Опередить смерть. Глава 22

22

Завтра, когда Артур очнется, наконец, от мучительных видений, он уже не увидит того обкуренного анашой омоновца, который чуть не отправил нашего героя на тот свет. Этому извергу  навсегда закрыт путь к тому, чтобы снова стать человеком. Он хлебнул ненависти и ощутил ее хмельной и вол-нующий аромат. Только ненависть дает ему ощущение полноценной жизни, все остальное кажется ему скучным и пресным. Он жадно убивает, чтобы также быть убитым в свой черед. Его формула жизни проста: убиваю, следо-вательно, существую. Он бездумно подхватил эстафету ненависти и остано-виться не может. Он верный сын войны, снова и снова припадающий к ее сос-цам. Пьянеющий и теряющий человеческое обличие, человеческий разум.
Завтра Алесь расскажет на допросе историю их появления в расположе-нии доблестных защитников отечества. Его показания отчасти подтвердит Ка-рен. Шуна снова замкнется в отчужденном молчании. Только-только начала она выходить из кокона, в который запеленала ее трагедия родителей. Ее пер-вое и наивное чувство к Артуру, казалось, вот-вот возвратит ее к жизни. Но Артур рухнул на ее глазах. Также как и отец. Он ушел стремительно, чтобы никогда больше не возвратиться. А какой смыл жить без того единственного человека, который тронул ее сердце?
Покрытая кровью скрипуче-ржавая служба нехотя поймет, что совер-шила ошибку, но не будет спешить с ее признанием: мол, нужны показания и главного свидетеля, Артура.
А главный свидетель медленно выкарабкивался из той ямы, куда его спустил садист-омоновец. Помогало ему в этом иконописное лицо его давней и растаявшей в неизвестности девушки с бирюзовыми глазами — Маши, Ма-шеньки. Оно всплывало и в забытьи, а иногда и наяву, хотя со зрением было не все благополучно. Оно то приходило, то уходило. «Нужна будет операция в клинике Федорова,— сказал самый главный врач.— Конечно, если…» Ар-тур понял это «если». Так что только внутренние видения, которые навещали его, когда он лежал с закрытыми глазами, и дарили ему все краски утраченно-го мира.
 Сестра, которая ставила ему капельницы, тоже казалась ему Машень-кой. Ее нежные и легкие ладони прохладно проводили по лбу, осторожно снимали бинты и терпеливо кормили. Он всему учился сначала — есть, пить, дышать, видеть.
 Через две недели врачи показывали его друг другу и недоуменно раз-водили руками. Он остался в живых вопреки всему. Даже зрение начало мед-ленно поправляться. Он уже видел руки сестры и — смутно — ее лицо. Врачи нехотя признавали, что имело место нечто, не поддающееся их разумению, то есть просто чудо. Все списывали на его молодой и крепкий организм.
Потом, когда он начал прислушиваться к их разговорам, он хотел ска-зать, что все дело в Маше, только ради нее он хотел жить. Даже не так: жить он уже не хотел, но чувствовал постоянный зов, она днем и ночью стояла пе-ред ним и манила к себе, за собой. Куда-то вверх по белой мраморной лест-нице с громадным окном на верхней площадке, уставленной деревьями в кад-ках и цветами. Где он мог видеть это окно?
 Через огромные прозрачные стекла врывались солнечные зайчики, пля-сали по его лицу, по стенам палаты. Там, на верхней площадки стояли какие-то женские фигуры. Одна в черном, мать. Что случилось, спрашивал он у ма-мы, кто-то умер? Отец? Мама, скажи! Мать приникала к нему и лила без-утешные слезы у него на груди. Он прижимал ее голову, которая так привыч-но по-домашнему пахла ромашкой, и обращал внимание на другую женщину, девушку, что независимо стояла у окна. Бриллиантовые серьги играли в ее мочках. Красивое гордое лицо. Маша? Нет, не она, что-то в нем чужое, враж-дебное. А вот и третья фигура, она в белом халатике и в белой косынке. Стоит в профиль у окна. Левая рука поддерживает локоть правой, в которой сигаре-та.
Маша?! С сигаретой? Она поворачивается. Лик ее все также иконописен. Неизъяснимая печаль овевает его. Она что-то говорит ему. Даже можно разо-брать слова:
«Запах дыма отбивает другие, гораздо более отвратные запахи. Я всегда курила, ведь я же медичка. После морга все закуривают — из тех, кто остает-ся в этой профессии. Но я ушла в другую, возможно, еще более грязную. Я хотела быть следователем. Доводить подонков до заслуженного ими наказа-ния. Но, к сожалению, это оказалось невозможным. Я все же иногда курила, даже у тебя в туалете — когда ты засыпал после близости. Только я не хотела, чтобы ты знал об этом. Ты считал, что курение это признак безнадежного плебейства: богатые и успешные не курят. Это, по-твоему, свидетельство не-коего убожества, знака вырождения, который несет наша страна.  А курящая женщина прежде всего сигнализирует о том, что у нее есть проблемы в сексу-альной сфере. Если у нее кто-то есть, она невольно заставляет думать, что ее мужчина импотент. «Вот, ты Маша, не куришь и каждому понятно, что я...»  Я иногда представляла твою физиономию, когда бы ты узнал, что и о тебе мо-гут подумать также. Не все так просто, как ты считал. Да ты о многом и знать не хотел. Ты наглухо замкнулся в своем эгоизме. Ты ничего не видел, что происходило вокруг. Только деньги были твоим кумиром. Ты еще не мог лю-бить другого человека. Ты мог только пользоваться. С чувством, с толком, с расстановкой. Бедные девушки, которых ты заманивал в свою берлогу. Как только чувствовал, что они начинают привязываться, ты тут же выбрасывал их. Я ушла сама. Не стала дожидаться унижения, которого, возможно, и не вынесла бы. Ранило меня и твое отношение к родителям. К матери. Поэтому я покинула тебя. Я поехала сюда, где не было таких как ты, где люди помогали друг другу переносить  страдания, безвинно выпавшие на их долю. Как хоро-шо, что ты не успел мне сделать предложения. Тогда я не приняла бы его. И мы бы расстались уже навсегда. Ведь настоящие мужчины не предлагают дважды. Они берут сразу то, что принадлежит только им».
В горьких, жестких словах этой девушки с сигаретой у солнечного окна, он вдруг почувствовал пронзающую его правду. Да, все так и было, сознание этого всегда жило в нем, и вот сейчас выплескивается из расторможенных глубин. Но, конечно, хотелось, чтобы не было этой сигареты. Да, нет, конеч-но, это не Маша. Маша никогда не курила, это здешние сестры дымят вовсю. У них даже голоса стали грубые, как у мужиков.
А Маша все чаще приходила в его сны. Она просто жила там. Иногда сновидения пересекались с явью. «Маша, Машенька»,— часто обращался он к сестре, что ходила за ним. И она послушно отзывалась. Он держал ее руку, и слезы текли из глаз, смывая дорогой и снова волнующий образ. Она что-то говорила ему — тихо, ласково, и слова ее ложились бальзамом на душу, хотя смысл этих слов ускользал от него.
Иногда образ той, второй, пренебрежительно-высокомерной, с бриль-янтами в мочках, снова становился ярче. Он опять видел ее на корточках воз-ле своей постели, ощущал желание взять сильное и красивое тело, измучить, навсегда подчинить себе, сделать своей рабыней. Гюльнар — вспоминал он ее имя. Она выскальзывала, вырывалась. Он чувствовал ее тугие бедра и крепкие груди, ее отчаянное сопротивление, которое он все-таки преодолевал, дости-гая своей цели,— и тогда боль снова доставала его. «Маша!» — вскрикивал Артур и протягивал руки в пространство. И рука натыкалась на маленькую и узкую ладошку, что снова возвращала его к покою и осторожной радости. В это мгновение, когда он умиротворенно сжимал ее руку, казалось, что все мучения, которые выдержало его тело и перенес дух, имеют только одно оправдание. И оно здесь, сейчас, в этом целящем прикосновении сестры, по-чему-то так похожей на его давнюю и навсегда потерянную любовь.