апофения

Он не мог утверждать, что человечество и общество в своем урбанизированном проявлении ему противно. «Мерзость» — слишком громкое и обязывающее слово, чтобы просто так им бросаться. Если уж и считать что-либо ужасным настолько, что из нутра твоего поднимается лишь волна гнило-сладостного отвращения, то надо, по крайне мере, суметь худо-бедно аргументировать свой выбор. Ненависть без причины — признак слабовольности, некоторой моральной отсталости. Конечно, каждый имеет право на индивидуальные чувства и не обязан объяснять их происхождение, однако гнев и злоба — эмоции не то что бы картонные, но искусственные и опустошающие. Злясь, мы в первую очередь выматываем самих себя. Так зачем же злиться, если гнев забивает трухой ясность рассудка и мешает здраво мыслить?

Но, все же, некоторая неприязнь была. Потому-то, может быть, он и стал вести свой дневник, скорее похожий на обрывочные не связанные датами и логической последовательностью записки: где открыл, там и пишет, и лишь то, что в данный момент крутится в голове. Любая острая как шип морского ежа мысль хороша лишь в ту минуту, когда она со всей своей стремительностью впивается в мозг, и ты, ошарашенный этим внезапным открытием, совсем не знаешь, куда ее приложить.

Если обмусоливать какую-то проблему слишком долго и скрупулезно, — писал он, — на чистую и ясную идею нарастают побочные буквы: шумы и грязь лишней информации, которую мы зачем-то для связки приписываем, хотя, они лишь портят мысль, делают ее грузной и желтовато-бензинной, лениво переставляющей свои прозрачные ядовитые стопы по, некогда действительно бьющему в зрачки нестерпимо-ярким светом, откровению.

На первый взгляд, очерки состояли из набора букв разного почерка и содержания; фразы писались по диагонали, задом наперед, иногда, чтобы уловить смысл, приходилось вырывать отдельные звуки из обособленных слов.

Так же и с жизнью, и с отведенным человеку временем: оно не может идти по прямой или периодической функции.

День, переходящий в день; час — в час, от одного нервного импульса к следующему — все это движется сквозь загустевающее, как старый клей ПВА, пространство по обезумевшей, то и дело прерывающейся, ломаной.

Не существует четкого «вперед—назад», «черного» и «белого», «добра» и «зла». Есть лишь бесконечная гонка, состоящая из сплошных поворотов и ухабов на разбитом вонючем асфальте. Дребезжат мелкие проблемы, подвывает самомнение и долбит перфоратором в гипсокартонные виски неистовое желание быть признанным.

С Богом, пожалуй, так же. Он жив, покуда его существование осознается. Так же и с любым человеком: свет в его сосудах пульсирует лишь пока индивид осознает себя

Ж и в ы м

Ч е л о в е к о м.

Нет, скорее здесь было что-то другое. Не гнев и брезгливость, а тотальное отрицание общества, где человеческое существо утратило способность ясно понимать себя, как «Я», отдельно от социума, в порядки которого не входит обучение подрастающих, так закономерно воспаленных, умов этой действительно необходимой элементарной науке.

Его тоже не научили. Поэтому мысли били из проломленного черепа фонтаном осколочных идей и смутных околофилософских предположений.

Слишком много в человеке «воды».

Мы склонны давать дешевые ничего не значащие обещания, которые через минуту забываем. Слишком часто думаем, говорим и подразумеваем совершенно абсурдные, противоречащие друг другу вещи.

Через край лжи, а в первую очередь, лжи себе самим, потому как вначале всегда приходится переступать через это самое собственное неразвитое, вопящее как брошенная нерадивой матерью на помойке маленькая, слизкая, сморщенная и красная новорожденная личинка.

Люди говорят, что они не готовы. Но он знал: человек готов с самого своего рождения, с первого вздоха.

Все зависит лишь от осознания себя в едином целом с этой готовностью.

Пожалуй, познающие смерть ближе всех подходят к этому пониманию, потому как сталкиваются с отправной и конечной точкой всего сущего.

Смерть есть дверь в откровение совершенного типа.

Но не стоит думать, что смысл человеческой жизни — приблизить кончину.

Суть в том, чтобы к моменту ухода быть готовым к этому откровению и прийти к мысли, что величайшее счастье человека — его неведение.

Люди были прекрасны. Но он ненавидел себя и, отражаясь в зрачках, направлял ненависть лишь на отражение осколочных образов своей души.

Это было глупо и как-то по-детски. Но он не был готов к тому, что каждая мельчайшая живая песчинка из бесконечности — имеет цену.