стихотворения Дмитрия Владимировича Звенигородског

    на прозе.ру публикуюттся впервые

Из домашнего архива
В октябре 2013 года в типографии "Арт-Принт" вышел небольшой тираж сборника

Князь Дмитрий Владимирович Звенигородский

29 января 1885 - 18 июня 1928 г.


Содержание

Е.А.Сорокоумова Биографический очерк ………………………

Записки Князя Звенигородского Дмитрия Владимировича, на страницах книг (1918 – 1921)

Биографический очерк (Е.А.Сорокоумова)
Записки Д.В.Звенигородского

Стихотворения……………………………………………………...

Юность (Нижний Новгород, 1903)………………………………

Чем дальше уходишь в забытые страны (Котовка, 1904) ……..

Смерть Бальдера  (Котовка,1905)………………………………..

В дороге (Рига,1910)……………………………………………...

Глухая осень (Котовка, 1910)…………………………………….

Страстная неделя в деревне (Йена, 1911)………………………..

Июньская ночь (Йена, 1911)………………………………………

В ожидании утра (Йена, 1911)…………………………………….

Полдень в лесу (Йена, 1911)……………………………………….

Осеннее воспоминание (Йена, 1911)…………………………….

Скучно в маленькой сторожке (Йена, 1911)………………………

Опущусь я скоро вглубь могилы (Йена, 1911)……………………

Осень (Йена, 1911) …………………………………………………

Одно воспоминанье (Йена. 19110)…………………………………

Осень (Йена, 1911)…………………………………………………..

Красным заревом пожар (Йена, 1911)………………………………

Зимой (Йена, 1911)……………………………………………………

На задах (Йена, 1911)…………………………………………………

Чуть белеют сбоку бревна.(Йена, 1911)……………………………

В лунную ночь (Йена, 1911)…………………………………………

На опушке леса (Йена, 1912)…………………………………………

Поэту (Йена, 1912)……………………………………………………

Ночь уйти все из сада не может (Йена, 1912)………………………..

Вешняя ночь (Йена, 1912)……………………………………………

Отчаяние (Йена, 1912)………………………………………………...

Ожидание  (Йена, 1912)………………………………………………

Музе (Йена, 1912)……………………………………………………..

Сползет с лесных вершин трепещущее утро (Йена, 1912)…………

Кто своенравия уловит очертанья (Йена, 1912)…………………….

Томление (Посад Черный, на берегу Чудского озера, 1913 года)…

Ровно платок свой оправила девушка (Юрьев, 1913)………………

Сослепа лбом, налетая на стены (Котовка, 1913)…………………..

Погружение в ночь (Юрьев, 1913)…………………………………..

Сердцу  (Царское Село, 1913)……………………………………….

Месяц (Царское село, 1914) …………………………………………

Извечная тоска (Царское Село,  1914)……………………………….

Две жизни (Царское Село, 1914)……………………………………..

Благовест (Царское Село, 1914)………………………………….
Одно и то же (Царское Село, 1914)………………………………….

Мрак (Царское Село, 1914)…………………………………………..

На рубеже (Царское Село, 1915)…………………………………….

Поле и лес без усилья и страсти (Царское Село, 1915)…………….

Над развеянным сном облетевшей листвы (Царское село, 1915)….

Смерть золой покрывает горящую жизнь (Царское Село,1915)……

Во всем видимость единого начала (Царское Село, 1915)…………

Клубится над полем лесная опушка (Царское Село, 1917)………...

Сосне (Царское Село, 1917)………………………………………….

Снова затишье стоит голубое (Царское село, 1917)……………….

Весна и Осень (Царское Село, 1917)………………………………...

Капли дождя (Царское село, 1917)…………………………………..

Хищные весла вонзаются в воду (Царское Село, 1917)……………

Сумрак нежный и печальный (Котовка, 1917)……………………...

Белизна покорила все темные краски (Царское Село, 1918)………

Воспоминанье (Царское Село, 1918)………………………………..

Не равнодушна,  а насмешлива природа (Царское Село, 1918)…...

Облакам (Котовка,  1918)……………………………………………. 

Viator – перевод из Лорда Байрона (Ардатов, 1919)………………

Цветам (Ардатов, 1921)……………………………………………… 

Euthnasia (Ардатов, 1922)…………………………………………….

В ночи южной ты  таяла бледным сияньем (Ардатов, 1922)………

Весна в усадьбе (Ардатов, 1922)…………………………………….

Королева Мая - перевод из Лорда Теннисон (Ардатов, 1922)……..

Твои кудри  - душистый цветочный цветок (Ардатов, 1922)……

Над роялем бодр и весел (Ардатов, 1922)…………………………

Ярок белый  твой наряд (Ардатов, 1922)…………………………..

Ах, зачем, как тесный ворот (Ардатов, 1922) ……………………..

Последняя роза – перевод из Томаса Мура (Ардатов, 1922)………

Рубеж (Ардатов, 1922)……………………………………………….

Ганимед (Ардатов, 1922)……………………………………………. 

Молодому клену (Ардатов, 1922)……………………………………

Любовь Ангела (Ардатов, 1922)……………………………………..
Вечер (Ардатов, 1922)………………………………………………...

Осень (Ардатов, 1922)………………………………………………..

Рассвет (Ардатов, 1922)………………………………………………

Одно воспоминанье (Ардатов, 1922)………………………………...
Деревенский вечер (Ардатов, 1922)…………………………………

Монолог Эдуарда Стюарта
       (принца Шотландии XVI в.) ( Ардатов, 1922)……………………...

 Вскроет нам снотолкователь (Ардатов, 1922)………………………

Александру Великому (Ардатов, 1922)……………………………..

Звучной весной загораются белые свечи каштанов   
       (Ардатов,1922)………………………………………………………..

Чувства изжиты, зевает рассудок (Ардатов, 1922)…………………

Государям (Ардатов, 1922)…………………………………………..

Король (Ардатов, 1922)………………………………………………

Развертывая жизнь спешащими руками (Ардатов, 1922)………….

Грезы бессонницы (Ардатов, 1922)………………………………….

Похоронный марш (Ардатов, 1922)………………………………….

Auld-lang-syne (Ардатов, 1922)………………………………………
 Alchemilla (Ардатов, 1922)…………………………………………...

 Мрак – перевод из Лорда Байрона (Ардатов, 1922)………………...

 Страшная ночь (Ардатов, 1922)……………………………………...

 Как отвратительна вселенная без двери (Ардатов, 1922)…………..

Ворон  Эдгар По - перевод Д.В. Звенигородского
      (Ардатов, 1922)………………………………………………………..

 Калина  (Ардатов, 1922)……………………………………………...

 В июле (Ардатов, 1922)………………………………………………

Гнев Аполлона - перевод с греческого  1, х 44-45
      (Ардатов, 1922)………………………………………………………..

 Лесная глушь (Котовка, 1922)………………………………………..

 Глухая осень (Ардатов, 1922)………………………………………...

 Императору Адриану – перевод  (117 – 138) (Ардатов, 1922)……..

 Восхождение любви (Ардатов, 1922)………………………………

 По дороге (Ардатов,1922)…………………………………………..

 Две смерти (Ардатов, 1922)…………………………………………

 Ардаст (Ардатов, 1922)……………………………………………...

 Упругой ярости растет сопротивленье (Ардатов. 1922)…………..

 Баньян и Асвата (Ардатов, 1922)…………………………………...

 Сантиментальный разговор – Поль Верлен – перевод      
        Д.В.Звенигородского (Ардатов,1922)………………………………
.Елка (Ардатов, 1922)………………………………………………

Ахилл и Патрокл (Ардатов, 1923)…………………………………

Одно воспоминанье (Ардатов, 1923)………………………………

 Горы (Ардатов, 1923)……………………………………………….

 Опьянение (Ардатов, 1923)…………………………………………

Весна старика (Ардатов, 1923)……………………………………..

 И хмурится вечер (Ардатов, 1923)…………………………………

 Я знаю: вечер боится ночи (Ардатов, 1923)……………………….

 Под осень (Ардатов, 1923)………………………………………….

Раздвигаю я спутано-спелую рожь (Ардатов, 1923)………………
 Что ни топь здесь, то топкие трясины (Котовка, 1923)…………
 
 Начало июня…………………………………………………………

Ширит рожь пыльно-желтую сушь (Котовка. 1923)………………

 Уведи меня рано в луга (Котовка, 1923)…………………………...

Ты тревожилась напрасно (Котовка, 1923)…………………………

Все я жду, что б погода уставилась, (Котовка, 1923)……………..

 Воздвижение Креста Господня (Котовка, 1923)…………………..
 Россия (Ардатов,1923)………………………………………………

 Веселья далекого звуки (Ардатов,1923)……………………………

 Нам скучно. Обрывками тюля (Ардатов,1923)……………………

 Пусть солнце, покойно и ярко (Ардатов,1923)……………………

 Плач о былом (Ардтов,1924)………………………………………..

 Пусть солнце, покойно и ярко (Ардатов, 1925)……………………

 Бор (Ардатов, 1925)………………………………………………….

 Отупенье (Ардатов, 1925)…………………………………………...

 Брусника (Ардатов, 1926)…………………………………………...

 Вешний простор (Ардатов,1926)…………………………………...

 Порыв к наготе (Ардатов, 1926)……………………………………

 Вызов (Ардатов,1926)……………………………………………….

 Пересохшие речки (Ардатов, 1926)………………………………...

Одно воспоминание (Кадницы, 1927)………………………………

 Первая встреча (Кадницы, 1927)……………………………………

Твое лицо во мне отпечаталось (Кадницы, 1927)………………….

 Томление (Кадницы, 1927)…………………………………………

 С гроздей черемух белеет весна  (Кинешма - Плес, 1927)………..

 Небо серое, холодное (Чернопенье,1927)………………………….

 Одно воспоминанье (Чернопенье, 1927)…………………………...
               
Ужас (Чернопенье, 1927)…………………………………………….

 Одно воспоминание (Чернопенье, 1927)…………………………...

Ты наивно мой шелест пугливый  (Чернопенье, 1927)…………..
 Как погребен был я здесь долго (Кадницы, 1926- 27)…………….

 Неоконченное стихотворение (Чернопенье, 1927)………………..

 Волга (Чернопенье, 1928)…………………………………………...








Е.А.Сорокоумова

Биографический очерк



       1842 года, ноября 4 дня  Госпожа Штабс Ротмистрша княгиня Александра Ивановна Звенигородская купила у Лейб Керасирского Его Величества Наследника Цесаревича полка  подполковника и кавалера Петра Алексеевича сына Врасского, доставшееся ему по наследству недвижимое имение после  покойного родителя его,  из дворян, титулярного Советника Алексея Николаевича Врасского, состоящее Нижегородской  губернии Ардатовского уезда в селе Больших Серякушах крестьян  сорок пять и сельце  Малых Серякушах дворовых людей всего  сто девяносто девять  мужского пола души. Так записано в купчей, хранящейся в домашнем архиве, доставшемся мне по наследству от моих бабушек. Кстати сказать,  Серякуши – название эрзянское, от слов «сэря» – жёлудь и «кужо» – поляна. Малые Серякуши были деревней, точнее – сельцом, где находилась помещичья усадьба, а Большие Серякуши – селом, где был храм. (В 1965 году Большие и Малые Серякуши были объединены в село Заречное  на территории Ардатовского р-на Нижегородской области).
        Александра Ивановна Звенигородская, урожденная княжна Енгалычава, была женой  князя Дмитрия Федоровича Звенигородского, а, следовательно, и бабушкой Дмитрия Владимировича Звенигородского, который родился  29 января1885года в Малых Серякушах. Здесь же, в храме и был крещен 5 февраля.
        Его восприемниками были дворянин Николай Михайлович Мельников и девица Александра Владимировна Звенигородская, старшая сестра Дмитрия.
        Дмитрий Владимирович был младшим, четвертым, сыном Председателя  Ардатовской Земской управы, Предводителя Дворянства князя Владимира Дмитриевича Звенигородского.
         Как и  старшие братья, Андрей, Владимир и Николай, Дмитрий Владимирович получил образование достойное  дворянских детей. Няни и гувернантки обучали братьев закону божьему, письму, чтению, иностранным языкам (французскому, английскому), музыке. Да и родители сами занимались со своими детьми. Мать, княгиня Анна Андреевна (урожденная княжна Енгалычева, она была троюродной сестрой Дмитрия Владимировича), учила музыке, придумывала детские праздники, мастерила для них карнавальные костюмы. Отец, князь Владимир Дмитриевич, учил истории, рассказывал о военных походах, в которых участвовали его дед, отец, да и он сам, прививал вкус к чтению книг.
Как и старших братьев, отец отвез Дмитрия в Дворянский институт Императора Александра П,  в Нижний Новгород, где тот держал вступительный экзамен по закону божьему, арифметике и русскому языку. Экзамены Д.В. Звенигородский сдал успешно и был принят в подготовительный класс.
Из отчетов Дворянского Института можно узнать, что большое внимание в учебных программах уделялось литературе, истории, рисованию, музыке. Талантливые институтские учителя прививали студентам литературный вкус к произведениям А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Н.В.Гоголя, Я.П.Полонского, А.А.Фета, а также учили их литературному творчеству.
            Годы обучения в Дворянском Институте пролетели быстро, и первого июня 1904 года Дмитрий Владимирович получил Аттестат Зрелости, в котором говорится, что он «обучался семь лет и пробыл один год в восьмом классе. На основании наблюдений за все время обучения поведение его вообще было о т л и ч н о е, исправность в посещении и приготовлении уроков, а также в исполнении письменных работ – о т л ч н о е, прилежание х о р о ш е е, а к древним языкам и древней истории – о т л и ч  н о е» (копия аттестата зрелости. ЦИА Москвы фонд 418, опись 318, ед.хр. 417,8).
             Из этого документа мы узнаем о предметах, которые были предложены выпускникам для испытания и отметках, выставленных на основании выпускных испытаний: «Закон Божий – о т л и ч н о; Русский язык с церковно-славянским и словесность – о т л ч н о; Латинский язык – о т л и ч но; Греческий язык – х о р о ш о; Математика – удовлетворительно; История – о т л и ч н о; Французский язык – о т л и ч н о; Немецкий язык – о т л и ч н о» (там же).
             Как видно, гуманитарные науки Дмитрий Владимирович предпочитал больше других, да и способности у него были отменные. 
             Получив Аттестат Зрелости, молодой князь Дмитрий принимает решение подать прошение Ректору Императорского Московского Университета о зачислении его на первый курс филологического факультета.
            Четвертого августа 1904 года Дмитрий Владимирович Звенигородский был принят в число студентов на историко-филологический факультет, «избрав учебный план, слушать курсы: логики, психологии, введения в философию, государственного и гражданского права, политической экономии, греческого автора, латинского автора, древней истории, истории средних веков, новой истории, географии, истории церкви, истории литературы, истории искусства, истории философии, истории политических и социальных учений, истории Византии, старославянского языка, введения в языковедения.
          Кроме того, Д.В. Звенигородский участвовал в установленных учебным планом практических занятиях, подвергался испытаниям по Богословию, логике, введению в философию, государственному праву, гражданскому праву, политической экономии, греческому, латинскому и французскому языку – весьма удовлетворительно, психологии – удовлетворительно.
          По сдаче коллоквиумов и выполнении всех условий, требуемых учебными планами, утвержденными 18 января 1907 г. и правилами о зачете полугодий, имеет восемь    зачетных полугодий» (копия свидетельства. ЦИА Москвы. Фонд 418, опись 318, ед. хр. 417, 31, 31 об.).
         Как одного из лучших студентов историко-филологического факультета Дмитрия Владимировича направляют на обучение в Германию. И с августа 1910 года  по март 1913 года он – студент  Йенского Университета философского факультета. Там же, в Йенском Университете, в ноябре 1912 года им была написана и защищена докторская диссертация по философии.
         Таким образом, Д.В.Звенигородский возвращается в Россию в марте 1913 года, имея ученую степень доктора философских наук. В Петербурге в министерстве образования молодому ученому было предложено два места, на выбор, – профессора психологии в Московском Университете и инспектора народных училищ Царскосельского уезда. 
        Он принимает достойное решение, и к брату Андрею в Нижний Новгород, где тот был членом Земской губернской Управы, и в его имение Котовку  уже отправляются письма с обратным адресом: Царское село, Стессельская улица, д.26, где на втором этаже поселился Дмитрий Владимирович, и с 5 ноября 1913года приступил к обязанностям смотрителя Народных Училищ.   
         Дмитрий Владимирович  добросовестно выполняет свои обязанности: инспектирует школьных учителей, посещает экзамены, педагогические советы, разрабатывает программы, пишет отчеты для Министерства образования. Своим благородством, честностью, образованностью князь Звенигородский Д.В. снискал  уважение и авторитет среди педагогов школ, и эту должность занимал по июнь 1918 года.
         Стремительные революционные события в стране, голод, разруха, волнения в Петербурге и Царском Селе вынудили Дмитрия Владимировича вернуться, в Котовку, о которой он ни на минуту не забывал, ведя переписку со старшим братом и, иногда, приезжая в отпуск.
          По приезде, обсудив и обдумав, братья подают заявление в Коллегию Ардатовского Уземотдела о предоставлении им права пользоваться землей,  ранее принадлежавшей им усадьбы  при селе Котовке, площадью 1-3/4 десятин. Коллегия принимает решение: «усадьба остается в их,  Звенигородских, пользовании на одинаковых основаниях с прочими гражданами» (документ находится в домашнем архиве Е.А.Сорокоумовой).
           Вскоре новая власть в Ардатове предложила братьям работу. Андрей Владимирович стал преподавать русскую историю в местной школе. Дмитрий Владимирович был назначен заведующим школьным подотделом отдела народного образования. Примечательно, что председателем О.Н.О. стал  учитель школы из села Котовка, коммунист Лебедев Владимир Николаевич. Кроме того, Дмитрий Владимирович взялся обучать ардатовских школьников русской словесности и новым языкам. 
       В Котовке окончательно обосновывается их любимая старшая сестра Ильинская Александра Владимировна со своими детьми, усадьба которой, в с. Успенском, была сожжена революционными крестьянами.
Получив при советской власти казенную службу, братья Звенигородские, которых очень хорошо знали и уважали в Ардатовском уезде, старались участвовать в новой жизни и даже ходили на пролетарские праздники. Однако новая жизнь воспринималась ими с определенной грустью и иронией. Вот, что писал в своих дневниковых записях Дмитрий Владимирович: «9 января 1919 года участвовали вместе с представителями Отдела Народного образования в шествии по Ардатову с красными знаменами и плакатами. На трибуне, около Собора, украшенного жидкими еловыми веточками, ораторы сказали три безграмотные речи. Не дождавшись конца шествия, пошли ко мне пить чай» (документ находится в домашнем архиве Е.А.Сорокоумовой).
В 1923 году Андрея Владимировича уволили из школы за то, что он читал третьеклассникам курс русской истории, построенный на основе лекций Соловьева, Ключевского и Карамзина, вопреки предписаниям новой власти обучать молодое поколение по советским учебникам.
Дмитрий Владимирович так же остался без работы. Богатством своим он считал то, что имел: 5-6 малого формата толстых как Библия уникальных книг – произведений изданных в небольшом количестве на английском языке, которые он читал и перечитывал.
Он ходил по городу в старом форменном пальто, не поднимая головы, а когда ему предлагали одежду и обувь, говорил, что не нуждается, что ему и в советской одежде никто не поверит, что он приветствует Советы (из воспоминаний жителей Ардатова. Ардатовский исторический музей).
Братья, Андрей и Дмитрий, поселились в Ардатове вместе: в нижнем этаже дома, в одной комнате со столом, стульями и постелью – он; наверху, в нескольких хорошо обставленных комнатах – брат Дмитрий.
В феврале  1927 года Дмитрий Владимирович уезжает в Кадницы, на Волгу (в тех местах находились имения их матери), а потом в село Чернопенье – небольшой поселок на Волге, в 18 верстах от Костромы. Жили там лоцманы. Дмитрий Владимирович нашел место преподавателя немецкого языка и русской литературы в школе-семилетке. Он снял две большие комнаты у одной старухе-староверки.
В январе 1928 года Андрей Владимирович едет в Чернопенье, надеясь проведать брата, а может быть и найти в Костроме работу. Однако и этим намерениям не удалось сбыться.
Эта была последняя встреча двух братьев – старшего и младшего князей Звенигородских. 18 июня 1928 года от гнойного плеврита Дмитрий Владимирович Звенигородский умирает, оставив после себя несколько книг, дневников и тетрадей со своими стихами и стихотворными переводами, которыми так восторгался Андрей Владимирович. Похоронили Дмитрия Владимировича в селе Пушкино Костромской губернии. 

Е.А.Сорокоумова (Ильинская)




Записки Князя Звенигородского Дмитрия Владимировича, на страницах книг
(1918 – 1921)

 После смерти Дмитрия Владимировича его старший брат, разбирая книги и бумаги покойного, наткнулся на записи, сделанные на полях страниц книг, которые в период 1918 – 1921 годов читал младший князь Звенигородский. Эти записки сохранились и они теперь перед Вами (печатаются впервые). Читая эти записки можно четко услышать и понять душевное состояние прекрасного умного, высокообразованного человека, ищущего себя в новой для него жизни и стремящегося всеми силами найти свое место в ней. Читая эти записки можно ярко представить  жизнь небольшого провинциального послереволюционного Ардатова и его жителей так, как видел все это Дмитрий Владимирович Звенигородский. 

27 апреля 1918-го года.  Царское село. Лазарева суббота.
Был у всеношной. Молился с вдохновением. Ужинал у Аннушки (1)
_____________
(1) -Аннушка – предположительно кухарка Д.В. в Царском Селе

28 апреля 1918-го года. Царское Село. Вербное воскресенье
В 12 часов зашел Мстислав (1) и пригласил на завтрак. После завтрака пришел к нему его брат Вася Гудович (2). В 4 часа ушел от него и запоем на диване читал эту удивительно написанную книгу (3).
____________
(1) - Мстислав –  граф Мстислав Александрович Гудович (1880-1952),
(2) - Вася Гудович – граф Василий Васильевич Гудович (1866-1945)
 (3) - Оливер Лодт «Легкая математика» перевод Н.А.Томилина. Издание 2-е, Петербург. 1915.

30 апреля 1918-го года. Царское Село. 9 часов вечера.
Удивительный Лодт!. Он совершенно уничтожил запавшее во мне с Института (1) отвращение к математике.
Наступил решительный голод: хлеба нет, сахара нет, меда нет, каши нет. Есть безумно дорогое мясо и соленые судаки.
_________
(1) Институт – Нижегородский дворянский институт, где учились братья Звенигородские

1 мая 1918-го года. С утра.
В этот день закончил изучение греческой этимологии Мора(1).
___________
(1) – Г.Я.Мор – Книга упражнений по греческой этимологии

1 мая 1918 –го года. 8 часов вечера.
Лодта читаю запоем.

2 мая 1918-го года. Великий Четверг.
Читаю Лодта запоем.

4 мая 1918 –го года. Великая Суббота.
С утра пасмурно, снег, вьюга. К 6-ти часам вечера синее небо и солнце, хотя холодно. Лодта читаю запоем.
В эту Страстную седьмицу религиозно пережил Страсти Господни и сознание своей греховности и милосердия Божьего. Всякие природы это слаженное изображение идеи, но с другой стороны идея - искаженное изображение природы. Таким образом, все дело в господстве, которого, однако, с помощью нашего умственного аппарата установить невозможно. Как природа, так и идея, и что важнее всего (подчеркнуто Д.В.), их взаимоотношение, обязательны только для человека, а не для окружающего его.

13 мая 1918-го года.
Солнечный день.


13 июля 1921-го года. Ардатов. Вторник.
Вернулся в Ардатов из Верякуш, где я провел неделю у Д.А.Завьялова (1). Вся неделя была сплошным упоением. Он мне отвел помещение в пустом классе, куда поставил железную койку. Из окна открывался вид на яблони, унизанные яблоками. С утра до вечера я ел яблоки, из которых особенно хорошими были ярко-желтые, называемые «лимонным деревом».
До Верякуш дошли с Леночкой (2), проведя ночь на полпути в Ивановском, в чистом помещении учительницы. Из Ивановсокого, по блистающим цветами лугом, дошли до Курилова, а оттуда, по большой дороге, до Верякуш. Когда, усталые, мы подошли к калитке училища, нам навстречу выбежала собака Д.А.(Завьялова) – Трубач, но вместо того, чтобы лаять, бросилась ко мне на грудь и радостно замахала хвостом. Д.А. дома не было, а была его жена, очаровательная Е.Н., занятая разборкой белья.
Прошли в комнаты. По полу валялись отдельные яблоки, в которые играли дети. Я с удовольствием съел красный анис.
Все дни проводил в каком-то блаженном настроении духа: ел яблоки, восхищался «Систематическим курсом арифметики» Киселева, немного переводил с латинского на английский, ел пирожки с яблоками, суп с бараниной и лапшу из белой муки, спал среди дня, так как шли все время дожди, ел вишни и малину. Приходили гости на Казанскую и в воскресенье. В воскресенье же ходили в гости к учителю Илюшину (3).
Пришла из Успенского Саша (4) c Леночкой. Во вторник при безумном ветре вернулись в Ардатов, где застали Лизу (5) (племянницу), Андрюшу (6) (племянника) и Andre (7) – брата за яблоками. Леночка прошла к себе на квартиру, у нее всю дорогу болел зуб. Из Юсуповки, где мы ночевали, прошли 15 верст не останавливаясь.
_____________
(1) - Д.А.Завьялов – учитель с. Верякуши
(2) - Леночка –  Елена Александровна Ильинская - племянница Д.В.Звенигородского, дочь Александры Владимировны и Александра Дмитриевича Ильинских. Окончила гимназию. В Ардатове, работала учителем, умерла в возрасте 18 лет от воспаления легких, похоронена в Кутузовском женском монастыре рядом с дедом Владимиром Дмитриевичем князем Звенигородским и прадедом Дмитрием Федоровичем, князем Звенигородским.
(3) - Илюшин – лицо не установлено
(4) – Саша – Александра Владимировна Ильинская (урожденная княжна Звенигородская) – сестра Д.В.Звенигородского
(5) - Лиза – Елизавета Александровна Ильинская - племянница Д.В.Звенигородского, дочь Александры Владимировны и Александра Дмитриевича Ильинских. Замужем за Ометовым, репрессированным  и расстреленным в 1937 г.
(6) - Андрюша – Андрей Александрович Ильинский – племянник Д.В.Звенигородского, сын Александры Владимировны и Александра Дмитриевича Ильинских. Работал в Сызрани, где и умер от сыпного тифа. Похоронен там же (мой дед).
(7) Andre – Андрей Владимирович князь Звенигородский, старший брат Д.В.


19 июля 1921-го года. Ардатов.
Вчера вернулся из Новолей вместе с фельдшером ардатовской больницы А.И.Саранкиным, заходившим к Модиным (1) за грибами. По дороге в Ардатов нам попалась Леночка (2) с Емельяном, угостившая нас яблоками. 15, 16,17 провел в Котовке, прочитывая с наслаждением ежедневно по одной пьесе Корнеля (3).
В это время заходили Казины (4), пробирающиеся в Кутузовку.
14 приходил дядя (5) и подал прошение на народного учителя в село Каркалей. Он страшно постарел, щеки ввалились. Мне представляется что-то жестоко даже нелепо униженное, глядя на него.
Завтра, т.е. на Ильин день, буду через посредство Марьи продавать свои два последние пиджака (синий – петербургский и серый – ардатовский).
___________
(1) - Модин – житель с.Новолей
(2) – Леночка – племянница Д.В.З.
(3) – Корнель – Пьер Корнель (1640—1641), французский драматург
(4) – Казины –  Александра (Лика) дочь князя И. Д. Звенигородского. которая вышла замуж за режиссера местного театра дворянина Казина.
(5) - дядя – князь Иван Дмитриевич Звенигородский

20 июля 1921-го года.  Ардатов. Ильин день.
Долго лежал в постели. Пошел на базар и быстро нашел Марью, которая стояла в ряду рядом с Коротовым (1). Пиджаки не продавались. Зашел к Визгалиным (2) и выпил молока с лепешкой и ситным, которыми меня угостил Евстарий – кучер О.Н.О (3).(предположительно отдел народного образования – примечание С.Е.А.).
Снова пошел на базар. Пиджак петербургский продали за 18 фунтов ржи и 2 м.(миллиона?) денег. Вечером был у Москвитиных (4) но И.В. не застал – он уехал в
Выксу.
__________
(1) - Коротов – лицо не установлено
(2) – Визгалин – ардатовский житель
(3) - О.Н.О. - отдел народного образования, где Д.В.Звенигородский после революции 1917 года работал заместителем председателя
(4) - Москвитин И.В.- лицо не установлено

Примечания Е.А.Сорокоумовой



Стихотворения


Дмитрий Владимирович был прекрасным поэтом и переводчиком. После него остались тетради его стихотворений и стихотворных переводов, которые бережно хранил Андрей Владимирович Звенигородский вплоть до своей кончины, а потом так же бережно их хранили племянницы Дмитрия Владимировича, дочери его сестры Александры Владимировны Ильинской (Звенигородской). В настоящее время эти бесценные семейные реликвии являются частью домашнего архива его внучатой правнучки, Елены Александровна Сорокоумовой (Ильинской).  Эти произведения, вместе с дневниковыми заметками  впервые предлагаются уважаемому читателю!



Юность

Милый юноша  стыдливый!
Знай, что я люблю тебя.
Взор твой нравится пугливый,
Избегающий себя.

Твоя милая беспечность,
Блеск точеных гладких ног,
Наслаждений тайных вечность
Ты бы мне доставить мог.

Если б завтра согласился,
Лишь Эроса пурпур нежный
По востоку бы разлился,
В грот прийти мой безмятежный.

Там прохладно и лениво
Ключ бормочет в сновиденьях,
О пастушках, и ревниво
Об отличных наслажденьях.
               

                Нижний Новгород, 1903

***

Чем дальше уходишь в забытые страны,
Тем более путь одинок.
Все те же сомненья царапают раны,
Хоть с далью смешались людей караваны
Над скорбною мыслью все те же туманы
И ноги терзает песок.

Возврат поглотили зыбучие дали.
Они замели его след.
И в тщетных попытках уйти от печали
Все силы как тоги пред богом упали,
Их с визгом самумы вокруг разметали
И да обратилися в [пыль].               
                Котовка,  1904

Саму;м (арабский - знойный ветер пустынь)



Смерть Бальдера

Счастье разбито как волны о скалы,
Смолкла мелодия струн!
Мрачные лики в чертогах Валгаллы?
В море зловещий бурун.

Землю одели безгрешные ткани,
Бальдер покинул ее.
Эти  холодные, дикие дали
Взяли угрюмо свое.

Там, под покровом скалы одинокой
Люки пещеры  во мгле.
Смолкните струны в печали глубокой,
Пламень умри на челе.
               
                Котовка,
6 августа 1905,
 6 часов вечера



      
БАЛЬДЕР (БАЛЬДУР) — древнегерманское божество, один из асов, сын Одина и Фригги.





В дороге

Проезжаешь по пыльной дороге:
В круг раскинулась жаркая лень;
Колокольчик в немолчной тревоге
Оглашает безоблачный день.

Сзади бурая пыль обложила
Всю покрышку пришитых рогож.
Тучный колос к земле наклонила
Долгим следом, примятая рожь.

Вот село. Избы жмутся друг к другу.
Отблеск неба томительно сух.
Шею, вытянув, точно с испугу
Прокричал черно-белый петух.

Изумруд ярового наплыва
За селом мягко радует глаз.
Безнадежно, что вправо, что влево
С тяжким скрипом катит тарантас.
               
   Рига, октябрь и ноябрь 1910 г.


Глухая осень

Даль уходит дальше, дальше.
Утро тихо плачет:
Оно лик свой красный робко
Между елей прячет.

Словно мощною волною
Все поля промыло;
Пусто, плоско. Страшно думать,
Что такое было.

И костлявый, несуразный,
Как усталый странник,
Разморился у дороги
Сумрачный кустарник.

Котовка, октябрь 1910г.
 (перед отъездом за границу)


Страстная неделя в деревне

На полу, скосясь к постели,
Как ковер окно лежит.
Птицы с визгом пролетели.
У ворот засов гремит.

Пред окном кипит работа.
Четок птичий писк и шум.
И презренная дремота
Гонит рой обычных дум.

Все, что сталось и что будет –
Все смешалось в сладкий сон.
И лежишь, пока не будит
Дальний, мирный, скорбный звон.               

                Йена, 29 марта 1911г.



Июньская ночь

От зари до зари протянулась
Светло-серая душная мгла.
Сердце сердцу в тиши откликнулось:
Я пришел, ты так долго ждала.

Раздвигая сонные травы….
Мы идем по росистым лугам,
Дремлют в лоне болотном купавы,
Так свежо и приятно ногам.

Старый дуб наш на встречу кивает
Весь покрытый  пятнами  мхов,
Здесь под ним нас совсем не пугает
Переливчатый крик петухов.

               


              Йена, 31 марта (н.с.) 1911г.


В ожидании утра

Утро крадется по травам
И шуршит в ворота.
Скоро лень ночную сменит
Жаркая работа.

Хлопнет кнут – и пыль взметет,
Промычат коровы,
И в воротах скрипнут двери,
Пробренчат засовы.

Но теперь покой всевластен:
Свежи утра вздохи,
Дремлют люди. Прислонившись,
Тоже дремлют сохи.
               
                Йена, 1 апреля, 1911г.



Полдень в лесу

Сосны желтыми стволами
Охватили путь.
Хорошо на пень широкий
Сесть и отдохнуть.

Позабыть, что дом далеко
И что зной палящ,
Слушать мерное дыханье,
Треск и вздохи чащ.

И к коленам наклонившись,
На песок смотреть,
Как следы лаптей сомкнулись
В спутанную сеть.
               
    Йена, 3 апреля н.с., 1911г.





Осеннее воспоминание

На балкон старинный выхожу я:
Капли в пол протяжно с крыши бьют.
Сад шумит, в безвременье, тоскуя,
И мечты о прожитом встают.

Здесь  цвели когда-то ипомеи,
Стройный клен к перилам старым ник,
Лампы свет заглядывал в аллеи,
Серебрил полосами цветник.

Опершись о мшистые перила,
Книгу вдруг ты отстранила прочь.
И тебя далеко уносила
На балкон прокравшаяся  ночь.

Призрак твой, больное сердце муча,
Вновь придет из прошлого назад.
Ночь темна как грозовая туча,
И дрожит озябший старый сад.
                Йена, 5 апреля (н.с.) 1911г.

***
Скучно в маленькой сторожке:
Лавки, стол и длинный ларь;
Мухи бьются на окошке
И в углу висит фонарь.

В лес идти теперь не время:
Сонный полдень жаром бьет
Все молчат. Лишь звонко бремя
В улей свой пчела несет

Не проехать, вдоль тропинки,
Подле высохших ветвей,
Ящериц резные спинки
Жадно  лют огонь лучей.

Надо спать, но к сну не клонит.
Храп завидный лесника.
И упрямых мух не сгонит
Утомленная рука. 
Йена, 7 апреля (н.с.) 1911г.

***

Опущусь я скоро вглубь могилы.
Сдавит грудь, осевшая земля,
Но и там мне будут вечно милы
И леса, и реки, и поля.

Ярких зорь во тьме я не забуду.
И луны, раздвинувшей кусты;
И с тоской внимать из гроба буду,
Как шуршат на кладбище листы.

               
                Йена, 8 апреля (н.с.) 1911г.



Осень

Широки пустынные просторы.
Гулок шаг в безмолвье голубом.
Паутин, дрожащие узоры
Отливают тусклым серебром.

На душе прозрачно и глубоко:
Она вся наполнена былым.
Из трубы лениво и широко
Выползает и уходит дым.

В сердце страх расходится старинный:
Смерть становится красивой и простой:
Как и этот, шествующий чинно
Голубой, мечтательный покой.

               


                Йена, 21 сентября (с.с.) 1911г.   
                (день моих именин)






Одно воспоминанье

Я помню утро. Было очень рано.
Мы шли в лугах, и свет невидный лил.
Пред нами клок вчерашнего тумана,
Лениво меж кустов продрогших уходил.

Казалось все, что только совершилось,
Все было так давно и где-то вдалеке.
И ты была не той, как в эту ночь приснилась.
И сердце плакало, сжимаясь в тоске.

Твоя краса поблекла и угасла.
Ты шла быстрей, я грустно отставал.
И молча, мы с тобой, расстались у прясла,
И медленно петух далекий прокричал.
               
                Йена, 10 октября (н.с.)1911г.


Осень

Что это нынче за праздничный день?
Синее небо над садом темно,
Блещут поляны чрез низкий плетень,
Гулкое полно народу гумно.

Золотом ярким и красной парчой,
Старый за домом украсился клен.
Звякнул колодец порожней бадьей,
Вдаль убегает разостланный лен.

Бодрая радость и в солнце и вкруг.
Можно ли верить в грядущую смерть.
Точно раскрылось из комнаты вдруг
Звонко окно в необъятную твердь.
               

                Йена, 11 октября (н.с.), 1911г.





***
Красным заревом пожар
Озаряет лес.
Звонко мечется комар
В складках занавес.

Дверь закрыта. Я раздет.
Одеяло прочь
Но, шуршащий лампы свет
Нарушает ночь.

Время лампу погасить.
И пора уснуть.
Хочет месяц выходить
На обычный путь.

                Йена, 24 октября (н.с.) 1911г.,
12-й час ночи


Зимой

Снова зимний вдали занимается день.
Хлопья снега на елях красней.
От мороза ли скрипнула гулко ступень,
Иль под твердой походкой твоей?

Жаром дышит в сторожке тяжелая печь.
На скамье умывается кот.
Так и хочется снова на шубу прилечь,
Да петух мне уснуть не дает.

Жду тебя, не дождусь. Глубоко залегли
Под окошком следы твоих ног.
Куры с кочетом мимо по тропке прошли
И ушли за скосившийся стог.

Все смотрю и смотрю, то в окно, то вокруг.
Небо блещет, как дальний огонь.
Возле прясла желтеет соломенный пук,
Застоявшийся фыркает конь.

                Йена,11 декабря (н.с.) 1911г.,
3 часа дня
               
       
На задах

Ночь лежит бездыханно на жаркой земле,
Точно черным накрыта ковром.
Слышим мы, притаясь на задах в полутьме,
Как ворчит глухо за лесом гром.

Ветра буйный порыв мчится там наугад,
Чащи леса, пронзая насквозь.
Из нависших  с небес   темно-синих громад
Разлетаются молнии врозь.

Коротко наше счастье!  Гроза подойдет,
Ветер двинет вокруг коноплю,
Но еще до того, как наш след  опадет,
Ты поймешь, как тебя я люблю.
               
                Йена, 12 декабря (н.с.), 1911г.,
 целый день

***
Чуть белеют сбоку бревна,
Городьба исчезла прочь.
Дышит жарко и неровно
В окна пристальная ночь.
Прибежавши издалека
Все не может сил собрать,
Чтобы ровно и глубоко
Цветом липовым дышать.
Пламя спички то ложится,
То колеблется, стоит.
Я в волненье, мне не спится:
Сердце шумно говорит.
Точно вместе с  ночью жаркой
Долго мне пришлось бежать,
Пламя чуткое огарка
Подымать и опускать.
С ним, от бега утомленный,
Взор в окно свое вперить
И себя от ночи темной
Не могу я отличить.
               
                Йена,13 декабря (н.с.), 1911г.,
(с утра до 3-х часов дня)


В лунную ночь

Топь тяжелая врезалась в луг,
А за ней освещенный простор.
В эту вешнюю ночь, тихий друг,
Белый твой серебрится узор.

Я к тебе все хочу подойти,
Но никак я того не могу:
То кустарник лежит на пути,
То неровное место в лугу.

Слушать вечность безмолвно я рад
Шелест легкой походки твоей,
Да как дальнего грома раскат
Ловит близкий в саду соловей.
               
                Йена,13 декабря (н.с.), 1911г., вечер



На опушке леса

Руки замкнули нас в светлую сказку.
Очи заветную тайну раскрыли.
Теплого ветра почуяли ласку,
Вдаль облака, растянувшись, уплыли.

То, что уста нам еще не сказали
Гулко сердце, вперебой, наполняют.
Алыми крыльями сонные дали
Ветви деревьев лениво качают.

Вечер как в пышную косу вплетает
Ленту зари вглубь соснового бора.
Сердце по- прежнему сердцу внимает
Кончить не могут они разговора.


                Йена, 1-го января (н.с.), 1912г.



Поэту

Затеряться далекою думою
В золотом перелесье весны; -
Не забыть холодною зимою
Вечной зелени обсыпанной сосны.

Вспомнить жар проникновенный лета,
Распростер того над желтизной полей!
И парчу, и золото привета,
Что нам осень шлет из глубины аллей.

И за красками кончины и расцвета
Вечный  лик природы уловить –
Вот она, рожденного поэта,
Путеводная, не рвущаяся нить.

                Йена,1 января 1912г., написано в 1 час   
                (около 6-7 часов вечера)

***
Ночь уйти все из сада не может
Тонет путь сквозь поникших ветвей.
Ее платье, шурша, не тревожит
Ту дрему, что напел соловей.

А расцвет подступает все ближе
Меркнет неба полночного синь.
Наклони ко мне голову ниже
И волос твоих пряди откинь.

Чуем мы, что горячие чары
Станут скоро далеким былым.
Только ночью алеют пожары
Видим днем лишь клубящийся дым.



                Йена, 27 марта (н.с.) 1912г.,
(в 9 часов вечера)




Вешняя ночь

Я схожу по ступенькам. Ступеньки  скрипят.
Непрестанно мигая очами,
Смотрит ласково ночь в чуть трепещущий сад
И поит его вешними снами.

Ноги  росу сбивают с высокой травы,
Бодро гнуться в прохладе колени,
Пышны облики круглые  свежей листвы,
Пахнет сырью и цветом сирени.
И меня кто-то дальше и дальше влечет,
От меня отошла моя воля.
И не знаю, куда путь ночной доведет
До оврага, до леса, до поля?
                Йена , 28 марта (н.с.), 1912, в полдень


Отчаяние

Бьется пламя огарка упорное,
Чтоб у мрака мгновенье отбить
Сердце просится вновь непокорное
Пережитые годы прожить.

Сердце в бурных стремленьях горящее,
Не поймешь ты тот вечный обман,
Что нам чудится всюду манящее,
Где пока, не сгущался туман.

Ты и раньше ведь, время текущее,
Забывало в мечтах об ином:
Только прежде манило грядущее,
А теперь ты грустишь о былом.

И былое и скучное новое
И что будет – все тоже кольцо!
Хмурит ночь все сильнее суровое,
Надо мною согнувшись, лицо.

                Йена ,3 мая (н.с.) 1912, вечером.  (Мне пришло в               
                то время, когда я проходил по Марктплатцу)



Ожидание

Как ты шла – давно мне было слышно.
Не заснет скрипучая ступень.
Оценить ее не сможет пышно
С двух сторон расцветшая сирень.

И тогда, когда ты вдоль забора,
Все рвала с густых ветвей листы,
Соловей, то медленно, то скоро
Рассказал, журча, что это ты.

Но и раньше сердце говорило:
Она там – она, идет,  идет!
Как заря, томленье возвестило
Твой приход, мой огненный восход.
                Йена, 6 мая, 1912г., утро

Музе

Что за беда, что я тобой обманут,
Что жизнь прошла в мечтании пустом,
Что я как тетива, восторгом был натянут,
Что б вмиг быть порванным холодным острием.

Но ты меня взводила на вершины,
Роняла в сизый гул змеящихся долин,
Души и тела ты больные половины
Сливала пламенем мечты в порыв один.

Ты царственной рукой пустыни заселяла,
И делала дворцов всех краше тихий дом.
Ты гневно пенилась, иль трепетно ласкала,
Весь мир преображал твой беглый произвол.

 И, если б нам, как многолетним травам,
Земную было жизнь возможно повторить,
Я б снова отдался твоим святым забавам,
Чтоб снова весь обман восторженно испить.



                Йена, 2 августа (н.с.) 1912,
 полночь

***
Сползет с лесных вершин трепещущее утро.
Лизнет волною ржи рассветный вздох плетень.
Мы вместе подождем, чтоб отклик перламутра
Из-за лесу клубясь, нам рассказал про день.

Порвались тесные, но мягкие тенета,
В которые нас ночь беззвучно заплела.
Как птица, утомившись от полета
В овраги гулкие, кружа, стремится мгла.

И то, что ночью часто было сжато
Раздвинулось, шурша в волнующий простор,
И ты стоишь, прохладою объята.
И далеко зашел твой отчужденный взор.               

                Йена,13 августа (н.с.), 1912г., полдень

***
Кто своенравия уловит очертанья,
Которыми леса так сказочно красивы?
Кто сможет различить ночные трепетанья,
Поймать ушедших лиц поблекшие извивы?
И все же – зыбкий рой бесчисленных явлений
Для каждого из нас особой нитью связан.
И в цепкой чащи  грез  желаний, ощущений
Свой одинокий путь для каждого указан.

                Йена, 6 сентября (с.с.)1912г.,
7 часов вечера

***


Томление

Озеро дикое, озеро бледное,
Где-то на севере стелется ровное!
Знает село на прибрежье то бедное,
Знает лицо, как и небо, бескровное!

Робкими к берегу жмутся урядами
Лодки, теряя простора безбрежного…
Жесткое платье пестреет заплатами,
Сердце полно ожиданья заветного.

Кто с того берега сердцу откликнется,
К девушке лодку, кто двинет дрожащую,
Кто в ее очи, взглянув, опрокинется,
Кто утолит ее грезу шуршащую?

Знает лицо, как и небо бескровное,
Знает село, на прибрежье, то бедное
Вдаль ты раскинулось озеро ровное,
Озеро дикое, озеро бледное.


Посад Черный, на берегу Чудского озера,
20 марта, 1913 года,
в 9 – 10 часов вечера
в конно-почтовых номерах «Херри Мила»


***

Ровно платок свой оправила девушка,
Туго корсет затянув,
Глядит на завалинке старенький дедушка
Клонится к низу, вздремнуть.

Вешнее солнце горит, не умалится,
Зелено, зелено вкруг.
Колокол в лесе бежит, заплетается,
И обрывается вдруг.

Девушка слушает. Девушке хочется
С жару чего бы испить.
Чалая лошадь по улице топчется:
Надо воротца закрыть.

                Юрьев,17 апреля, 1913г., в 4 часа дня


***


Сослепа лбом, налетая на стены,
Злится метель с скрежетанием шумным.
В печке, кряхтя, поддаются поленья,
Веет от вешалки запахом шубным.



Мохом уютные стены  пробиты;
Их  не пугают угрозы снаружи.
Счастье какое, что вопли сердиты
В скользких  полях раскатившейся стужи.

Пусть ее катится в гонке безумной.
Пусть все преграды она проклинает
Весь этот мир и враждебный и шумный
Только сознанье любви углубляет.
               
                Котовка, 1913г., июнь


Погружение в ночь

С вечером гаснет  дневное стремленье,
Голос, зовущий корову, смолкает.
К речке склоненное мирно селенье
Спелая рожь, расходясь обвивает.

Мрака испивши, кусты посвежели.
Тянут к прохожему влажные губы.
Думы дневные, работа и цели
Как вы теперь и ничтожны и грубы.

Все, что дано, на свой лад перестроить,
Чтобы достигнуть какого-то счастья,
Все напрягать, принуждать, беспокоить,
Вот в чем сказалось лишь ваше участье.

Днем так разомкнуты все очертанья,
Врозь так стремится одно от другого,
Что невозможно достигнуть сиянья
Нашего счастья и счастья чужого

Счастливы мы только в ночи всевластной,
Где мы и разны и сомкнуты тесно,
Где мы, покинув  наш разум несчастный,
В темное чувство  нисходили безвестно.

                Окончено без 10 мин. 3 часа по полуночи
                16 июля 1913г.,Юрьев. Звездная 80.

Сердцу

В ночи морозной так все отвердело.
Всюду спокойно и ровно, и бело.
Сердце, пора и тебе на покой.
Стоит ли длить твой прерывистый бой.

Полно, ребенок! Придется проститься.
Рано иль поздно, но сны отшатнуться.
Скучным покажется мир на яву.
Спросишь: «Как странно, зачем я живу?»

Вместо огней, что твой путь направляли,
След от саней углубляется в дали.
Все, что прожить, испытать довелось
Грудою мертвой в полях улеглось.

Если судьба, чтобы все превращалось.
Все, чем ты бьешься в недвижную гладь.
Сердце, скажи мне, что сердцу осталось:
Гладь расширять или биться устать?

                Царское Село, Вторник, в 10-м часу вечера,
                10 октября 1913г.  Вышло почти сразу.


Месяц

С милостью грустной глядишь на меня:
«Полно, усни, отдохни ото дня!
Жизнь не старайся и ночью продлить!
Что ее помнить? Не лучше ль забыть?»

Легок и гладок обычный мой путь:
Время есть в тайны земные взглянуть;
В недрах лесных разменять серебро;
Слушать, как крадутся зло и добро;

То и другое равно пожалеть:
Что за безумье чего-то хотеть?
Села, поля, города обойти,
В небе поплавать и тихо уйти.               
               
                Царское село,17 января 1914 г., в 10-м часу вечера

Извечная тоска

В душе сошлись сизые тучи:
И жить и умереть – одно,
Печально виснет с голой кручи
Травы засохшей волокно.

В реке вода ползет устало.
Ивняк безжизненно поник.
Все, что смеялось и ласкало
Закаменело в мрачный лик.

И даже мысль, что вновь проглянет,
И смех, и солнце, и восторг
Тоски сердечной не обманет
Как глаз привычный – пестрый торг.               

                Царское Село, 1914г., 11 апреля,
 в 9 часов вечера


Две жизни

Две жизни есть у нас: в одной царит закон:
Звено в цепи причин, выходит из звена.
И скукою налит той цепи перезвон
В пустынной вечности без верха и без дна.

Той жизни высота и глубина противны.
По ровному она медлительно ползет,
Ее клянут всегда: и сильный и бессильный -
Для всех она чужой, упорный скучный  гнет.

А вкруг нее, сгустясь,  как мрак в лесных прогалах,
С ползущим шорохом мохнатых опахал,
Другая бьется жизнь. В таинственных  началах
В пределах роковых наш дух ее познал.

Причин от следствия она не отличает;
Отбрасывает прочь  чужих  законов ряд:
Различное она в единое сливает,
Звучит в ней приговор как громовой раскат.

                Царское Село, август – сентябрь. 1914г.
Благовест

Меня детство мое разбудило,
Разбудил меня благовест дальний.
Время дали в душе не закрыли,
Как мороз в окнах спальни.

Шелестит чей-то шепот в передней,
Кто-то в сани уютно сажает.
 В старой церкви за ранней обедней,
Позолота мерцает.

Темны лики в тяжелых окладах,
Гулки хора ответные взрывы,
Огоньки в разноцветных лампадах,
А в глазах переливы.

«Не засни, не засни же, мой милый!»
Но в глазах все пестрей и пестрее.
По плечам, призывая все силы
Руки гладят быстрее.

А на окнах яснеющих спальни
Звезды снежные светом задело.
Смолк, гудя благовест дальний.
Детство с ним отлетело.
               
                Царское Село,11 октября1914г.


Одно и то же

Царапая бессильными руками
Земную грудь,
Скользя мечтой вослед за облаками,
Не позабудь:
На землю небо рушится дождями;
Земной озноб
Омыл своими мутными струями
Тебя и гроб.
                Царское Село, 15 октября 1914г.
 в 11 часу дня


Мрак

Сомкнувши, что день разделял,
Мрак влился во все промежутки.
Он облики в груды   сжимал -
И груды безликие жутки.

Влечется загадочным взор,
Но видишь лишь зыбкие пятна;
Хоть звуков ясней разговор,
Но слов их в тиши непонятно.

Несмело нога и рука
Повсюду встречают преграды.
Беспомощность чувств глубока,
И темные силы ей рады.

Упорною влагой  пробив
Дневных очертаний плотины,
Он как ползучий разлив,
Края обращает в средины.

Отдельную  нашу судьбу
Поборет, насильем играя.
Влекут они братьев борьбу,
Метнувшись в средину от края.

                Царское Село 7– 8 ноября 1914г.


На рубеже

Мы долго блуждали безмолвно с тобою.
Вечернее солнце обычный пожар
Зажгло между елей густой полосою,
И яркий румянец пробил твой загар.

К деревни и к лесу, неровным простором,
Задумавшись, рожь глубоко утекла.
И мошки клубились с звенящим задором
В душистых волнах полевого тепла.
 

                Царское Село, 21 июня 1915 год,
в 10- м часу вечера
***

Поле и лес без усилья и страсти
Обняло синее небо, сияя;
Здесь, на земле, только грани и части,
Там – это влажная слитность без края.

Вот, нарушая краев очертаний,
И напрягая то руки, то груди,
Гнету своих подчиняют желаний
Лоно земное упорные люди.

Ясны и скучны их малые цели.
Звякает грубо, как  жить, их работа
Тесны и душны их теплые щели,
Двери которых, звучат как зевота.

                Царское Село, 23 июня 1915г.,
 11 часов вечера


***

Над развеянным сном облетевшей листвы
Воздух свеж, без движенья и пуст.
Ясен, ровен и прост этот луг без травы
И костляв обнажившийся куст.

Яркий свет без теней глубь стволов холодит,
Стынут облики грозной воды.
Прянен запах листвы. Звук едва долетит.
Круглобокие желты скирды.

Тайники, просветлев раздались, разошлись:
Дно оврага скользит пустотой.
У дороги, где цепкие ветви сошлись,
Прядь соломы блестит золотой.

И чем меньше вокруг тайников у любви,
Чем скучнее поникшая гладь,
Тем тревожнее мечется пламя в крови
И стремится кого-то обнять.

                Царское Село, 27 августа 1915 года,
в 10-м часу вечера
***

Смерть золой покрывает горящую жизнь:
Гуще слой и бледнее огонь.
Но все прыгает судорожно  пламя одно,
Как напуганный грохотом конь.

То замрет в ожиданье, то кинется в бок,
То крутым поворотом метнет
Не пугайся кончины, твой страх и порыв
Ведь золы для других соберет.

Смерть с борьбой побеждает отважную жизнь;
От борьбы не замажется след.
Твой покой мимолетный – седая зола –
Это жизни упорной ответ.

                Царское Село, 25 апреля 1915 г.,,
в 9-м часу вечера



***

Во всем видимость единого начала:
Где жизнь колышется. Там грузно смерть лежит.
Слежавшихся следов седое покрывало
Струями юными весной заговорит.

В победе очередь взаимно соблюдая,
Смеется звонко жизнь, молчит, насупясь, смерть.
Хоть манит горизонт надеждой тщетной края,
Но подойдешь к нему – за ним земля и твердь.

Союз таинственный они порвать не в силах:
Наступит с хрипом смерть, со стоном жизнь уйдет.
Но свет, затерянный в прожорливых могилах,
Омытый их росой лишь радостней блеснет.

Бессмысленной  игрой безмерно утомленный,
Спусти внимание ты зыбкое свое:
Пред жизнью мертвенный, пред смертью окрыленный
Ты сможешь победить пустое бытие.
               
                Царское Село, 2 октября 1915 г., глухая ночь

***

Клубится над полем лесная опушка….
Где листья, Где ветки? – Но взор изнемог:
Уводит к макушке другая макушка.
Сливаются грани в зеленый поток.

Тропою змеиной, где корни вздуваясь
Пахучую землю упорно сосут,
Идешь, от упрямых ветвей отбиваясь,
Но тайна все та же – у входа и тут.

Костлявые ветви, стволы отлитые
И листьев весенних играющих шум
Напрасно тревожат, как грезы пустые
Их давят, как ряд омрачающих дум.

Нам тайну в движенье схватить не дается:
Пространство и время мешает догнать.
Нам только в своей глубине остается
Недвижную тайну на дне созерцать.

                Царское Село,1 августа 1917 г.,
вторник, 11 час вечера



***
Сосне

Веселы всплески блестящей березы,
Сумрачна дрожь у пугливых осин…
Счастье и горе, привет и угрозы
Только тебе далеки, господин:
Темная зелень суха и дремуча,
Тусклый коричневый ствол одинок,
 В зелени яркой ты - темная туча,
В море стволов ты отдельный поток.
 С гулких вершин своего отчужденья
Ты созерцаешь из колких ресниц
Сочную жизнь, беспорядок сближенья
Веток стволов и ныряние птиц.
Гордому в жизни противна измена:
Верные иглы – не зыбкий листок!
В смерти не рвешься ты жадно из плена
Пень твой широкий не пустит росток.
Царское Село, 26-27 августа 1917.
 Окончил в 4-м часу дня, лежа в постели.  После трех холодная и дождливая погода разгулялась, проглянуло яркое осеннее солнце.

***

Снова затишье стоит голубое,
Яркое солнце и желтый листок
Выплеснет звонко из сердца былое,
Снова уляжется. Путь одинок.

Холод прозрачный бодрит и ласкает.
Там ни быстрее, ни тише звучит
Многое вкруг тишина отвечает;
Все на вопросы в сиянье молчит.

Кончены муки рожденья и роста.
Время конца – созерцаний пришло:
Сложное явно и ровно и просто;
Прошлое в солнце осеннем светло!


                Царское село, 30 августа 1917 г.,
                в 5 часов   дня. Солнечный день.


***
Весна и Осень

О времена многоцветия года!
Жизни и смерти всем дышит  сродство:
Красками мечет, рождая, природа,
Красками кроет, что будет мертво!

Царственный блеск и тревожные ласки
Жуть пробуждают, баюкают сны –
Тише сухие осенние краски
Влажных и шумных порывов весны.

Царское Село, 14 сентября 1917 г., в 9 часов вечера.
Был чудесный солнечный день. С утра катались на лодке в парке с Модиным, потом два раза гуляли: один раз с ним, другой – один.

Капли дождя

Капли дождя о стекло ударяются,
Книзу нависнут, посмотрят, замрут.
Движутся тихо, с другими сливаются,
Ровной тропинкой до края бегут….

Что вам мешает недвижьями крупными
Плачущий мир с двух сторон отражать?
Сумрак, руками худыми и смуглыми,
Вас не захочет устало стирать.

Что вас стремит растянуться и двинуться?
Кто вам прислал с донесеньем гонца?
Или заставили вас опрокинуться
Жажда сиянья, предвидя конца?

Там, где родное во многом раскроется,
Части исчезнут в безликом сродстве –
Качество вечно с количеством борется:
Разное в числах – одно в естестве.

Царское село, понедельник, 25 сентября 1917г.,
 в 1час 30 мин дня, лежа в постели.
Воскресный вечер провел у графини Гудович и Николая.

***
Хищные весла вонзаются в воду:
Силятся влагу они раздробить…..
Будто  движеньем возможно природу
Воли отдельной себе подчинить.

Быстро за лодкой тропинка сольется,
Капли с весла, просверкнув, опадут…
Снова и снова с усильем придется
Бить и толкать разоспавшийся пруд.

Водное лоно стоит с берегами,
Воздух слился и с водой и с землей….
Целое зорко родными частями
Свой охраняет жемчужный покой.

Царское Село, 2 октября 1917 г. в 8 часов вечера. 
День был сказочно- великолепный. С утра 1час. 30 минут катался на лодке (сперва на гоночной, а потом пересел на простую), а затем целый день читал «Симпозиум» Платона. Поражает Аргифаил со своими андрамедами.

***
Сумрак нежный и печальный
Запоздавшего утра
Смотрит  зыбкий, чужедальний, -
Из морозного нутра.

Грустны, медленны движенья
Глубоко сидящих глаз;
В них и ночи отраженье
И не вспыхнувший алмаз.

То недвижно ожидает –
Голова наклонена,
То со вздохами блуждает
Вдоль замерзшего окна.

Котовка, четверг, 4 часа ночи на 23 ноября 1917 г.
Всю ночь не спал. Лежал на оттоманке под Достоевским. Вообще же, все мое месячное пребывание в родных краях (с 7 ноября  по 7 декабря), прошло удивительно хорошо. Особенно хороши были последние дни в Шатках, куда бежала Саша из разграбленного имения. И в Москве. Само путешествие было изнурительно, т.к. пришлось ехать в третьем классе и теплушками. Но милый бесконечно много любимый Егоренька  Модин сделал все хорошо.

***

Белизна покорила все темные краски
И на лапах лесных, и на платье полей.
Бойко топчутся в холоде снежные глазки.
Пробужденье пристанет  светом лучей.

Но к безумной игре, к загораниям сказки
Не примкнет трудовой человек из улья.
И дымятся в равнине с упорством досадным
Безобразные пятна людского жилья.

Царское Село, 2 января 1918 г.,
вторник, 6 час вечера.
Когда я закончил это стихотворение кто-то постучал. Я открыл дверь. Приехал,  румяный с холоду, Модин.


Воспоминанье

Я помню старинной столовой
Окно, уводящее в сад,
И четкость верхушки еловой,
И липы расплывшийся скат.

Как копны ленивые сена
Лежали кусты под окном.
Там – шорох  вялая смена,
Здесь – пыльный и выцветший дом.

На грани встречает друзьями,
Сливает дыханья в одно:
Сад веял прохладный, цветами,
А жаром и пылью окно.

Царское Село, 22 января 1918 г., в 3 часа дня.
Ночь с 21 на 22 января провел у Мстислава на Малиновской и спал на его походной кровати. Вернулся утром в 10 часов.

***
Не равнодушна,  а насмешлива природа:
Улыбкой солнечной день скорбных похорон
Она позолотит, и хмурая погода
Пробудит грусть в душе под праздничный трезвон.

Тревожным лепетом, ропща на мирозданье,
Стремится часть его всем целым обладать;
Как пламень зыбкое и яркое сознанье
Другим сознаньем и жизням навязать.

То глупость вздорную людских поползновений
Природа обнажит, то с ними совпадет,
И человек, раб собственных хотений,
В ловушку звонкую как крыса попадет.

Не равнодушна, а насмешлива природа!
Однообразней ей не привести прием:
То радостно в душе и радостна погода,
То яркий с неба луч и… опустелый дом.

     Царское Село, 15 мая 1918 г., полпервого ночи (пятница).
Лег спать, увернувшись с головой под одеяло, и в короткое время вылились стихи. Встал, прибавил огня в лампе и записал. В темноте слышны были выстрелы.
     Когда я мысленно, под одеялом, закончил эти стихи, было без 5 мин. 12 час. 16 мая 1918 г. (четверг).
     С утра 16 мая 1918года, натощак, сдавал Царскосельское высшее нечетное женское училище Губернскому Земству, напечатал протокол сдачи и приема. Вернувшись домой, с наслаждением читал, сперва Guy Mannering Scott’s а затем Законы Платона. Евгения Леонидовна не приходила, занятий не было.

***
Облакам.

Что вы тенями по листьям скользите,
Сосредоточенья гасите цвет.
Рвете на солнце блестящие нити,
Ровный тревожите солнечный свет.

В синем просторе, свернувшись клубами,
Праздничной кухни досадливый дым:
Манит нас стол дорогими блюдами,
Гонит нас кухня дыханьем своим.
Всюду, где мечется с пользой движенье
Или с упорством течет и течет,
Жизни опять тяготит представленье,
Цели придавит отчетливый гнет.
Только покой, разбудив созерцанье,
Оком глубоким иль мелким дарит,
Только лучистое вкруг процветанье
В полдень природой забыться сулит.


Котовка, 22 июля 1918 г.,
воскресенье, полдень.
     С утра мучился отсутствием махорки, которую не удалось закупить с вечера. На той почве получил раздражение настроения, первым отчетом которого явился ни в чем не повинный Андре. Пройдя вниз, на луг, где докашивал траву Емельян, объявивший, то он достанет из потребительской лавке табаку как только отойдет обедня. Я в самом тяжелом  настроении духа вернулся в дом, и,  встретесь с Андре в резком тоне объявил, что я ухожу (куда не сказал) на целый день. Потом я заперся в своей комнате. Через несколько минут к двери подошел Андре и сказал:  «Если, я чем – ни будь тебя обидел, прости меня. Я тебя всегда любил». Растроганный этим, и чувствуя себя глубоко неправым, я открыл дверь. Мы обнялись, поцеловались, я расплакался, примирение состоялось. Солнечный. Горячий день потек как по маслу.
     Был сильный продовольственный кризис. Дошел последний хлеб, и мы голодали (простое молоко и грибная похлебка).
     К 2-м часам пришла жена бывшего Котовского учителя Владимира Николаевича и принесла в подарок две пачки табаку 3-го сорта, которые Андре мне подарил.
     После ее ухода пришел босоногий мальчик к крыльцу, которого ни кто не узнал, но я не столько глазами, сколько внутренне, углядел, что это младший брат Модина, Тимофей. Я его сейчас поднял по лестнице, и усадил за стол (мы как раз обедали: были зеленые щи с мясом, подаренным мне дядей). Тимофей принес от Егориньки письмо, в котором он всех нас приглашает на обед. Так как братья ожидали прихода Ивана Васильевича Фаворского, то они остались, а я один по кратчайшей дороге через поле, по межам, отправился в Новолей.
     Долгое время я не мог попасть на желанный рубеж и только, когда попал в овраг, то, пройдя его до конца, отыскал рубеж. День был жаркий, но с ветром, так что мне долгое время не удавалось закурить свернутой из табака Владимира Викторовича папиросой. Наконец, предпоследней спичной, оставшейся в коробке, я закурил. Пройдя две версты (пришлось пройти по просу)  как на зло это видела какая- то старая баба, которой я не заметил. Я вошел в кусты. А за кустами открылось поле, покрытое рожью, которую уже зажали и Новолей.   
     По задам дошел до огороженных задов Модина. Дома были его мать и  отец, а сам он с полдней ушел за пять верст в лес. Подали на крыльцо, выходящее во двор самовар, жареную баранину и куски черного хлеба, облитые и пропитанные салом бараньим, что показалось мне чрезвычайно вкусным (страсбургские пироги) и я их ел бесконечное количество.
     Ефим Андреевич, отец Модина, ушел на сходку. Мы остались с матерью Модина и беседовали о различных хозяйственных делах.
     Наконец пришел Егоренька с утра не евший,  загоревший медно-красным загаром, похудевши, без пояса в белой рубашке и лаптях, но красивый и стройный.  Он принялся, с жадностью, есть и угощать. Через несколько часов приехал Андре.  Фаворский еще не пришел.
     Потом мы вернулись вдвоем по красивой дороге, вьющейся около лугов и речки, наслаждаясь вечерней прохладой. На крыльце сидели Коля и Фаворский. Фаворский (милый старик) остался у нас ночевать. Мы говорили о трагическом положении России до 12 часов ночи, после чего легли спать.



3 августа 1918 года

В пятницу, к вечеру, когда я лежал у себя на кушетки и читал советские газеты. Я был взволнован неожиданным окриком Андрюши. Оказалось, что приехали из Мухтолова Казинские родственники Большевы, отец с сыном, пробирающиеся в Кутузовку.

4 августа в 4-м часу дня.
    
     Я проводил короткой дорогой по рубежу  Большевых до Новолей. Модиных никого не было дома кроме матери: Егоринька был в поле, Ефим с младшим сыном Тимофеем – в лесу. Арина, мать Егориньки, раздобыла какого-то мальчика Егора, который согласился проводить Большевых  и указать короткую дорогу в Кутузовку. По уходу Большевых, Арина предложила мне пройтись в поле, где боронил Егоринька. Оказалось, что это совершенно недалеко. По задам, мы дошли до полевой дороги, затем, по тропинке через лес, я один дошел до поросшего редкой зарослью кустарника, оврага Прудкова, и, перейдя его, нашел Модина.
Он был босиком, в черных брюках, в белой рубашке с синими полосами, без пояса, в солдатской фуражке. Лошадь медленно шла, а за ней борона, на которой было прицеплено три палки для груди. При заворотах с одно стороны поля на другую, Егоринька приподнимал борону  и отряхивал набивающуюся между зубов бороны траву. Его загорелое лицо со здоровым, пробивающимся румянцем, прямая и свободная походка, маленькие ноги, покойные серые глаза под черными бровями  и детская неловкая улыбка – все было бесконечно дорого.
    Сперва я ходил за ним по полю, потом он предложил покурить на краю оврага Прудкова. Он ловко свернул папироску из махорки. Мы лежали рядом у кустов. Из травы смотрели на нас дикий клевер, полевые васильки, белые, голубые, лимоновые цветы. Рядом был тугой, с резко очерченными формами дубовый кустарник.  Потом он (Егоринька) пошел боронить, а я остался лежать на краю оврага и следить за прелестью и близостью открывающихся картин. Поле врезалось в кустарник, который приник к лесу. Лес, при равномерном освещении теплого августовского солнца, со своими округленными очертаниями, притих, наполняя сердце радостью и благостью. На небе плыли легкие белые облака.
        Егоринька то подходил ко мне, то снова поле боронил. В 6 часов вечера мы перешли на другой участок, прижатый к самому Горюновскому лесу, со всех сторон окруженный кустарником, который разделывал сам Егоринька еще в 1913 году до войны.  На окраине леса из валежника он развел костер, и красно-желтое пламя хищно запрыгало по сухим веткам. Егоринька сообщил, что когда он разделывал этот участок, то на нем было много змей-медянок. На этом участке мы пробыли целый час и в начале 8-го часа вечера вернулись в Новолей, где и застали двух сестер Егориньки, моющих пол на крыльце бани (суббота) и  отца с младшим сыном Тимофеем, собирающихся  в баню. Я хотел было уйти домой, но Еоринька меня задержал, потребовав, чтобы я пил у него чай. Я его выпроводил в баню, находящуюся против его избы, через плотину, с той стороны пруда. Через непродолжительное время он вернулся: чрезвычайно красивый от банного пара, объявив, что у него шумит голова  и что в бани очень жарко. Нам подали самовар и кринку топленого до красноты молока с ситным хлебом. Отец и мать ушли в баню, а мы принялись с наслаждением пить молоко. Я выпил три стакана. Стало темнеть, Егоринька босиком, с заложенными назад руками, проводил меня до часовни по котовской дороги….. Было уже совершенно темно, когда я вернулся в Котовку и застал Андре, Арину и Дуню Ушакову внизу в кухне. Они ели редьку с огорода и были очень довольны. Я быстро ушел к себе спать, открыл окно и был счастлив.

     24 августа 1918 года.
    
В пятницу мы поссорились с Андрюшей. Я стал собираться к отъезду в Царское Село. Андрюша впал в неистовство: разорвал на себе рубашку,  схватил со стола ножницы, кричал: «Убей маня! Ты камень! Ты не от матери родился!». Наконец, голый, в одних брюках, он упал на мою кушетку как бы в обморок. Потом он очнулся, и долгое время сидел в кресле перед своим столом. Все это меня взволновало и возмутило. К ужину я не сошел вниз, а разделся и лег и на все просьбы Андрюши, не вышел.
    
     Весь день 25 августа (суббота)
     Я не выходил из комнаты ни к утреннему чаю, ни к обеду, ни к средидневному чаю и пролежал в постели. В шестом часу вечера оделся и пошел в потребительскую лавочку, где достал 2 восьмушки махорки и затем отправился в Новолей, по рубежу.  Вошел в открытые ворота. В избе сидела только сестра Егориньки, у окна.  Они сказала, что Егоринька в поле завивает, а отец и мать на гумне
     Вскоре пришел Ефим Андреевич, который видел с гумна, как я пришел. Через час приехал с поля Егоринька, и мы с ним вместе пошли в баню, Баня  их по ту сторону пруда, по направлению к школе. Очень чистая, она была жарко натоплена. Егоринька приготовил два корыта с водой на двух лавках, друг против друга; дверь была полуоткрыта  и  из нее виделся заросший пруд. Был прохладный осенний солнечный день………
      Мы вернулись домой, и стали ужинать яблоками, черным хлебом, яйцами. Было уже 9 часов и темно, когда мы вдвоем пошли по дороге в Котовку. Мы благополучно дошли и у калитки встретили Андрюшу. Пошли на кухню. Выпили несколько стаканов молока. Затем Егоринька лег спать в моей комнате на кушетке. Воздух в моей комнате  был холодный. Среди ночи нас разбудил капли дождя, падающие и сверкающие по всей комнате. Одна капля назойливо падала на нашу подушку. Мы встали, отодвинули кушетку и снова легли.  Шум дождя и ветер убаюкивали и под утро мы провалились в сон и встали поздно. Напившись чаю Егоринька ушел в Новолей.
    
11 ноября 1918 год. Воскресенье.

Этот день является навсегда одним из самых страшных в моей жизни. 7 ноября, на Михайлов День, мы поехали в Ардатов, чтобы
поздравить Мишу и священника Михаила с днем Ангела, Миша угостил нас пирогами и крепким церковным вином. Неожиданно для меня Миша стал мне предлагать занять место преподавателя истории и новых языков в Ардатовской гимназии и поселиться у него в той самой комнате, в которой мы сидели. Этим предложением он сразу поколебал то душевное равновесие, которое царило во мне с того времени, как я решил не ехать в Петербург, а провести зиму в Котовке. Я еще ни на что не решился, и мы отправились к Подрягину, у которого пили чай и затемно выехали в Котовку, затем заплутались благодаря поднявшейся метели и отсутствием вешек. Проехав через мост, мы решили вернуться в Котовку. Мне определенно показалось, что Емельян не поворачивал лошадь в Ардатов, между тем как Андрюша уверял, что Емельян повернул. Дороги не было, по бокам ничего не видно. Пронизывающий ветер забирался во все щели одежды. Я начинал зябнуть, потому что ноги мои были в легких белых баретках. После многократных сомнений и колебаний относительно направления, которое мы взяли, нами был замечен Обходский  Кряж и мы убедились, что едем в Котовку.
        В пятницу я был в Новолеях у Модина (9 ноября), а затем   
проехал в Кутузовку, чтобы навестить тетю и маленького Петю.
У Модиных я не застал ни отца, ни матери: отец уехал в лес, а мать ушла в Котовку в потребительскую лавочку, чтобы закупить соли. Три девушки сидели под окнами и пряли. Я достал книгу и присел на постель Егориньки, стал читать. Временами я посматривал на девушек, которые тянули шерсть с гребня одной рукой и вертели веретено другой.
      Сперва пришла мать, потом отец. Они рассказали, что из Нижнего вернули какого-то новолейского крестьянина, видевшего Егориньку в казармах. Насчет еды плохо, насчет помещения и постели – хорошо.
     Подъехавший Андре подвез меня до Котовки. Я плохо спал и все колебался: занять ли мне место в Ардатове, или нет. Наконец в субботу, 10-го решили с Андре, что завтра, 11ноября, в воскресенье, сами поедем в Ардатов, чтобы разрешить дело.
          11 ноября встали рано и только что сели пить чай в кухне и принялись есть горячие картофельные пирожки, как увидели, что во двор въезжает пара с каким-то господином. Этот господин оказался Владимиром Николаевичем Лебедевым, бывшим учителем, а ныне комиссаром по народному образованию Ардатовского уезда. Он объявил нам, что по поручению совпред., он предлагает нам два места в отделе народного образования, который еще определенно не сформирован. Я выбрал заведование школьным образованием; Андрюша – библиотечным делом. В то время как мы говорили, в окнах показалась Линочка с котомкой и в лаптях. Я ее поспешил проводить наверх и она объявила, что жить в Новой деревне она не может, так как изба, в которой они живут холодная.
        Между тем уехал Лебедев. Андрюша предложил Лине, чтобы они с дядей переехали в Котовку. Лина очень обрадовалась, что все так уладилось само собой. Мы ее отправили на лошади в Кутузовку, а сами пошли к Маслову, который угостил нас чудными гречневыми блинами и поджаренной бараниной. Вернулись домой, когда началось смеркаться. Андрюша затопил печку.
            Когда мы спустились вниз, чтобы пить чай, мы долго говорили о прошедшем дне, так неожиданно разрешившем наше положение. Вдруг слышим скрип сеней и голос Коли. Оказывается, он получил назначение в Выксу и приехал за своими вещами.
   
  1-го декабря 1918 года.
   
 Приехал утром в Нижний. Из Ардатова выехали на Стексово и Арзамас.  В поезде, так, невероятная толпа, хотя благодаря Лебедеву нам удалось сесть. Давили со всех сторон. По приезде в Нижний, отправились вчетвером взять салазки. Затем я отделился от остальных и, взяв извозчика за 46 рублей, поехал на квартиру Алек. Ниловича. Я долго стучал, но ни кто не открыл двери. Наконец из соседней квартиры вышла старушка и объявила, что никого нет дома. Через заднюю дверь мы прошли в квартиру и отперли парадную дверь. Вошли в большую Володину комнату. Оставив в ней чемодан, направился в Семинарию, где помещался Егоринька. Вошел в главный подъезд и спросил, где помещается 1 рота 1 взвода. Пост помещался в двух дверях……
***
Viator

Светится взор как огонь в полуночи,
Ласково в сумрак дождливый мигая –
Радость длиннее и горе короче –
Отблеск изгнаннику третьего рая.

Сложены губы волнистой каймою
Точно приветом хотят разомкнуться,
Вот доплетусь я размякшей тропою…
Сердце стучит, может быть откликнуться.

Тихие речи, переборы руками,
Клонится грудь с головою к коленям,
Утром неясным, охвачен полями,
Буду я кланяться пасмурным стенам.

8 января 1919г.,
10 час 30 мин вечера,
 Ардатов, Мишин дом.
Сегодня в 12 часов дня участвовал вместе с представителями Отдела Народного Образования в шествии по Ардатову с красными знаменами и плакатами. На трибуне, около собора, украшенной жидкими еловыми веточками, три оратора сказали три безграмотные речи с непокрытой головой, не смотря на мороз. Я шел под руку с Феоктистовым, с которым, не дождавшись конца шествия, пошли ко мне пить чай.

Цветам

Ты дымка алая, что осыпала куст,
Сирень, расцветшая мильоном влажных уст,
Едва понятная  в махровости своей,
Не может перестать ласкать твоих очей.

Исчезнут те цветы, другие подойдут:
Мечтательный жасмин обсыплет хрупкий прут,
И в грудь пустынную, внезапною струей,
Волшебником вкрадется задумчивый левкой.

Средь земнородных мук, вы яркий сон небес.
Как вы проникнуты дыханием чудес!
И разве цепкая не скатится беда,
Когда клубится мак и никнет резеда?

15 марта 1921 г.,Ардатов
Начинается 3 неделя Великого Поста. После перевода рассказов из Нурока, вдруг, неожиданно  быстро, сложились эти стихи. Поют петухи.
Кухня ардатовского дома Перова или дома Музея.



Практическая грамматика английского языка составитель М.П.Нурок


Euthnasia

(перевод из Лорда Байрона)

1.
Когда на этих днях иль позже, время злое
Без сновидений сон с собою принесет,
Пусть тихо, надо мной, забвение святое
Глухими взмахами окончит свой полет.

2.
Пусть сборище друзей нахмурится тоскливо,
И вымученных слез последних не прольет,
И даже волосы, ниспавшие красиво,
 Порыв не той рукой не треплет и не рвет.
3.
Но одиноким пусть мой час последний будет!
Без плакальщиков пусть, без траурных потех!
Я в землю опущусь – и мир меня забудет,
И звонкий у друзей не перервется смех!

4.
Однако если бы любовь без слез сумела
Присесть, хотя на миг и улыбнуться мне,
Какой зарницею она бы проблестела
У ней и у него, в сгущающемся сне.

5.
Как сладко было бы возлюбленной Психеи
Черты покойные  бесстрастно  созерцать!
И мука с профилем задумчивой камеи
Улыбки не смогла б мгновенной удержать.

6.
Но слезы женщины, при жизни неизбежно,
Сбивая нас с следа, обменивая нас,
При смерти не дадут забыться безмятежно,
И мужества лишат в карающей сей час.

7.
Так одиноким пусть придет мой час заветный!
Вливающийся мрак тут не тревожит стон!
Для многих потерял свой смысл предел запретный,
И странны выкрики протяжных похорон.

8.
Ах, но уйти туда путем без возвращенья,
Которым все прошли и проходить должны,
И стать ничтожеством, как были до рожденья,
Пока страданьем в мир не выметнуты мы!

9.
Но, если ты сочтешь мгновения блаженства,
И дни ненастных след, которых не  забыть,
Ты скажешь на любой ступени совершенства,
Что лучше было бы совсем не быть!


         С этого стихотворения начинает мое несравненное с предыдущими переводами творчество.
         Мезонин в доме Волконского в Ардатове был фактическим пунктом этого творчества, а 1922 год его моментом.
          Последние недели января месяца с.с. 1922 г. Окончил перевод в ночь с 27-го на 28-е  (пятница) января. 3 часа ночи.
22 и 23 января провел в Новолеях, куда приехали в субботу с Москвитиным.
          Оставив его у Модиных, отправился на лошади к  Грунову, который выезжал меня встречать в одной розвальни. Сей час же подтопили баню, и мы с Федей отправились мыться. Он так сильно поддал пару, что нельзя было стоять, а пришлось сидеть на полу. Наконец он усадил меня на опрокинутое корыто и принялся безжалостно стегать веником, намоченным в мыльной воде.
          Все воскресенье, 23-го января провел у М.И. Тагаева, в его тихой семейной обстановке. Его жена вернулась поздно. Я лежал на лавке под образами, а Тагаев сидел за столом, выходя урывками по хозяйству. Спал у него сладко, но был рано разбужен пришедшей Георгиевской, с которой и ушел.
           24-го,  в понедельник, после того как заехал в Котовку, к которой по снегу три следа, вернулся в Ардатов, затем к Визгалиным и встретил Наталью Ивановну, которая провела уроки французского языка с дочерьми очаровательной  Марии Федоровны, которая стояла в это время тут же на кухне и что-то приготовляла из теста.
Наталья Ивановна сообщила, что старуха Визгалина, Ирина Сергеевна, заболела. Утром 25 января, во вторник, оказалось, что она умерла в 4 часа вечера, безболезненно, 75 лет от роду.
            26-го января, в среду, заходили ко мне Тагаев и Грязнов. У Грязнова родилась дочь Марфа. Вечером ходили к Визгалиным на заупокойную.
            27-го января Ирину Сергеевну похоронили. На похоронах не был, чувствовал себя больным.

***
                С.В. Прутченко посвящается

В ночи южной ты  таяла бледным сияньем…
Как вверху небеса были ярко-сини!
Обнимало нас море соленым дыханьем
И дрожали, как в сказке, курзала огни.

Вырывает порой заглушенные  звуки
Свет из окон в пахучих газонах тонул,
Обольстительный вальс волновал наши руки,
И в сердцах отражался как радостный гул.

А кругом эта влажная ночь трепетала,
И луна разливает по скользким волнам.
Тени в окнах скользили большого курзала
И мы сами блуждали подобно теням.

28 января (с.с.) 1922 г. Пятница.
Стихи вылились почти сразу. Около полудня, когда я лежал на моей продавленной кушетке в доме Волконского, в мезонине. Смутно вспомнились  Прутченко и Софья Владимировна.
ПРУТЧЕНКО, Сергей Михайлович  (1868), действительный статский советник в звании камергера, дворянин и крупный землевладелец губ. Нижегородской (3379 дес. в совл.), Костромской (15779 дес. в совл.) и Воронежской (мат. род. 13969 дес. и лично 875 дес.), сын Псковского губернатора Петр. университета, магистр гос. права, женат на бывшей фрейлине Софье Влад. Веневитиновой, по министерству народного просвещения 1893-1902 и 1908-1917. 1908-1913 попечитель Рижского учебного округа 1913-1914 попечитель Спб. учебного округа. С 1914 член совета министерства народного просвещения IV, 383.
Софья Владимировна Веневитинова (1877 – 1969). В брак вступала дважды. В первом браке с 1901 года за Сергеем Михайловичем Прутченко (1868 – 1920), во втором браке за Юрием Николаевичем Маклаковым (1894 – 1969)
Примечание Е.А.Сорокоумовой

***


Весна в усадьбе

Тает. В блистании солнечном окна.
Капли игривые корку сверлят.
В небе сквозные застыли волокна.
Пахнет корою размокшею сад.

Где-то прогалинки только мигают
Глазом коричневым в бледном лице,
Звуки, как дети, вдогонку играют,
Мокрые ярки следы на крыльце.

Тихо и пыльно в покоях старинных –
Все они жизнь позабыли во сне.
Робкие листики в ящиках длинных.
Только они говорят о весне.


Ардатов, 15 января 1922 г., 
суббота, 3 часа утра

***


Королева Мая
(перевод из Лорда Теннисон)

               

                З.Ф.Покровской посвящается


Разбуди меня, родная, позови меня ты рано поутру;
Завтра год вбежит с разбега в ароматную, певучую пору;
Веселея и шумливей не сыскать в году нам завтрашнего дня,-
Мать родная королевой, королевой пышной Мая назовут они меня.

Много, много глаз блестящих, как цветы блестят на бархате долин;
Что мне Маргарет и Мери, что мне Кэр и Каролин?
Ведь у маленькой Алисы больше светится лучистого огня!
Мать родная королевой, королевой пышной Мая назовут они меня.

Ах, как крепко сплю я ночью, без тебя, моя родная не проснусь;
Ах, как голос твой услышу, на заре румяно-вспыхнувшей очнусь.
Я цветы в венки, букеты и гирлянды буду рано собирать;
До того как королевой, королевой пышной Мая, буду радостно средь               
                радостных блестеть.

Как в долину я сходила, угадай, кто первый встретился со мной?
Робин встретился у моста под ракитником, клубящимся весной.
Все мой взор задорно-быстрый он не хочет, он не может позабыть;
Завтра, завтра королевой, королевой пышной Мая суждено мне,       
                верно, быть.

Я была вся в белом-белом, -  он меня за призрак, право, мог принять.
Я безмолвно проскользнула, как скользит мечта,
туч будущих свет трепетного прядь;
Говорят, что я жестока, мне нет дела до того, что говорят –
Только завтра королевы, королевы пышной Мая заблестит на мне   
                наряд.

Говорят, любовь сжигает, молодую жизнь доводит до морщин.
Ах, вины моей в том вовсе нет, виновен он во всем, еще будет  во 
                всем один.

Мало ль юношей влюбленных еще будет обо мне с тоской вздыхать,
Но я буду королевой, королевой пышной Мая, беззаботно, отреченно
блистать.


Пусть  и маленькая Эффи выйдет завтра вместе с верною сестрой.
Приходи и ты, родная, насладиться вместе майскою порой.
Сколько юностей сойдется из окрестностей, что бы праздник увидать
Как я буду королевой, королевой пышной Мая на траву в цветах   
                горящих ступать.

Как вкруг паперти старинной пышно жимолость волнится  цветом.
Как красиво, вдоль канавы сладкий кресс  в траве мерцающей растет,
Ноготки блестят в болотах,   в углублении  как травою разделенные
                огни.
Мать родная, завтра будут королевы, королевы пышной Мая взоры радовать они.

Ночью ветер то приходит, то приходит беспокойный по   
                затихнувшим лугам.
Не дает он звездам меркнуть, не дает скопиться смутным облакам.
Нет, уверена, что завтра ни одной не капнет капли дождевой
И я буду королевой, королевой пышной Мая под безоблачной,
                глубокой синевой.

Утром зелень, тишь и свежесть будут влажную долину наполнять,
И баранчики и лютики немеркнущие, в траве огнем сиять.
А как речке будет весело в извилинах  причудливых скользить,
Что за счастье королевой, королевой пышной Мая по лугам зелено-
                солнечным скользить

Так буди меня ты завтра, позови меня ты рано по - утру;
Завтра  год вбежит с разбега в ароматную певучую пору;
Веселее и шумливей не сыскать в году мне завтрашнего дня –
Мать родная, королевой, королевой пышной Мая назовут они меня.



Окончил перевод 14 марта 1922 года в понедельник  (тихое утро). Лежа в постели. Это стихотворение заняло меня весь февраль месяц.

***

Твои кудри  - душистый цветочный цветок;
Гнется стебель изящный под ним;
Взор блестит как в хлебах золотых василек,
Щеки – зорь дальнорозовых дым.

Нос спускается резвый и тонкой струей
От слегка изогнутых бровей.
Веет свежестью утренней рот молодой.
Зубы – ландыш из мрака ветвей.

Шея в грудь твою плавным потоком скользит.
Как плечей твоих ровен уклон!
Грудь упруга как выпуклый кожаный щит.
Чрево нежно как утренний сон.

Твои ноги как юный клен стройны
Что скрывается в парке густом,
Где лепечет листва мимолетные сны,
Трепеща над сердитым  мхом.

                29-го и 30-го января 1922 г.
(суббота и воскресенье).               
                29-го мне исполнилось 37 лет.

***
Над роялем бодр и весел
Льет певец раскаты драмы.
Было тесно в круге кресел,
Где в мехах сидели дамы.

Там, со стен безбрежным взором
Сморят лица предков гордо.
Под напудренным убором
Ждут последнего аккорда.

В канделябрах стройных зала
Стол охватывает пышный,
Чинно бритые лакеи
Сервируют чай душистый.

Как дрожат раскаты драмы!
Как певец и бодр и весел!
Как бесстрастны эти дамы!
В круге чинном пышных кресел!


Ардатов, 31 января 1922 года,
понедельник,
 дом Волконского, лежа в постели, в 11 часов дня.
Чудный ласкающий солнечный день. Воскресенье провел обворожительный вечер у Покровских, до 3-х часов ночи. Я читал мои стихи. Пили чай, ужинали, разговаривали. Было сервировано простое красное вино, но оно показалось очень вкусным. Горело и гасло электричество, вспыхивали и тухли разговоры.

***
Ярко белый  твой наряд;
Но глаза большие сонны:
И глядят и не глядят.

На воде так сон приятен.
Сквозь твой зонтик кружевной
Сетью легких, зыбких пятен
Разметался спавший зной.

Задевают весла тени
Поперечные в воде…
Ах, судьба таких мгновений
Быть везде и быть негде.


Ардатов, 31 января 1922 г.,
понедельник, 12-й час ночи.
С 4-х часов разделся и лег в постель. Вскоре заснул и когда проснулся услышал внизу голоса. Узнал голос Саши, приехавшей из Успенского со своим бывшим кучером Степаном Михеевым, ныне свободным гражданином рабоче-крестьянской республики. Саша только и говорила о том, где достать земли, чтобы прокормить семью, что делает ее скучной.


***
Ах, зачем, как тесный ворот
Дух мой гордый, дух испанский
Давит в грезах  черных город
Древний город тот германский?

Ах, зачем со спин согнутых
Твоих гор, поросших лесом,
Ветер плачет о минутах
И взрывает чащи бегом?

Ах, зачем тропы приводят
К неожиданным полянам,
Где так мягко тени бродят
Бледной ночью, днем румяным?

Полно, скрыт свой тесный ворот,
Дух мой гордый, дух испанский!
Пусть исчезнет в грезах город,
Древний город тот германский.

Ардатов, 1 февраля 1922г.,
2 часа ночи, вторник, лежа в постели.


***

Последняя роза
(перевод из Томаса Мура)


Вот последняя роза клубится одна,
Клумба вкруг лепестками подруг устлана.
И никто ей не близок, никто не под стать,
Что бы вздохом ответить иль блеск отражать.

В увяданье тебя не покину больном –
Спи с подругами нежно-спустившимся сном.
Лепестки твои бережно я оборву
В тоске их развею кругом на траву.

За тобой без следа я развеяться рад,
Если дружба найдет свой холодный закат.
И любовь из венца жемчуга обронит
У могильных, скажи, кто останется плит?

Ардатов,
2 февраля 1922 г., среда,
12 часов, лежа в постели.


Рубеж

Если ты природу любишь
Успокоенную зноем,
Выходи тогда на рубеж,
Что ползет неровным полем.

Как красив он затаенный
Между гривами ржаными!
Трепет бабочек влюбленный
Словно искры в синем дыме!

Сколько венчиков привычных
Гостей  милых ожидают!
Шапок ярко златоцветных
Здесь рябинки накачают.

Как  под тенью трав припавших
Стаей странствуют букашки.
Как  от рук ее сорвавших
Крепок острый  дух ромашки.

Вот кротовий ход сокрытый
Прорезает рубеж криво.
Шмель жужжит тяжело-сытый,
Припадающий лениво.


Ардатов, 7 февраля 1922 г., 
понедельник, лежа в постели.
Лежал целый день и весь день носился передо мной облик рубежа (Новолейки)
В 5 часов вечера окончил стихи. Пришел П.И.Визгалин узнать о моем здоровье и провел в беседе 2 часа. Вчера вечер провели у Покровских, где был и С. Угостили чудесными пельменями, но мой желудок …. Еле дошел домой.
Февраль 1922 года, вечер, суббота, ночь с 12 на 13. Утро 13 (воскресенье). До 12 часов все лежал в постели (кушетке с испорченными пружинами, на самые непокорные из которых положена подушка с красными цветами, уцелевшая от Серякушского дивана, стоявшего в столовой, на котором я лежал, когда сломал во второй раз ногу в 1896 г., в год от Нижегородской Выставки).


Ганимед

Знаю, знаю я, прекрасен
Нежно-гибкий облик мой.
Взор, как небо в звездах, ясен
Под изогнутой каймой.

Весь я стройный, благовонный,
Как сосна на скате гор,
И давно меня влюбленный
Ищет с Иды божий взор.

Ах, я все предвосхищаю!
Мне полей не сладок мед, -
И орла я ожидаю
Плавно плещущий полет.

Ардатов, 15 февраля 1922г., вторник, лежа в постели, к 12 часам дня. Вечер этого дня проводил у Покровских.
Молодому клену

Как ты в затишье полудня спокоен,
В острой листве как сквозит синева.
Весь ты как юноша нежен и строен:
Тени твои на траве – кружева.
Ах, как мне хочется ствол затемненный
К гулкому сердцу, обнявши, прижать!
Листья над нами в тот миг затаенный
Хрупкими сказками будут дрожать.
Ах, как боюсь, что под свежестью вешней,
Кроется осень больных сердцевин.
Знаю, что часто под нежностью внешней
Ноет болезнь сокровенных глубин.


Ардатов, 19-20 февраля 1922 г.
Творчество было нарушено приходом Новолейковской бабы с письмом от Танеева, в котором он просил меня стать крестным отцом его ребенку, только что родившегося в больнице. Мы с Машей были его восприемниками. Обряд совершал в соборе подьячий в 8 часов вечера. Сегодня, в воскресенье, 20-го, вышла последняя строфа.



Любовь Ангела

В этот вечер месяц круглый
Разметал и тьму и свет;
Мертвый блеск и облик смуглый –
Вот вопрос и вот ответ.

В этот вечер чувства вяли….
Дом душил и мучил сад;
Завлекали сердце дали,
Но ложился ряд преград.

В этот вечер рвались нити
Тусклых мыслей, ярких грез;
В сердце яд пугливой прыти
Лил зловеще блеск берез.

Листьев сонных опахала
Были полны тайных сил.
В этот вечер в покрывало
Меня Ангел заключил.



Ардатов, 2 марта 1922 г.,
среда, 11 часов вечера.
Вчера из Успенского вернулась Саша, Лиза и Ометов. Сегодня Маша и Ометов ездили в Котовку и вернулись поздно вечером.


Вечер
(Королю Людовику П Наварскому)

Из прохлады зал уснувших,
Где с колонн увядший свет
Сетью пятен соскользнувших
Распростерся на паркет.
Из задумчивых гостиных,
Где сквозь шелковый наряд
Выступают в тенях длинных
Золоченых ножек ряд.
В сад вечерний по ступеням,
В неразгаданной тоске
Мы сойдем навстречу теням
Заостренных на песке.


Ардатов, 4 марта 1922 г.,
пятница, 1 час дня,
солнечный морозный день.

Осень

Золото солнца так холодно-ярко…
Здесь увяданье, как золото там.
Медленно вглубь королевского парка
Ноги шуршат по опавшим листам.

Много смешалось вас здесь под ногами
Грезам подобных предутренним сна.
Разными листья мерцают огнями,
Но побеждает их всех желтизна!

Голые ветви стволов длиннотонких
Тихо о листьях грустят с высоты;
Кружево зданий сквозь легкоодетых
Статуй блекнут, как в клумбах цветы.

Тянется в парках, насупивших брови,
Медленным шлейфом вода между плит.
Сердце в струях успокоенной крови,
Жизни покой златоцветный сулит.


Ардатов,
8 марта 1922 г., четверг, лежа в постели
с 9 часов утра до 1 часа дня.
Солнечный день. Стихи эти чрезвычайно понравились Марии Федоровне Визгалиной.

Рассвет

Робкое утро трепещет по стеклам.
Как расписал их художник-мороз!
Ты мне мерещилась в сумраке блеклом
В пышной красе белокурых волос.

Сдвинуты тонкие брови над кручей.
Чуткие тени скользят вдоль ресниц.
Точно хотят за синеющей тучей,
Прыснуть изломы тревожных зарниц.

Ноздри колеблемы стройным дыханьем,
Сложены губы в какой-то упрек.
Разве вся ночь была только страданьем?
Разве у чувства положенный срок?

Разве ночные развеяны чары
Трепетом утра беззвучно- судим
Ах, только ночью пылают пожары!
Ах, виден днем лишь клубящийся дым.

 Ардатов.
Эти стихи мучили меня всю ночь с 10 на 11 марта 1922 г. Когда их записывал, уже расцвело (6 часов утра). Вечер 10-го провел в очень банальном окружении: Самсонов, Смирнов и Турунов (члены Правления с/х кооператива)


Одно воспоминанье

Я помню утро. Было очень рано.
Мы шли в лугах,  и свет неверный лил.
Пред нами клок взъерошенный тумана
Лениво меж кустов продрогших уходил.
Казалось все, что ночью совершилось,
Все было так давно и где-то вдалеке.
Вино шипящее, взметнувшись, опустилось
И сердце плакало, сжимаяся в тоске.
Твоя краса поблекла и угасла.
Ты шла быстрей, я грустно отставал.
И молча, мы с тобой, расстались у прясла
И медленно петух далекий прокричал.
                Ардатов, 1922 г.


Деревенский вечер

Так тихо. У дороги
Куст слился в какой то ком.
Громко всхлипывают дроги
Кто на них, а кто пешком.

Писк колодезя протяжен,
Тес струит сосновый дух.
Сумрак в поле бодр и влажен,
Здесь в селе он пыльно сух.

Небо чисто. Завтра ведро.
Песнь несется далеко.
И в пустые прыщет ведра
Однозвучно молоко.

Ардатов,
16 марта 1922г.,
1-й час ночи.
Начато с 10 часов вечера 15-го марта, лежа в постели.







Монолог Эдуарда Стюарта
(принца Шотландии XVI в.)

Я все ж король!
Не в силах океан смыть всей своей водой
                Святого мира
И сквозь холодный, мерзостный туман
                Все ж будет рдеть моя парфира!
Что мне за дело до народа,
                Который все стремится растоптать.
Мой дивен сан, знатна моя порода!
Священное напрасно унижать.
И хоть теперь истерзанный и бледный,
Имея в сердце гибельную боль:
Я все ж велик как принц наследный,
Как всей Шотландии король!

***
Вскроет нам снотолкователь
Смысл запутанного сна;
Скоро жемчуга искатель
Своего коснется дна.

И о женщине мечтанья
В достижении ясны:
Девы меркнет обаянье
В обыденности жены.

Но таинственно-бездонна –
Чей ее измерит лот,-
Лучезарна, благовонна
Дружба юная поет.

Из-под пальцев Эакида,
Где судов толпится мыс,
Тебя слушали: обида,
И Патрокль и Ахиллес.

Эти звуки для избранных –
Не услышит их профан –
Для прекрасных и для странных,
Как Давид и Юнафан.

В Экбатан той свирели
Александра вторил стон:
«Ах, я жив еще. Ужели;
Умер мой Гефестион!»

Для великих и печальных,
Тех, кому венец сиял,
Как вы близки, в дымках дальних,
Антиной и Адриан!

       Ардатов.
Начато в 6 ч. Вечера 29-го марта, во вторник.
Окончено 30-го  марта в 2 часа ночи,
в среду Страстной Недели 1922 г.
Керосину в лампе хватило как раз настолько, чтобы быть в  состоянии  окончить это творение. Чудесная лунная ночь с еще нерастаявшими признаками снега наружи и  тусклыми коврами на полу от лунного света, падающего через балконную дверь дома Волконского в Ардатове. 
         30- го  марта с.с., в среду, выехал на дрогах котовского мужика Соколова в Котовку и Новолей для переговоров с обходчиками о свободной земле под пашню для товарищества в Ардатовском лесничестве. Поля были почти без снега  и только грязная, горбатая, покрытая неводом дорога  напоминала недавнюю зиму. Около Котовки встретил Москвитина. Остановился у Соколова в его новой пятистенке. Потом был у В. Маслова, который довез меня с Масквитиным до Новолей нижней дорогой. Москвитин остановился у Модина, а я у Тагаева. Вечером пришел Федя Грунов – очаровательный, неизменно милый мальчик.
Утром 31-го с восторгом и умилением простоял в главном алтаре Ардатовского собора «Страсти господни».
1-го  апреля был на выносе плащаницы
2-го апреля в 2 часа ночи на заутрени. А в алтаре так хорошо было стоять!
Сегодня, 2-го апреля (1922г) – Великая Суббота. Когда я возвращался с заутрени в 5-м часу, на небе был, задернутый облаком, круглый месяц и светлело. Проснувшись, слышал как звонили к обедне и прочел 1 акт «Ричард Второй».
«Король Ричард Второй» дорог мне по следующему воспоминанию. В 1903 г., после трехнедельного пребывания в  июне, самый значительный в моем развитии человек Барон Ферзен выехал со мной в Кулебаки. Ехали мы ночью по лесам и к утру достигли Кулебакской низины. Я простился и утром вернулся в Котовку, где все грустило о нем. В его комнате нашел забытые им записи «King Richard the Second».
 Через несколько часов вернулся, неожиданно, сам Барон и провел еще месяц.
Великая Суббота, т.е 2 апреля. Было ветрено и хмуро. Я лег с 8-ми часов вечера, скоро заснул и встал за час до заутрени. Была темная ночь, везде глубокие лужи и липкая грязь. В церковь пришли рано,  до уноса плащеницы и встретили там Еголиных.  Потом с Андре прошли в алтарь, где  у  меня место. Служит Михаил Алексеевич. Как радостно зазвучало через окна и двери «Христос Воскрес», возвращающихся из крестного хода.  После заутрени пошли разговляться  к Медведевым. И он и она выше всяких похвал. После холодных закусок был подан ужин. Мария Константиновна – его жена – очаровательная скромная дама.
Вернулись домой при  лунном свете с рассветом.


Александру Великому

Кто мне алмазом бессонным сияет в углу запыленном,
Там, где былое  соткало свои паутины?
Ты, мой возлюбленный, с телом твоим благовонным,
Ты, кому боги все дали, не давши седины.

Вспомним мы ранние годы в ущельях гористой природы:
Как хороши были юные наши блужданья!
Проблески царственно - властной южной породы
Нас озаряли как молний внезапных блистанья.

Разве забудешь услады любимой тобой Илиады:
Нет, пред тобой были жалки и скучны рапсоды.
Как после драмы в Эгете, мы были и горды и рады
Вглубь неизведанных стран устремить роковые походы.
Царство великое пало, разбилась со звоном фиала,
Слава затмилась рушителей стран Илиона;
Но, на вершинах, добычу судьба, притаясь поджидала,
Ты потерял в Экбатан любимого Гефестиона.

О, как вся слава пустынна, как ноги мучительно длинны.
Ах, меж бровей не изгладится скорбная складка.
Там, где дворцы так огромны, мрачны и старинны,
Там, в Вавилоне,  сразила тебя лихорадка


        Ардатов.
Вечер, 12 апреля с.с., вторник. 
Радоница. Фомина неделя. Ходили с Еголиными  к Самсоновым.
 Записал 13-го апреля 1922  с.с., в среду.
          День свадьбы Лизы с Ометовым  (двух идиотов, достойных друг друга).
          С 10 пошел в Лесничество и распределял землю подлым мужикам из с.х. товарищества. Временами подходил ко мне И.А.Покровский, и сразу все становилось лучше и чище. Наконец упал настоящий луч солнца в лице подошедшей Зинаиды Федоровны, за которой я беспрекословно пошел пить чай.

***

                Посвящается Fw. v. Haselberg


Звучной весной загораются белые свечи каштанов.
Красные кровли так ярки и в зелени стен свежи.
Горы на фоне прозрачном тяжелой семьей великанов
Спят в безпоруки усталом под гранью небесной межи.

Звучной весной позолотою легкою травы одеты.
Веет какою-то тайной душистой с этих сторон.
Чувства еще  не растрачены,  и силы еще не прожиты
Крики еще не тревожат, в полет не влекут ворон.

Звучной весной ты откликнулся сердцу когда-то.
Как безразличны вдруг стали красоты, что прежде влекли.
Горе, что радость, которой мгновенье то было объято,
В вечность небес не умчалось от хрупкости пошлой земли.

Ардатов,
14 -15 апреля 1922 г.
***
Чувства изжиты, зевает рассудок,
Глупая воля, свернувшись, легла.
Детская музыка радостных дудок
К жизни не манит. Сгущается тьма.

Все обмануло, все стало обманом:
Лето и осень, зима и весна;
Змеи таятся под пышным бурьяном,
Хищных клещей укрывает сосна.

Тщетна любовь, смехотворна надежда,
Дико страданье и радость дика.
Пусть любит жизнь обыденный невежда,
Мудрый -  касается жизни слегка.

      Ардатов, 16 апреля 1922  г.
Суббота в 6 часов вечера.
Дождливый пасмурный день. С утра до 3-х часов дня ходил в с.х. кооперацию и лесничество. Вернулся в мрачном настроении.
      Обыкновенно демократы  любят  только женщин. Этих типичных представительниц равенства в профессии; аристократы – друзей  и исключительно женщин. Любовь юношей между собой  едва ли не самый прочный барьер  против женской пошлости.
       Греческое изречение – вот секрет неувядаемой  греческой прелести. Женщины никогда не поймут  красоты эллинской культуры.


Государям.

                No all the water in the rough rude sea
                Can wash the balm frogman anointed King

                W.  Shakespeare, King Richard П, p.3

                Не в силах бурный  и суровый океан
                Смыть елея водами с помазанника Божьего
                В.Шекспир, «Ричард П», ч..3
Хоть постоянная сопутствует  Вам зависть
Равнинной пошлостью охваченных людей,
Хоть злоба бледная сгущается в ненависть
У счастья жаждущих вопище  очередей, -

Не верьте, что пора настанет для равенства,
Что поле скучное сотрет красоты гор.
Во имя вечности, во имя совершенства.
Во имя божие, не потупляйте взор.   

           Ардатов. 17 апреля с.с. 1922 года.
Воскресенье. 2 часа. Лежа в постели.
Ветер прорывает отверстия в синем небе и стучит рамами и стеклами.
            18 апреля с.с. (1 мая н.с.) Настоящими создателями мира являемся мы, аристократы, мы, немногие, которым Господь вложил такие богатства, что самые незначительные, в сущности несуществующие предметы, получают соприкосновение с нами быстро складываются в порядические картины, радуют и печалят.
             Сегодня 20 апреля, после 2-х с половиной месяцев разлуки я увидел  Егориньку, худого, загорелого, с грустным лицом.  Я встал рано и вышел на базар, где встретил Грязного, Тогаева с возами теса, а рядом с ними стоял Егоринька с отцом у своего воза, делая вид, что не видит меня. Я подошел к нему и увел с собой к себе. Угостить его нечем. …….. 

***
Король

Дням тоски моим нет счета
Как и платьям моих дам.
Позову я звездочета:
Пусть расскажет по звездам.

Я стремился только к благу
Богом данных мне в удел,
Но в их жилах злую влагу
Близоруко проглядел.

Влагу скользких преступлений.
Где корысть и жизнь  - одно.
Влагу мутных вожделений,
Увлекающих на дно.

Ведь никто их них доныне
Выси гор не возолгал:
Злобно рыщет по равнине
Человеческий шакал.

Знаю истину: немногим
Быть на высях суждено.
Но все хочется убогим
Дать все то, что не дано.

Дням тоски моим нет счета
Как и платьям моих дам.
Позову я звездочета:
Пусть расскажет по звездам.


        Ардатов.  22 апреля с.с. 1922 г.
Пятница 11час вечера.
Весь день бушевала гроза с розовыми и фиолетовыми молниями. Днем распределяли землю, слушали И.М. Воробьева, приехавшего из Нижнего, и узнал, что приехал Рыжов.
         23 апреля 1922 г., в субботу, пошел вместе с Машей до Котовки, где поздравил Сашу, а затем прошел в Новолей с Одей.
24 апреля. Ночевал у Тагаева. Целую ночь видел Великого Князя  Сергея Александровича……..

***
Развертывая жизнь спешащими руками
Как купленный другим материи кусок,
Которую аршин, спешащими скачками,
Отмерил в лавке нам до гробовых досок.

Как мы любуемся развернутым узором:
Яркой краскою, и скользкой новизной:
Всю юность звонкую с ее задорным вздором
Мы только дорожим ее дешевизной.

Но в зрелые года нас мучит повторенье.
Нам новый бы узор хотелось развернуть:
Как ограниченно нам кажется творенье,
Но хоть и нехотя, мы держим тот же путь.

И только в старости под вой ночной метели,
Предчувствуя уют сколоченных досок,
Мы ощупью впотьмах отходим от постели
И свертываем вдруг материю в кусок.

Ардатов, 25 апреля 1922 год.
Понедельник. 9 часов  вечера.
Удалось добыть в Земотделе лошадь для Саши, которая взборонует  землю под вику. Устроил Еголин 1/2 десятины в 41 кв. Дубовой дачи.



Грезы бессонницы

Детство в ночи бессонной алее,
Чем в вечерней заре небосклон -
Так и тянет пройти по аллее
Мимо липовых старых колонн.

Как их ветви раскинуты густо!
Небо их раздвигает с трудом,
Как пугают вечерние хрусты
И манит в отдалении дом.

На балконе и лампы и ужин
Ночь нависла как черный ковер.
Как заманчив и весел и дружен
Стук посуды и вкруг разговор.

Вот усталость подводит к дивану,
Хоть заснуть и не хочется мне.
Но я никну к подушке и вяну,
И я таю бесстрастно во сне.

Ардатов, 5 мая 1922 г.
В 11 часов вечера  начато это стихотворение, а окончено 6-го, в пятницу, в  4  часа ночи почти половину, когда уже расцвело.



Похоронный марш
(посвящается Бетховену)

Нет не над гробом усопшего плачу я только, -
Ширится плач, плач надо всем, что возникло рожденьем.
Сколько гранитных усилий и хрупкости глиняной сколько
В этой игре, что секундные люди назвали твореньем.

Глупо меж точек предельных колеблется маятник пыльный.
Каждый хоть видит могилы, живет не считаясь с могилой;
Мчится вперед, как приказом снабженный посыльный,
В двери чужие стучится с уверенной силой.

Двери откроют. Ошибка его очевидна:
Зря пропустил он в стремленье, какие-то двери.
Как ему станет во мраке напрасная спешность обидна,
Как его звонко облают зверей стерегущие звери.

Жизнь – это поиск напрасный, где силы потеряно столько,
Что невозможно ее возместить никаким достиженьем.
Нет не над гробом усопшего плачу я только,
Ширится плач надо всем, что возникло рожденьем.

         Ардатов, 11 мая 1922 год.
Вторник. 8 часов вечера.
Чувствую себя совершенно больным.
         19 мая с.с. 1922 г. Четверг с 10 утра до 4 вечера, все время лежал в постели. На дворе свирепствует страшный  ветер и    завивает в мою закрытую балконную дверь. Вчера вечером, в Земском отделе  присутствовал при распределении лугов как представитель кооперации с/х.


Auld-lang-syne (перевод: доброе старое время)

                Посвящается Sir Walter Scott

Когда-то четкие в своей гордыни,
Теперь неясные, как грезы наяву,
Изнемогли  старинные твердыни,
Камнями мшистыми, опавшие в траву.

Змеятся трещины, пестреют пятна,
И пыль, наследница всей свежести былой,
Как саван друга взору неприятна,
Все краски спрятала под серою золой.

Воскреснет все, что гложет разрушенье.
Обломки прошлого, воскреснете и вы!
Всех ждет вторичное рожденье.
Вы внешне умерли, но внутренно живы.

Слетит к вам сродственный нежданно гений
Огонь затеплится под серою золой:
Покинув пыльный хлам былых мгновений
Вы в вечность гляните из временности злой.

Здоровые, как будничны атлеты:
Без отражения,  где чары у воды?
Поэзию влекут к себе скелеты
И Скотту дороги  могильные следы.



                Ночь с 30 на 31 мая и утро 31 мая.
                Вторник 1922 г. до 2 ч. дня.








Alchemilla  (название цветка – манжетка)


Есть в лугах листы как чащи –
Им названье – приворот.
Росу трепетную краше
Другой лист не соберет.

По краям они зубчаты,
Лопасти у них - круглы;
Жилы их, спускаясь в скаты,
Чертят острые углы.

Те листы для рос оправы
И росянкой их зовут.
Никогда другие травы
Так росы не соберут.

Ардатов, 21 июня 1922 год.
Вторник. 9 часов вечера.

Вчера. К моей великой радости, благополучно вернулся из Нижнего Андре, и Смирнов сложил с меня тягостную обязанность по распределению лугов.
Томсон в своем сборнике «Кружево эпох» посвятил мне стихи  «Античное тело с душой католической»

Мрак

(перевод из Лорда Байрона)

Я видел сон, - не все в нем было сном.
Погасло солнце яркое. По вечному пространству
Блуждали погруженные во мглу тревожно звезды,
И льдистая земля, колебля темным шаром,
Как ощупью слепой, в студеной дрогла мгле.
И утро брезжило и вяло – день не шел.
Все страсти заглушил  в людях пустынный ужас.
Озноб сердец одну молитву бил.
Одно себялюбивое, упорное моление о свете.
И люди жили у огней бивачных
И троны королей, и самые дворцы сжигали,
Сжигались хижины, сжигалось все жилье;
Большие города лизало пламя злое.
И люди вкруг своих пылающих домов
Сбирались, жуткие, чтоб созерцать друг друга.
Как были счастливы  теперь, кто жили близко
К вулканам, что клубят в дыму поблекший свет.
Весь мир одной дышал отчаянной надеждой.
Пожарами лесов стремились тщетно люди
Упорный мрак прогнать, но мимолетный треск,
Обугленных стволов недолго слух тревожил.
И чем смелей потом сдвигалась чернота
При свете трепетном так странны были лица,
Когда приникнувший вдруг взметывал огонь.
Кто на земле лежал, закрыв глаза, и плакал,
Кто подбородок свой  упер в кулак  зажатый.
С улыбкой на губах. Иные там и тут
Дрова сбирали для костра, вперяя
Свой дикий взор, по временам, в сгустившееся небо,
Покров над мертвецом, и снова с бранью дикой
С небес сводили взор на стонущую землю.
Со скрежетом зубов и воем; птицы с криком
Метались вкруг и хлопали ненужными крылами,
И дикий зверь из дебрей вышел вон
Рушил и трепетал; и с свистом безопасным
Свивались клубами, у ног, не жаля, змеи.
Их били на еду. Замолкнувшая, вновь
Насытилась  война. Да пища покупалась
Кровавою ценой, и каждый жрал в  ночь мрака
Отбитые куски. Любовь совсем исчезла:
И на земле была одна лишь мысль о смерти,
О скорой и постыдной; голод мучил
И чрез нутро как зверь; и люди умирали,
Чтоб без гробов валяться по пустыне.
И тощий  тощего сжирал с проворством жадным.
Кидались на своих господ собаки даже.
И лишь одна осталась верной трону
И охраняла труп от зверей и голодных
Людей, пока палил их едкий голод
Иль пасть отвислую манил мертвец недавний
Сама собака не искала пищи,
Но с воем несмолкаемым и жалким,
И лаем плачущим лизала руку трупу,
Но без ответа ласка оставалась, -
И верный пес издох. Голодная толпа
Хоть медленно, но вымерла. Осталось только двое
Выживших из города и были то - враги
У тухнущих углей, где был алтарь  священный
Загроможден священными предметами для топки,
Они сошлись. Костлявыми руками разгребая,
Дорожа всем телом серый слой золы,
Чтоб угли обнажить, горящие под ней.
Им пламя удалось дыханьем слабым в углу
Подобное насытить снова воздухом. И чуть
Светлее сделалось и ясно им предстали
Их лица страшные и оба с криком пали,
Сраженные своим безмерным безобразьем.
И смерть их унесла невидимых друг другу.
Весь мир был пуст. Да людный и могучий,
Теперь безвременный, безтравный, бездревестный мир
Был глыбой мертвой и хаосом вещей застывших.
Не только реки и озера, океан
Застыл недвижимый в своих пучинах горных;
На море гнили корабли без экипажа,
И мачты падали частями в бездну вод,
Ложась на ложе ровное, где волны
Уснули все. Их госпожа Луна уснула
Немного раньше. Застыли ветры. Все в нем
Почили  облака, для мрака помощь  их
Была теперь излишне. Мир стал мраком.



            Ардатов, 23 мая 1922 г.
Понедельник. Духов день.
За переводом провел целый день, который был сумрачным и холодным. Утром заходил отец Грязнов Андрей, у которого отняли часть усадьбы. Затем я ходил к Игнатию на блины, а вечером заходил к Москвитину в больницу.
            2 июня с.с.1922 г., четверг в 6 часов дня.
Вернувшись со службы в 3 ч., я сел было рисовать на балконе вид, но рисование как- то не шло. Я сел за стол и создал это стихотворение. Сегодня Смирнов сказал лишь, что зачислит меня в Уземуправлении Инструктором по с/х кооперации.



Страшная ночь

Долгое время любили друг друга;
Ждали признанья, боялись признанья;
Выйти хотели поспешно из круга,
В круг обведенного тайной желанья.

Все островки полусвета пролетая мгла затопила.
Страшная ночь, неизбежная ночь наступила.

Слово безумное глухо и вяло
Все безразлично, совсем безразлично.
Все будет так, как не раз уж бывало, -
Только вот сердце стучит необычно.

Все островки полусвета пролетая мгла затопила.
Страшная ночь, неизбежная ночь наступила.

Руки нежнее холодного слова
Только погреться, одно лишь погреться.
Но повторить его хочется снова
Здесь на пороге внезапном  одеться.

Все островки полусвета пролетая мгла затопила.
Страшная ночь, неизбежная ночь наступила.


       Ардатов, 18 июня (с.с.)1922 г.
В 8 час вечера, среду, лежа в постели.
Весь день сидел в ардатовском уземотделе и распределял луга товарищам, окончил в 7 часов.

***

Как отвратительна вселенная без двери
В Дворец Небытия, влекущего, как звон;
Как клетка прочная, где с ревом кажут зверя
Свое старание уйти из клетки вон.

Как нагло бытие манит свободой лживой!
И чудится: она не здесь, а где-то там;
Но там, в туманности казавшейся счастливой
Лишь кличка новая и скрежет по прутам!

Хоть явно склонена всегда к непостоянству,
Когтями внутренней терзаемы жары,
Кругами вечными, по скользкому пространству,
В припадке бытности вращаются миры.

Ардатов, 18 июня с.с. 1922г.
Суббота, 6 часов вечера.
Палящий зной с синими тучами на горизонте и с внезапно налетевшей грозой. Опять был в Совете и распределял луга. Чувствую себя больным.

***
Эдгар По  «Ворон»
(перевод Звенигородского Д.В.)

В полуночный час угрюмый размышлял усталой думой
Я над редкими томами - и туманился мой взор;
Голова когда кивала, дверь внезапно задрожала
Будто кто-то очень тихо колыхнул дверной запор.
«Это гость, - пробормотал я, гость колеблет мой запор.
Кто ж не спит до этих пор?»

Все мне помнится так ясно: ночь декабрьская ненастна,
Каждый отблеск на паркете стлал загадочный узор;
Как я утра дожидался и надеждой обольщался
Скорбь унять в старинных книгах о возлюбленной Линор,
Лучезарной, несравненной. В мире ангелов Линор,
Там вверху с недавних пор
.
Шелковистый смутный шорох в темно-красных жутких сторах
Небывалый сеял ужас для меня до этих пор.
Сердца стук, чтобы унялся, я так часто повторялся:
«Это гость, который просит отпереть дверной запор,
Гость меня увидеть хочет, просит отпереть запор
И не спит до этих пор».
Успокоившись немного, я сказал, став у порога:
«Извините, что не отпер дверь свою до этих пор,
Но так сладко задремал я, что и стука не слыхал я,
Вы так тихо, осторожно колыхнули мой запор,
Что я в стуке сомневался». Тут я дверь открыл во двор –
Только мрак мой гасит взор.

Глубоко тот мрак пронзая, трепеща и ожидая,
Страшный смертным призрак хрупкий все улавливал мой взор:
Но молчанье было глухо, хоть и чутко было ухо,
И одно, одно лишь слово шепот мой твердил «Линор».
И мне эхо приносило снова шепот мой «Линор»,
Милой сердцу с давних пор.

Снова в комнату ступая, весь внутри огнем пылая,
Я услышал снова, будто рук таинственных напор.
«За окном,  впотьмах, без света кто-то верно ждет ответа,
Кто-же, кто- же посмотрю я, за шуршащей дымкой стор,
Стихни сердце. Приподнимем смело дымку этих форм,
Кто там ждет до этих пор?»

Ставень прочь метнул с размаху, волю дав глухому взмаху
Крыльев, Ворон древний гордо, Ворон баснословных пор,
В мою комнату влетает, мне приветов не кивает,
Но с достоинством вельможи неподвижный держит взор.
Сел на бюст Паллады тихо и его спокоен взор,
Словно здесь он с давних пор.

Эта птица грусть смахнула, и улыбка проскользнула
У меня на облик важный птицы с взглядами в упор.
Я сказал: «Старинный Ворон, как ты призрачен и черен.
Из каких ущелий мрачных ты метнулся на простор?»
Ворон каркнул, променявший мрак ущелий на простор:
«Никогда уж с этих пор!»

Меня сильно поразило: птица ясно говорила;
Хоть ответ ее без смысла я до сих не понял пор.
Трудно было удержаться птице той, не удивляться,
Что на бюст над дверью села, - птица из полночных гор,
Птица с именем столь странным из студеных темных гор:
«Никогда уж с этих пор».


Но на бюсте ворон снова все твердит мне то же слово,
То же слово извергает из своих зловещих нор,
И другого не бормочет, песен черных не клокочет
И тогда шепчу я внятно: «Я покинут с давних пор.
Завтра он меня покинет». Птица каркает в упор:
«Никогда уж с этих пор».
У меня улыбку снова ворон выманил суровый.
Кресло выдвинув, поставил я его совсем в упор
Против ворона. Без слова сел на бархат я лиловый,
Размышляя, что сказала птица баснословных пор,
Что же карканье то значит птицы баснословных пор:
«Никогда уж с этих пор».

Так я смысл предполагая, мысль безмолвьем охраняя,
Чуял глаз вороньих в сердце пламенеющий задор.
Это чуял и другое, в кресле сидя для покоя
Я к подушке приникая, как и лампы ник узор,
Ах, теперь ей не приникнуть к той подушке, где узор.
«Никогда уж с этих пор».

Тут струя меня обвила баснословного кадила.
Серафим его колеблет, гулок пол, шуршанье стор.
«О несчастный!, - я воскликнул, «Бог в твои страданья вникнул,
И забвеньем исцеляет память о твоей Линор!»
Каркнул ворон о забвенье в небо канувшей Линор:»
«Никогда уж с этих пор»

«О, пророк, - сказал тогда я, «птица добрая иль злая,
Искуситель ты иль жертва, вихрем сброшенная с гор,
В заколдованный мой угол, где все полно жутких пугал,
Ты скажи мне, исцеленье существует, или вздор?»
И тогда про исцеленье ворон каркнул мне в упор:
«Никогда уж с этих пор!»

«О, пророк, - сказал тогда я, «птица добрая иль злая,
Небесами, что над нами носят синий свой убор,
Вечным Богом заклинаю, ты скажи мне, умоляю,
Ах, возможно ли мне будет там, в раю обнять Линор?»
Ворон каркнул про святую в мире ангелов Линор –
«Никогда уж с этих пор!».

«Так исчезни, злая птица, как ночная небылица, -
Я вскричал, вскочивши с кресла, уноси свой лживый вздор!
Только требую теперь я, не оставь свои мне перья,
Ложь твою они напомнят! С бюста, вон! В ночной простор!»
Ворон каркнул не слетая, не летя в ночной простор:
«Никогда уж с этих пор!»

И с тех пор на бюсте ворон, мрачно-тих и густо-черен.
Все сидит, сидит без мысли, как бы вылететь на двор.
И глаза его так злобны, грезам демона подобны.
Лампы свет тяжелой тенью его на пол распростер.
Не подняться мне из тени, свет которую простер,
Никогда уж с этих пор.


Ардатов.
Начал перевод в среду 16 марта, а окончил в четверг 24 марта 1922 год. Канун Благовещенья.
В среду 16-го ездил в Новолей на дровнях.





Калина                Посвящается М.Ф.Любушину

Там, где ели равнодушные
Опустили ветки с лапками
Выси неба дремлют душные,
И цветет калина шапками.

Шапки яркие и смелые
В них цветы вкруг края крупные
Обнимают мелко-белые,
Как влюбленный, неотступные.

Будь к пришельцу благосклонна ты!
Сердца бой щекот медленный!
Твой к себе возьму я в комнату
Запах грешный и мучительный.



Ардатов, суббота 25 июня 1922г., 2 часа утра.
Лунный свет на балконе, лежа в постели. Почти полнолунье.    



В июле

Колкий в яме алеет татарник;
Пыльных трав вся измята постель;
Ближе темный дубовый кустарник,
Дальше – синью скользящая ель.

Пасть реки свои желтые десны
Как беззубый оскалила враг;
Молодые и резвые сосны
От жары уплывают в овраг.

Душны ржи золотые пороги.
Ах, воды бы, студеной, воды!
В мягкой пыли усталой дороги
Глубоки и докучны следы.

Ардатов, понедельник,
4-го июля 1922 года,
в 1 час дня, лежа в постели.
1 июля вышли с А.И.Б. в Каркалеи. Чтобы продать луг, который мне дал Смирнов. Уже стало темнеть. Когда мы пришли в Березовку, где ночевали у И.К.Куприянова.
2 июля провели на палящем солнце около Какралей, ожидая ветра.
( Мужик Зудин, на которого мы надеялись даже не пришел).


Гнев Аполлона
( перевод с греческого  1, х 44-45)

Плащ на нем клубится тонкий,Как с углей залитый чад…
Бог разгневан. Стрелы звонко
О колчан его стучат.

Нет преград у бога к мщенью:
Слезам смертных не помочь!
Так, взывающих, к спасенью,
Обволакивает ночь.

Незаметную ступнею
Подошел - и мгла легла -
Сам Стрела - шипит змеею
За стрелой летит стрела.

Всюду падаль неопрятно
Растирает свой предел.
Стрелы брызжут злые пятна
На загар Ахейских тел.

Ардатов, 2 августа 1922 с.с., 
вторник.
Дождливый день. Проснулся поздно. Внизу была одна Саша -  сестра. Я был  в Уземуправлении.

Лесная глушь

Дорога, что с влажной травою,
То вдруг расширяется в лужи;
И небо сквозит над листвою,
То шире, то несколько уже.

Кусты то округло упруги
То кажут свой остов костистый;
И цвет у листвы то пурпурный,
То нежно-зеленый и чистый.

Деревья увязли стволами
В запутанно-цепкой трущобе;
Зияют отверстия в хламе.
И сумрачны стороны обе.

Идешь будто вражьим окопом:
Ступаешь вперед осторожно,
А белые бабочки скопом
Мерцают на сыри дорожной.
               

                Котова. 3 августа, 1922г.с.с., среда.


Глухая осень

Поле гладко. За жердями
Ветер мечет ворох плетень
Листья спутаны дождями
На стволах угрюмых плесень.

Небо тучами одето,
Но меж ними блещет просинь:
И заглядывает лето
В умирающую осень.

Ардатов, 4 августа с.с.,
1922 года, в 10 часов утра, лежа в постели.
Идет сильный проливной дождь

***
Императору Адриану
(117 – 138)
Мир тебе являлся садом
С поучительным зверинцем;
В нем блуждал ты чадо рядом
С обольстительным Вифницем.

Отчужденные любовью,
Вы не жили – созерцали:
Взор не вздрагивал под бровью,
А тонул, застывший, вдали.

Путь долин, покинув сорный,
По скалистым переходам,
Вы на кряж всходили горный
К ослепительным восходам.

Вас в Египте ждали храмы,
Древность помнившие мира;
Потолки в них точно рамы
На колоннах из порфира.

Но вас ждал и Нил у Тези,
Замышляющий иное:
Струй зловещие разрезы
Поглотили Аптиная

Вздрогнул вестью мир смущенный.
Речь пошла по всем дорогам:
«Бог сокрылся воплощенный»
И его ты назвал богом.

Но терзался ты напрасно
Несказанного былого:
Боги вас связали властно
В небе вспыхнул он звездою.

Чуткий к звездам, в мрак глядящим,
 Льющим в раны свет Елеем
Под звездами ты, блестящим,
Распростерся мавзолеем.


Окончил 6-го августа в 6 часов вечера в Котовке, в холодной комнате с одним окном, куда только что вернулся с Сашей из Новолей, где пили чай у Талаева, который рассказывал, что  Гришенька собирается жениться на Ужовской вдове с дочерью.
Окончил это стихотворение и вышел к пришедшему Николаю Каткову, к которому мы пошли с Сашей. Начал это стихотворение в пятницу, 5-го августа с утра.









***

Восхождение любви.
Восходя сердечным жаром
К небожителям надзвездным
Дымным долго мы пожаром
Шелестим по темным безднам.

Как мешает восхожденью
Всем доступный обряд женский,
Призывающий к сближенью
С простотою деревенской.

Чувства женщин однозвучны:
Их влечет любовь под кровы,
Где кричит ребенок скучный
И траву жуют коровы.

Их Земля, в часы задора,
Предумышленно создала
Не для горного простора,
А для кухни или зала.

Удается лишь немногим
Общих чувств раздвинуть сети
И в безмолвии, шагом стройным
Перейти чертоги  эти.

Проблеск сини бесконечной –
Смерть для женского господства:
Наш огонь тогда сердечный
Полон силы благородства.

Ищет чуткого он друга,
Как в далеком, так и в близком;
Воздух режет он упругий
Тупоиглым обелиском.

Для него легки дороги
Горным свежие досугом
И его стремятся боги
Одарить искомым другом.

Ардатов.
Начато 8-го августа, в понедельник.
Окончено 9-го, во вторник,
в 8 часов утра, лежа в постели.


По дороге.

Лес мерещится далекий
И поля со всех сторон;
Полумесяц невысокий
Беспощадно заострен.

Два карающие жала
В темно синих пропастях!
Сердце к мертвым убежало
И запуталось в костях.

Черепа, хребты и кости
Всюду кажут облик свой.
Ждут к себе нас тихо в гости
Под ликующей травой.

Едешь ночь иль целый месяц,
Все равно везде гробы.
Заостренный полумесяц,
Телеграфные столбы.

                Ардатов, 22 августа 1922г.


Две смерти.

Там, где жизнь отлогим скатом
Нас обманывает грубо,
Оставляя пред закатом
Дряблость тела, рот беззубый.

Как хрипят зловеще груди,
Сколько ужаса в морщине!
И животные и люди
Отвратительны в кончине.

Коченея, в чьих то лапах,
Час встречают неотступный;
И от них исходит запах,
Страшный запах, запах трупный.

Но беззвучно, благовонно
Блекнут листья, никнут травы;
Проиграв неугомонно
И уставши от забавы,

В сон впадут они осенний,
Сине-блещущий и мглистый,
С грезой о поре весенней,
Голубой и светло-чистой.


                Ардатов, 2 часа ночи, среда,
                7 сентября 1922 г.


Адраст
(баллада)

Крезу страшный привиделся сон…
Ах, зачем мы живем и во сне!
Сном так редко бываешь спасен;
Лишней мукой является он,
Как зимою тоска по весне.

Остреё из железа в боку
Сына Атиса страшно торчит.
Царь проснулся. Как конь на скаку,
Вдруг заметив речную луку
Сон запнулся. Царь громко кричит.

Он со стен все оружье убрать
Приказал в крепко-запертый склад;
Он у сына отборную рать
Из - под власти спешит отобрать:
Мирной жизни он вводит уклад.

Крез так любит своих сыновей!
Ах, зачем мы так любим любить!
Но у дерева много ветвей,
У него двое лишь сыновей;
 Только их от отца отрубить!

Атис блещет распетой красой,
И о нем по всей Лидии слух.
Тем ужаснее быть под косой,
Вместе с травами пасть полосой!
Сын другой безъязычен и глух.

Крез для Атиса ищет жену.
Ах. Зачем мы рождаем детей,
Не покой, а заботу одну.
Жизнь нас держит в упряжном плену
Повторенье не тех же страстей.


Брачный пир.. и вино.. и цветы
Клик пирующих звонок и част.
Гость один чужд елейной суеты,
Плащ в пыли, нелюдимы черты.
Твое имя? Ответил: «Адраст!».

«Я несчастный  и грязен как черт:
Я нечаянно брата убил!
Я бежал. Будь же милостив царь:
Иль очисти меня, иль ударь!
Я и смерть от тоски полюбил.

Добрый Крез очищеньем спешит.
«Будь же другом и гостем моим!
Дом мой лучший отныне твой щит,
Хоть от Рока и ночь нам защит!
Но смирись без укора под ним!

Вскоре в Лидии страшный кабан
С круч Олимпа скатился в поля:
Все посевы испортил он, рьян.
Округ ужасом был обуян
И послов посылает, моля

Креза сына в защиту им дать,
И отборный с ним выслать отряд.
«ты про сон будешь долго гадать»
Молвил сын,»а я должен все ждать;
Мой военный заржавлен снаряд»

Если б в брань я людскую вступил.
То с тобой согласился б и я
Но кабан, хоть клыки отточил,
Или, может быть, их притупил.
Все же он не метает копья!

Довод сына и меток и прост:
Его ясностью царь поражен
И согласье свой пагубный мост
Через страх провело во весь рост.
Крез извлек свое «да» из ножен.

Но Адраста к себе он призвал
И сказал ему:  «Сына храни!
Попадешь ли ты с ним на привал
Зверя ль будешь с ним бить наповал
Просьбу эту, прошу, помяни!».

Звонок топот и рысь весела.
Где залег разрушительный зверь?
Там в горах, вдалеке от села
Молодежь честный круг отвела
Зверь уйти не сумеет теперь!

Зверя бьют дружно дротики в лад.
Зычен посвист сорвавшихся стрел.
Попадает одна невпопад
В круге ужас, внезапный разлад.
Кто же цель свою так просмотрел?

Ты нечаянно, жалкий Адраст
Сына Крезова метко сразил
Как на пласт все наносится пласт,
Где разлив и упорен и част,
Ты несчастье с собой приносил.

Весть до Креза стремительным псом,
Свой язык выпуская, бежит.
Трут за ней колесницей везом
И Адраст. Он решеньем несом
И царю его молвить спешит.

Как несчастлив, кто жизнь у других
Убивать своей жизнью призван.
У кого из желаний благих
Клубы змей вырывают тугих
Для нежданных и гибельных ран.

Коль несчастье с рожденья дано
Никакой с ним не сладишь борьбой.
Хоть любовью все сердце полно,
Только яд источает оно.
Так  сказал и покончил с собой.


Ардатов.
Начал 12, закончил 17 сентября 1922 в 3 часа дня.
Вся эта неделя была отвратительно холодная, грязная, дождливая. Была получена телеграмма Никифорова, приглашающая нас в Муром. Мы решили туда не ехать.
30 сентября н.с. (17-го с.с.) т.е. сегодня, сдал Покровскому дела.


***
Упругой ярости растет сопротивленье:
Удар торопится ответить на удар.
Здесь много подвигов достойных удивленья.
Здесь с жизни смерть берет свой вынужденный дар.

Как ищет волна нетерпеливо волны,
Как встречи их в пути звонки и горячи,
Как брызжет кровь из роковых пробоин.
Как латы тяжелы и в  как легки мечи.

Для жизни борются, для счастья и для славы.
Но торжествует Смерть – сверхбожеский закон
И хоть бледна она, лучи ее кровавы,
Как свет за тканями пурпурными окон.


Ардатов.
1 октября 1922 года в 4 часа дня,
суббота. Покров.
Вчера вернулся очень усталый из Котовки. Перед самой всеношной зашел к нам Михаил Алексеевич Подтягин и пригласил нас в покровский монастырь в собор, где он нам отвел место в алтаре. Пошли. Маленький уголок у маленького престола. Дивно! служба   длилась 4 часа. Если бы не кресло, подвинутое М.А… я бы не выстоял. Сегодня в 12 ч. Пришел Георгенька, очень милый, очень нежный, поправившийся от болезни.
Подтягин Михаил Алексеевич родился в1873, в селе Вад Арзамасского уезда. Умер в 1931году.  Старший священник Знаменского собора с. Ардатово. Житель с. Ардатово. Арестован  1931.02.06. Осужден 1932.01.26 коллегия ОГПУ. Обвинен по ст. 58-10, -11. Приговорен  к 5 годам концлагеря ([Книга памяти Нижегородской обл.)   
Примечание Е.А.Сорокоумовой
Баньян и Асвата

Где властвует Брама, на родине Будды,
Где чащи так чутки, а звери так люты,
Где блещут приречных долин изумруды,
А строгие горы в туманах круты,

В причудливых храмах зловещие боги
Значение тайны скрывают во мгле;
Из жизни уводят в нирвану дороги
И дух утончился как нитка в игле.

Вкруг храмов деревья, баньян и асвата:
Приземист баньян, а асвата стройна.
И то, и другое там дерево свято:
В них мир обреченья и жизни война.

Баньян свои ветки раскинул как своды:
Из ветвей спускаются в землю стволы
И пьют в опьяненье и соки и воды,
Чтоб дальше раздвинуть под небом столы.

Асвата уходит в высоты, где чище
Стволам одиноким, вершиной резной.
Ей корни приносят достаточно пищи,
Чтоб корм ей безумно наскучил земной.

Так чувствами жизнь прикрепляет к предметам
И мучат желанья их больше добыть.
От чувств откажись с привещественным стоном
В себя углубись, чтобы больше не быть.

                Ардатов, 29 октября с.с. 1922 г.
                1 час ночи, суббота. Лежа в постели





Сантиментальный разговор

(Сolloque sentimentale. Поль Верлен)
(Перевод Д.В.Звенигородского)


В старом парке, где холод безлюдье стерег,
Кто-то, двое, вот только, прошли поперек.

Губы их так бледны, - недвижим тусклый взор,
Шелестит еле слышный с трудом разговор.

В старом парке, где стынет от холода кровь,
Вызывали два призрака прошлое вновь.

- Ты помнишь восторги былые в груди?
- Зачем мне их помнить? Их нет впереди.

- Мое имя не будит ли в сердце ответ,
И во сне я не снюсь тебе более? Нет!

- Несказанного счастья теперь не вернешь!
Наши души сливались тогда.. Ну и что ж!

- Ах, Надежда как небо была глубока!
- Но надежда ведь скрылась давно в облака.

И тоскливо, в траве запинаясь, одни
В мглу шептали они про прошедшие дни.

                Ардатов,14 ноября 1922 год.



Елка

Старый северный праздник от столиц до поселка.
Вся ты блещешь огнями и игрушками, елка!
Но всего мне милее вновь тебя увидать бы
В зале важно просторном старой барской усадьбы.
Как тебя наряжали! В окнах сказочный иней
Преломлял своенравно блеск свечей, трепет линий!
В зале стройная дама, гувернантка и слуги….
Ветки колкие елки непокорны и туги.
Вот звезда на вершине, ниже звери и рыбки.
То-то будет веселье, разговор и улыбки.
Но все двери закрыты. Время радости детской
Все еще не настало. Дети ждут его в детской.
В кабинете пустынно. Шелестят лишь страницы.
Тени крыльями машут как огромные птицы.
Но внезапно из зала громко музыка льется.
Ей в ответ в коридоре дружный топот несется.

Ардатов, 14 декабря 1922 год.


Ахилл и Патрокл

Только двое их в палатке
Хоть и есть у них ратник,
Но безлюдье дружбы сладкой,
Что для них пески пустыни.

Запах тканей пряно душит,
Но в отверстья дышит море,
Ропот струн руки послушен,
И клубится, песни вторя.

Он с осанкою монаршей,
Взор его прямой настраже,
Но кто слушает постарше,
Кто играет – помоложе.

Для сердец влюбленных звуки –
Несказанное подспорье.
Тяну, тянут свои руки
Шаловливые со взморья.

Ардатов, 17 января 1923г.


Одно воспоминанье

Свинцовый залив был как небо безлюден,
И редкие сосны тонули в песках;
И дом, где мы жили был бел и уютен
Как свежее сердце цветка в лепестках.

С веранды отлого сводили ступени
В цветник, где и рдели и меркли цветы;
Но в свете ночных и дневных настроений
Все рдело и меркло, не меркла лишь ты.

Как с солнцем мы к мысу спускаться любили,
Где море сияет, а берег слепит,
Где можно увидеть как в призрачной пене
Фигуры невзрачных вдали кораблей.

Как ночи роялем дышали в гостиной!
Я грезил и слушал, и спал и не спал.
Твой профиль точеный из книги старинной
Так шел к твоим черным  густым волосам!

                Ардатов.
В ночь с 29 (день моего рождения)
                на 30 января 1923 г.
Проснулся неожиданно…

Горы

Все отсветы, отблески и …..,
Красят гор роковых перекладины;
Здесь и блещет зеленое озеро
И сверкают зловещие впадины.

Русла желтые в сизые пропасти
Низвергаются, даже безводные;
Сосны здесь, наклонившись без робости,
Смотрят в небо и в бездны голодные!

Чувства, в красочной гор оживленности,
Устремляются в поиски новые
И томленье внезапной влюбленности
Уголки здесь находят готовые.

Ардатов, 4 февраля 1923года, 
суббота, масленица,
в 7 часов вечера, лежа на постели.
Вчера весь день провели  у Кикиных за блинами и за чаем……….


Опьянение

И было смешно, и звенели слова.
Звенели, встречаясь, бокалы.
И к спинке дивана влекла голова,
И руки тянулись устало.

Лениво свисал с низких блюд виноград.
И желтые груши глядели.
И кто-то был грустен, и кто-то был рад.
Подвески у люстры блестели.

Плачь струн заглушал освежающий хор,
И лапы у пальмы дрожали,
И там, где преграду отыскивал взор,
Кивали какие-то дали.

Ардатов,
9 апреля 1923 года,
воскресенье, 8 часов вечера,
за столом.
Андре, перешедший вчера в большую комнату, ушел.

Весна старика.

Ветви старые зеленью новой шуршат.
Мягки, в пухе игривом, лужайки.
Точно свежей воды опрокинут ушат.
Звуки резки как на море чайки.

Только дом вот остался и пылен  и сыр,
Да и я возродится не в силах:
Мы замкнуты в пределах таинственных мира,
Мы в своих обитаем могилах.

Да и самая жизнь так стара и тесна…
Сердце рвется от  первого гула…
А на старый балкон молодая весна
Ипомеями вскользь заглянула.

Ардатов,
22 мая с.с. 1923 года,
вторник, 2 часа дня.






***

И хмурится вечер и жизнь устает…
И тянет уйти из стемневшей гостиной,
Пройти коридор и неровный и длинный…
В столовой шипит и блестит самовар
И мечет столбами из скважины пар.

И веселы лица и ложки звенят…
И радостным кругом свой свет расширяя
От яркой средины до смуглого края,
Висячая лампа над белым столом,
Сердца наполняет уютным теплом.
Ардатов,
27 июня 1923 г., 1 час дня.
***

Я знаю: вечер боится ночи;
Бежит на запад и мечет краски…
Уж очень душно, бежать нет мочи….
Вот он запнулся и ждет развязки.

Сперва он алый и золотистый,
Потом зеленый, потом жемчужный;
Сухой в начале, он весь росистый,
Когда свалится в траву недужный.

Ночь не захватит его на ложе:
Он растворился как призрак дальний,
И слился с нею, и смотрит тоже
На месяц желтый над колокольней.

Ардатов, 14 июля 1923 год
Под осень

Неба нет впереди: впереди облака
Обступили два синих, студеных клока.
Что-то злое всему причинило ущерб.
Изнемог от стеблей перерезанных серп.
Между спутанных трав притаилась коса.
Никнут сырые в поле безлюдном проса.
Только дымчато-нежный, нездешний
Веселится по полю унылому лень

Ардатов, 20 июня 1923г.

***
Раздвигаю я спутано-спелую рожь…
Может быть, ты пришла и давно меня ждешь…
Но овраги круты и поля широки,
И сбивали с пути все меня васильки;
То мигали мне вправо, то влево опять
Рожь с трудом уступала мне каждую пядь,
И шептала она: «Не спеши, погоди!
Отдохни на моей золотистой груди!
Что тебе пробираться куда-то спеша?
Я умею обнять, я собой хороша;
Я наполню затишьем все сердце твое
Коль ее не найдешь, и не надо ее.

Ардатов, 21 июля 1923 года (с.с.).

***
Что ни топь здесь, то топкие трясины;
Воды бурые мертвы и жутки…..
Но так радостны топкие камни,
Так сырые свежи незабудки.

А как лютики желтые блещут,
Как алеют над зеленью смолки!
Беспокойные где-то трепещут
С комарами звенящие пчелки.

Ардатов, 25 июля 1925 года,
вторник, 9 часов утра.


Начало июля

От вечерней зари и до утренней
Я прилечь не могу на кровать:
Все лепечет мне голос мой внутренний
Скоро дни ведь начнут убывать.
Зори будут протяжно ленивые,
А теперь посмотри, посмотри
Как светлеет за лесом пред нивами:
Там сошлись две июньских зори.

Выйдет свет на дорогу открытую.
Воздух станет душист и певуч.
И листву в гуще сада сокрытую
Обольет красками золотыми луч.


Ардатов. 26 июля, 1926 г.,
среда. 10 часов утра
Холодная дождливая погода со скупо проглядывающим солнцем


***
Ширит рожь пыльно-желтую сушь…
Небо вянет, бледнеет без влаги…
Там крутая заманчива глушь,
Где в кустах притаились овраги.

Хоть и скользко и можно упасть,
Мы с тобой не совсем малолетки:
Мы с испугу не скатимся в пасть,
 Нас удержат упругие ветки.

Но зато как здесь ровно идти!
В углублениях темных извилин
Что-то шепчет орешник во сне,
Но проснуться совсем он бессилен.

Да и мы задремались с тобой…
Подождем еще - в поле так душно!
Пылен свет у небес голубой,
А в овраге свежо и нескучно.

Котовка, 29 июля (с.с.), 1923 г.

***
Уведи меня рано в луга,
Заведи за извилистый лес,
Где кустарник как скучный слуга
Не отдернет своих занавес.

Из-за сосен не выглянул день,
И никто не проснулся пока;
Не звенит неотвязный слепень
И не жалит крутые бока.

Да еще и не выгнали скот;
Чуть дрожит бледно-синяя рань
И никто к нам сюда не пройдет
Сквозь лесную душистую грань.
               
Котовка, 29 июля (с.с.), 1923 год, суббота, 1 час дня.

***


Ты тревожилась напрасно:
Здесь пустынная дрема.
Солнце низкое так красно,
Лес сомкнулся в терема.

Сердце прошлым не томимо,
Да и вряд ли оно тут!
А прошло куда-то мимо,
Забрело в глухой приют.

Все стоит и ждет чего-то,
Как стиха возникший стих.
Но как следствие, дремота,
Что и ветер в ней затих.

                Котовка, 5 августа (с.с.), 1923года, суббота

***

Все я жду, что б погода уставилась,
И пропали бы отблески луж.
В тучах синее б небо прибавилось
Прорядило б их серую глушь.

Что теперь? Только утро бесцветное
А затем этот виснущий день…
Где же, где же ты, солнце заветное?
Или встать и блеснуть тебе лень?

Ах, развей же, развей тучи плотные
Острым оком твоим прогляни,
И опять потекут беззаботные
Как текли беззаботные дни.


                Котовка, 6 августа, 1923 год.
                Преображенье. (Воскресенье)

Воздвижение Креста Господня

Пусть гневный океан грызет подножье суши,
А суша в трещинах, колеблется, гудит;
Пусть в пропасть катятся слабеющие души,
Сквозь пепел солнце пусть еще глядит.
Бессилие стихий исторгнут корни Древа.
Оно не чувствует времен, не знает мест!…
И Ада жадное, клокочущее чрево
Насытит, утешит Животворящий Крест.

                Котовка, 14 сентября, 1923 г., четверг


Россия

Мне так хотелось бы, чтоб ты была любима
Как я любил тебя, как я тебя люблю;
Чтоб красота твоя была неопалима;
Чтоб твой цветок не вял, не никнул бы к стеблю.

Хоть зажигаешь ты огни во многих взорах,
Но чаща вязкая, овраг, ивняк плетень,
Морозное окно, застывшее в узорах,
Сумеют врезать тень и в мой  обычный день.

Такая ж скромная в окружии суровом!
На зов ласкательный из дебрей не спеши!
А если выходить, то под густым покровом!
И пусть твой нежный лик не тает от души!


Ардатов,
18 сентября 1923 год,
11 час утра.
Вчера провели у дяди. Андрей рассказывал о Москве и о Нижнем. Он вернулись в субботу, 16 сентября в 9 часов вечера после 3-х недельного отсутствия. Ему обещали дать место в библиотеке ……






***
1.

Веселья далекого звуки
Рождают внезапные муки,
Откуда б они не неслись…..
Так хочется в окна взглянуть
Звенящего музыкой дома,
Так тянет направить свой путь,
К селу, где так песня знакома,
Откуда б она не неслась.
Веселья далекого звуки
Рождают внезапные муки.

    2.

Все близкое кажется скучным,
Ненужным, скупым, не звучным
Лишь даль многозвучно щедра……
Зачем нас туда не влекло,
Когда еще не было поздно
Зачем всюду дверь и стекло
И тут навевали так грозно?
Лишь даль многозвучно щедра.
Все близкое кажется скучным,
Ненужным, скупым, однозвучным.

3.

Мы знаем обман разрастается
Ведь с нами все те же желания,
Себя мы с собою несем……..

Ардатов, 19 сентября, 1923 г.

***
Нам скучно. Обрывками тюля
Висят облака в синеве,
Уставшее солнце июля
Дробится лениво в листве.
И полдень, вздремнувши, ушел,
А вечер, излив перламутра
На дом и на сад не навел.
Нам лавочка так недоела….
Четвертый да пятый цветочек!
Букашки пестрые смело
Вползают по пестику вряд.
Блестят черно-красные, спинки,
Сливаясь в густое пятно.
Ползут муравьи по тропинке,
Шмель вязнет в цветочное дно.
Цветок неустанно трепещет….
Как шмель неуклюж и тяжел,
А солнце по-прежнему блещет:
Шестой еще час не прошел.

Ардатов, 28 сентября (с.с.), четверг,
10 часов вечера за столом

***
Пусть солнце, покойно и ярко
Ласкает былинки проталин –
Душа моя – темная арка
Под гнетом нависших развалин.
И пусть дальномерные копья
Светило вонзает в потемки,
Где пыли покойные хлопья
Так густо одели обломки.
К ним здесь не потянут навстречу
Цветы разноцветных головки.
Их вызов я видывал встречу:
Я тоже и дерзок и ловок:
«Рожденное в мире огнями
Твердеет, теряя свой пламень;
Со старыми рядом камнями
Лишь новый рождается камень.
Я заговор понял творенья,
В руках моих все его нити;
Ясна лишь  тщета повторенья.
Довольно блистать! Уходите!»

Ардатов, 7 октября 1923 года,
суббота, 12 часов ночи,
сидя за столом.
Весь день этот был солнечным и приветливым, хотя и прохладным. Обедали у дяди; был суп с бараниной.




Плач о былом

Виснет клочьями туч покрывало,
Хмурит пруд свой пустынный обвал;
Что на ветках еще трепетало,
Ветер резко и звонко сорвал.

Тянет сад исхудалые руки,
Вязнут руки в потемках аллей..
А в полях столько сыри и скуки,
Сколько бьется по межам стеблей!

Стебли рвутся, но в даль не ускачут:
Цепки корни с упорством их злым
Ах, столпившись усопшие плачут
Над ушедшим под землю былым.

Ардатов, 23 мая 1924 г.

***
Пусть солнце, покойно и ярко,
Ласкает былинки проталин –
Душа моя – темная арка
Под гнетом нависших развалин.
И пусть дальномерные копья
Светило вонзает в потемки,

Где ныне покойные хлопья
Так густо одели обломки.
К ним здесь не потянут навстречу
Цветы разноцветных головки.

Ардатов, 1923 год

Бор

Островерхие макушки
Колебать всегда готов,
Бор, встречая на опушке
Гостя свежестью кустов.

Он отвесными стволами
Путь хрустящий обступил,
Кочки разукрасил мхами,
Пни грибами одарил.

Где-то птички прозвенели.
Пропищал  вверху канюк,
Из глуши, где дремлют ели
Слышен дятла  острый стук.

Эти звуки не тревожат,
А ласкают тишину!
Что же бор, скажи мне, может
Помешать глухому сну?

Разве люди с топорами?
Но ты так еще могуч? -
Или рявкнет гром из туч
Над сосновыми шатрами?

 И хотя твои покровы
Стали реже, все ж, как встарь,
Шумнокрылый, чернобровый
В чаще видится глухарь.

Ардатов. 23 августа (с.с.) 1925 года.
Суббота с утра.
Лежа в постели.
Едва кончил писать как вошел отец Михаил, а за ним Кикин. Собирался идти в Новолей, но видимо, придется остаться. Однако пошел и застал Федю.


Отупенье

Все по лесу едем. Далеко до дому.
Сидеть надоело на жестких дрогах.
И к шуму прислушались уши лесному.
И ноги прозябли в сырых сапогах.

Посмотришь на землю - черно там и грязно;
Посмотришь на небо – там серая мгла;
А чаща, что б не было взору соблазна,
Злорадные ветки и сучья свила.

В себя заглянуть не хватает терпенья.
Приюта найти не сумеешь нигде –
И что бы усилить твое отупенье,
Бормочут колеса в студеной воде.


Ардатов. 25 октября 1925 г..
Оттепель. Окончил в 12 часов. Лежа в постели, и опоздал к дяде на обед, почему обедал на кухне. Все у него в доме сумрачны.


Брусника

Все пошли здесь пни да кочки,
А вкруг них свила, взгляни-ка,
Глянцевитые листочки
Бледнокрасная брусника.

Глохнут к вечеру трущобы
В птицах нет задорной прыти
Хватит солнышка нам чтобы
На дорогу к дому выйти.

Да и дома что нам нужно?
Прожитых с нас хватит тягот!
Так давай приляжем дружно
Поедим прохладных ягод.

Ардатов, 15 февраля 1926 г.

Вешний простор

Сведя с зимой брюзгливой счеты,
В лугах покойна и ясна,
Узоры яркой позолоты
По травам вышила весна.

Был дом недавно нам просторен,
Теперь и сад вдруг тесен стал.
Как шаг размашист и проворен,
Как горизонт лесистый мал.

Таит нежданные красоты
Любой тропинки поворот –
И в сердце нет другой заботы
Как только двигаться вперед.

Ардатов, 22 февраля 1926 г.


Порыв к наготе

Сапоги никуда не годны:
В них проникла и фыркает влага.
Да и в сердце журчанье весны…
Невозможно уйти из оврага.

Любопытством весенним влеком,
Добровольного плена.
Я пойду по воде босиком,
Если даже она по колено.

Под напевы прозрачных высот
Сердце чувствует с птицами слитность,
А как солнце палит и зовет
Распахнуть нашу зимнюю скрытность!

Вылетает здесь звонко душа
Из одеждой стесненного тела.
А за нею и тело, спеша,
Вдруг раздеться совсем захотело.

Ардатов, 1 июня 1926 года. 
Хмурый холодный день.

Вызов

За счастье яркое природы, конечно, кары:
Завистлив древний рок!
Не будем ставить же тогда его удары
Друг другу мы в упрек.
Пусть он беснуется в насмешливом молчанье –
Морщинистый скупец!
Мы утаим мольбы, рожденные в страданье
И даже наш конец.
Безмолвные в живых и в смерти тихи будем.
Не тешить же глупца!
Но пусть в глуши сердец мы счастья не забудем,
До самого конца!

Ардатов, 13 февраля 1926 г.



Пересохшие речки

Как ты бурлила по тесному лугу,
Сжатому мощным синеющим бором!
Ты догоняла лесную подругу,
В бег устремленную вешним напором.

Что же? Вы где-то слились безраздельно
В плещущем хохоте дальнего шума;
Счастье казалось тогда беспредельно –
Что вам, что сосны глядели угрюмо?

Да в безотчетной взлетая тревожно
Чибисы плакали в небе протяжно?
Вместе вы мчались стремглав по дороге
Все остальное вам было не важно.

Ну а теперь? Вы куда - то сбежали…
Счастье не любит преград, перекладин…
Только кусты в неподвижной печали
Грезят над лоном студеных баталий.

Ардатов.
Написал сразу же. В пять минут. После того как закончил предыдущее стихотворение (люблю в лесное русло..), лежа в постели 23 июня 1926 года в 12 часов дня. Едва успел переписать, пришла почта. Получил повестку сразу на два письма: от тети Наташи и Анны Годуновой.
***


Одно воспоминание

Василий Капельник – конец февраля….
Блуждаем по смутному мутному снегу:
Нам мало прогулки - стремимся мы к бегу
Туда, за деревья, где блекнут поля…..
Василий Капельник – конец февраля.

Ах, вечер пустынный конец февраля!
Горячие руки ласкают и просят,
Понявшие очи зовут и уносят…
Кой - где из-под снега чернеет земля….
Василий Капельник – конец февраля.

Как ноги горят на снегах февраля!
И спуск, и подъем безразлично приятен.
Пестреют на речке узоры из пятен.
Ты любишь, люблю я. Где ты и где я?
Василий Капельник – конец февраля.

                Кадницы, 28 февраля 1927 г.

Посвящаю В.И. Тырину

Первая встреча

В эту ночь ледяную пустынных созвездий,
Когда звездная сходит в сердца лихорадка,
Ты ко мне подошел на укатанном съезде –
И нам было спускаться чарующе гладко.

Шли мы дальше бесцельно в какие-то дали,
Говорили друг другу какие-то речи;
Но сердца, притаившись, уже поджидали
Несказанных последствий нечаянной встречи.

Волшебством незаметно нас звезды подняли,
И вплели в свои скользко-капризные нити;
И покровы препятствий как иней опали,
И мгновенно свернулись в глубоком зените.

Мы забыли, что мы и не знали друг друга,
Что за час перед встречей мы были чужие!
Верно, вышли совсем из земного мы круга,
Коль безвестные звезды нам стали родные?

Кадницы, февраль 1927 г.
***
Твое лицо во мне отпечаталось;
Я не сниму его – останется моим!
Я счастлив весь – и мне б одно хотелось,
Чтоб это счастье было и твоим.

Кадницы, 30 марта 1927 г.






Томление

Вечер нагнулся и смотрит в окно:
Я не его поджидаю давно;
Правда, он  вечером должен придти,
Но задержался должно быть в пути.
Нет его, буду черты вспоминать:
Вот уж скользит по щеке моей прядь,
Прядь непокорно-игривых волос;
Никнет задумчиво маленький нос.

Серые очи на круглом лице…
Держат ресницы их в темном кольце…
Черные брови резки и узки.
Встретили руки две теплых руки.

Ах, не вошел ли беззвучно он в дверь?
Сердце, умолкни и правду проверь!
Нет, он замедлил прийти неспроста….
Улица снежная бледно-пуста.

Кадницы.
Понедельник Седьмой Седмицы,
5 апреля (с.с.),1927 год

***

С гроздей черемух белеет весна…
Хрупкая девушка, как ты бледна!
В воздухе резкий пчелиный гомон;
Много в тени золотых анемон.
Все понимаю. Зачем? Не тоскуй!
Грусть это верно земной поцелуй!
Слишком ясна и пестра суета:
Скрытно-жемчужная меркнет мечта.
Можно ли нежной душой полюбить,
Внешние ласки простить и забыть;
Или ей призрак носить суждено
На весну, глядя с тоскою в окно?
               
На пароходе «Пермяк»
между Кинешмой и Плесом в каюте 3- го класса
 9 сентября, 10 часов вечера.

***

Небо серое, холодное,
А река еще серей,
Словно чудище голодное
К жертве катится своей.

               
После поездки на лодке через Волгу,   
9 октября н.с., 26 сентября, 1927 г.


Одно воспоминанье


Нам пригрезился тот же чарующий сон
На горах и на скатах долин….
Только так мимолетен и нежен был он
Как твой белый и зыбкий муслин.

Грани пылкой любви мы давно перешли:
В нас дрожал темно-синий порыв;
Мы вернуться к обычным тропам не могли:
Нас вершины влекли и обрывы.

Ты молчала и руку лишь жала порой,
Чуть-чуть бился в камнях водопад;
Пел рожок пастуха, отраженный горой,
И мычали стада невпопад.
Чернопенье, 
23 октября с.с., 1927 г., 
в 9 час. вечера.
Ужас

С гнилых потолков осыпается прах;
Холодные комнаты лысы;
Неведомый праздник, справляя в норах,
Пищат и катаются крысы.

Виднеются в окнах сырые бугры,
Качается сад оголенный;
Чернеют крестьянские к речки дворы;
Мерещится лес отдаленный.

Мороз и на сердце, мороз и в руках
По окнам следит за огнями.
Там серые женщины в черных платках,
Зевают беззубыми ртами.

                Чернопенье, 19 октября н.с.(6 с.с.), 1927


Одно воспоминание

Похоронное небо грозило дождем;
Ветер крыл и выбрасывал воду.
В этой зычной пустыни мы плыли вдвоем,
И едва замечали погоду.

Мы сидели на двух отдаленных концах:
Руль и весла боролись с напором;
Друг у друга мы жили в горячих сердцах
Сообщаясь приветливым взором.

Наша лодка в упрямом песке замерла.
Темен лес и дремуч,  понаслышке.
Нас влекли тайники рокового жерла:
Мы бросали еловые шишки.

Вот у ели лохматой в молчанье неловком
Валуны тяжело разметали
Хоть старались мы думать о чем-то другом,
Но вен чувства в одно устремляли.

 Чернопенье,
30 октября с.с.,
12 ноября н.с., 1927 г,
в 8 часов вечера
***
Ты наивно мой шелест пугливый –
Шелест сада пред быстрой грозой
Слушал молча. И в дымке сонливой
Твоих глаз я прочел, что ты мой.

Голова твоя гибко склонялась,
Как в июньской траве водосбор,
И о щеку и шею ласкалась,
Разметав свой волнений укор.

На мгновенье другое мгновенье
Налетало чуть слышным крылом,
Все росло, разливаясь, томленье
В теле чутком и страстном твоем.

Обнимали так трепетно руки:
Твое тело как арфу между струн,
И дыханья неровного звуки
Учащенный душил поцелуй.
                Чернопенье, 1927 г.

***

Как погребен был я здесь долго
Среди корявых волгарей!
Ты мне была противна, Волга
Сквозь длинный ряд осокарей.

Протяжно ныли пароходы
И тупоумные баржи,
Как злой кошмар больной природы,
Чертили вдоль твоей межи.

В убогом водницком селенье
Тонул я в глиняной грязи.
И дни текли в недоуменье
И с жизнью не было связи.
Кадницы, 1926- 27гг.
***

Неоконченное стихотворение

О, только полное забвенье
Всего, что было дорого.

Отрава – каждое мгновенье,
Которое мы сознаем.

Оно грядущее мученье
В ночной глуши
Иль шумным днем.

Лишь ты, глубокое забвенье
Даешь безвременный покой.

Чернопенье, 1927 г
Волга

Тебя я прежде знал издалека;
Теперь пожертвовал тебе двумя годами,
Проклятая мужицкая река,
Воспетая разбойными устами!

Безумная как жители твои,
И безразличная ко всякой обстановке,
Скрывая хмуро помыслы свои,
Шагаешь как кузнец  в поддевке!

Твое лицо, увы, не увенчал
Венок невянущий сверкающих преданий!
Вот разве Стенька  грабил, пил и жрал,
Топил княжон средь диких завываний.

Потом купцы, расшивы, бурлаки –
Весь скучный строй брюхато-бородатой прозы;
Они ревут как дикие быки.
Никто не обронил здесь нежной розы.

Ты вся мужицкая, корявая река!               

2 января с.с., 1928 г.

18 июня 1928 года Дмитрия Владимировича не стало………