Брызги шампанского

Этот жилец при царе служил начальником полустанка, и к нему под Новый год красивая тётя приехала погостить. Ну, выпили, посидели. Ну, родственников вспомнили. А тут, как на беду, родная жена говорит: «Что же это мы просто так сидим? У меня же бутылка шампанского в буфете припасена. Давайте мы её и откроем сейчас». Ну, пробка хлопнула, по фужерам разлили, выпили. И вскоре как бы бес какой вселился в этого начальника. Он к утру и жену свою бросил, и полустанок, и понесла его нелёгкая за этой красивой тётей, за её гладкими руками, тонкой шеей, за смеющими тёмными глазами с поволокой. И больше не видели его нигде, разве что сначала в Саратове на базаре, а потом уже не в Саратове, а в тёмном пригороде французского Парижа…  И весь рассказ про давнего жильца сводился к одному. Вот выпьет человека пенистого напитка и вдруг с места куда-то вниз головой полетит, сорвётся в ночь, в самую темень, в Париж, в Саратов, черт знает куда. Бросится, очертенев, в туманную даль. Только его и видели. А назад – уже всё. Приехали! Назад-то уж дудки! Так и остаётся в неизвестной стране, в тёмном переулке. И денег нет, и местных обычаев не знает. И комната пропадает вместе с мебелью и окном, и московская прописка, и вешалка, и железный чайник, и шерстяной пуловер. И кошка за дверью кричит голодным басом, и пластинка на электрическом патефоне зря крутится, и зря игла шипит: давно песня кончилась. А кто виноват? Никто не виноват. Так получилось. Одним словом, шампанское!       

Такого в их квартире не случалось. Сам реализм  течения быта не позволял. А если всё-таки кто-то куда-то срывался и пропадал, то жильцы говорили: «Меньше по командировкам надо ездить. Меньше по любовницам шляться. Жизнь-то штука какая? Хочешь ты, не хочешь, а своё-то точно возьмёт».

Она и брала. А мальчик скромно рос. Он видел в этой жизни всё: и жильцов, и шампанское, и в воображении видел тот тёмный переулок, в котором пропал человек. И было ему немного страшновато от всего этого, и приходилось думать о чем-то странном и непонятном, о чём не знает никто, но оно где-то есть. И он куда-то скакал на своём деревянном коне с оторванным ухом, и казалось ему, что, может быть, когда-нибудь он вырастет, пойдёт в большой магазин с пышной люстрой на потолке, купит бутылку шампанского и сам её всю выпьет. Вот интересно: сразу он бросится в эту тёмную даль или немного подумает? Сразу он полетит куда-то следом за красивой тётей или не сразу? Если сразу, то прощай тогда комната на пятом этаже! Прощай деревянный конь с оторванным ухом, и шкаф прощай, и мама, и круглая коробка из-под шляпы, и фотография на стене, и железная кровать с металлическими шарами на спинке. А ведь как хорошо было на ней спать, хотя скрипела по ночам! А сны какие снились! Какие сны! А какой вид был из окна! А как дождь по карнизу стучал!

…Дождь и теперь стучит по карнизу. Да еще так, что кажется, что вечно будет стучать.  Осенний лист к стеклу прилепился, и сумерки сгущаться стали. На улице фонари еще не зажглись, но готовятся. Вскоре мама домой придёт: пальто холодное, мелкие капли на ворсе. Она шампанское принесёт. В тёмной бутылке. Горло в фольге.  Надпись на этикетке – «Советское» (большими буквами), а «полусладкое» - маленькими.  Тогда-то и окажется, что это и есть тот самый «пенистый напиток». Мама скажет, вздохнув: «Вот на работе дали. Я ее на подоконник поставлю. А ты гляди – не урони. Говорят, нельзя ее разбивать, примета плохая». 

Он знает: мама немножко придумывает. Она эту бутылку купила в магазине. В том, что с пышной люстрой на потолке. Ей для этого талон на работе выдали. То есть сначала ей хотели выдать талон, а затем сказали: «Вы, Анна Сергеевна, и так себе шампанское можете купить. Зачем вам талон?».

А то, что она толстую бутылку из темного стекла на подоконник поставила – очень правильно. И правильно, что его предупредила, чтобы не уронил. Он иной-то раз так в свое воображение погрузится, что и не заметит, как бутылку с подоконника на пол уронит. 

А по приметам – враки. Вымысел. Это всё то, что по радио невидимая дикторша внушительным голосом называет «тьмой и предрассудками, доставшимися нам от пошлого». Откуда она знает? Кто ей это сказал?

А вот то, что гости в комнате соберутся, – то уж наверняка. Они всегда собираются, когда праздники… Новый год или другие… А шампанского попробовать всё равно не дадут. Проволоку размотают, пробкой хлопнут и сами всё выпьют. Да еще с таким удовольствием, с каким всегда пьют. А как выпьют и фужеры на скатерть поставят, так потом один гость, черноволосый и толстый мужчина в жилетной тройке и с головой, похожей на утюг, сразу скажет:
- Да-да, товарищи! Да-да! Так, товарищи, ещё можно жить!
А сосед его по столу, румяный, с белыми бровями и маленькими ушами, закивает, руки зачем-то потрёт и закричит:
- Вот где крымский виноград, бочки деревянные!
И все за столом засмеются. Зазвенят вилки, ножи; все начнут есть винегрет, заливную рыбу, ветчину, шпроты…
И ни откуда не появится, из небытия не вернётся тот проходимец, начальник полустанка. Ни у кого не спросит он больным голосом:
- А где же я?

Лишь двое гостей встают из-за стола, и ножки стульев скребут по паркету. Стряхивая пепел в консервную банку на сундуке, они молча курят в коридоре; затем тот, что в жилетной тройке и с головой, похожей на утюг, говорит тому, кто белобрысый и с маленькими ушами:
- Да кто нас всех разберёт. Как в голову что-то даст, в мозг что-то ударит, так всё бросишь и поедешь. А чего? Я тебе говорю!
- Да уж, Евгений Максимыч…       
- А чего? Я тебе говорю. Как миленький, побежишь. За тётей-то за такой. А чего? Билет купишь и поедешь. А то как же? Я тебе говорю! И чёрт с ней с вешалкой, черт с ней пропиской! 
    - Да уж, Евгений Максимыч…

 А за окном снег светится, изломанная тень рамы на полу. Темнота в комнате почти прозрачная, как марля, и смутно белеет на ёлке орех в серебряной фольге. Пахнет недоеденным винегретом, еще каким-то сложным запахом гостей. Они давно ушли догуливать к рыжеволосой красивой соседке: она живёт в дальнем конце коридора.  У неё – проигрыватель на тумбочке, романсы на чёрных круглых пластиках с дырочками посередине. А диван у соседки как ловко стоит! Он так ловко стоит, что в темноте не слышно, что происходит на диване, кто там вздыхает и шепчет что-то, и чьи ботинки под стулом, и кто поёт в ночи: «Вышла мадьярка на берег Дуная»… И связь тут размытая. Весьма иллюзорная связь и с шампанским, и со всем остальным. При чём тут Дунай? Какая мадьярка?..

…Он засыпает на кровати за шкафом. Он не слышит, как в другом конце коридора опять пробка хлопает, и люди хохочут, кричат:
- Хочу полусладкого! Хочу, чтобы в голову посильнее ударило! В такой стране живём! Пусть всё летит одни концом вверх, а другим вниз!
И пенится всё и летит. Бог весть, куда. Но кажется, в туманную даль ближайшего утра.