Один момент из длинной жизни

По моим следам неотступно, не отставая ни на шаг, следовали городские стражники, страстно желая поймать меня и засадить в тюрьму за распространение фальшивых монет. Славные ребята, расторопные. Мне жаль их: только день зря потратят, разыскивая меня на узких улочках окраин, на рынках, в захудалых кабачках. Лучше бы плюнули на начальство, да и слиняли бы греться к очагу в какую-нибудь таверну. Хорошие ребята.… Да туповатые малость. Носятся по городу, шумят, словно думают, что я стою на перекрёстке, их дожидаюсь и кричу: «Вот он я! Вас жду!» Нет, ребята, есть у меня резон вам не попадаться. И я ни разу не попался! Потому что я не так прост, как вам кажется. Хотя…. Я просто лихой парень, весёлый и незлобный, люблю пожить на широкую ногу, но не тратя своих средств. Чтобы иметь средства, надо ведь работать, верно? А работа – это не для меня. Я люблю афёры, лёгкую добычу, приключения, живу там, где понравится, но из-за моего увлечения приходится часто менять место жительства…

Ладно, что-то я заболтался…. Век под мостом не отсидишься, надо поискать более надёжное укромное местечко, чтобы переждать там не менее суток, пока волнение утихнет. Не получилось дельце с фальшивыми монетами…. Эх, ладно, в следующий раз что-нибудь получше придумаю…. Или просто повезёт больше…

Рассуждая таким образом, я вылез из-под моста через какую-то узкую и вонючую речушку, посильнее запахнулся в плащ и натянул на глаза капюшон. Оглядевшись по сторонам, я отправился вдоль по улице, разыскивая подходящее убежище и стараясь не привлекать к себе внимание. Всё шло бы по плану, если бы я больше смотрел вперёд, а не по сторонам в целях безопасности. Но в итоге я столкнулся нос к носу с целой толпой стражников. Это испортило все мои планы. Я едва успел отпрянуть назад. Но потом я быстро овладел собой, развернулся, добежал до ближайшего перекрёстка, свернул за угол и нырнул в какую-то дыру. Замер. Неровный строй ищеек пролетел мимо. Я облегчённо вздохнул.

То, куда я заскочил, оказалось площадкой перед входом в подвал. Я попытался вглядеться в темноту, потом оглянулся. Поправив плащ, я стал спускаться вниз по ступеням во тьму, таящую в себе друзей или врагов, удобное убежище или логово неприятеля.

Я сошёл с последней ступени и остановился. Тьма – хоть глаз выколи. Я нащупал стену и пошёл вдоль неё, касаясь её рукой. Не успел я сделать и пяти шагов, как впереди послышался странный шорох. Моментально схватившись за рукоять кинжала, торчавшего у меня из-за пояса, я глухо спросил:

- Кто здесь?

Раздался надсадный кашель, и хриплый голос откликнулся: «Ради всех святых, ваша милость, не приближайтесь ко мне!»

Следующая мысль, которая пришла мне в голову, заставила меня довольно громко выругаться: «Что я за олух, у меня же есть спички!» Пошарив в сумке, я достал коробок спичек и огарок сальной свечи, милостиво одолженный мне трактирщиком, жаль, но об этом не знает…
Я зажёг свечу и посмотрел в ту сторону, откуда я услышал хриплый голос. И вот что я увидел.

Низкий потолок холодного и сырого подвала. Серая плесень на стенах и углах помещения, тёплый воздух, вырываясь изо рта, оборачивается паром, колышет мёртвую паутину с капельками влаги на ней. Зрелище не из приятных, но бывалых людей, таких как я, подобные условия не смущают. Но я был не один.

В самом дальнем от входа, а значит самом сыром, холодном и тёмном углу, на куче грязного тряпья полулежал и смотрел куда-то мимо меня светловолосый парень в оборванной нищенской одежде. Тонкая фигура мальчика-подростка, измождённый, почти бесплотный вид, хотя, возможно, он был моим ровесником. Землистый цвет лица контрастировал с ярким румянцем и алыми пятнами на щеках, глаза лихорадочно блестят, зрачки, по-моему, расширены. Его бьет озноб, на лбу блестят капельки пота. Он надсадно кашляет, похоже это горячка. Он харкает кровью… Это чахотка, последняя стадия. Жалко парня.

Но я не брезгливый, и не боюсь заразиться. Я сажусь на кучу тряпья рядом с ним и устанавливаю свечку на камне возле. Парень не реагирует.

- Ну что, будем коротать ночь вместе? – говорю я и лезу в сумку за краюхой хлеба и вином.

Парень поворачивается на голос, и я вижу незрячие белёсые глаза слепого человека.

- Кто вы, ваша милость? Не заражу ли я вас? – говорит он беспомощно.

- Не беспокойся, - говорю я, - Лучше скажи, как тебя зовут.

- Люди прозвали Витом. Я сирота, - сказал он и заулыбался открыто и незлобно, даже радостно. Улыбка обезоружила.

- Держи вино. Пей… Вот хлеб ещё. Голодный, поди. Ты не против, если я задержусь у тебя на ночь, Вит?

- Как будет угодно, ваша милость, - его немного перестало знобить от вина, он осмелел, хлеб, однако, не тронул, - Сразу видно, что вы добрый и благородный человек.

Его слова рассмешили меня.
- Откуда ты знаешь, что я добрый? Ты же совсем не знаешь меня и не видел меня раньше.… Прости, ты же слеп.… А если я скрываюсь от стражников?

И я расхохотался. Последнюю мою реплику он принял за шутку и заулыбался тоже:

- Слепые видят сердцем. Я почувствовал, что вы прекрасны душой. Не ваша вина, что вы этого не знаете и не чувствуете. Порой люди видят себя не такими, какие они есть на самом деле. Ведь неважно, что ты делаешь, главное, что у тебя внутри…

- Доброе дитя! – сказал я. Меня всегда забавляли подобные темы. Я усмехнулся и хлебнул ещё вина. Оно ласковым теплом растеклось по моему телу. Я прищёлкнул языком от удовольствия: вино было сладкое. Хлопнул по спине Вита, отчего он закашлялся:

- Вот так смелый философ! Откуда такие знания? Ну-ка, расскажи мне о своей жизни!

- Как угодно, ваша милость, - вздохнул слепой. Было видно, что слова ему даются с трудом. Он уже умирал и поэтому не стал есть…. Тем ещё больше, почему-то, мне захотелось узнать о нём…. Хотя это было не в моём обычае. Поэтому я дал ему ещё вина, желая подкрепить его силы, и сел поудобнее, заранее готовясь услышать горький рассказ о счастливом детстве, болезни, приведшей к слепоте, прозябании, настоящей ситуации и планах на будущее…

- Моя мать была гулящей девкой, поэтому отца я не знаю. Родился я в случайной лачуге на краю города, сразу слепым. Мать умерла при родах, оставив меня на руках моей старшей сестры, которая на три года старше меня. Нас приютил трактирщик, который кормил нас и давал кров затем, чтоб потом мы работали на него в трактире…. Сестра Анна выучилась хорошо стирать и гладить, она стала прачкой. Я поначалу выучился петь, чем и развлекал посетителей заведения моего хозяина. За это он кормил меня и давал пристанище. А когда я потерял голос, переболев поздней осенью горячкой, он выставил меня на улицу сказав, что не намерен кормить дармоедов и калек. Сестра ушла вслед за мной. Бедная Анна… После этого я стал побираться на улицах города, а она стала стирать в богатых домах, но ей мало платили… Милая сестра! Я ей горжусь, я ей безмерно благодарен! Она не бросила меня даже тогда, когда я опять страшно заболел, и меня выкинули, боясь заразиться, жильцы, из угла, который она снимала для нас. Она поселила меня в этот подвал, каждый день носила еду. Но я уже не смог выздороветь. У меня началась чахотка от сырости, холода и истощения… Моя Анна – самый лучший человек на свете! Родная мать не заботилась бы обо мне так, как она! Сейчас у меня чахотка в последней стадии, ваша милость. Моё состояние намного хуже, чем вы видите. Я уже неделю ничего не могу есть… Я скоро умру, да?

Я молчал. Мне нечего было сказать.

- Ну и пусть! – он слабо махнул рукой, и она безжизненно упала, - Моя жизнь была настолько никчёмной, пустой, настолько никому не нужной и не приносящей никому никакой пользы, что мне не жаль с ней расстаться… Я – обуза моей сестры, хотя она будет горевать по мне… Я совсем мало узнал об окружающем меня мире…

Он опять сильно и надсадно закашлялся, упав навзничь, на его губах выступила кровь. Я поспешил приподнять его. Он уже не смог продолжать. Он лежал и молчал. Плох, совсем плох… Я повернул его на бок, сам сел, смотря в одну точку, допил вино, доел хлеб.

Свеча бросала тусклые блики на стены подвала. Я обхватил колени руками и сидел, просто сидел. Даже не думал. Просто ощущал. Потому что я не мог признаться себе, что я могу сидеть и ДУМАТЬ, ибо считал себя не способным заниматься таким делом…

«Моя жизнь была настолько никчёмной, никому не нужной… что мне не жаль с ней расстаться…» А я? Могу ли я сказать, что я был кому-нибудь нужным и полезным?  Я – паразит, и жизнь уничтожает тех, кто бесполезен ей… Ну а он? Разве он пил из неё соки? Разве он противился ей? Разве он роптал и был недоволен? Или искал выгоды? И для чего тогда он умирает? В этом и состоит странность, что такие твари, как я, живут и питаются телами других, а такие голуби, как он, умирают в тёмных подвалах… В чём смысл его смерти? А так: в чём смысл моей жизни? Зачем он существовал? Зачем я существую? Ведь должен быть смысл!

«Бедная Анна… Она будет горевать по мне…»

Анна… Сестра слепого чахоточного калеки. Я более чем уверен, что жалости к брату она не имеет. Она просто выполняет свой долг. Жалость, любовь, милосердие – это пустой звук, выдумка глупых, но добрых людей. И заботы о человеке, о которой кричат на всех углах, не существует. Разве любовь движет Анной, что она кормит, поит брата, который не может её отблагодарить? Нет. Она даёт только то, что нужно для поддержания жизни в человеке, чтоб не говорили, что она бросила брата, и он умер с голоду. Это любовь, милосердие, жалость? Нет. Она поселила его умирать в этот подвал, а он по наивности не знает этого… Хотя я не имею права судить её. Может, она ещё вернётся…

Свеча незаметно догорела. Огарок истаял, пламя вздрогнуло и потухло. Стало темно, но в высоко расположенный дверной проём, я заметил, вдруг стал проникать еле уловимый, мерцающий свет… Я невольно залюбовался, я не знал, что стало проходить со мной.
Ночь, грязный подвал, два калеки – один душевный, другой телесный – но даже сюда проникает свет звёзд или луны. Свет покрывает и освещает всё. И не важно, добр ты или худ. Ясные звёзды всё осветят. Но отчего, отчего так сжалось сердце,  и почему захотелось стать чище и светлее? Откуда такое чувство? Неужели… это моя душа?

Я вздохнул. Вита опять стал бить надрывный, беспощадный кашель. Я уж не надеялся, что он вновь заговорит. И вдруг услышал слабое:

- Ваша милость…

Я стремительно оглянулся. Вит рукой держался за грудь, его глаза были широко раскрыты, он прерывисто дышал.

- Что, дитя моё?

Он переглотнул.

- Я совсем ничего не знаю в жизни. И уж ясно, что совсем ничего не видел… Ваша милость, ради Бога, не откажите мне в последнем желании…

- Не томи, Вит, говори, - промолвил я.

- Расскажите мне, какие они, звезды…

Меня словно оглушили. Я смотрел во все глаза на маленького слепого калеку, и что-то переворачивалось во мне, вырывалось с корнем и выходило, выходило…

Звёзды! Не себе милости просил он, не счастья своей сестре! Он просил осветить мрак, он не слепоты, а незнания! Он бессознательно желал света и звёзд, потому что они светят в ночи и рассеивают мрак! Я собрался было говорить, говорить, сыпать искры, лить свет ручьями, утешая его светлую душу во мраке ночи, но… устыдился. Кто, я? Мне ли говорить о свете, тёмному телом и душой, гнилому до середины… И я не решился. «Он, больной, думает о чистом и высоком. Ему плохо и больно, его ждёт смерть, он не доживёт до утра. И это не мешает спрашивать о звёздах. А я, здоровый, как бык, сильный и умный, более чем о деньгах и лёгкой жизни, наслажденьях и удовольствиях не думал… Значит, он лучше меня…»

И я плакал от стыда и бессилия, что не могу сделать человека счастливым перед смертью. Я не мог вымолвить ни слова и давился, давился стыдом и слезами… И вдруг…

- Я…вижу!!! Я вижу!!! Звёзды! Свет! Какой он яркий! Ваша милость! Я вижу!!!

Я обернулся. Вит смотрел на меня широко раскрытыми, сияющими глазами…зрячими глазами!

Боже милосердный…

- Ты… прозрел? – прохрипел я, потому что у меня резко пересохло горло. Я слышал легенду, что слепорождённые прозревают перед смертью, но никогда не верил и смеялся над рассказчиками и доверчиво слушающими. Но тут я сам прикоснулся к тому, чему не верил и над чем глумился… Благословенна эта ночь!

Он прошептал ещё раз: «Я вижу! Звёзды и свет!» и потерял сознание. Отходит. Угасает. Кому же достанется тот свет, который он получил перед смертью и не успел использовать? Кто будет наследником его мыслей и движений души? Не может же пропасть, затеряться свет во мраке и пустоте…

И я, совершенно не помня себя, упал на колени и стал молиться. Я говорил святые слова, которые учился говорить ещё в далёком детстве, добавлял слова от себя. Я не помню, о чём молился, чего просил, кого звал в исступлении…

«Неужели он канет, как искра во тьму? Пусть он не вольётся в сияющее ничто! И не станет одной из частиц – в тёмном месте без радости, или во свете, потеряв себя!»


…Я поднялся с колен, когда уже стало всходить солнце. Не оборачиваясь, позвал: «Вит!» Но он мне не ответил. Я так и знал, это чувствовал. Я оглянулся. Вит умер, так и не придя в сознание. Он лежал на спине, разметав руки…а иссохшие губы были сложены в улыбку. Он лежал на спине, как голубь, как невинная жертва, как мученик, как святой. Он лежал, а в подвал проникала заря. Мне не хотелось уходить из места, где начала просыпаться моя душа… Не моя вина, что это место – холодный, сырой и грязный подвал…

Однако, надо было идти. Только не деньги и жажда наживы гнали меня. Меня звала дорога. Ну, я не знаю, как объяснить. Мне просто хотелось идти, идти и не оглядываться. Голодать, мокнуть под дождём, не иметь пристанища, страдать… и быть счастливым от этого. Чтобы слёзы и боль очищали моё сердце. Чтобы звёзды светили и мне…

…Я похоронил Вита далеко за городом, возле могучего ветвистого дуба, подле слияния маленькой речушки с озером. Убрал холмик полевыми цветами. Нарочно порезал палец, смешал кровь с соком ягоды голубики, сделал простую надпись на камне: «Здесь похоронен брат Вит, слепорождённый, прозревший перед смертью. Молитесь о нём.»

Я стоял и не хотел уходить. Словно меня здесь что-то держало. Но я решился. Собрал по карманам все деньги, что были при мне, положил возле свежей могилы – мало ли кто забредёт сюда. Пусть примет, как милостыню. Потом развернулся и, не оглядываясь, пошёл. И только потом я понял, что там, у могилы, оставил своё сердце…

«Напрасно я ждал всё утро, что сестра Анна придёт проведать своего умирающего брата. Напрасно, увы.»

Я шёл и понимал, что теперь должен оставить мою прежнюю жизнь. Тот дар чистоты и света, что дал мне перед смертью слепой Вит, призывал меня к этому. Я теперь обязан жить не только за себя, но и за него, так, как жил бы он – не ропща на жизнь, не ища выгоды для себя, не превозносясь, всему радуясь и ища в этом мире своё, родное, доброе, чистое, вечное… Ибо я теперь наследник Вита. Его мыслей, чувств, желаний.

Я шёл и не оглядывался…