Чершамбе

Когда говорили о Сеит-Яя, всегда добавляли к нему определение одно и тоже – «бедный»  Может потому, что был обладателем невероятной худобы. Все тело состояло из мослов, прикрытых тонкой загорелой кожей, Сеит-Яя здорово горбился, а поэтому, когда приходилось ему стоять, он опирался на длинную палку. Лицо доброе, все в глубоких морщинах, длинная седеющая борода, и голубые прозрачные глаза, так несвойственные крымскому татарину. Многие много странностей находили в этом человеке, начиная с того, что он по отечески любил детей, не выделяя из них ни кого. Каждого ребенка, проходившего мимо его сада, он останавливал и обязательно одаривал
крупной грушей, персиком или спелой сладкой рябиной,
Гладя по головке тощей рукой детскую головку, он приговаривал: «Ничего, ты кушай, кушай!»
          Часто была слышна его грустная песенка – Чершамбе-Чершамбе. В про-стенькой песенке без смысла про третий день недели пел Сеит-Яя
          Все знали эту Чершамбе, и знали, отчего поет ее бедный Сеит-Яя.         
Никто уже не помнил, когда пришел Сеит-Яя  в деревню, но все говорили о том, что еще тогда замечали за ним странное.
          Руки у Сеит-Яя были золотыми, в селении не найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил чубуки. Никто не видел, чтобы он бездельничал, он всегда был в работе. Очень редко его можно было увидеть в кофейне, где он выпивал маленькую чашечку крепкого турецкого кофе. Он всегда казался тихим, безобидным. Но, тот, кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и высказать открыто, никого не боясь. И поэтому многие, особенно люди богатые, не любили его. «Много себе позволяет, а сам в работниках ходит!» - говорили «обиженные», отворачивались, чтобы не говорить слов приветствия.
           Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки.
Сеит-Яя сказал тогда громко: «Собаки воют к покойнику, или оповещают о том, что выбрали неумного в сотские!»
          Отворачивался  и Муртазы.
          У Муртазы пала лошадь. Все поздравляли Муртазу, потому что народ верил, что гибель лошади или другого животного в то время, как в доме кто-нибудь болен, считается в нашей местности благоприятным для заболевшего знамением. Говорят, что Аллах в этом случае щадит человеческую жизнь, довольствуясь душой животного, пожалел Аллах человека, если вместо него взял его лошадь. Только Сеит-Яя ворчал:
         - Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься такими мелочами, как падеж лоша-ди! Скоро бублики печь вам будет Аллах, а вы только рот раскрывать будете.
          Качал головой мулла, говоря: «Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык его, что болтает.
          И назвал его дурнем, когда услышал, как посмеялся Сеит-Яя над пятницей.
         Пятница день особый, чтят его, и не только татары чтят. В пятницу шли татары пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя:
          - Идите, идите, я в среду приду. А ведь знал прекрасно, что  недельный праздник у татар — пятница.
          - Плохо дело, - сказали старики, - видно, Аллах отнял у него разум совсем. Дурень - Сеит-Яя.
          И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж.
          А время Сеит-Яя жениться давно  пришло,  многие заметили, что стал тоско-вать он.
          Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках
. Решила посватать одну вдовушку из казанских татарок. У тех татар  девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье носят.
          Сеит-Яя согласился. – Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец, - все огурец.
          - Сватай, - сказал он хозяйке, и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.
          Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя.
          - Хороша женщина, жаль только, что не закрывается. Спокойней было бы. Только муж видел бы…
          Постоял еще немного, облокотившись о косяк. Потом сказал так, просто:
          - Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.
          Присвистнул и ушел к себе.
          Не ложился спать в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину.
          Пространство под орешиной – большое, и свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя. Кто ищет, всегда быстро находит.
          - Буду тебя сватать, пойдешь за меня? – спросил Фатиму.
          Колебалась та  ответить. Пожалуй, люди засмеют, скажут, пошла замуж за дурня.
          Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой баклавы и не боялся вдовушке шепнуть на ухо стыдное слово.
          И согласилась вдовушка.
          - Пойду! – сказала.
          Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:
          - Наверное поладил Сеит-Яя?..
          А по пятницам, когда все татары отдыхали, он обустраивал свое хозяйство; складывал печь на дворе, чтобы выпекать хлеб; мастерил сарайчик для коровы.
          - Сено где возьмешь? – спрашивала хозяйка.
          - Накошу на Юланчике.
          Дивилась хозяйка:
          - Да ты в уме ли? 
          Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась, копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Акмелизский хан выписал из Стамбула. Но остались от нее детеныши. Потому что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеенышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе.
          И никто после того не ходил на Юланчик. Но вот Сеит-Яя не побоялся.
          - Это люди все об Юланчике выдумали,- говорил он -. Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет.
          - Тогда коси себе, дурень! – сказала хозяйка.
          И пошел Сеит-Яя на Юланчик.
          Оттого, что не ходили туда, стояла трава там по пояс, а из-под косы выскаки-вали зайцы, выпархивали птицы.
          «Накошу сена, приду сюда охотиться», - подумал Сеит-Яя. И только поду-мал, как вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с задранным вверх хвостом.
          Завыла собака. Тоскливо, протяжно завыла. Вой, на волчий похожий. Пере-дразнил ее Сеит-Яя.
          - Вой, громче вой, я тоже так умею.
          И не увидел больше собаки. Словно в воздухе растворилась Сам воздух словно вздрогнул и сжался. Нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень свою. Прохладой повеяло, и  Сеит-Яя решил отдохнуть. Взял, да и прилег под дикой грушей.
          - На половину зимы накосил; зайцев набью – говорил сам с собой, - шубу жене сделаю; дичи набью – хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить.
          И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали музыка играет.
          Открыл глаза и застыл от ужаса.
          Летела на него козлиная свадьба. Впереди три огромных горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках: за ними старый козел с вывернутыми рогами бил в большой барабан коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы и среди них на верблюде одногорбом  сидела, вертясь, с бубном в руке, его невеста- Фатима Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горбе верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.
          Помутилось в глазах Сеит-Яя. Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал поворачиваясь на тонких ножках:
          - Чершамбе, чершамбе!..
          Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашел своей невесты. Ушла куда-то и больше не возвращалась.

          Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду и только по пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый, Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил:
          - Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горба-тый джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе.
          И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим голосом напевал свою печальную песенку:
- Чершамбе, Чершамбе.