Кислика

1.

Мы живём в окружении, в глухой блокаде. Постройте в нашем посёлке второй химический комбинат. Да нет, постройте в нашем посёлке ещё три химических комбината всесоюзного значения и один плутониевый завод. Только без очистных сооружений, без уловителей, без катализаторов, электрических фильтров и прочей ерунды. Вот, тогда вы и узнаете, что такое сибирская природа! Мы окружены тайгой. Когда я залез на деревянный телеграфный столб, чтобы снять с проводов старую, сдохшую, а вернее, погибшую по своей глупости, сойку с чёрными пестринами, облепленную полупрозрачными бойкими вшами, я понял, что экологической угрозы и, даже, ядерной зимы нам бояться не надо. Я увидел, как кубокилометры салатно-синего кислорода выталкиваются из зелёного растительного моря, приподнимаются над рощами кедрача, отталкиваются от круглых верхушек осин, заваливаются набок и медленно, деформируя свою кубообразную форму, накатываются на безлесное пространство, отданное под дома, стайки, углярки, помойки и огороды. Нет, этот чистейший лесной газ съест любую заразу, нейтрализует любой яд, защитит от нападений самых коварных бактерий. Поэтому, нам бояться нечего!

А что там затарахтело? А, дак это Коля – сын Степановых, который на лётчика выучился, на своём кукурузнике к нам рулит. Значит, уже загрузился, сейчас всей пацанве местной праздник сделает. Пролетит над посёлком, взрычит, развернётся, а потом откроется в самолётной попке дырка, а оттуда дуст белой струёй посыплется. И наступит солнечное затмение, пока не опадёт порошок и не покроет наши головы, загорелые плечи, а заодно и вон тех чёрных уток белой мукой. А утки, вот же дуры, сразу бегом к мутному озерцу и давай нырять, да куцыми крыльями по воде хлопать, обмыться торопятся. Не понимают, что пестициды – это передовое слово химической науки, что химизация всей страны – это не пустая болтовня, а каждодневная напряжённая работа. Поэтому и кружит в начале каждого лета над нашими головами, перевыполняя план, трудолюбивый самолётик. Утки тяжело повылазили из воды, стали задами судорожно вертеть и воду отплёвывать, а потом сели на бережок, густо покрытый липким помётом, попрятали свои головки под крыльями и замерли, стали кайф ловить.

Коля помахал нам с неба, и скрылся его самолётик за последним домиком улицы Инициативная. Там у него аэродром и заправка. Сейчас туда пацаны гурьбой побегут и будут канючить: «Коль, а Коль, ну серани ещё раз». Он пойдёт навстречу пожеланиям ребятни, Коля – хоть и лётчик, а парень отзывчивый, да и план выполнять надо. Загрузит Колька ещё полторы тонны порошка и посветлеет наш посёлок, станет белокаменным, белодеревянным, а от этого на душе у народа празднично сделается. Но долго этот праздник не продлится. Как только в тайге потеряет энцефалитный клещ свою активность, так и перестанет Коля посыпать нас дустом.

А после Колиной посыпки можно было в одних трусах безбоязненно забираться в самые сырые, затаёженные распадки. Если какой, одуревший от голодной жизни, комар и садился на хорошо обработанную голую кожу худой коленки пацана, то он не успевал даже мысленно проститься с родными и близкими, а падал тяжко на мхи, лапки его завязывались узелками и на впалом комарином животе появлялась злокачественная опухоль. Остальное комариное сообщество, наблюдая такие жестокие сцены, тревожно гудело и принимало единогласное решение никогда, ни одной капли крови из жителей нашего посёлка больше не высасывать. Слово они своё держали крепко, передавая наказ из поколения в поколение.

Дуст с неба – это, конечно, хорошо. Но развеет его ветер, размоет дождь, и даже, если сразу после опыления забраться на крышу дома и веничком собрать благодатный порошок, то много не наберётся, для огородных дел этой щепотки не хватит. А огородные дела – длинные, овощ защиты требует и до периода активности и после периода активности энцефалитного клеща. Поэтому и появились мешки дуста в свободной продаже: тут, в тряпочных мешках, мука пшеничная, там, в мешках бумажных, – дуст акарицидный. Да и цена подходящая: кило – восемь копеек. Хотя, конечно, все понимали, что реальная цена такого современного, эффективного продукта гораздо выше. Этот дуст, ведь, Циолковский не в одиночку придумал, наверняка бригада способных академиков годами трудилась: один синтезирует, другой анализирует, а третий лабораторную посуду спиртом протирает. И все в белых перчатках. А обращение-то какое: «Вы, Фёдор Яковлевич, эвтектоидную температуру тензодиффузии не учли». Фёдор Яковлевич подумает, прикоснётся длинным тонким пальцем к широкой пятнистой лысине и ответит: «Благодарю Вас, Алексей Михайлович, за замечание, но при эквиденсографии двухканальной индукции кумулятивная составляющая ортофосфита не доминирует». Таким людям только за их культурное обращение и за интересный разговор денег платить не жалко, пусть ничего и не придумывают. Это, ведь, не наши поселковские: как получка, так и пьянка, а как пьянка, так мордобой. Хотя, если опыление было выполнено действительно качественно, в соответствие с научными рекомендациями и нормативами, то наблюдалась в поселковом народе временная заторможенность. И даже гулянке с коллективным исполнением популярных советских песен не хватало привычного огня, задора, шумного конфликта, интересной разборки. А расходились после такой гулянки все, как виноватые, ведь и вспомнить нечего будет. Даже Архип Хромов свою Люську к Шайдукову не приревновал, не погнал её с матом, как полагается, вдоль улицы, туда, к аэродрому, где она среди мешков и пустых бочек прятаться приучилась. А зря не погнал, вон, задницу обтянула как будто после гулянки она на фестиваль студентов и молодёжи наладилась. Нет, всё же химия не на всё положительно влияет.

Чтобы добиться окончательной экологической чистоты и прикончить остатки наиболее стойких насекомых, закупали наши передовые огородницы дуст мешками. И тащили мужики эти мешки на своих горбах, а белые струйки, из плохо прошитых мешков, оставляли следы на деревянных ступеньках магазина, указывая, куда и сколько мешков ценного продукта доставлено. Наиболее резко поднялись урожаи капусты. Сибирская капуста – овощ важнейший, а вот мучилась она раньше сильно. Очень сильно её любили капустные белянки, слоники-зеленушки, пальцекрылы, розовые бражники, верблюдки и прочие мелкие бесполезные твари, которым была объявлена война. Посыпание капустных плантаций осуществлялось часто и обильно. Так, что лист капустный, скручиваясь и наслаиваясь, формируя крепкий кочан, зажимал между плотными слоями благодатный порошок, не желая с ним, защитником, расставаться даже тогда, когда одна единственная ножка-опора многокилограммового плода перерубалась лёгким топориком. Ещё белее становилась квашеная капуста от чудодейственного порошка. И хруст приобретала особенный, вот только немного горчить стала, но это – не беда: в щах эта горечь почти полностью уходит, а если капусту салатом подать на стол, да подсолнечным маслом сбрызнуть, то и вовсе вкус как по-старому.

«А если это любовь?» – так вопрошающе-утвердительно называлось это кино. И, вот, почему так? Если какая интеллигентная столичная баба, которая и капусты-то квашенной не знает, как заготовить, от своего мужа к другому бегает, так это – возвышенная любовь, так на это и литература, и искусство кинематографии пристальное сочувственное внимание обращают, а если, например, наша Люська сначала в Витю Петухова, а теперь, вот, в Шайдукова влюбится, так это сразу ****ство? Хотя, конечно, Шайдуков наглеть стал в последнее время. Своим положением пользуется. Он – старший сержант в нашем отделении милиции. Ему и наган полагается.

Вот с этим наганом он и подъезжает полвторого ночи на милицейском мотоцикле к Люськиному дому. Стучится громко, мужа не боится, так как он, Шайдуков, при исполнении. Ещё ему дверь не открыли, а он нетерпеливо орёт: «Людмила Архиповна, вставайте на проверку сигнализации» и кобуру похлопывает, вроде как проверяет – все ли патроны на месте. А кобура такая толстая, что и простому гражданскому человеку ясно, что патронов в нагане полным-полно. Приходится Люське вставать, а куда ей деваться, если органы вызывают? Вдруг магазинчик, где она продавщицей работает, обворуют, пока она спит беззаботно с законным супругом. Сядет, бедная, сзади Шайдукова на этот вонючий «Урал», обнимет казённый китель, а головку на левый погон доверчиво положит. Мотоцикл обманчиво спокойно от дома отъедет, а потом милиционер как газу поддаст. И помчатся они по кочкам ночной дороги, как будто из магазинчика уже все мешки дуста ворьё вынесло, а потом облили эти воры бревенчатые стенки и журнал поступления товара вонючим керосином и подожгли. А Люську вверх-вниз бросает, только держись!

Проверка сигнализации в магазинчике продолжалась примерно один час, как и записано в инструкции. При этом свет в помещении не включался, чтобы ввести в заблуждение банду Фефелова, которая наверняка запланировала вооружённый налёт на магазинчик. Стоит потом Люся весь день-деньской сонная за прилавком, то сметаны не дольёт, то сахару не довешает, а никто сильно и не сердится, сочувствуют: баба ещё молодая, а работа какая ответственная и напряжённая. С этим магазином и ночью-то покоя нету. Нет, нет, не дай, Бог, такую работу!

Лист осиновый с обратной стороны туманно-зелёный, а с лицевой, – как будто лаком каким покрыт. Как будто бегали здесь бурундуки и белки с красивыми баночками венгерского бесцветного лака, который завозили в Люськин магазинчик три года назад. Да не просто бегали, а делом занимались – обмакивали кончики своих пушистых хвостиков в баночки, а потом старательно промазывали каждый осиновый лист, чтобы лучи солнечные, отражаясь и прыгая вниз с одного листа на другой, достигали влажный грунт, прокалывали тёмно-зелёный, толстый плюш мха и проникали к самым маленьким корешкам разнополой, разнорослой колючей и кудрявой растительности. И если это случилось, если лучик, оторвавшись от планеты Солнце, преодолел все немыслимые расстояния, наполненные пустотой, и добрался вот до этого корешка, ткнулся в его кожицу, что-то ему отдал и умер, значит, страшным цепным реакциям, всё сжигающим плазменым выплескам тоже хочется быть и ласковыми, и добрыми, и полезными. Чтобы Люся, отстояв тяжёлую смену, улыбнулась, выйдя на косое магазинное крылечко, и сказала: «А солнышко какое хорошее сегодня». И это одобрение непременно долетит в закодированном виде до далёкой бушующей планеты, оно поддержит пламенный энтузиазм фотосферы, а план по производству тепла и света будет и дальше перевыполняться сплочённым коллективом позитронов.

Сойдёт Люся с крылечка, оберегая свои белые босоножки, обходя выпуклые головки самодельных гвоздей с палец толщиной, а потом завернёт за угол и пойдёт по дороге, укатанной редкими машинами до асфальтовой прочности. А затем, возле подстанции, свернёт с дороги и по широкой тропке спустится с горушки, а там уже и дом завиднелся. Время приятное, тёплые волны поднимаются от нагретой тропки, прикасаются к полным коленкам Люси, обхватывают бёдра и снова опадают, и снова поднимаются, будто заигрывают с ней. Вот и полынь из своих метёлок семя уже вытряхивает, а ведь, кажется, только вчера эти метёлки были сочными и тяжёлыми. Семя полынное такое мелкое, что его и не видно, лишь в носу щекотно и в горле першит, как после глотка вермута. Чихнёт молодая баба звонко, а из кустов пташки парами повылетают, зачирикают обиженно, снова в кусты упадут и давай дальше друг дружку любить.

Ой, а это куда же Дарья Ивановна с корзинкой направилась, на вечер глядя? А за кисликой. Ну и что, что вечер, успеем и вернуться. «Айда и ты Люся». И прибавит Люся шагу, чтобы быстро переодеться, а потом вспомнит, что у Шайдукова сегодня ночное дежурство, а значит, не избежать проверки сигнализации. Улыбнётся она Дарье Ивановне, мол, какая, ё-моё, ягода с этой работой чёртовой, сами знаете, совсем замоталась.

Наша кислика – ягода особенная, если одну горсть этой ягоды летом съесть, то организм интенсивно насыщается витаминами, на весь год потом их хватает. Нам зимой никаких лимонов-апельсинов и не надо. Только без сахара её поедать опасно. Витаминов в ней столько запасено, что если кисточку ягод разжевать и, несмотря на тошноту и горечь, не выплёвывать полезную кровавую массу, а пойти на риск и попытаться её проглотить, то сначала пот прошибёт, потом глаза станут закатываться, а потом скулы так сведёт, что может случиться хронический одновременный вывих обеих челюстей. Как это случилось у Михаила Антоновича Шершавникова, когда он с телеги под КАМАЗ слетел. Так вот, чтобы этот одновременный вывих избежать, надо кисточку кислики осторожно положить в рот, ни в коем случае не разжёвывать ягодки, а мягко двигая языком, равномерно покрыть каждую ягодку оральной влагой. Проще говоря, сначала кисточку надо обслюнявить, а затем медленно, не клацая зубами, извлечь её из ротовой полости, опустить влажную кисточку в сахарницу и там её повалять хорошенько, выполняя маятниковые и круговые движения. Вес налипшего сахара должен в пять раз превосходить вес ягоды. Вот, только теперь ягода готова для культурного употребления.

Там, за осинником, который опускающееся солнце сделало рыжим, в сырых низовинах кислика и растёт. Листики, как маленькие детские ладошки, да и сами кустики – слабые, невысокие, нервные какие-то: чуть низовик дунет, так сразу в пучок сбиваются и клонятся до самой земли. А это потому, что место им такое для жизни назначено: глухие лога, тёмные распадки. Так и с нами – один на солнечной подмосковной поляне родился, и радует его дармовое тепло от рождения до старости, а другой – здесь, в сибирском логу. Хотя, конечно, спасибо партии, мы все равны и стартовые условия для всех одинаковые. Да и счастья на этих подмосковных полянах не больше, чем в наших логах, а иначе, чё они, эти удачливые баловни, всё что-то ещё лучшее выискивают, всё кого-то виноватят, дуются то на бабу свою, то на центральный комитет, то дорогу с выбоинами возле своей двухэтажной дачи ругают, но в интеллигентной форме, не так как у нас в посёлке матерятся, когда дожди начинаются, и набухают грязью болотной все улицы. Если пьяный какой в это время вечером по улице пойти рискнёт, то может уже и не вернуться – засосёт, если в грязь плюхнется, такая она у нас липучая. А если орать начнёт, то это бесполезно, вечером все телевизоры на полную громкость включены, все Пугачиху разглядывают да гадают, чем это она молодых красавцев приманивает.

Наши-то бабы пофигуристей её, вон, например, Галина Мироновна с какими боками пышными и бюстом, а говорит – личного счастья не нашла ещё, всё слабаки попадаются. Сейчас она с дядей Васей хромым живёт. Последнее время она тайно любила Юрика, – копия Магомаев, высокий, гибкий, только волос у него рыжий, а правый глаз от рождения бельмом затянут. Он на пилораме работает, Галина Мироновна там – учётчицей. Всю смену рядом с ним стоит и доски, а также нетоварные обрезки в ведомость аккуратно заносит, в кубометры пересчитывает. В тёплое время Юрик в одних плавках работает. Покроет его мелкая белая древесная пыль, и становится он на греческую каменную статую похожим, которую птички с головы до ног своим белым помётом обделали, даже рыжих волос не видно. Только статуи везде по большим культурным городам без плавок стоят, а тут, возле пилорамы, – это опасно. Можно травмироваться. Налюбуется так учётчица за смену, и потом белокаменная мускулистая фигура моториста пилорамы второго разряда снится Галине Мироновне всю ночь, а что он с ней выделывает в её снах – и сказать стыдно, прямо кино натуральное до шестнадцати лет. Проснётся, потная от счастья, а этого счастья и нет, иллюзия одна, как всё в нашей жизни, только дядя Вася хромой храпит, табаком воняет, слюни жёлтые на подушку выпускает. Прямо, такой безразличный, такой безразличный, что кулаком бы дала по его соплям, да скандала не хочется, лучше снова уснуть, – может вторая серия привидится. В своей любви она признаваться и не думала – это же стыдобище, – такая разница в возрасте. Ну, нравится, да нравится, хороший парнишка, ничего не скажешь, физически развитый, когда раздетый. А как бабы подсчитали разницу в возрасте звёздных московских супругов, – стали появляться мысли. И не только у одной Галины Мироновны. После этих расчётов оказалось, что староват-то Юрка. А зачем нам эти звёздные мерки? Надо быть скромнее, мы же не в Москве живём.

Но, всё-таки, смогла Галина Мироновна свою робость женскую преодолеть, когда Юрику двадцать первый день рождения отмечали. Призналась по пьяному делу, ну, а когда человек в таком состоянии, то даже суд скидку даёт за проступок: не в себе был, вернее, не в себе была, простите за ошибку, каюсь, мол. Но об этом позже расскажу, а может и не расскажу вообще, – зачем женщину солидную позорить, она же не москвичка какая-нибудь, а наша, поселковская.

Да, жалко, что деду Шершавникову челюсти свернуло. Его регулярно приглашали на встречи с пионерами, пока не похерили любители либеральной экономики всё хорошее, что было в нашей жизни. Одни образованные любители стали управлять денежными потоками, а другие любители, которые попроще, стали плотными стенками на берегах этих потоков, не подпуская к ним колхозников и рабочих. Они немного погомонили и затихли. Хватит, другие гегемоны пришли! Надо по-справедливому: вы – были, а теперь мы – будем.

А дед делился жизненным опытом и рассказывал такие героические военные истории, что все пионеры весело ожидали начала очередной мировой войны, чтобы поучаствовать и пострелять по каким-нибудь подлым дуракам. Хотя, если разобраться, какой, к чёрту, у этого Шершавникова опыт, – все знают, что последние сорок лет он из посёлка ни одного раза не выезжал? А кому наш поселковый опыт может быть интересен? Да никому! Однако, что-то значительное в жизни молодого Шершавникова, вероятно, всё же было. Он за день до планового выступления перед пионерами категорически прекращал все выпивки и, чтобы сохранить голос, отвечал в предельно краткой форме на злобные, необоснованные нападки своей бабки. Но все эти меры помогали плохо. Как бы пионеры напряжённо, затаив дух, пытаясь конспектировать, не вслушивались в речь героя, они ясно могли различить только два слова: комсостав и особист. Но речь произносилась крайне эмоционально, поэтому слушать было интересно. Голос Шершавникова звучал мощно, раскатисто, все звуковые эффекты яростной схватки пехотного батальона с привлечением дивизиона гаубиц и танкового подразделения производились без малейшего искажения. Только глухие выстрелы ротного ста двадцати миллиметрового миномёта не удавалось воспроизвести с полной достоверностью.

Хлопали Михаилу Антоновичу Шершавникову долго и искренне. Потом дед находился ещё, как минимум, одну неделю под впечатлением встречи, ходил по двору с поднятой головой, а если какая курица под ногами путалась, пытался её пнуть. Всю неделю этого душевного подъёма доносились со двора Шершавниковых в ответ на явно неуважительные, а часто просто оскорбительные реплики супруги, два слова: комсостав! особист! В отличие от пионеров, эти слова не производили ни малейшего впечатления на старую супругу Шершавникова. А попытки деда растолковать ей, дуре, важность этих слов и, главное, свою причастность к этим важным словам, так ни к чему и не привели. Наверное, вывих челюстей мешал, или бабка окончательно отупела и уж не могла воспринимать никакой новой информации.

2.

– Будем дружить с докерами Ростока.

– А почему не с филателистами Моравии?

– Нам по разнарядке докеров Ростока спустили.

– А как нам теперь с ними соревноваться по грузопереработке, если у нас дока нет и не предвидится?

– За соревнование я самолично отвечу, а ты, Корбмахер, не углубляй, лучше подготовь заявку на зубоврачебное кресло. Получим по линии дружбы народов через докеров Ростока.

Нет это потом, только через три года, разобрались, что Сашка Корбмахер и не зубник вовсе, а санитарный врач. Но немецкое кресло, которое пахло приятным высококачественным заморским фенолом, с приложением инструментов он получил, и жалоб на него от населения долгое время не было. А почему не было? А потому, что Сашка знал, что в наше время только узкие специалисты ценятся. И он достиг в своей работе идеаторного автоматизма, так как предельно заузил себя и выполнял только одну зубоврачебную операцию, а именно – экстракцию зубов. Хотя иногда он наглел и осуществлял терапевтическое вмешательство в здоровье некоторых пациенток. При этом он сначала укладывал пациентку в зубоврачебное кресло, а потом спрашивал – что она слышала об опосредованной нервной связи между коронарным желудочком сердца и коренными зубами нижней челюсти. Затем он рассказывал некоторые врачебные тайны, перемежая свою речь шуточками. Дамы смеялись охотно, если зубы не совсем замучили. Когда пациентка совсем расслаблялась, он приказывал широко раскрыть рот, втыкал в свои большие уши гибкие концы стетоскопа и начинал расстёгивать пуговички на кофточке пациентки, которая замирала и не сопротивлялась. Может кто и посопротивлялся бы, если бы Сашка был без стетоскопа и без белого халата, да и то вряд ли. Врач прикладывал к левой груди пациентки стетоскоп, а на правую грудь клал свою ладонь и начинал изучающе перемещать и чёрный микрофон, и свою ладошку, приговаривая: «Рот открыть пошире, не дышать, кистью левой руки делайте сжимающие движения, только без большого усилия. Так, так, очень хорошо». Пациенток он хвалил почти всегда, поэтому в посёлке распространилось мнение, что зубник «очень душевный». Иногда его ладонь ложилась на живот больной или на бедро, и если это пугало пациентку, то он резко менял угол положения кресла так, что голова с раскрытым ртом опускалась вниз, а ноги взмывали вверх. Эта возможность управления положением тела нравилось Сашке особенно. Западная техника, – и врачу удобно и пациентам интересно, никакого чёртова колеса не нужно!

Дед Шершавников тоже прошёл курс лечения у Сашки. После стопроцентной экстракции стали Михаила Антоновича ещё чаще приглашать на пионерские встречи, так как после удаления остатков зубов, язык деда получил, наконец, полную свободу слова. О такой полной свободе мечтали многие интеллигентные личности, проживавшие преимущественно за пределами нашего посёлка. Оказалось, что полная свобода всегда связана с потерями. Но и приобретения от этой полной свободы тоже иногда есть. Например, глухой выстрел ротного 120-миллиметрового миномёта, а так же последующий полёт мины с подвыванием стали дедом воспроизводиться с такой грозной точностью, что старший лейтенант Воскобойников, из расположенного рядом со школой военкомата, командовал секретарше – «Ложись!» и, защищая её от возможного осколочного поражения, наваливался на неё всем своим храбрым телом, выполняя святой долг защитника родины.

Сашка Корбмахер был наш парень. Он в этот коммунарский мединститут поступил по линии национальных меньшинств, вроде как любознательный потомок ненцев, которые уже столетия кочевали по левобережью речки Кочечум-Арга. А кто по этой линии учился, обязан был без разговоров после вручения диплома в свой национальный район вернуться. Вот Сашка и нарисовался после пяти лет обучения на крылечке домика своего отца Готфрида Кромбахера. Да и куда ему ехать? Где его ждут? Конечно, северо-восточное направление было для Сашки открыто. От нашего посёлка до мыса Дежнёва четыре тысячи километров: и это всё – твоё! Пожалуйста – вся Эвенкия, почти вся Якутия за исключением её курортных южных районов, Алданское нагорье, включая Верхоянский хребет. Простор и свобода, плюс неограниченные стратегические минеральные ресурсы! Покоряй пространства, если ты настоящий сибиряк и свою родину любишь!

Конечно, посмотреть что там, на Западе, делается тоже интересно. Но это отложим, это – потом, лет через пятнадцать-двадцать, когда и союз собственными руками порушим и партию нашу любимую придушим, а пионеров всех, поголовно, отправим в интернет для расширения кругозора. Они у нас в посёлке создадут потом, после этого интернета, подпольную организацию сутенёров. В материальном и моральном отношении это окажется значительно привлекательнее, чем пионерские сборы и комсомольские собрания. И сразу после создания в нашем посёлке подпольной организации сутенёров, как по команде, собрались в Кремле важные люди, сильно-сильно задумались и стали искать национальную идею. Но не нашли, хотя некоторые утверждали, что она, якобы, была, но ускользнула.

А пока Сашка сидит на крылечке, покуривая хорошую папироску, придерживая одной рукой похмельную, уже приятно посвежевшую голову, пока его папка, всё ещё не веря своим глазам, двадцать пятый раз по слогам, выпрямив спину, перечитывает: «На-сто-я-щий дип-лом вы-дан... В том, что он... Пол-ный курс наз-ван-ного ин-сти-ту-та... Ре-ше-ни-ем го-су-дар-ствен-ной эк-за-ме-на-ци-он-ной ко-мис-сии... Пред-се-да-тель... Рек-тор... Ре-ги-стра-ци-он-ный но-мер», в это самое время небольшая группа трудящихся далёкого, тесного города Москва начала бескомпромиссную борьбу за право выезда. Хотя и для жителей столицы северо-восточное направление было открыто всегда. А у Готфрида Кромбахера радость, радость такая! Сын! Сынище! Теперь Сашка не пропадёт, нет, не будет он лесодоставщиком работать! Вон, левое плечо у Готфрида вниз отдавлено. И он, закрыв осторожно синюю книжечку диплома, уже ничего не видя через мутную слезу, шепчет: «Сажка, Сажка, синок, liebes Kind».

Сашка в областном центре научился многому. Всю пищу: сухую, жидкую и полусухую, которая не содержит алкоголь, он называл закусоном. Местную поселковскую забегаловку, – столовку с десятком столов на алюминиевых шатких ножках, он называл загадочным словом «каффэ». В непосредственной близости от столиков находились, вечно кипящие, объёмистые кастрюли с рассольником. Учитывая высокую образованность Сашки, поселковые дамы относились к нему с подчёркнутой благосклонностью. От его предложения посидеть в «каффэ» не могла отказать ни одна из них. После того, как кавалер с дамой входил в столовку, густой запах рассольника смешивался с густым запахом модных духов «Коммунарские зори». Эта одуряющая и, возможно, взрывоопасная смесь заполняла «каффэ», проникала в милый носик дамы и в широкий нос Сашки и как-то воздействовала на их мозги. Через один час парочка выходила из «каффэ» с совершенно ненормальным выражением лиц.

Со временем Сашка завоевал авторитет и стал членом парткома. Сразу после этого он направил в область депутату Лебёдкину, который занимался вопросами культуры, наказ – установить в «каффэ» автоматический проигрыватель граммофонных пластинок. И этого добился Сашка! Вот что значат образование и активность! Теперь стали столы сдвигать ближе к бушующим и плюющимся кастрюлям, чтобы в момент, когда кавалер выгибал танцующей даме спину, и она расслабленно откидывала голову, закрывала глаза и вытягивала ножку, рассольниковый плевок не попал ей в лицо. Если выброс из кастрюли был особенно мощным, а партнёрша глаза ещё не раскрыла, то настоящий кавалер резко разворачивал даму и принимал удар на себя.

А Галина Мироновна тогда переживала кризис среднего возраста. Говорят, это опасное время для женщины, так как её настигает разочарование. Всё не так! Всё не интересно, а то что интересно, – недоступно. И надо же так, – на этот кризис наслоились и заболевание кариесом, и жестокие слова Юрика в ответ на её признание в любви. Хотя Юрика можно простить, – он находился в четвертой степени опьянения. Возможно, он и не понял сути предложения Галины Мироновны, когда для сохранения равновесия обеими руками вцепился за городьбу и пытался продолжить исполнение своих песенок-частушек, которые ему иногда удавались. Ну, а если всё понял и так обидел женщину, то прощения ему нет. Одну его песенку-частушку знали в посёлке почти все:

Налетели снова мошки,
Закрывайте ротики.
Я сыграю на гармошке,
Потанцуйте, тётеньки.

Тёти, тётеньки и тётки,
Тапки, туфли, ботики,
Ой, горячие подмётки,
Розовые ротики.
Буду рвать меха гармошки,
Ах, подол коротенький.
Ну, ещё, ещё немножко, –
Стонут, тёти, тётеньки.

Растяну гармонь до края,
Тапки, туфли, ботики,
Ну, конечно, подыграю,
Поиграю, тётеньки.

Топот, песни, но всё мало,
Под коленкой родинка.
Закружилась и упала
В чьи-то руки тётенька.

Вот, легла в футляр гармошка,
На полу два ботика,
Ну, ещё, ещё немножко, –
Стонет, стонет тётенька.

Вся в забаве этой грешной,
Влево, вправо ботики.
Отвали, моя черешня,
Хватит, хватит, тётенька.

Депрессия – дело опасное, её лечить надо. Вот и пришла учётчица с обиженным, печальным и значительным лицом в зубопротезный кабинет. Одета она была очень нарядно и несколько легкомысленно. Полупрозрачная кофточка слегка притуманивала красоту зрелого бюста, на котором лежали крупные бусы, а накрашенные губы подрагивали. Глаза были наполнены слезами, но эти слёзы не капали, они стояли, как два больших тихих озера, готовые в любую минуту излиться, и если это произойдёт, то этот зубопротезный кабинетик будет потоплен. Вот к какой печали способны наши простые поселковые женщины! Любите их, ласкайте, не обижайте отказом купить новые домашние тапочки, не посылайте их подальше, как это сделал наш Юрка. Да дурак он, – что в красоте женской понимает! Поэтому даже в своих частушках грубит – «отвали, моя черешня...», кому такая, к чёрту, поэзия понравится?

А Сашка дураком не был, поэтому он, как увидел Галину Мироновну, как услышал её мольбу: «Доктор, помогите», так сразу, без подготовительных манёвров, уложил пациентку, воткнул в уши стетоскоп и стал её прослушивать. С сердцем у неё совсем плохо было, у Сашки даже ладони задрожали, когда он это бух-бух, бух-бух услышал. Стал по старой методике руками сердце успокаивать, а не получается, но потом разобрался что и как, короче, всё получилось. Спасибо ему. И депрессию удалось победить, и кариес залечил, только сердце всё: бух да бух. Но это уже хроническое, а всё хроническое для организма опасности не представляет, – это все врачи знают.

Благодаря безупречной Сашкиной работе, не осталось в посёлке ни одного человека без чёрных провалов на лицевой стороне головы. Зато зубы не болели и, главное, болезнь века – коварный кариес – был на территории посёлка побеждён окончательно и навсегда!

Конечно, появилась зависть к успехам, кое-кто стал утверждать, что он и не зубник, что ему положено местные помойки контролировать, научно говоря, экологией заниматься. Да чего говорить, разве дадут человеку с такой фамилией нормально расти и культурно развиваться!? Нет, недаром малочисленная группа московских трудящихся борется за право свободного выезда.

Да пусть борятся. Нам-то что? Мы лучше за Колиным самолётиком побежим: «Аэроплан, аэроплан, посади меня в карман!» Когда бежишь с расчётом и тебе удаётся попасть в эпицентр опадающего облака дуста, надо разинуть рот пошире и вдыхать, вдыхать это облако. От этого такой кайф через полчаса наваливается: все домики посёлка начинают перед глазами весело подпрыгивать, а серая подстанция превращается в огромный бульдозер -ЧТЗ с Шайдуковым в кабине, который прёт через тайгу, вырезая гладкую широкую просеку поперёк всей Эвенкии.

Детство, почему ты не длишься вечно? Почему так недолго висит это, дарующее счастье, облако дуста в воздухе? А вот и тётя Дуся, толстая и сопливая, платье задралось, чулки с изжёванными колечками самодельных резинок сползли, завалилась на маленькую, пыльную клумбу у райвоенкомата и плачет горько и пьяно: «Где мои семнадцать лет?» Ой, и не знаю, Дуся. Вставай, вставай, Дуся. Я ведь тоже уже не мальчик, облез мой шишкастый череп, а на самый простой вопрос ответа и не найду. Вставай, будем кайф ловить. Побежим вместе, с расчётом, может нам ещё удастся попасть в эпицентр белого облака. Только ты рот шире разевай и заглатывай, заглатывай куски этого облака, как сахарную вату, которую так редко продавала Люся в своём деревянном магазинчике.