кадохл цорес! Благословен будь господь мой! Уходит. Сидор: Ну, чего? Проверяет бутылки. Тут ещё три дня пить можно. И закусь есть. Анчутка: Наливай. Занавес....