Верка
Казалось, что Верка Ласточкина никогда не оправится от болезни, поразившей её в ту первую военную зиму. Родное село Ульяново третий месяц находилось под немцами и ни о каком серьёзном лечении не могло быть речи. Из прежде неунывающей, жизнелюбивой хохотушки, девочка превратилась в маленькую старушонку, с безразличием уставшего от жизни человека взирающую на всё вокруг происходящее. Постоянно испытывая тошноту и слабость, она осунулась и пожелтела так, что ярко- рыжие её волосы, а главное,прежде досаждавшие обилием на лице веснушки совершенно потеряли свою нежелательную выразительность. Притупилось даже одолевающее растущий организм чувство голода. И только какая-то недужная но, по-видимому, спасительная в её состоянии, дрёма обволакивала так , что всё время хотелось спать.
Сельская знахарка Марфа Колочихина, или попросту Колочиха, по слёзной просьбе Веркиной матери врачевала больную народными средствами: поила каким-то горьким травяным отваром и гнусаво нашёптывала поочерёдно то православные молитвы, то языческие заклинания. В её деле все способы были хороши, и многоопытная Колочиха старалась . Однако, не очень- то обнадёживая убитую горем родительницу, откровенно сказала ей :
- На всё воля божья, Анюта. Желтуха у девки злющая. Так что молись, голубушка, за безвинную ангельскую душу. Авось и смилостивится господь. А не то, так приберёт её, сердешную, в горние обители свои.
Мать - очень набожная русская женщина, рано состарившаяся от множества выпавших на её долю невзгод и лишений,- всё чаще глядела на дочку со смиренной обречённостью. Беззвучно плакала, часто молилась и уже совершенно готова была принять очередной удар злой судьбы.
Верка не боялась смерти. От обуявшего её противоестественного, не свойственного двенадцатилетнему возрасту безразличия к окружающей действительности она вообще уже, кажется, переставала чего-либо боятся. Порою, закрыв глаза и воспринимая из темноты только какие-то совершенно потусторонние, надоедливо мельтешащие пёстрые круги, она припоминала некоторые события своей, такой ещё короткой жизни.
Девочка жалела мамку, себя да и всю свою семью, беды которой начались, пожалуй, после того, как свели со двора корову Пеструшку. Не стало тогда у детей ни домашнего молока, ни маслица, ни творожку. Коровку свели и продали по самой что ни наесть бросовой цене из-за невозможности иметь что-то для себя после выплаты налогов деньгами или в натуральном виде . Пеструшку новые хозяева наверняка пустили под нож: не одним только Ласточкиным налоговые обязательства подступали к горлу. Случилось это в тридцать шестом, а вслед за тем, на другой год, забрали тятьку. Арестовали Ивана Осиповича Ласточкина как государственного преступника. Хоть никакой он конечно же не был преступник, тем более, государственный. Честно трудился тятька в сельской кооперативной пекарне, считался мужиком исправным, грамотным, работящим и добрым . Только вот , на беду, был нраву бесшабашного: в суждениях категоричен и в речах порою крайне несдержан. К тому же частенько посещал местную чайную. И там, в компании земляков, любил за бутылочкой "казёнки" побалагурить да громко поспорить. Споры разгорались всё больше о политике, в которой, как ему казалось, тятька замечательно разбирался с самого приснопамятного семнадцатого года. Свою политическую платформу Иван Осипович отстаивал так горячо, что запросто мог с кем-нибудь из своих оппонентов подраться. Хвалил Ленина, Бухарина, Рыкова и Пятакова, - дескать правильные были руководители, а вот товарища Сталина бранил, даже обзывал бандитом и армяшкою.
Пришли за тятькой как-то неожиданно среди бела дня милиционеры, как полагается, с понятыми. Из местных в понятые тогда с большой охотою вызвался преподаватель пения ульяновской средней школы Семён Григорьевич Тришин. Человек многих дарований, из коих главенствовало в нём одно - держать всегда нос по ветру. Когда-то, ещё при царизме, Семён Григорьевич учился в духовной семинарии, но сана не удостоился, оставаясь всего лишь регентом церковного хора. При советской же власти этот видный, голосистый мужчина обосновался на ниве просвещения. Сделавшись активным участником социалистического строительства, отрёкся от прежних своих религиозных заблуждений и пособничества в распространении " опиума для народа ". Арест Ивана Ласточкина учитель считал делом вполне справедливым и своевременным. Совершенно нелепые обвинения простого пекаря и отца малолетних детей в терроризме, вредительстве и ещё бог знает в чём Семён Григорьевич Тришин, как человек образованный , толковал своим подопечным , ученикам средней школы, просто и доходчиво :
- Враг он, этот Ласточкин, скрытый, замаскированный враг советской власти, а стало быть, и всего нашего советского народа.
-Да разве пекарь может быть врагом? Он ведь только что булки печёт, - недоумевали наивные воспитанники.
-Может, да ещё и как, - со знанием дела вещал Тришин, - он ведь, ребятки, вам в хлебушек толчёное стекло подмешивал. Злодей! Хорошо ещё, что быстро успели разоблачить его наши органы.
В довершение сказанного Тришин с пафосом резюмировал: "Будьте бдительны, дети, много ещё кругом замаскированных врагов!"
Облыжный , дикий и, скорее всего, изощрённо придуманный самим Тришиным состав преступления пекаря Ласточкина в гладеньком изложении бывшего регента церковного хора, к сожалению, многими незрелыми умами принимался бесспорно: " И впрямь ведь враг, коли такое творил, - стекло да в хлеб!"
Только вот Верка, даже по малолетству, никак не могла принять эту совершенно очевидную ей ложь про тятьку и страшно, совсем по-взрослому возненавидела учителя.
Каких -либо подлинных известий об отце после его ареста долго не было. Точно в воду канул. Знающие люди тихонько советовали матери похлопотать: съездить в район или даже в область, в общем походить по инстанциям. Такие хлопоты, разумеется, были для неграмотной матери, к тому же при её занятости и обременённости малолетними ребятишками, делом совершенно невозможным. Многие тайно сочувствовали Анюте Ласточкиной, но реальной помощи ждать было решительно не от кого. Только однажды прежний приятель отца, сосед и кум, Егор Степанович Савушкин, человек сведущий в юридических вопросах, начитанный и постоянно слушающий радио, сказал ей:
- Плохи, видно, дела у Ивана. Скорее всего , как многим теперь, шьют ему политику. Надобно тебе, Анна Васильевна, пожалуй, пока не поздно, написать прошение самому товарищу Калинину - всесоюзному старосте нашему. Да пожалостливее написать, особенно про семейные обстоятельства. Может быть, там, наверху, разберутся да много не дадут. А то, глядишь, выйдет какая ни есть амнистия, так и вовсе помилуют.
- Как же это? Прости господи, - удивлялась мать, - помилуют? Да в чем же он виноват, сердешный? Да нешто он тать или убивец какой? Ведь у него же, вот, ребятишки малые. Как же можно эдак-то семейного человека прибрать за здорово живёшь. Ну, подумаешь, по пьяной лавочке, сболтнул чего-то, так ведь с кем не бывает? Много ль от того вреда? Вон ведь и собака на цепи тоже брешет!..
-Эх, Васильевна, с собаки-то какой спрос. А человек, он по теперешним временам за свой язык всей головой отвечает, - опасливо озираясь, говорил Савушкин.
Супруга же Егора Степановича, Веркина крёстная, тётка Евдокия, простодушно матери объяснила:
- Ты уж, Аннушка, не взыщи, боится мой, страсть как боится, чтобы и его в раз за причинные места не потянули. Ведь хоть молчун он и осторожный, а вдруг припомнят, что вместе с твоим Иваном Осиповичем водку пьянствовал да ребятишек крестил... Вот, глядишь, и потянут. А письмо товарищу Калинину ты, Аннушка, всё-таки отпиши, всё-таки земляк он наш. Может быть, и пособит.
Хоть и недоумевала Анна Васильевна и сетовала , однако делать нечего; принялась за письмо на имя всесоюзного старосты. На портрете Михаил Иванович Калинин выглядел таким добрым, мудрым и очень к себе располагающим старичком.
" Бог даст, разберётся," - решила мать. Сама то она по неграмотности не могла такую бумагу составить, потому дочку Савушкиных , Алёнку , которая в школе была круглая отличница, попросила в этом деле помочь. Вскоре письмо отправили и стали ждать возвращения отца как чего-то совершенно справедливого и потому логически неизбежного.
- Ведь тятька не виноват не в чём, правда? -терзала мать Верка.
А мамка только вздыхала да молилась. Молилась и Богородице, и Николаю угоднику, и всем святым, каких она только знала.
Но тятька не вернулся. Зато прислали месяца через два казённую отписку, из которой явствовало, что гражданин Ласточкин Иван Осипович услан в лагеря на целых десять лет, причём без права переписки с кем бы то ни было и даже с родственниками.
Тогда ещё восьмилетней Верке этот срок, превышающий её собственный жизненный опыт, казался чудовищно большим. Без тятьки жить стало плохо. Никто уж теперь не приносил детям из пекарни свежие калачики или карамельки. Мать всё чаще величали женою врага народа. И вообще начались гонения на всю семью, в которой, кроме старшей Верки, детей было ещё двое. Сестрёнка Зинка трёх лет и совсем маленький народившийся в год, когда свели со двора Пеструшку, братик Васька. В назидание прочим приусадебный участок с небольшим огородиком -хоть жалкое, но всё же подспорье в прокормлении - был у Ласточкиных отторгнут. Формально потому, что мать не являлась колхозницей, работая на государственном льнозаводе, расположенном недалеко от села. До поры об этом никто не вспоминал. Но после ареста мужа незамедлительно выяснилось, что никакого земельного надела ей не полагается. И тогда неблагонадёжному семейству пришлось существовать только на материну небольшую зарплату. Напрасно наивная и правдолюбивая Анна Васильевна билась с местными и районными крючкотворами, отстаивая лишний кусок для своих деток. Хорошо ещё, что не выселили их из собственного , дореволюционной постройки кирпичного дома. Хотя грозились и даже предпринимали шаги, справедливо полагая, что негоже таким сомнительным гражданам проживать хоть и в старом, но всё же каменном доме, да ещё под железною крышей.
Но на этом злоключения их не окончились: перед самой войной мать вообще упекли на полгода в тюрьму за невыход на работу. Случилось это, когда серьёзно приболел Васька. Тогда мамка честно предупредила мастера Пархаева , что не сможет вовремя явится на смену из-за больного дитяти, и слёзно просила предоставить ей отгул. Но мастер лишь неприятно сморщился:
- Не понимаешь ты текущего момента, Ласточкина. Партия и товарищ Сталин говорят, что теперь для нас трудовая дисциплина - главное. А тебе , как жене государственного, можно сказать, преступника, то есть элементу неблагонадёжному, нужно особенно добросовестно трудиться и отставить эти всякие штучки. Не отлынивать то есть от работы.
Эх, смолчать бы мамке тогда, не спорить с мастером. Он ведь, этот Пархаев, если разобраться, сам всего на свете боялся и от того был уж не человек, а чистая функция. Но, доведённая до отчаяния жизненными обстоятельствами и материнскими переживаниями, Анна Васильевна не сдержалась, поговорила с начальником на высоких тонах. А после того своевольно не вышла в смену. За что незамедлительно предстала перед народным судом, который, руководствуясь соответствующим указом, назначил ей, многодетной матери, только из самых гуманных соображений, всего лишь шесть месяцев тюремного заключения.
Весь назначенный срок мать отбывала неподалёку, в городе Ржеве, в тамошней закрытой тюрьме. Только благодаря двоюродной тётке Марье, проживающей в соседней деревне Дорофеево и сердобольно пригревшей опальных сирот, Верка с сестрой и братом не очутились в детском доме. С той поры в сознании девочки поселилось беспокойство за мамку, которую она ужасно боялась потерять, так же, как потеряла тятьку.
Мать вернулась из тюрьмы, но началась война, и тут уж не только Ласточкиным, всем досталось.
Война из чего-то отвлечённого, непонятного , объявленного чёрным колоколом репродуктора на базарной площади, превратилась для Верки в жестокую реальность ещё летом. Случилось это, когда они с подружкой Катькой ходили в лес по ягоды и ужасно перепугались, став вдруг очевидцами продолжительного воздушного боя. Прямо над их головами происходила ожесточённая перестрелка нескольких прилетевших невесть откуда самолётов, которые кувыркались в воздухе, надрывно гудели и отчаянно палили длинными очередями. С ужасающим треском пули срубали ветви столетних сосен над головами детей, что создавало жуткое ощущение смертельной опасности. Не помня себя от страха, подружки бросились бежать в сторону села, напрямик, через частый чапыжник и крутой овраг. Им тогда явственно показалось, будто бы какая-то злая, неукротимая сила витает над ними, с дьявольским упорством преследуя и желая непременно уничтожить. Таким было первое явление войны в жизни Верки.
А осенью в село пришли немцы. Случилось это как раз на Покров. В ту пору стояла какая-то невероятная для октябрьских дней жара. Хотелось просто удрать на речку, чтобы выкупаться. Пожалуй, Верка так и поступила бы в звонкой компании сверстников, невзирая на категорический материнский запрет. Но тут произошли события, безусловно, привлёкшие внимание всей не обременённой заботами сельской ребятни. По грунтовой, накатанной до того только телегами да полуторками дороге со зловещим грохотом и лязгом в село вкатили две лёгкие танкетки с чужими опознавательными символами в виде белых крестов на грязно-серой броне. Вслед за танкетками въехал крытый брезентом большой грузовик в сопровождении мотоциклистов на трех мотоциклах с люльками, оборудованными ручными пулемётами. Вся эта кавалькада, беспрепятственно проследовав по главной улице, оказалась в центре села. Там, выполняя резкие команды офицера, солдаты покинули свои машины. После чего те были припаркованы для маскировки в самой непосредственной близости от жилых домов. При этом подверглись безжалостному разорению несколько палисадников. Совсем по летнему донимающий зной порядочно расслабил оккупантов, и вскоре, приняв нестроевой вид, они расположились большой группой на площадке школьного двора, покуривая и весело общаясь между собой. Время от времени солдаты громко гоготали, обнажая казавшиеся особенно белыми и хищными на коричневых от дорожной пыли рожах зубы. Человек пять расхристанных, в пилотках набекрень немцев направились к школе, которая пустовала, поскольку занятия в тот год даже не начинались. И вскоре из распахнутых окон хаотично посыпались на двор предметы советской атрибутики, коих, разумеется, было в просветительном учреждении немало. Бюсты основоположников, плакаты, флаги, вымпелы, а также книги и портреты самого товарища Сталина без всякого почтения очутились на земле в поверженном состоянии. Солдаты вытащили на крыльцо из директорского кабинета граммофон с медной, чрезвычайно блестящей на солнце трубою и, какой-то белобрысый унтер со знанием дела придирчиво занялся сортировкой граммофонных пластинок. Осуществляя пробное прослушивание, он безжалостно расправлялся с теми, которые содержали долгие речи советских вождей. Таковых оказалось абсолютное большинство, и участь их была одинаково печальна. Все они разбивались вдребезги о каменные ступеньки школьного крыльца. Впрочем, в процессе отбора, всё-таки обнаружилось кое-что для души, аполитичного содержания. Каким- то необъяснимым образом затесались в школьную коллекцию грампластинок "Чубчик кучерявый" и " У самовара я и моя Маша". Этим легкомысленным шлягерам унтер воздавал должное, ублажая ими слух соратников, а заодно и местных жителей, которые мало по малу стали покидать свои жилища, следуя настойчивому приглашению на сельский сход. Приглашение громко озвучивалось по-русски картавым очкастым переводчиком. И жители села с любопытством, всегда значительно преобладающим у русского человека над страхом или омерзением, потянулись к месту сбора, на базарную площадь, расположенную как раз между школой и преобразованной в сельский клуб церковью.
Паня Желудёва некрасивая, почти безобразная, но известная простотою нравов молодая бабёнка, поспешила на площадь, задорно приглашая других:
- Ай-да, девки, германских женихов выбирать. Эх, ужо подцеплю себе немчишку!
Некоторые сельские старухи пытались одёрнуть Паню:
- Уймись, бесстыдница! Чего несёшь? Гляди, как обратно-то воротятся наши...
Но Паня только развязно зубоскалила:
- И де они таперь энти наши? Далеко... Пятки смазали! Так нешто таперь всем свободным женщинам, особливо тем ,которые в соку, без мущинского внимания век вековать? Нет, обязательно немчишку подцеплю. А вы, старые кошелки, мне не указ. К вам давно уж только леший сватается!
Местная юродивая, бабка Анфиса Васюкина, увидав вблизи своего дома немецкую танкетку с тевтонскими символами, благоговейно возрадовалась часто крестясь и причитая :
- Эх, мать моя, неужто обратно всё по старому станется? Ну да! Вон ить, сызнова крестики появились! Спаси Христос, спаси Христос! Верно уж теперь-то опять церкву откроют со звонницей, с папертью. Чтобы как прежде, как при царе батюшке без клубов поганых и безбожных мерзостей всяких проживать.
А мудрый, известный своею деловитостью и смёткою старик Иван Матвеевич Ассонов, выйдя на улицу, тоже по старинке перекрестился и сказал:
- Немец, он, конечно, колбасник и в основном шушера, однако порядок у него в чести, потому, может он нам, приличным хозяевам, быть вполне на руку.
Иван Матвеевич и впрямь крепкий хозяин. Проживал со своим семейством в добротном бревенчатом доме, окружённом большим фруктовым садом. А во дворе его водилась скотинка, и куры и гуси. Всего достало старику Ассонову благодаря мудрости, деловитости да смекалке. Но главное всё-таки потому, что умел старик к любому начальству с выгодой для себя подладиться: "Нам, - говаривал он, - что ни поп, то и батька. Потому не единое царствие пережили и, Бог даст, ещё переживём."
А уж Семён Григорьёвич Тришин так и вовсе расстарался. И когда ведь только успел: по собственному почину соорудил хлеб соль. И с этим традиционным русским подношением, при содействии своей необъятной и празднично разодетой супруги Зинаиды, суетился у всех на виду, демонстрируя гостеприимство и склонность к сотрудничеству с новыми властями.
Между тем последовало громкое обращение к жителям сухощавого оберста по-видимому, главного немецкого начальника. Из обращения, которое на не очень-то правильный, но достаточно понятный русский язык перевёл всё тот же картавый очкарик, собравшиеся узнали, что наконец-то им выпало счастье, благодаря героическим действиям победоносной германской армии, освободиться из -под ига ненавистных жидов и комиссаров. Что всем русским крестьянам несказанно повезло сделаться свободными от большевистской тирании, стать тружениками и созидателями счастливой жизни под патронатом великой Германии. Далее особенно витийствовать в своём обращении офицер не стал. Впрочем, и того оказалось довольно, ведь те, кому толковал новоявленный освободитель о будущей счастливой жизни, были люди простые, достаточно тёмные и поголовно беспартийные. А все прочие обитатели здешних мест, не соответствующие вышеперечисленным признакам и по какой-либо причине не мобилизованные, уже загодя подались от возможных неприятностей в глубокий советский тыл.
Учитель пения Тришин со своею полновесной супругой и хлебным караваем выглядел исключительно ярко на фоне прочей невзрачной сельской публики, преимущественно состоящей из стариков, подростков и баб. Был он, кстати, за лояльность свою немедленно отмечен новым начальством. Его жестом подозвал к себе главный оберст и всё время непродолжительного митинга, Семён Григорьевич, будучи, так сказать, приближен и удостоен, с весьма многозначительным видом возвышался над соплеменниками.
А тем временем, ужасно довольная многообразием впечатлений, босоногая сельская ребятня, среди которой была конечно и Верка Ласточкина, металась повсюду в поисках наиболее любопытных зрелищ. Так, вскоре детям совсем уже неинтересно стало околачиваться возле школы, где можно было послушать разве что "чубчика кучерявого" из граммофона да скучные пропагандистские речи немецкого офицера в переводе картавого очкарика.
Они подвижной, пугливой стайкой быстро очутились возле сельского магазина. Там, куда развалистой походкой завоевателей направились несколько немецких солдат. Массивная дверь торгового учреждения, как полагается, была заперта на большой висячий замок, основательно блокирующий кованой накладкой аж три железных засова. Обозрев столь громоздкое препятствие, они сперва, по европейской выучке своей, принялись искать хозяина, который, по их разумению, предъявил бы им ключи. Но, когда никакого хозяина не сыскалось, поступили просто - по бандитски, то есть, подложили под дверь гранату и бесцеремонно рванули её. Впрочем, столь экстремальным образом проникнув в советский магазин, они очень скоро покинули его с разочарованным выражением на своих запылённых мордах, ибо решительно ничего для себя полезного там не обнаружили. Между тем после нарушения табу , которое олицетворяла прежде запертая на один замок и три засова дверь, местное население, оказавшееся поблизости, сочло себя в праве, разумеется, бесплатно воспользоваться ничейным товаром. Оно, это самое население, состоящее из несознательных стариков и старух, а также детей преимущественно подросткового возраста бодро устремилось в магазин через распахнутый покалеченный дверной проём и беззастенчиво принялось растаскивать всё что ни попадало под руку.
Конечно же, в этом мародёрстве за компанию с односельчанами поучаствовала Верка. Не испытывая никакого угрызения совести, она простодушно намеревалась ухватить с прилавка всего лишь куклу. Ту самую, замечательную, красивую, можно сказать, шикарную куклу, на которую прежде часто любовалась бывая в магазине и мечтала иметь её в своём чердачном закутке , где у Верки среди всяких девчоночьих штучек - стекляшек бантиков и журнальных вырезок - уже "жила" невзрачная, с трещиной на глиняной голове старая кукла, которую ещё тятька, незадолго до своего ареста, привёз ей из районного городишки Зубцова. К сожалению, в разграбляемом магазине Верке желаемого не досталось. И вообще, казалось, не достанется ничего, кроме толчков и пинков. Но всё-таки, движимая непременно возникающим в таких случаях азартом, она успела схватить, уже с полу, какие-то дешёвые стеклянные бусы, которые в другое время были бы ей совсем ни к чему. Впрочем, многие тогда, испытывая эйфорию от безнаказанности, тащили из магазина всякую никчёмную мелочь. Не только дети, но даже и вполне взрослые селяне, прежде степенные и рассудительные. При том все они толкались и соперничали чрезвычайно. Иные даже предусмотрительно прихватили на лихое дело мешки и, набивая их чем придется, прямо с прилавка, благодарили немецкое попустительство и пренебрежение к нашей товарной продукции.
К тому же немчура то ли от чванства, то ли от излишней цивилизованности своей, не смогла отыскать в магазине главное - продукты. В том числе мясные, которые, судя по всему, представляли для оккупантов особенный интерес. Таковые находились, между прочим, в подвальной части, на леднике. А что такое ледник, продвинутые завоеватели в двадцатом веке, видимо, уже не знали. Благодаря этому курьёзному обстоятельству , большая часть продуктов досталась -таки мирному населению, а вернее, его самым расторопным представителям.
В общем весь этот не по сезону жаркий, осенний денёк был изрядно наполнен для Верки яркими впечатлениями. В довершении всего, придя к вечеру домой и наивно похваставшись своей добычей из разорённого магазина, она получила порядочную взбучку от мамки:
- Что ж ты творишь, кобыла окаянная, - причитала мать, - срам -то какой. Да нешто нам можно в таких делах участвовать, ведь и без того из-за батьки ровно прокажённые мы. Немцы они что - разбойники, пограбят да ведь и сгинут, а нам-то здесь жить.
Кончилось всё тем, что добытые неправедным путём стеклянные бусы оказались в нужнике, а безжалостно "ухоженная" хворостиною Верка, растрёпанная и заплаканная, забылась тяжёлым сном на нетопленой печке.
Поутру всё в природе каким-то непостижимым образом изменилось. Вчерашнее практически летнее тепло исчезло бесследно. Резко похолодало, и выпавший невесть откуда снег почти сплошным саваном в одночасье покрыл окрестности. Удивительная климатическая метаморфоза, которой давно не случалось на памяти даже у местных старожилов, была немедленно истолкована опытными людьми как знамение Богородицы, предвещающее скорый укорот нахальным завоевателям. Между тем немцы деловито прогревали моторы своих машин, коими опрометчиво покусились на здешнее бездорожье. Они ещё не потеряли бравый вид, но уже зябко потирали ладони и смешно нахлобучивали на уши летние пилотки, пытаясь защититься от неожиданного холода. На улицах часто слышалась непривычная чужая брань по поводу здешних погодных сюрпризов. А замаскированные возле поселковых дворов немецкие танкетки смотрелись поразительно странно и чужеродно среди преобладающих деревянных домов российского захолустья.
С того времени теплых дней уж больше не случалось . Будто отрезало. Первый октябрьский снежный покров правда вскоре сошёл, но вслед за тем зарядили проливные, холодные, нескончаемые дожди, и доставалось от них как местным жителям так, и завоевателям. Впрочем, последним с непривычки, наверное, в большей степени. Дороги по всей округе превратились в сплошное грязное месиво. Собственно говоря, согласно российской недужной традиции, дорог в окрестностях Ульянова, как впрочем и во всём районе, отродясь не было. Дорогами здесь издавна назывались, лишь различные плотно укатанные гужевым транспортом направления. И это обстоятельство стало для оккупантов едва ли не самым неприятным откровением. Распутица - привычное, почти милое русскому сердцу сезонное явление - в ряду прочих факторов существенно повлияла на дальнейший неблагоприятный для германского вермахта исход событий.Но с середины октября порядочный по численности, хотя не вполне постоянный по составу немецкий гарнизон был расквартирован в Ульянове.
В кирпичном доме Ласточкиных немцы располагались особенно охотно, явно отдавая предпочтение такого рода основательным постройкам. За пару месяцев множество квартирантов перебывало тут. Разумеется, не испросив согласия хозяев. А хозяевам приходилось обживать в собственном доме, прежде почти непригодные для обитания подсобные помещения. В частности не очень-то уютный и плохо отапливаемый чулан. В этот период, пребывая и убывая каким-то очень экстренным порядком, мелькали то офицеры , то простая солдатня, поочерёдно ненадолго водворяясь в единственной, хотя и довольно просторной горнице, выходящей четырьмя большими окнами на центральную поселковую улицу и обогреваемой русскою печкой, сложенной ещё в давние времена с соблюдением всех традиций. Печь к тому же разделяла комнатное пространство, таким образом создавая несколько уютных закутков. В доме очень скоро устоялись казённые, ни с чем не сравнимые по тошнотворности запахи, к которым дети, даже возросшие в простоте деревенского быта, совершенно никак не могли притерпеться. В добавление ко всему откуда ни возьмись явилось множество клопов, тараканов и прочих омерзительных вредоносных насекомых, а также наглых грызунов. Как будто их нарочно привозили с собою оккупанты и разводили в здешних доселе достаточно свободных от подобной нечисти местах.
Сначала Верка побаивалась немцев и очень долго не могла привыкнуть к присутствию в её доме такого количества чужих, дурно пахнущих людей. Но мало-помалу она приспособилась к новым условиям быта и любопытство возобладало в ней над осторожностью. Девочка при случае разглядывала квартирантов и даже порою пыталась разговаривать с ними. При ближайшем рассмотрении все они оказались разнохарактерными , хоть по первому впечатлению представляли собою довольно однообразную серую компанию. Встречались по большей части среди молодых солдат весёльчаки шутники, смешливые, казалось бы абсолютно доброжелательные особи. Те же что постарше были чаще нервозны, замкнуты или непредсказуемо агрессивны. От таких инстинктивно хотелось держаться подальше. Но и у тех и у других совершенно очевидно зрело понимание нелепости и бессмысленности их присутствия в этой непонятной, с отвратительным климатом стране. Без дорог, без тёплых нужников и прочих благ цивилизации. К тому же населённой нищими и дикими в европейском понимании аборигенами.
Когда в доме поселялись офицеры, в горницу пускали только мать, вменив ей в обязанность мытьё полов, стирку и регулярную топку печи. Однажды с неделю квартировал некий довольно представительный, средних лет, благородной наружности офицер в чине гауптмана. Этот субъект с вечно недовольным, брезгливым выражением на узком бледном лице оказался русским, по крайней мере, говорил по-русски совершенно чисто. Верка слышала как он, отдавая матери в стирку исподнее, сетовал на окружающую грязь, неустроенность и всеобщее, столь характерное для России, неряшество. Возмущался гауптман совершенно как русский человек - с сердцем и каким-то внутренним душевным переживанием, лишь изредка позволяя себе переходить на отрывистую немецкую ругань. К тому же он благоговейно, как истинный православный человек, крестился на иконы в горнице. Впрочем, с немецкой аккуратностью своевременно расплатился за работу по устранению вшивости своего белья. Расплатился не очень-то щедро - оккупационными марками и вонючим мылом. Последнее было, конечно, гораздо предпочтительнее. Драгоценный кусок моющего средства мамка тут же припрятала в свой сундучок, в котором по крестьянской традиции ещё с девичества имела она обыкновение сохранять почти все свои немногочисленные ценности. К числу таковых относились теперь несколько серебряных ложек, кой-какие дешёвые украшения, простенькие цветастые наряды, библия петербургского старорежимного издания в красивом, тиснёном золотом кожаном переплёте и солдатский георгиевский крест мужа, полученный Иваном Осиповичем за участие в знаменитом Брусиловском прорыве 1915 года. Каким-то непостижимым образом офицер успел разглядеть среди прочего добра крест и вдруг проявил неожиданный интерес к этой старорежимной награде:
- Послушай, баба, - обратился он к матери, вдруг как-то неожиданно участливо и даже почти заискивающе, - зачем тебе этот орден? Продай-ка ты его мне.
Сукин сын сразу понял , что сомнительные оккупационные бумажки не очень-то заинтересуют обременённую семьёй женщину, и потому в уплату за георгиевский крест посулил ей целых два куска мыла. Он и представить себе не мог, что его столь заманчивое предложение для этой простой крестьянки было абсолютно неприемлемо.
- Нет уж, господин офицер, - решительно возразила мать, инстинктивно, грудью, встав на защиту своего сундучка, - за этот крест муж мой кровь проливал. В нём честь его и моя стало быть честь!
Далее мамка довольно резко попеняла соискателю чужих наград , что де негоже верующему человеку торговаться на сей счёт.
Русскоязычный православный гауптман сперва заметно стушевался, выслушав отповедь неграмотной бабы, впрочем, брезгливое выражение на его благородной физиономии обозначилось ещё более, и он тут же не преминул желчно возразить ей :
- Где? ... Где она, ваша честь? Где вера?! Все попрано в этой злосчастной стране. Большевики и проклятые жиды поругали храмы божие и кресты! А вы, вы, святая простота! Сперва пособничали им, а потом молчали, молчали и терпели, и прятали по сундукам то, чем должно было русским людям гордится! Вы - недостойное быдло, признавшее и утвердившее власть нового Ирода. К чему вам славные регалии Великой Росси?!.
Офицер, явно уязвлённый в чём-то чрезвычайно для него болезненном и сакральном, все более распалялся, эмоционально выплёскивая, по-видимому, давно выстраданные им обиды и претензии ко всему простому русскому народу, который теперь олицетворяла для него эта многострадальная, глупая, и, главное, совершенно беззащитная женщина.
Верке стало страшно за мамку, которая, не дрогнув, стояла перед злобным, обладающим непререкаемой властью завоевателем. Стояла с высоко поднятой головою, будучи совершенно уверенной в какой-то своей, исконной, неубиенной, идущей от взрастившей её земли правде.
" Что ж, известное дело, ваше благородие, всякая власть от Бога, а наша участь - ТЕРПЕТЬ,"- твердым, спокойным голосом отвечала она, и это её спокойствие, как ни странно, подействовало на православного гауптмана вполне отрезвляюще. Возможно, ему в запале очень хотелось просто пришибить упрямую бабу, но, скорее всего, почитая ниже своего высокого достоинства немедленно сводить счеты со столь ничтожным существом, офицер отступился.
На другой день он, встретив в сенях Верку и оглядев её, как диковинного нечистого зверька, всё с тем же болезненно брезгливым выражением на лице почему-то вдруг спросил:
- А знаешь ли ты, отродье, с кого пошла Русь?
Тут случилась пауза. Верка ужасно струсила и смутилась, главным образом потому, что действительно не знала с кого пошла Русь. Она неплохо училась в школе, но там проходили еще только историю древнего мира и остановились, кажется, на Александре Македонском.
Впрочем пауза продолжалась недолго и была прервана гауптманом , который как-то даже радостно, упрекая в полном историческом невежестве советскую пионерку, страшно назидательно изрёк:
- Русь пошла с Рюрика, слышишь, ты, чудовище? С Рю- ри -ка!
Затем он резко выругался почему-то на немецком языке и, погружаясь в свои невесёлые размышления, добавил:
- Господи, и чему их только учили эти проклятые большевики?
Через некоторое время к матери зашёл, как будто по-соседски, Семён Григорьевич Тришин, который в ту пору уже был официально назначен оккупационными властями старостой, чем весьма гордился. Ходил он теперь, как положено начальству, в новом овчинном полушубке, сапогах свиной кожи и обличённый своими должностными полномочиями , вполне бы мог любого жителя села приказным порядком доставить к себе в мгновение ока. Но однако ж вот вдруг вознамерился по- простому, что называется, без чинов, побеседовать с женою некогда заклеймённого им врага народа. Потому и объявился как-то вечером в доме у Ласточкиных, а точнее в прохладном, наскоро обжитом чулане этого дома, где обитали теперь мать и её полуголодные отпрыски. Суховато поприветствовав хозяйку и безучастно обозрев малопригодное для проживания помещение, Тришин, без приглашения усевшись на лавку, начал говорить тоном доброжелательного наставника:
- Неправильная у тебя, Васильевна, прослеживается линия поведения на текущий момент. Муж твой Иван, можно сказать, безвинно пострадал от советской власти, что, кстати, германским командованием могло бы тебе и деткам твоим весьма положительно зачесться.
Мать насторожилась, сперва совершенно не разумея, к чему клонит Тришин. Но вскоре ситуация прояснилась и стало абсолютно понятно, с каких гор принесло ветер, потому что Семён Григорьевич продолжил развитие своей мысли:
- Надобно только, милая, с головою быть и понимать, что германским властям требуется от нас содействие, подчинение и благорасположение. Германец между прочим и за нашу с тобою лучшую жизнь бьётся, и кровушку свою льёт. Вон ведь какая силища поднялась против сталинского бесчеловечного режима. Уж не сегодня завтра Москву возьмут, всех главных коммунистов перевешают , а там, глядишь, российскому народу облегчение выйдет. Понимаешь, какая жизнь начнётся? Немец, он просвещённый, не нам чета, к рациональной деятельности природную склонность имеет. Установит правильный закон- порядок, работу людям дадут, а с нею и хлеба верный кусок. Надобно ему только пособить, и уж точно поскорее смирить варварскую гордыню свою. А ты ведь вот, как упрямая коза, из-за пустяка с целым германским капитаном заспорила. Креста видишь ли ей мужниного жалко. Да та награда Ивану Осиповичу твоему точно уж не понадобится, потому как давно пустили его большевички в расход. А тебе что за корысть в том кресте? И неужто освободителям нашим не потрафить? Эх, нехорошо, Васильевна, нехорошо!
- А шёл бы ты, Семён Григорьевич, куда подальше , - отвечала мать, - мы, известное дело, люди тёмные, уж теперь ни от кого добра не ждём, да и прежде не ждали. А муж мой Иван Осипович, в первую германскую геройствуя, не о том помышлял, чтобы я, его супружница перед Богом и людьми, стала этим аспидам потрафлять. Не знаю уж, как тебе, господин староста, а мне, грешнице, в сей жизни ничего так не страшно терять, как совесть.
Говорила она, по своему обыкновению, спокойно, бесстрастно, но именно этим, как видно, зацепила Тришина за самое гнусное и изворотливое его нутро. Бывший учитель пения неожиданно для себя вспылил, повышая хорошо поставленный свой голос:
- Вот , Ласточкина, в том и есть твоя вредная любому порядку натура. Ты ж, баба, сама себе враг. И детям своим - мачеха! Мало тебя при советах-то гнобили! Нет, всё равно не желаешь нормальной жизни! Так вот что я тебе, Ласточкина, скажу: от таких, как ты, всякая смута в отечестве и беда. Ну гляди, гляди, оглашенная! Между прочим, капитан-то германский рекомендует с тобою в комендатуре пристрастно разобраться, и по всему видать, что неспроста на тебя, охальницу, зуб имеет.
Верку , которая во время того разговора затаилась, обняв меньших сестру и братишку, на самодельной лежанке в тёмном углу чулана, вдруг жутко затрясло. Случилось это не то от страха за мамку, не то от приступа ненависти к приспособленцу Тришину, в сытую, самодовольную, с редкой противной бородёнкой морду которого ей вдруг, точно бешеной кошке, ужасно захотелось вцепиться. Однако дрожь её не унималась и после ухода Тришина. С той поры Верка стала хворать. Болезнь уверенно и неотвратимо как бы втекала в её худенькое тело, а жизненные силы медленно покидали его. Она уже не выходила на двор и все сведения из окружающего мира получала лишь случайно от появляющихся от куда-то вдруг разных людей. Частенько заявлялась крёстная - тётка Евдокия Савушкина. Она попросту о многом судила да рассказывала, иногда смешно, но чаще грустно.
- Вот ведь, Аннушка,- говорила она, -намедни двух девчонок , комсомолок, за околицей повесили. Они, сказывают, с разведкою к нам в Ульяново пришли. Так вот ведь, дурёхи, к самому Тришину Семёну Григорьевичу заявились. Стало быть за содействием. Обе бывшие ученицы его. Он их при советской-то власти наставлял да воспитывал. Песни всякие про Родину да про Сталина с ними разучивал, а тут ведь , на тебе, сдал в комендатуру, и пропали девки. Хотели их сперва на главной площади показнить, но потом решили, что на околице правильнее будет. Ой, грех -то какой, Аннушка, ведь Иудою оказался Семён Григорьевич-то наш. А какой ведь видный да голосистый мужчина... А помнишь, как душевно прежде, при царизме, "Со святыми за упокой" он певал и "Богородица, дева, радуйся"...
- Да, что ты, Дуня? Какой же он наш? Всегда был чужой подлец этот Тришин ,- возмутилась Анна Васильевна , - нешто ты не помнишь, кума, как шельмовал он мужа моего Ивана Осиповича и выдумки всякие про него распускал.
- Ну да, оно, конечно ,- нехотя согласилась Евдокия, которая когда-то, ещё смолоду питала большую женскую симпатию к Семёну Григорьевичу , но, не имея от него взаимности, окончательно смирилась со своей участью жены заурядного колхозного счетовода Егора Савушкина.
"Смешная она эта тётка Евдокия и немного дураковатая, но добрая, " - по-взрослому размышляла Верка.
Евдокия и впрямь была существо не очень умное, но незлобивое и удивительно способное к состраданию. В мирное время её даже завсегда приглашали плакальщицей на похороны. Тут она порою была человеком просто незаменимым. Особенно если у покойника не было близкой родни или горевать по нём было вовсе некому. Тогда уж за всех обливалась слезами Евдокия Савушкина, натурально доводя себя до полного исступления.
Она искренне жалела больную крестницу. Очень успокаивающе гладила девочку по горячей головке и уверяла, что денно и нощно молится за неё голубушку.
Раз она даже принесла гостинец - целую пригоршню сахарного песку, от которого впрочем так разило бензином, что употреблять его даже при огромной нужде совершенно не представлялось возможным. И всё-таки сахар, даже в таком непотребном качестве, был продуктом большой ценности.
- Откуда ж эдакая благодать, Дуня ? - невольно сморщив нос поинтересовалась мамка.
Савушкина сперва смутилась, замахала обеими руками и прыснула неуёмным смешком:
- Да срам, Васильевна... Ну, так и быть... тебе, кума, расскажу. Намедни немчишко один объявился у нас , солдатик. Чернявый, мелкий, от горшка два вершка и худющий, но шустрый такой. Пришел, уселся в горнице и на меня стало быть глазищами своими нахальными глядит, пялится, точно буравит . Моему-то, Егору Степановичу , в аккурат шибко нездоровилось, он на лежанке за ширмочкой в уголку тихонько полёживал. Так что вроде бы и нет его вовсе. А немчишко сидел, сидел да вдруг на стол прямо из кармана шинелишки этот песок высыпал. А сам басурман чегой-то лопочет, причмокивает, гут говорит фрау, гут. Нет, - думаю я, - чегой-то тут неладно. Ан и впрямь, солдатик тот, срамное дело удумал: изловчился сукин сын, обхватил меня ручищами и к лежанке норовит подволочь. Отродясь со мною такого греха не бывало и вот на тебе, довелось, прости господи, на старости лет. Я конечно кричу да упираюсь. А он охальник ровно клещ вцепился. Хорошо, что тут мой Егор Степанович проснулся и за ширмочкой суровым кашлем обозначился. Немчишко оттого, видать, сильно струхнул, подхватился да из хаты вон . Чуть погодя воротился, однако, недовольный такой. По-своему опять чегой-то лопочет. Сахар свой со стола обратно, стало быть, в карман шинелишки сгрёб и был таков. Жадный сволочь. Только половину, всё равно, второпях рассыпал. Вот так мы сахарком и разжились. Он хоть страсть какой вонючий, но ничего себе, годится ежели на печке малость посушить.
- Да уж и смех и грех, Дуняша, - подивилась мать, - господи, и когда же это всё кончится, уж больно мне кума за деток боязно.
- Верно, матушка, верно, за детушек просто страсть как боязно, - плаксиво соглашалась тётка Евдокия, - ведь вот же и моя кровиночка тоже где-то в городе мыкается...
Алёнка Савушкина за год до войны уехала на учёбу в Ленинград, и никаких известий от неё давно уже не было.
Между тем холодная дождливая осень сорок первого года сменилась лютою зимой. Дом Ласточкиных по-прежнему давал приют множеству всяческой чужой, серой и всё более озлобленной солдатне. Ещё в ноябре, исполненные предчувствием скорой победы германского оружия, многие из незвано прибывших ульяновских постояльцев весело шутили, дурачились и в общем -то благодушно снисходительно относились к мирному населению. Дела не было им до того , что это самое население находилось в весьма бедственном положении. Колхозный урожай в экстренном порядке успели вывезти ещё до оккупации, оставив колхозникам на память лишь бесполезные записи трудодней . Завод по переработке льна, что бы не оставлять врагу , благоразумно сожгли, а мелководную речушку Сошу перегородили плотиною, желая искусственным потопом остановить наступление врага. Но Соша от того, почему-то, только ещё более страшно обмелела и заболотилась, лишившись прежнего обилия рыбы и раков. В общем в результате комплекса стратегических оборонительных мер брошенные, по сути дела, на произвол судьбы, поселяне теперь выживали, как могли. То есть какими придётся способами: сомнительными заработками, старыми продовольственными запасами или распродажей немногих предметов роскоши прежнего мирного времени. Большинство жило буквально впроголодь. Но пуще всякого голода людей мучила неопределённость положения и полное отсутствие правдивой информации о происходящем на фронте. По отрывочным противоречивым сведениям выходило разное. То, говорили знающие люди, что под Москвой у немца дело встало и наступающая армада откатила на Ржев и Вязьму. То сказывали, что Москва уж давно взята, а правительство во главе со Сталиным и Молотовым сигануло за Урал.
Впрочем, к середине декабря по поведению оккупантов стало ясно, что их наступление не очень-то удалось. Немец сделался против прежнего, насмешливо снисходительного и нахально самоуверенного , злой, суетливый и озабоченный. Обстановка на фронте и трескучие морозы серьёзно ослабили, а главное деморализовали армию захватчиков. Боевая техника , гордость вермахта, которая и прежде-то с грехом пополам одолевала местную осеннюю распутицу, теперь попросту стала отказывать сплошь и рядом. Солдаты, естественно, любыми средствами стараясь спастись от холода, напяливали на себя что придётся и, оттого выглядели зачастую жалко, безобразно и комично.
В селе участились случаи грабежей населения, главным образом на предмет добычи тёплых носильных вещей, из коих особенно ценились валенки. Этот вполне заурядный вид российской зимней обуви стал едва ли не самым вожделенным приобретением для незадачливых вояк. Поначалу они ещё ковырялись, беспардонно разувая на улицах только тех простаков, которые имели неосторожность щеголять в новенькой, первого срока обувке. Тогда люди, что похитрее, приноровились обшивать свои валенки всяческими нарочитыми лохмотьями с целью имитации крайнего их износа. В числе первооткрывателей такого незамысловатого, но, до поры эффективного способа сохранить своё имущество был известный на селе житейской мудростью, деловитостью и смёткою старик Иван Матвеевич Ассонов. Тот самый, что ещё не так давно возлагал большие надежды на пресловутый немецкий порядок. И даже оказывал новым властям посильную помощь, пристроившись, по рекомендации старосты Тришина кем-то вроде дворника в поселковой комендатуре. Однако в скорости и он потерпел обидное фиаско. Однажды среди бела дня прямо у базарной площади его запросто остановили два усиленно переминающиеся от холода с ноги на ногу солдата и на ломаном русском языке, а также с применением угрожающих жестов предложили разуться.
- Да что вы, господа хорошие, - начал было отпираться хитрый старик, - вот сами извольте видеть, валенки-то у меня совсем никудышные, шлехт, шайзе , значит по-вашему.
Но немецкие солдаты, которым было не до жиру, валенки у Ассонова всё-таки отобрали. К тому же когда они поняли , что пришитыми к голенищам лохмотьями их просто пытались надуть, возмущённые грабители без затей надавали ушлому старику по шее приговаривая:
- Das аlte Vieh, du wolltest uns zu tauschen! (старая скотина, ты хотел обмануть нас!)
Напрасно бедолага грозился пожаловаться старосте и самому господину коменданту, у которого он де состоит на службе, всё это не возымело ни малейшего действия на завоевателей. Больше того, разбойники прихватили, сорвав прямо с седой головы Ивана Матвеевича, ещё и его старенький треух.
Самое обидное для честолюбивого Ассонова заключалось даже не в утрате валенок, головного убора и веры в немецкий ОРДНУНГ - сиречь -порядок, а в том, что происходило всё это безобразие на глазах у многих находившихся в ту пору на базарной площади односельчан и, разумеется, немедленно было подхвачено бабскою молвой. Иные, правда, жалели Ивана Матвеевича, но большинство земляков с нескрываемым злорадством полагало, что бывший подкулачник и нынешний немецкий прихвостень Ассонов удостоился должного.
Приближалось Рождество и новый год . К тому времени стало окончательно ясно, что военная удача изменила германцам. Ульяновский гарнизон пополнился отступающими, и это были уже не бравые, самоуверенные покорители восточных земель, а ужасно разношёрстные, сильно потрёпанные и обмороженные вояки. Они не гнушались никакой едой и одеждой, совершенно уже без всякой острастки отбирая что приглянется у мирных жителей.
Верка почти не вставала со своей лежанки в чулане, рядом с ней постоянно возились и жалобно, как голодные котята, хныкали Зинка с Васькой. Иногда Верка слабым голосом рассказывала сестре и брату сказки, что бы хоть как -то отвлечь их от голода. Но сказки у нее получались всегда страшные. Вообще-то Верка любила страшные сказки про Лешего, Кощея или Синюю Бороду. Кроме того она ещё неплохо умела придумывать сама и, пожалуй, могла бы рассказать малышам много всяких жутких историй, но Васька с Зинкой начинали дрожать плакать и жалостливо просить:
- Вера, Вера не пужай нас, нам же страшно!
Верке и самой бывало страшно, но только по-другому, по-взрослому, страшно за мать, которая часто долго пропадала в поисках хоть какого-нибудь пропитания. Она перестирывала на заказ кучи солдатского белья, предварительно вымораживая его на улице от насекомых. Колола дрова, мыла полы в занимаемых военными помещениях. А кроме того, часто ходила на базарную площадь, пытаясь выменять на заработанное стиркою мыло хлеб или крупу, но, день ото дня, ей удавалось это всё реже. Давно уж были реализованы приберегаемые на чёрный день серебряные ложки, цветастые наряды и нехитрые украшения из заветного девичьего сундучка. Однако Библия и георгиевский крест оставались у неё на сохранении в неприкасаемом виде. Одному богу было ведомо, сколько душевных страданий перенесла это женщина, вынужденно оставляя без присмотра в доме больных и голодных своих детей.
Верка очень беспокоилась за мамку, вдруг убьют её где-нибудь фашисты, что будет тогда с маленькими? При том о себе она почему-то не думала вовсе.
Как-то раз, в отсутствие матери, к ним в чулан забрёл с улицы грязный, вороватого вида пожилой солдат. Он скорее всего рассчитывал чем-нибудь поживиться в этой каморке. Но, обнаружив в полумраке чулана всего лишь жалких испуганных ребятишек, разочарованно попятился. Впрочем, чуть позже, разглядев на лежанке больную Верку , солдат приблизился к ней. На его давно небритом, посиневшем от холода лице вдруг появилось какое-то печальное, доброе, почти ласковое выражение. Он пробормотал понятную Верке только по сочувственной интонации фразу:
- О, ein Medchen ein gutes Medchen, kleins aber ser kranke Medchen... ( О, девочка, маленькая девочка, хорошая девочка, но очень больная девочка...)
Затем порылся в своих карманах и, к удивлению Верки, отыскав в одном из них какую-то таблетку, положил ей прямо в рот. Верка, даже ничего не успев понять, послушно проглотила таблетку. Тут испуганно расплакались один за другим маленькие Васька и Зинка, принявшись звать мамку. Тогда немец, присев на лавку, взял их обоих к себе на колени и, раскачивая, стал совершенно по-домашнему приговаривать:
- Schlafen, schlafen die Kinder, mussen viel schlafen ... ( Спать, спать дети, надо много спать...)
Верке вдруг стало удивительно спокойно и даже тепло. Она почему-то припомнила тятьку, как тот, бывало, полёживал в горнице на лавке читая газету. А она вертелась подле него и, стараясь угодить, чесала его широкую мягкую спину. Тятька ужасно любил, чтобы ему чесали спину. Тогда он становился очень добрым, и у него запросто можно было чего-нибудь выпросить. Вот потому в удобный момент хитрая Верка, бывало, спрашивала его:
- Тятька, а тятька, ты мне тетрадку купишь?
- Куплю дочка, обязательно куплю,- уверял тятька.
- А две?
- И две куплю.
- А три, три тетрадки купишь, тятька?
- Куплю, куплю, дочка, ты вот только спинку мне чеши, не волынь.
Верка тогда ещё не ходила в школу, но очень хотела пойти. Пределом её мечтаний были настоящие тетрадки. Те самые, что настоящие ученики носят в своих настоящих ученических портфелях. Тетрадок должно быть обязательно много, чтобы хватило на весь учебный год, вот потому-то и клянчила она их у тятьки при удобном случае. Предавшись приятным воспоминаниям, Верка незаметно впала в забытье. А когда очнулась, маленькие как-то очень спокойно спали рядом с ней, а пожилого немца уже не было, и девочка не вполне могла бы утверждать, что он в реальности вообще-то здесь появлялся.
В конце декабря морозы усилились, и в доме стало квартировать особенно много солдат, по десять человек и более. Настроение у них было подавленноё, и даже приближающееся Рождество, видимо, никак не могло улучшить его.
- Вишь пригорюнились немчишки -то , - ехидным шёпотом говорила тётка Евдокия матери, в очередной раз заглянув к Ласточкиным, - сказывают, надавали наши им, голубчикам, под Москвой. Видать, праздник -то ныне кислый выйдет. Однако, как они у вас в дому -то не шалят?
- Да ничего, тихие - отвечала мать,
- У нас тоже вечёр посередь большой горницы в кучу сбились, аспиды. Здоровущую ветку еловую приволокли. Шнапсу выпили, правда самую только малость. И письма домой писали, на фатер лянд свой вонючий, фроляйнам, стало быть, бабам своим. Всю ночь писали. Мой -то, Егор Степанович, сказывал, что так у них в обычае заведено: под рождество ланге нахт - долгую ночь устраивать. Керосину сожгли страсть сколько. Да что им разбойникам керосин, столько вишь всего разорили. И дров теперь до конца зимы не напастись. Как жить, Аннушка?
- Да ведь керосин-то у них, кума, поди-ка свой?
- Эх, мать моя , что у них своего? Разве вошь в голове, да и та - пришлая. Всё обворовали окрест. С Ивана -то Матвеича Ассонова среди бела дня на улице валенки стянули . И бабку Анфису Васюкину давеча прям вишь на дому ограбили.
- Неужто и Анфису ? -удивилась мать.
Дело в том что Анфиса Васюкина, смолоду сиротствуя, представлялась на людях убогой и нищей, как церковная мышь. Существуя исключительно на подачки, благодаря мирской жалости и снисходительности, жила Анфиса в совершенно покосившейся худой избушке. В прежнее старорежимное время она спокойно побиралась на храмовой паперти и в общем-то неплохо себя чувствовала. При советской же власти, когда ульяновскую церковь закрыли и переоборудовали под клуб, а количество верующих на селе поубавилось, жизнь Васюкиной естественно усложнилась. Стали тут всё чащей говорить : "Чего сидишь? Здоровенная баба, гряди работай!" На что Анфиса обижалась, мол я и так, денно и нощно в трудах пребываю: за всех вас грешников молюсь. Выручал её только благоприобретённый опыт одним видом своим вызывать в окружающих жалость и сочувствие. Так что по-прежнему Васюкина где придётся побиралась, обзаведясь, впрочем, для спокойствия официальной медицинской справкой об умственной своей неполноценности. Иные говорили:" Вот ведь, блаженная, божий человек не сеет и не жнет, а Господь ея питает." Другие сетовали:" Таких де тунеядцев надобно сдавать в милицию. " В общем, покуда мнения в обществе разделялись, Васюкина существовала безбедно, хотя с виду в полнейшем ничтожестве. Когда пришли немцы, Анфиса сперва возрадовалась. Ведь захватчики в её понимании были эдакими крестоносцами, обещавшими возвращение прежних богоугодных порядков, а с ними - милой её сердцу старой, дореволюционной жизни. Но вскоре выяснилось, что попрошайничество у новых хозяев отнюдь не в чести . А юродство как форма бытия и вовсе опасно для жизни. Так что опять Васюкиной пришлось невероятно бедствовать, хоть злые языки и говаривали, будто у старухи с прежних пор порядочно добра припрятано.
И вот однажды вечером Анфиса с дикими воплями и побелевшим, как мел лицом, к тому же практически в исподнем прибежала в дом Савушкиных, коим доводилась какой-то дальней роднёй. Не объясняя непристойность своего вида и дикость поведения, она забилась в самый дальний угол, отчаянно дрожа и бессвязно что -то бормоча. Нескоро и с большим трудом заполошную старуху удалось разговорить.
- Ох, милая моя, ох Дунюшка, - слезливо верещала Васюкина, неуёмно дрожа, - давеча помолясь, ужо ко сну было я вознамерилась, как тут в окно, вишь ты, застучали. Ох, матушка, гляжу, там германец. Рожа страшная, и шапка на ём черкесская, лохматая, с виду как есть анчихрист . Едва от страху меня, матушка, родимчик не хватил. А он, сатано, в дом ломится, кричит: " Матка давай, курку, яйку, млек, шпек!" Я уж тут по всякому его увещеваю: нету, говорю, у меня , у божьего человека, этакого скорому. Нету и отродясь не бывало. Изыди, говорю, нечистый! Тут он , мать моя, поначалу и впрямь куды-то сгинул. Ну я, свят. свят. Молитву праведную творю , как полагается," Да воскреснет Бог , да расточатся врази его." Сама дай, думаю, подпол-то от греха хоть стареньким половичком прикрою, а то не ровён час ... Только что прикрыла, а тут он, германец этот , в шапке черкесской откуда ни на есть ввалился. Видать, в окошко анафема подглядел. Отшвырнул меня убогую да в подпол аки тать ринулся. И всё, мать моя , как есть всё, от тудыва окаянный выгреб. Без крошки меня сироту, басурман оставил , да ещё изувечил , злодей, по уху отметимши.
Поведав эту страшную историю, Анфиса наотрез отказалась возвращаться в свою избушку, из которой едва ноги унесла, а Христа ради просила Евдокию припрятать её у себя.
- Так, что теперь, покамест Анфиса у нас обретается , хоть лишний рот и седьмая вода на киселе, а всё же душа православная, куда от неё денешься? - со вздохом заключила Савушкина.
С наступлением нового года всеми жителями овладело предчувствие каких-то неотвратимо надвигающихся перемен. В селе теперь постоянно была слышна канонада, и где-то за ближайшим лесом в ранних зимних сумерках яркие всполохи часто отражались в морозном ясном небе. Вскоре немцы, уже без сожаления бросая в окрестностях множество своих приходящих на лютом морозе в негодность машин, потянулись на запад. В один день освободился дом Ласточкиных. Квартиранты покидали его без сожаления, даже как будто с радостным оживлением. На прощанье солдаты даже расщедрились, подарив матери чрезвычайно тощую, чуть живую курицу, которую невесть где воровским манером прихватили но, что удивительно, не успели слопать.
- Матка, курка, ням, ням. Очшень вкусна! - весело порекомендовал Анне Васильевне молодой унтер передав ей в руки жалкую птицу. Затем задорно добавил:" Матка, германский зольдат - ауфвидерзеен, нах Вясьма. " Сказав это, он почему-то смешно, точно крыльями, помахал обеими руками. Вскоре, быстренько усевшись в крытый брезентом грузовик, постояльцы без оглядки поспешили на нём за околицу.
Дальнейшие события развивались согласно безжалостной стратегии войны . Вечером из Дорофеева пришла двоюродная тётка Марья, та самая, что приютила у себя Верку и малышей в период мамкиной довоенной отсидки в Ржевской тюрьме. Тётка Марья была женщиной суровой по причине одиночества и бездетности к тому же пьющая и курящая злую махорку. От неё в самых мрачных площадных выражениях Ласточкины узнали, что все окрестные деревни немцы по случаю своего отступления просто напросто пожгли. Что её дома больше нет и что не ровён час пожгут Ульяново.
- Да что ты , Мария,- не верила мать, - нешто возможно такое злодейство? Ведь мороз-то лютый на дворе.
- Вот они нас и палят, чтобы, стало быть, погреться, - мрачно пошутила тётка.
- Господи, ежели такое случится, то куда же мы денемся, - недоумевала мать, - детишки малые, а Верушка вовсе хворая. Ведь пропадём. Да нешто не люди они?
- Не люди и есть , фашисты они, одно слово - фашисты! - нервно докуривая последний самосад заключила Мария.
Её цинизм и прямота суждений в настоящий момент были как никогда уместны и даже спасительны. Она, по крайней мере, убедила мать упаковать в узлы всё самое ценное и необходимое, а также приготовить тёплые вещи. Уложив детишек спать, сами женщины эту ночь провели без сна. Канонада за лесом почти не смолкала, порою превращаясь в нарастающий, почти непрерывный грохот.
Уже в утренних сумерках на улице послышался рёв моторов и зловещие гортанные крики немецких вояк в чёрной форме с отличиями, характеризующими их принадлежность к доблестным войскам СС. Одно из четырех фасадных окон дома Ласточкиных было разбито ударом винтовочного приклада . В плохо протопленную горницу, где наскоро перебравшись из чулана разместилась семья, моментально пахнуло колючим холодом. В след за тем раздался грубый повелительный голос на ломаном русском языке:
- Жители, немедленно покидайт жилище! Жители немедленно покидайт жилище!
Дальше для Верки всё происходило, как во сне. Она плохо осознавала происходящее. Детский плач, причитания матери, ругань тётки Марии, злобные крики эсэсовцев на улице и нарастающая канонада. Всё это было звуковым наполнением одного ужасного действия, которое будто бы происходило не с нею. Она точно наблюдала его со стороны, спокойно, почти равнодушно. Не ощущая холода, страха и даже окутавшего село едкого вонючего дыма от уже подожжённых вокруг деревянных домов. Все основательные кирпичные постройки и даже церковь, преобразованную ещё до войны в сельский клуб, немцы методично взорвали. Все жители оказались на трескучем тридцатиградусном морозе в невообразимо бедственном положении.
Едва тётка Мария с матерью взвалили на небольшие дровенки то, что успели в ужасной спешке вытащить из дома, а поверх пожиток посадить закутанную чем придётся Верку и насмерть перепуганных захлёбывающихся в истерическом плаче меньших детей, как во дворе появились два рослых эсесовца. Они сноровисто, со знанием дела принялись обильно поливать керосином крыльцо и окна жилища семьи Ласточкиных.
Тут мать не сдержалась и страшно заголосила в отчаянье метнувшись в сторону поджигателей:
- Что же вы творите!? Ироды окаянные, нехристи, анафемы! супостаты! Господь покарает вас! Господи! Да что же это? Господи!
Бедная женщина, находясь уже едва ли не на грани помешательства, сейчас могла сделать какую-нибудь непоправимую глупость. Ей угрожала опасность. И Верка даже в болезненном, полу бредовом состоянии, явственно осознав это, вдруг от своей спасительной отрешённости возвращаясь к жизни, прыгнула с санок на жесткий снег.
- Мамка! Не надо ! Не надо ! - изо всех, неведомо откуда взявшихся, сил закричала она.
- Оставь, Анюта ! - Раздражённо, но очень твёрдо сказала тётка Мария, грубо ухватив сестру за полу старенькой кацавейки с тем, чтобы поскорее привести её в чувство , - Опомнись, дурёха, что толку спорить с бешеными псами, надо ноги уносить! Подумай о детях!
Непонятно , что вдруг отрезвило Анну Васильевну - разумная ли речь Марии, надрывный ли крик больной дочери. А может быть, лютый мороз. Но только она смирилась, съежилась и, сжав виски ладонями, стояла, молча глядя, как вспыхнул её дом. Затем обречённо взявшись за оглобли саней, женщины потянули их прочь из села. Впрочем, не только они, но и все оставшееся в одночасье без крова население, волоча на себе уцелевшие пожитки, понуро тащилось за реку. Куда не достигал пожар и где предположительно оставались хоть сколько-нибудь пригодные для обитания постройки. В этом горьком исходе всех вдруг объединила и абсолютно уравняла общая беда, та, что всегда сплачивала русских людей и придавала им силы.
На противоположном от села берегу реки в небольшой, глинобитный, с земляным полом и худой крышей домишко, который некогда находился в ведении завода по переработке льна, набилось едва ли не сотня погорельцев. Здесь нашли приют многие ближайшие соседи Ласточкиных: Савушкины, Ассоновы и Анфиса Васюкина и бабка Колочиха - и много ещё знакомых односельчан. В образовавшейся невероятной тесноте имелось одно неоспоримое преимущество - было, по крайней мере, не так уж холодно. Более всего люди боялись, что и это жалкое убежище немцы спалят, обрекая их на верную погибель. По счастью, оккупанты слишком торопились и за реку вовсе не стали соваться. Но того еще не ведавшие ульяновские беженцы в следующую ночь изрядно натерпелись страха, с надеждой вслушиваясь в артиллерийскую канонаду - неоспоримое свидетельство наступления красной армии.
- Вон, вишь как бахает, - воодушевлённо, как истый патриот, говорил старик Ассонов, обращаясь не столько к своим забившимся в углу домочадцам - жене двум дочерям и троим внукам, но главным образом ко всем односельчанам. - Гонят, гонят наши проклятую немчуру. Ну, того и следовало ожидать. Помнится, ещё Ляксандр Васильич Суворов говаривал: "Русские прусских всегда бивали". А уж нашей рабочей крестьянской красной армии - всё по плечу.
Разливался Ассонов прям как заправский агитатор. Уж очень хитрый старик, желал на миру продемонстрировать свою лояльность родной советской власти, авось забудут люди, как он с той самой немчурой сотрудничал и на службу в комендатуру их поганую добровольно поступил. Хоть должность его при оккупантах была не шибко важной, но и за то ведь по головке не погладят, что получил он её по рекомендации подлеца Тришина. Поди потом доказывай, что только для прокормления бедствующего семейства старался.
А Тришин -то был таков. Немцы правда его с собою не взяли- на кой им этот певчий, при отступлении только обуза. Так что Семён Григорьевич, помыкавшись, лошадёнку в сани запряг да, усадивши на них необъятную свою супружницу Зинаиду со всем скарбом и продовольствием , загодя подался в неизвестном направлении.
Иные из тех, кто укрывался в холодном заречном домишке, особенно те, у кого рыльце было в пуху, задумывались:" Что-то будет теперь после возвращения наших?" Впрочем, НАШИ - это всё равно лучше чужих.
Слушая разговоры односельчан, стоны, ругательства, вздохи, детский плач, причитания и молитвы, Верка вдруг ощутила произошедшие с нею странные изменения. Точно обволакивающая пелена рассеялась. Болезнь отступила, и она снова понемногу начала сознавать свою причастность к жизни, которая выразилась прежде всего в явившемся вновь естественном чувстве голода. Возможно, на её организм странным образом подействовала ужасная передряга, или была на то Божья воля, или ещё что-то непостижимое, только Верка вдруг поняла, что идёт на поправку. Что самоё тяжёлое в её жизни позади, а впереди только хорошее, много хорошего и счастливого времени.
Утро следующего январского дня выдалось солнечным и всё также морозным. В разорённое село вошла красная армия. Наши, русские, добрые понятные, в общем СВОИ. Задымились полевые кухни в помощь пострадавшему населению. Но не ради каши, скорее, по велению души селянам очень хотелось теперь общаться с освободителями. Узнать наконец, как там и что. Да просто слышать русскую речь от русских военных и чувствовать себя под защитой своей державы.
А жизнь продолжалась и требовала новых неимоверных усилий. Люди возвращались на пепелища и начинали заново обустраиваться, располагаясь в землянках и погребах. Словом, там где можно было хоть как-то укрыться от холода.
Военные заняв немногие частично уцелевшие административные, хозяйственные и жилые постройки, тотчас приступили к их восстановлению. Кирпичный дом Ласточкиных, по счастью, не был взорван. Пожар уничтожил лишь деревянные его конструкции да железную крышу. Стены и, главное, печь, сохранились. Красноармейцы напилив в лесу деревьев, наскоро соорудили вместо сгоревшей крыши, сплошной бревенчатый накат. И, застелив его хвойными ветками, накрыли сверху брезентом. Оконные проёмы забили чем придётся и также затянули брезентом. И уже к вечеру семейство Ласточкиных очутилось хоть в почерневших и провонявших гарью, но таких родных стенах. Конечно , неказистый кров пришлось делить с военными и бедолагами соседями, у которых жилища теперь не было вовсе. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде, ведь кругом были только свои. Спустя пару дней армия двинулась в сторону Ржева. А через село Ульяново ещё долго проходили пути беженцев, раненых, а также всякого прочего военного и гражданского люда. Многие забредали к Ласточкиным погреться или о чём-то разузнать, а если получится, то и выпросить хлебушка. Особенно запомнился Верке один потрёпанного вида, легко раненый, но сильно обмороженный молодой солдат. Невзрачный белобрысый парень с глуповатым деревенским лицом. Явившись с мороза, он сперва пребывал в ужасном состоянии: надрывно кашлял, трясся, даже почти скулил. Потом скинув кирзовые сапоги и грязные портянки, судорожно прикладывал к горячей печи свои опухшие, босые ступни. Но уже чуть позже отогревшись и осмелев, характерным говорком, выдающим в нём уроженца среднерусской глубинки, стал даже пошловато шутить:
- Как тута, мамки, у вас насчёт баб безмужних? Уж поди-ка раздолье?
- От куда идёшь то служивый? - иронично оглядев солдатика, поинтересовалась тётка Марья.
Солдатик нахмурился:
- Откуда, откуда. Известное дело, из-подо Ржева мамаша. Там нашего брата уж столько полегло, столько...
Солдатик поморщился и махнул рукой, выражая этим жестом абсолютную невозможность описать сколько там полегло.
-А ты, стало быть, уцелел.
-Да. Бог миловал. Только, вишь ты, вот, самую малость, в бочину жахнуло, руку прострелили, да ещё обморозился. Но это, того, дело пустяшное, главное штука ведь - живой.
Парень произнёс последнюю фразу с каким-то молодцеватым восторгом, не скрывая гордости за себя, за то что он такой , что представьте себе, перехитрил всех. И хорош уже просто тем, что в эдакой бойне остался жив. Что вот он нынче здесь в тепле, сушит портянки и разглагольствует . А те, которые оплошали, валяются где-то растерзанные скрюченные и обледеневшие. Что их, какие бы они прежде не были красивые, умные и весёлые, больше нет. А он, жалкий неказистый, глупый , есть и будет теперь всегда.
- На лечение иду, - охотно продолжил рассказывать о себе солдатик, - да заплутал тут у вас маленько. Одначе, торопиться, разумею, мне тепереча некуда. Похоже, отвоевался и выйдет мне комиссия. Эх ма! До конца войны доживу и жанюсь. Ей богу жанюсь. При том обязательно на молоденькой инженерке. Простую мне тогда уж даром не надобно. Нет!
- А пойдёт ли, дружок, за тебя инженерка-то? - усомнилась тётка Марья.
-Пойдёт. Куды же она денется? - Расплылся в глупой улыбке парень. - Я разумею, ежели так и дальше дело пойдёт, мужиков почитай всех поубивают. То-то нам уцелевшим раздольно станется по части бабского полу. Тогда уж выбирай любую. А то, глядишь, и нескольких придётся осваивать. Но я ничего, я и на то согласный.
Парень неприятно громко расхохотался. А тётка Марья с досадою вдруг подумала, что и впрямь этот губошлёп может оказаться прав. Верка, мало что ещё понимая во взрослых разговорах, простодушно зубоскалила. Ей теперь часто хотелось смеяться, порою даже без особенного повода. Солдат, хоть совсем не нравился, ей казался всё-таки очень забавным. Когда же он обогрелся и ушёл своею дорогой, она спросила у тётки:
- Маня, скажи, правда ведь этому дураку на инженерке нипочем не жениться?
- Конечно, милая, - смущённо утирая глаза от подступивших вдруг слёз, отвечала Марья. Ей очень хотелось закурить но махорка кончилась.
-
Свидетельство о публикации №213101401650