Лаковые полуботинки

          Поздняя весна, четвёртое апреля. Ночная метель, пытаясь покрыть накопленные за зиму мерзости, покрыла вытаявшую грязь белым снегом. Тщетно, серые пятна прошлого с угрюмой настойчивостью проступают из-под санитарной белизны настоящего. Ранние прохожие уже истоптали ночную пелену тротуаров, а о мостовых, и говорить нечего. Колёса грузовиков, круглые сутки взбалтывают и разбрасывают полужидкую баланду дороги. Ближе к полудню солнце растопило следы ночной диверсии уходящей зимы, а въедливый низовой ветерок сподобился-таки подсушить асфальт до появления на нём мельчайшей пыли. Обретя сухую лёгкость, пыль взмывает от малейшего дуновения и, пролетев несколько метров, приводняется на рябь ближайших луж. Впитав в себя воду, пыль снова превращается в грязь. Солнце и ветер неустанно ведут свою весеннюю песню – грязь – пыль – грязь…

          Со стороны вокзала, по бывшей Каланчовской улице, средь целеустремлённых советских горожан, бредёт существо. Оно вероятно из другой планеты – «Воркута, Воркута – чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето». В одной  руке – легчайший фибровый чемоданчик, в другой – серая шапка рыбьего меха, с длинными завязками. Через плечо висят на связанных шнурках рабочие ботинки неопределённого размера. Из каждого башмака  выглядывают стерильно чистые, ни разу не использованные белые, чуть в желтизну, портянки. Пальто и брюки существа смахивают на кожу с лица древней старухи или на складчатый покров шкур доисторических тварей. Видимо, на той планете цивилизация утюги ещё не придумала… или утратила секрет их использования. Небрежно стёртая плесень и, впитавшие пыль жирные пятна, одежды несколько диссонируют с великолепием, пусть даже старомодной изящностью блестящих лаковых полуботинок. Изысканность фасона, в сочетании с зеркальным блеском,  повествуют о былой спеси модельной обуви  и о гоноре её хозяина. Он идёт… Нет. Он, подставив измождённое лицо под струи ласковых лучей, парит в эфире свободы и весенней неги. Длинный, породистый нос с горбинкой и большие, рельефные губы подрагивают от блаженства. Волны счастья катятся от губ и вскипают в морщинах вокруг глаз, переходят на благородные складки лба и исчезают в густом лесу короткой стрижки. Вернее в низкой поросли того, что успело отрасти после последней лагерной стрижки. Отросло нечто странное, отнюдь не благородная серебристость  висков или смоляной блеск затылка. Нет, на голове прорастали клочковатые лишайники лагерной действительности, отметины душевных ран и ударов по психике полученных там, на зоне. Воркута – чудная планета средь холмов Большеземельской тундры.

          Инопланетный пришелец, Лыков Иннокентий Африканыч – мой освободившейся родитель, звено родовой цепи ведущей от меня к шестому дню от сотворения мира. Не исключено, что одно из этих звеньев именовалось Каин, а первое, как известно, - Адам. Не обременён наш род наличием праведников. И, хотя в последние время братьев мы не убиваем, однако возделывать землю, после известного наказания, не желаем. Наши устремления иные. Например мой папа, вернувшись из мест лишения не только свободы, но и заработка, с чистой совестью ударился в героический труд на ниве строительства жилых домов и промпредприятий. Нелёгкие и порой обременительные заботы ночного сторожа он часто скрашивал интеллектуальной игрой в шахматы, азартной карточной игрой… предпочтительно на деньги. Что поделаешь, иногда на дежурстве так выспишься… У папы, таки, была светлая голова, чувствительные пальцы и щедрое сердце. Да-да, щедрое отцовское сердце. Приходя домой, он часто вываливал из карманов кучи смятых купюр и замертво падал на кровать прямо в знаменитой лаковой обуви. Лаковая обувь - небольшой пунктик в его озабоченном игрой мозгу. Папа мог ходить в шикарном костюме, в ватнике, в рваном свитере и брезентовых брюках сварщика, но на ногах обязательно должна быть шикарная лаковая обувь – это было последнее, что ставилось на кон. Если папа приходил в подштанниках, это было грустно, а если босиком, значит, у него сегодня совсем не шло. Но таких случаев было мало. Говорят, когда папа проиграл маму, он тоже шёл босой, что свидетельствовало о том, что муж из последних сил боролся за жену в неравной схватке с заезжими блатными. Так, в три года, я навсегда лишился материнского тепла. Мама, со слов папы, была красавица – кареглазая, волоокая, чистая грузинская княжна. У папы до конца жизни хранился её портрет в виде русалки, выколотый на предплечье. Судя по некоторым признакам, я похож на маму, такой же курчавый, красивый и умный.

                Невзирая на отсутствие матери, а может быть благодаря данному обстоятельству, жили мы с папой замечательно. Особенно летом в древней избе дедушки Африкана Силыча. Почил дедушка аккурат, перед моим рождением, оставив единственному сыну шикарное наследство – покосившуюся избёнку весьма пригодную для кинематографических съёмок на тему русских народных сказок. Правда, советские режиссеры избалованные такой натурой не спешили заключать выгодные контракты с Иннокентием Африканычем, но он нашёл-таки двух киношников и снял свою избуху в нашумевшей эпопее «Русское чудо». С оплатой, правда, вышел небольшой конфуз. Киношники платить не хотели, зато штатские ребята в тёмных плащах и в фетровых шляпах производства Щёлковской фабрики, пообещали папе бесплатную путёвку на Колыму. Иннокентий Африканыч мгновенно въехал в суть обстоятельств и, с огромным воодушевлением, подтвердил своё неуёмное желание безвозмездно помочь своей стране и её социалистическому строю. Если кому доводилось лицезреть шедевр кинематографического соцреализма тот мог насладиться архитектурными формами нашего родового замка. Окромя недвижимости, от дедушки Африкана осталась пожелтевшая фотография и ржавый крест воткнутый в зелёный холмик на погосте - вечном пристанище людей ушедших за черту жизненных интересов.  Вокруг холмика, кичась оградами, мрамором и нержавейкой, блестели надгробья зажиточных горожан. Зато дедушкин крест был самый заметный.
 
                Но вернёмся к папе. Почему, проиграв жену, папа до сих пор не проиграл наследное имение? Очень даже понятно – никто не считал избу ценностью. На кой чёрт блатному шулеру лишние заботы? Чем может привлечь игроков, людей несомненно творческих, куча трухлявых брёвнышек? Может, нудным переоформлением или налогом на недвижимость, страховкой наконец… Зачем карточным кидалам или благородным шахматистам связываться с этим, с позволения сказать, «добром»? О, мой папа любил шахматную игру, он играл как индийский падишах, и только на деньги. Жаль, партнёров было мало. Что тут говорить, сам Ботвинник его боялся. Говорят, папа однажды у него выиграл а у того не хватило денег и папа ему простил, только играть больше не соглашался. А какой смысл?.. Кстати, наличность у нас водилась с цикличностью морского прилива – навалило – откатило – навалило… С семи лет я въехал в суть финансовой устойчивости семьи при нестабильном пополнении семейного бюджета. Главный принцип познанной мною сути – припрятывание купюр на чёрный день, который мог наступить уже к вечеру. Будучи не по родительски бережлив я вдохновенно врал, что деньги, на которые я купил колбасу, хлеб и другие вкусности не папины, а мои и найдены в парке, в магазине, на берегу речки. Да мало ли денежных мест на белом свете. Кода мне самому надоели сказки про мою удивительную находчивость, я придумал, что я уже достаточно взрослый и способен выклянчивать их у богато одетых тётенек и дяденек, у продавщиц овощных палаток. (Как же, у них выклянчишь… дрыном по горбу.) Терзаемый совестью честного, но заигравшегося игрока, папа периодически недоумевал: - «Как это, возможно, получать милостыню крупными купюрами?» Коварный вопрос парировался единственно правильным ответом:-«А мне тётенька в магазине поменяла мелочь на бумажки». Папа успокаивался, он не желал, чтоб его единственный и любимый сын опускался до заурядного презренного воровства… особенно по мелкому. Я папу не разочаровывал и утверждал, что никогда не воровал колбасу… Интересное занятие – набираешь мелочи, расстёгиваешь две верхние пуговицы на рубашке, идёшь к прилавку, на котором лежат разные обрезки колбасы. Умильно подтерев сопли, просишь продавщицу тоненьким голоском:-«Тётя Сара, дайте мне сто грамм подушечек «Дунькина радость». Тётя Сара сворачивает большой кулёк из толстой серой бумаги, берёт в руки алюминиевый совок, грузно поворачивается, лезет в большой ларь и набирает подушечек. Ты же, такой милый и честный, скромно опустив руки, стоишь и невинно хлопаешь глазами…  А самый большой шмат краковской колбасы уже примостился у тебя за пазухой. Главное сказать тёте Саре «Спасибо» и не торопясь выйти из магазина.
 
                К сожалению, папин зоркий глаз не разглядел во мне талант игрока. Я, как бы, не мухлевал при игре в пристенок, в ямки, в карты… по крайней мере, ни разу не попался.
 
                Мы, люди пригорода – прослойка, можно сказать черта, между городом и деревней существовали одновременно в обеих ипостасях и впитывали в себя лучшие качества своих соседей. Когда, там наверху, решили стереть эту черту, ни черта у них не получилось. Мы живучи, находчивы и мобильны - по себе знаю. Я, бедненький, сызмальства жил без мамы, а папа любил менять место жительства. Вот и приходилось мне учиться в разных школах. Частые переезды заменяли мне материнское тепло и ласку. Как? Новые знакомства развивали мою врождённую любовь к сочинительству. Я запросто мог выбить слезу у любой женщины, кроме учительницы, своими рассказами про героическую и опасную стезю моей мамы одержимую освоением Крайнего Севера. Однажды, когда она тонула в Ледовитом океане при санном переходе из острова Диксон в Анадырь. Рядом проходил ледокол «Красин» и в последний момент советские моряки спасли мою отважную маму. Чуть позже, я понял что «хеппи энд» у нас не котируется и перестал спасать маму от неминуемой смерти. Как героически она умирала от ожогов, полученных при спасении стада одомашненных лосей, при лесном пожаре. Теперь придётся ехать в Мурманск получать  медаль «За  отвагу на пожаре» присвоенную маме посмертно. Истории гибели были на столько, жуткими, что в одной из школ, впечатлительная пионервожатая предложила назвать наш отряд имени моей мамы. Мне было лестно такое слышать, поскольку мой рассказ заслужил столь высокой оценки. Я, было согласился, но папа затеял новый переезд и вопрос отпал сам собою. В седьмом классе, мне почему-то обрыдло врать о героизме мамаши и я её нашёл. Оказалось, что она не умерла вовсе, а вышла замуж за папу Андриана Николаева и живёт на секретном космодроме. Скоро мы с папой поедем к ней в гости если только она не переедет на север, чтоб строить новый очень секретный космодром для полётов на Марс. На Марс выгодней летать с севера, так ближе получается. Благодаря мифической маме, Север всегда присутствовал в моих сказаниях, а чтоб легенды отвечали канонам соцреализма, я тщательно штудировал учебник географии. Карту Советского Союза я помнил как наяву. Особенно мне нравились названия северных городов Игарка, Тикси, Варандей, Хатанга Лабытнанги. О, Лабытнанги! Это же просто песня. Как я впоследствии узнал Лабытнанги это в переводе с хантыйского – «Семь лиственниц». Романтично, не правда ли? Папа, изучавший географию из окон вагонзака, придерживался несколько иного мнения. Не разделял он моих романтических вздохов по поводу посёлка Лабытнанги, где целых два года перегружал рудстойку из барж в плувагоны. Два поколения – два мнения, извечный конфликт отцов и детей. Кстати, проблема наших взаимоотношений обострилась в восьмом классе. Я стал много понимать о себе и о других, стал стыдиться от присутствия собственного отца, его непрезентабельного вида, засаленной кепки, лаковых полуботинок, потешной должности ночного сторожа. Переходный возраст, и вредная среда благополучного общества, разъедала ржавчиной наши, доселе добрые, отношения. Близился крах родственных чувств, но мой мудрый и покладистый родитель предвосхитил драму разрыва. Он решил отправить меня от себя подальше и ничего лучшего не присоветовал, нежели техникум советской торговли. Я, конечно, хотел в мореходку…  Кому этого не хотелось?

                Вступительные экзамены я сдал с минимальным перевесом в сторону зачисления, но не последним фактором были и комсомольский билет в кармане, и замечательная характеристика, написанная лично завучем школы. Первоначальный её вариант был несколько другой, он сводился к следующему – всё плохо, но хорошо относится к  кроликам на школьной кроликовой ферме. Я действительно любил ухаживать за кроликами… Однако, по мнению папы, с такой «путёвкой в жизнь» мне предназначался прямой путь в совхоз «Пригородный» на должность Борьки-скотника. Прочитав и осмыслив недюжинный педагогический перл, папа облачился в недавно приобретённые полуботинки… естественно, лаковые. «Боба, – сказал он мне, - пока папа поброется, сходи, сынок, в ларёк и купи почтовый конверт, желательно без марки». Когда, с означенным пакетом я вошёл в дом, мой, чисто выбритый, родитель благоухал «Шипром» как жених, справляющий свою первую свадьбу. Весь лучезарный и внушительный папа посетил храм знаний в первый и в последний раз. К исходу дня он небрежно бросил на стол такую же бумажку, заполненную убористым почерком, украшенную витиеватой подписью и с гербовой печатью в нижнем левом углу. Стандартный набор документов абитуриента пополнился херувимски-розовой характеристикой – всё хорошо, однако безразличен к кроликам. Это он напрасно! Я очень любил кроликов… особенно, хорошо замаринованных и поджаренных в сметанном соусе. У-у! Пальчики оближешь! Потому и ухаживал. Их, по моей просьбе, забивал и разделывал мой сосед Витька. Жертвенное животное выставлялось на табурет, чтоб получить свою долю успокоительных поглаживаний. Когда красноглазый половой гигант окончательно утверждался в своей абсолютной безопасности, следовал сокрушительный щелбан средним пальцем левой руки промеж ушей. В полном блаженстве и спокойствии (гуманизм сильного) душа кролика переставлялась в мир иной, а бренное тельце подвешивалось для дальнейшей обработки. Витюха слыл мастером по забою. Его левая рука, натренированная палкой, (он был инвалид детства) обладала дьявольски убийственной силой. Видать, и в его родовой цепи тоже значился первый сын Адама. Платой за убийство братьев наших меньших служили их же шкурки, а так же - потроха и головы, скармливаемые бродячим псам, которых Витёк обожал. Иногда из клеток «убегали» два кролика и забойщик получал дополнительное вознаграждение в виде одной из тушек, на выбор. Никогда, ни при каких обстоятельствах Витька не брал себе большую… никогда!

                В стране Советов студенческая жизнь начиналась с шефской помощи колхозам, где меня чуть не избрали комсоргом группы. Представить такое я и в сне не мог а по сему вспомнил про маму и свалил эту проблему на её хрупкие плечи. Отбояриваясь от ненужной мне нагрузки, я приписал маме растрату партийных взносов коммунистов золотого прииска, что под городом Норильск. Как сын проштрафившейся партийки я не имел морального права идти впереди передового племени. Уф! Ребята немного пошумели, но самоотвод приняли. Позже некоторые непонятливые возвращались к затронутой мной теме. Волей-неволей пришлось поведать несмышлёнышам о нелёгкой судьбе коммунистов золотодобытчиков. Как всем известно, они свои взносы платят золотым песком. Откуда в тундре деньги? Будучи парторгом, мама собрала очередные девять килограмм парт. взносов и отправилась на собачьей упряжке сдавать их в горком партии. Однако разыгравшаяся в июле месяце чудовищная пурга занесла горный перевал и отважная каюрша свалилась в пропасть. При падении от случайного выстрела маминого карабина произошла лавина засыпавшая рюкзак с песком… Золотым, естественно. К счастью секретный список членов парторганизации был предусмотрительно зашит в подол малицы и тем самым не достался шпионам, которые часто выныривают из подводной лодки и охотятся за нашими секретами. Изнемогая от боли и стыда, мама ползла по тундре, питаясь сыроежками, морошкой, голубикой и леммингами. Уже совсем изнемогшую, на подползе к городу её подобрал старый ненец Петя Анагуричи, тоже парторг, только оленеводческий. Как и мама, он торопился сдать свои взносы в виде стада Северных оленей и яйцебыков, расплодившихся в высоких широтах видимо-невидимо. Молоденький препод. Марина Николаевна, присутствовавшая у костра, выразила некоторую заинтересованность странным названием животных. (Вот сказанул!) Пришлось объяснить, что вообще-то в Гренландии их называют овцебыки, но  наши коренные жители тундры, по причине разбухающих у самцов на морозе гениталий, присвоили им другое название. У нас на Северах они - яйцебыки. Вчерашняя студентка вспыхнула как заполярный опиумный мак, цветущий на диких скалах перед первым снегопадом, предпочла удалиться. Я же мог продолжать бесконечно.

                Одна очень впечатлительная и сильно принципиальная отличница, которую избрали вместо меня комсоргом, наслушавшись жутких историй о невинно пострадавшем партработнике, сочинила письмо аж самому… страшно подумать кому и давай собирать подписи с благородной целью – реабилитировать мою маму. Что тут поделаешь? Пришлось её убить… Не комсомолку, конечно а мою несчастную маму, ей не привыкать. Однажды мама, стоя под драгой определяла процент золота в песке и ей на голову свалился самородок весом в семь килограмм пятьсот восемьдесят два грамма. Нанеся смертельную рану, самородок получил название «Парторг», и занесён в книгу рекордов Гинесса. Глаза впечатлительной дурочки увлажнились, что вызвало во мне грандиозный прилив творческих сил и исканий. (Ах, какая доверчивая и благодарная девочка!) Мама медленно истекала кровью. Рабочие прииска в патриотическом порыве выстроились в живую очередь для безвозмездной сдачи донорской крови. Однако у мамы оказалась очень редкая группа. Впоследствии профессор Склифосовский написал трактат о феномене моей мамы, оказывается, такая группа была только у трёх человек на земле – у Андриана Евтихеева который зарос волосами как болонка, у Григория Распутина, известного своей биографией и у мамы. Тем временем из Москвы вылетел сверхзвуковой самолёт санавиации, но он опоздал всего на тридцать восемь секунд. Моя дурра-дурой, вдруг обсушила глазки и робко так спросила: – «Как сверхзвуковой… в тундре сядет?» Засомневалась, значит, в моей правдивости! Вот и открывай свою израненную душу таким сомневающимся. Я, понятное дело, не обращая внимания на провокационные выпады в мою сторону, продолжил своё повествование со скупой слезой на глазу. Бедная мама увидев приземляющийся прямо возле драги самолёт с вертикальным взлётом и посадкой, прошептала запёкшимися губами:-«Прошу восстановить моё честное имя в рядах нашей славной партии». Вот так, на руках у начальника прииска, умерла моя героическая мама. А в партии её восстановили и даже наградили… посмертно. Милая девочка, вся в раскаянии и в состраданиях, разрыдалась на моей широкой груди.
А было нам тогда ещё
Совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало…

                Диплом товароведа и комнату в малосемейке мы получали вместе, и путь наш по жизни пролегал в любви и взаимопонимании. Чего не скажешь о моём папе. Тогда ему исполнилось шестьдесят семь лет. Он сильно сдал, много курил, исхудал. Вид у старикана был довольно непрезентабельный, точнее сказать – неряшливый, да и образ жизни оставлял желать лучшего. Папа часто околачивался возле пивбара, рядом с компаниями молодых мужиков. Завсегдатаи заведения и кабатчица воспринимали папу как городского  сумасшедшего, шута.  Он, за символическую плату носил пустые кружки, бегал по просьбе мужиков в ближайший гастроном за бутылкой или чекушкой водки. Ему давали допить своё пиво или сливали остатки водки. Папа часто догрызал вяленные рыбьи головы, доедал оставленные, но не надкусанные куски колбасы.  Всё, что было надкусано, собирал в бумажный кулёк и кормил бродячих собак. Они его любили и всегда ждали, улёгшись в тени деревьев. На голове у папы сидела кепка-шестиклинка, смахивающая на подгорелый украинский пирог – паляныцю. Её козырёк, захватанный далёкими от стерильности пальцами, приобрёл частично кожаный блеск, частично пепельный. Клинья кепки и торчащая посредине пуговка, обшитая аналогичным материалом, соревновались между собой в ветхости и запылённости. То, что было когда-то атласной подкладкой, утратив свой блеск, превратилось в портянку для головы. Я покупал папе новые фуражки, отдавал свои почти новые шляпы. Папа искренне благодарил, но к следующей нашей встрече на его голове невозмутимой паляницэй лежала всё та же кепка. С приближением холодов, папин большой, серый с горбинкой нос, украшала абсолютно прозрачная капля. На ветру или при ходьбе капля с хрустальным блеском срывалась с насиженного места и спикировав на мятую, засаленную одежду, превращалась в ещё одно неряшливое пятно. Только неизменные лаковые полуботинки, да сильно прищуренные глаза сияли блеском прожжённого авантюриста. Увы, папа играл мало, так для души и, часто, проигрывал, но суммы довольно незначительные. Откуда у пенсионера деньги? С выходом на пенсию, папа утратил интерес к переездам, а ночевал в наследном имении дедушки Африкана. Сказать, что он там жил было бы глупостью и большим преувеличением. Одинокие старики, в умах просвещённого молодняка, не живут они – доживают. Их сильно умные, великовозрастные дети (я) считают, что они выпечены из другого, из сдобного теста, просто таки – марципаны. А его отец, неряшливый старикашка, - просто чёрствый сухарь, переходной этап от обезьяны к человеку, то есть не достоин их драгоценного внимания. Что может быть общего у, почти, директора престижного мебельного магазина и забытого всеми картёжника? Если только кровь, так можно сделать переливание. Бог нам, неблагодарным, судья, но в расцвете сил мы мыслим категориями потребления. Торгуем, хапаем, жрём, пьём, жируем и полагаем, что схватили фортуну за мошонку забывая, что она женского рода, её за это не схватишь. И пусть нам никто не мешает, мы сами с усами, пускай мы отдельно, а упрямое старичьё отдельно, и нечего путаться под ногами. Нам невдомёк, что они - напоминание о нашем  будущем.
 
                Мой мудрый папа, не требовал гласности в нашем родстве, не набивался за праздничный стол в почётные гости. Он тихо играл со своей судьбой в подкидного, нисколько не задевая благополучный покой гонористого сыночка. А я парил в атмосфере советской торговли как гордый альбатрос, в предвкушении бури. Бури случались и довольно часто, многие пернатые были пойманы и посажены в… Куда положено, туда и садили. Я парил! То, что для других считалось работой, мною воспринималось как блаженство. Мебель при развитом социализме нужна всем. На то он и развитой. А если её недостаточно? Значит, она ещё больше нужна! В связи с классическим раскладом – деньги, товар, деньги. Слово обозначающее купюры упоминается два раза, а товар всего раз. Это не каждый поймёт. А вот у умных в голове разыгрываются, просто- таки фантастические комбинации. Однажды, когда я мараковал над проблемой обновления автомобиля, в торговый зал зашли двое в очень штатской одежде, по которой было понятно, что они никогда, ни под каким видом не могут быть связаны с милицией или другими внутренними органами. Поскольку мысли могут читать только экстрасенсы, да и то врут, поди, а никаких провальных дел за моей спиной не просматривалось, я отнёсся к посетителям заурядно холодно. Пинкертоны, с помпой, сунули под нос лопоухого торгаша свои ксивы и пригласили в «чёрный воронок». Правда, со времён культа личности, он сильно пожелтел. Интригующе сияя, привезли в отделение и усадили в зашарпанном коридоре со множествам дверей. Крики и стоны из-за дверей не слышны, но страшновато, мало ли… Вызывают. Господи, помоги мне, я больше никогда не буду!… Захожу и разочаровываюсь. Зачем отвлекал Бога, своими ненужными просьбами. Прости, Господи, не за того просил! На расшатанном злодеями стуле сидит закованный в вороненые наручники, мой бедный папа. Худенький, старенький, весь в соплях, но из-под знакомого козырька шестиклинки, горит наглый взор прожжённого игрока.  Напротив, за маленьким однотумбовым столом сидит майор – морда красная, серые, с примесью державного блеска,  глаза весёлые. Между двумя антиподами, на столе лежит горка золотых царских червонцев в количестве двадцати двух штук.  У меня глаз профессионала – подсчёт автоматический. …Три пачки советских денег, предположительно двадцать тысяч и бронзовый подсвечник, стоимость которого к концу следующего тысячелетия (если не переплавят) будет весьма высокой. Значит, были у старика деньги, и подсудная валюта имелась, а я, ослеплённый собственной гордыней, даже не подозревал. Обидно, но с души слетело, не меня взяли. Папа, увидев меня, распоясался.

- Боба, сыночек, посмотри что эти мильтоны сделали с моими выходными туфлями! – В углу валялись остатки поротых-перепоротых лаковых полуботинок. – Я им сказал, что там, таки, ничего нет, даже  предлагал распороть мою шестиклинку. И что? Эти мерзавцы даже не посмотрели на неё, а мои новые, козырные туфли испохабили, псы поганые!
- Подследственный, прекратите оскорбления, иначе придётся вас наказать! – довольно вежливо и даже миролюбиво прорычал продолжатель дела Малюты Скуратова.
           Следствие продолжалось около полугода и завершилось в конце октября. Видно стражи порядка и законности, встав на ударную трудовую вахту в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической… и так далее и тому подобное. 
        Оказывается ещё в голодные послевоенные годы папа, в честной игре, выиграл немножко золота и благополучно спрятал его на чёрный день. Проигрыш жены, вероятно, к данной категории отношения не имел. А чёрные времена наступили ранней весной, когда врачи обнаружили у человека положенную ему, согласно паспортным данным, злокачественную опухоль. Зная известный девиз эскулапов – «Кто хочет лечиться даром, даром лечится!» Папа решил потревожить свой золотой запас. Первый транш от зубного техника Семёна Исааковича принёс продавцу монет царского достоинства, аж двадцать одну тысячу советских рублей.
                Оно, конечно, неплохо. Однако золотовалютчик поразмыслил и решил, что Сеня, таки, мухлюет, и решил найти альтернативный рынок сбыта. Погоня за длинным рублём привела папу под пристальное внимание милиции. Кто стукнул, теперь уже не важно, но слежку за собой опытный  зэк почувствовал и, надёжно спрятав имеющиеся ценности, затаился. Оперативники, после некоторых сомнений настояли на выдаче ордера на обыск, так – для очистки совести. Внутреннее убранство палат и дизайн дворцовой мебели, не располагали к большим ожиданиям. Саркастический взгляд и едкие замечания старика, подтверждали внутреннюю уверенность профессионалов. Какое может быть золото у нищего идиота в грязной кепке и с каплей на кончике носа? Обыск проводился вяло и брезгливо. Кажется хибару со времён её постройки никто не убирал, а постельное бельё не знало стирки с момента приобретения. Ничего не обнаружив, соблюли все формальности и уселись в УАЗик, нетерпеливо поджидая одного младшего сержанта. Он с утра проводил рейд по базару и объелся немытых помидор. Там, в ветхом незамысловатом сооружении за дверью с отверстием в виде сердечка любовно вырезанным дедушкой Африканом, сидел младший сержант в позе орла и истово раскаивался в собственной обжорливости. Услышав нетерпеливые автомобильные гудки, он подтянул портки, и ринулся к коллегам, но в спешке зацепил ногой и опрокинул ведро переполненное отрывками газеты «Труд». Ржавая ёмкость, покатившись впереди облегчённого милиционера, открыла миру своё неприглядное нутро. Самым неприглядным, а возможно и, наоборот были три пачки денег сокрытые от посторонних глаз под толстым слоем специфично перепачканных отрывков газеты «Труд». Дрожа от удачи, сержант сгрёб руками запачканные и неотмеченные бумажки обратно в ведро и побежал к начальству на доклад.
Поисковая команда вернулась на исходный рубеж. Обыск возобновился с удесятерённой тщательностью. Разворотили древнюю русскую печь, подняли полы, содрали обои. Кода обдирали, на голову майора свалилась анодированная гардинная труба. Из трубы выкатились те самые монеты. Иннокентий Африканыч прервал, таки, гордое молчание и обратился к краснощёкому майору.
- Гражданин начальник, что вы собираетесь сделать с этим, младшим засран… извиняюсь, сержантом? 
- Хотя это тебя не касается, старик, я всё-таки скажу. Его ждёт повышение в звании и в должности.
- Напрасно-напрасно, будь я на вашем месте я бы вытужил его из внутренних органов.
- Бодливой корове, бог рога не даёт. Понимаю, почему тебе не нравится наш бдительный сотрудник. Не обижайся на него, на обиженных – воду возят. – Мрачный поначалу майор, от привалившей удачи, не прочь продискутировать с поверженным расхитителем социалистической собственности к коей относилось найденное золото.
- Дай бог и вашим рогам не покидать своего насиженного места, гражданин начальник. А на вашего младшего за… сержанта я не обижаюсь,  он просто не вызывает моей симпатии по причине своей жадности и глупости. Этих говённых денег в ржавом ведре хватило бы ему на несколько лет безбедной жизни. Неужели он не мог догадаться, что я не буду заявлять о пропаже, если бы он скромно взял их себе и спокойно уехал вместе со всеми. Так нет же, он поднял, никому не нужный, кипишь, разве это не глупость?
- Нет, это честность советского милиционера! – напыщенно изрёк начальствующий майор.
- Хе-хе, гражданин начальник, мине, таки, душит смех. Пусть граждане понятые во все уши слышат моё заявление и подтвердят его на суде. – Понятые удивлённо подняли брови.
- Услышат, можешь быть уверен, гони свою лобуду.
- Лобуду, гражданин майор, гоню не я, лобуду гонит ваш честный и принципиальный. В ведре-то было три пачки, а я наблюдаю всего две. Так что на следствии и главно – в суде я, таки, обскажу за вашу милицейскую честность. Недостача моих, кровно заработанных денег, ляжет пятном на ваш спинжачок, гражданин начальничок. – Майор перевёл немного потускневший взгляд на сержанта.
- Скляров?
- Я, товарищ майор, того… я случайно. – Младший сержант торопливо достал из внутреннего кармана пачку денег.
- О, початую выбрал. Я же говорил, что он глуп, так ещё и на расправу жидок. Вытужите это… из своих внутренних органов, гражданин майор.
- Разберёмся без сопливых! – рявкнул раздосадованный майор.

          После праздников, в ноябре папу судили. Он сидел за барьером, на скамье подсудимых со своей нелепой кепкой на коленях и молча, слушал прения сторон. Адвокатесса подсудимого – грузная старуха с редко торчащими волосиками на волевом подбородке путала папино имя-отчество, год рождения и забывала некоторые подробности, способные существенно повлиять на решение суда в пользу доверителя. О замшелый музейный экспонат, что нам дадут твои юридические услуги кроме увеличения срока наказания? Я хотел нанять другого защитника, но папа запретил, он эту мадонну знал ещё по первой отсидке. Выживший из ума старик! А как бил копытом молодой прокурор! Страстная, проникновенная речь, забота о процветании государства, пафос о неотвратимости и строгости наказания – всё присутствовало в обвинительной речи. Мальчик старался построить головокружительную карьеру, и папина судьба была лишь очередной ступенькой под ногами государственного обвинителя, запросившего шесть лет строгого режима. Дали высказаться защите. Лучше бы не давали, она так мирно подрёмывала под соло прокурора и гул в зале, что казалось, будто совсем забыла, где находится и чем должна заниматься. Увы, бабка была чуть старше папы ив не менее инфантильном состоянии. Мне показалось, что услышав запрос на шесть лет строгого режима, по её лицу пробежала волна удовлетворённости. Возможно, я ошибся, ибо это было бы верхом кощунства. Впрочем, мои предположения были недалеки от истины, поскольку, когда старуха нудно гугнявившая свои параграфы наконец уселась, я так и не понял в чью пользу велась защита.
 
                В унисон защите её подзащитный не только не защищался и каялся, но изображал из себя Робин Гуда, Софью Перовскую и Григория Котовского в одном коктейле. Вот какие глупости вылетели из уст подсудимого Иннокентия Африканыча Лыкова.
- Уважаемые граждане судьи, граждане прокуроры и адвокаты, а также гаждане-товарищи зашедшие поглазеть на это судилище. С чувством глубокого неудовлетворения осознаю экспроприацию ценностей принадлежащих мне в пользу МОПРа. Честно выигранные в нелёгких баталиях у частных лиц, они скромно ждали своей участи, не подозревая, как и я наивный, что принадлежат государству. Вероятно, от отсутствия образования, я и до сих пор не пойму, почему мои деньги оказались не мои. Я их выиграл у мене удачливых игроков, отнюдь не у Госбанка или у членов правительства. Я, упаси Господи, с государством в азартные игры не играю, даже денежно-вещевую лотерею не покупаю. Но оно прислало в мой дом господина урядника с компанией городовых и  забрало почти последнее, что у меня имеется. Я сказал «почти последнее» поскольку у меня ещё есть голова, а она, таки, чего-то стоит. Но раз сильному государству нужны царские монеты, пожалуйста, берите и купите паровоз. Только не надо меня благодарить, я уже облагодетельствован, гражданином прокурором. Молодой человек посулил мне целых шесть лет под строгим надзором министерства внутренних дел. Я-то надеялся, с ленивой помощью министерства здравоохранения, протянуть ещё пару лет, а тут нежданно-негаданно подвалило ещё четыре года. Спасибо юноша! Граждане судьи, не судите старика, да не судимы будете! Прислушайтесь к доброму совету, отдайте часть своих взяток этому бедному государству и может оно построит ракету и пошлёт вас на Марс. Да здравствует нерушимое братство судей и подсудимых!

            Трибун с кепкой, Цицерон в драных портках! Отмирающее поколение подсудимых и адвокатов! После ярких реверансов в сторону идиотизма, оправдательного приговора не последовало. Разумеется, наш суд «самый гуманный суд в мире», но пять лет общего режима – лишний довесок к потере собственных денег. Но именно таков был вердикт ослеплённой Фемиды. И пошёл папа по этапу…

              В мае следующего года, аккурат в момент сбора за колючую проволоку очередной посылки в поёме двери замаячил профиль знакомой шестиклинки.
- Папа! Ты просто сбежал или находишься в отпуске за счёт профсоюза азартных игроков?
- Меня отправили в отставку. Амнистия, сынок! Юбилей Победы! (Папа год воевал.) Но разве можно ходить на свободе в такой обуви? Боба звони своим негоциантам, пусть срочно ищут мои визитные сорок второго размера.
- Что за спешка и что за визит, папа?
- Визит к прекрасной даме, очень мудрой.
- Отличительной особенностью прекрасных дам является вовсе не мудрость…
- Боба, сыночек, в каждом возрасте свои черты прекрасного. Своей даме сердца я презентую роскошный букет украшенный пуговицей от шестиклинки. – Лично я не стану утверждать, что «места не столь отдалённые» благоприятно сказываются на психическом состоянии заключённых, но если папе такое вздумалось, почему бы и нет?
- И кто эта счастливица, папа?
- Ты  её знаешь, сынок, – мой достойный адвокат.
- Ведьма, которая успешно засадила тебя за колючку? Если хочешь послушать моего совета, папа, подари ей просто пуговицу, а цветы положишь на её могилу? За что тебе тратиться?
- За идею, Боба, за шикарный ход конём. Раскинь мозгами, сынок, и ответь мне на такой вопрос, кто бы выпустил  из тех мест вменяемого человека? Иное дело старый, больной зэк, с огромным сроком, у которого, таки, в голове не все дома, что было отмечено в приговоре. Кому он нужен? Сдохнет падла и все показатели полетят, и славный юбилей испоганит. Сактировали и дали под зад коленкой.
- Гениально! Возьми ей шикарный букет, я позвоню знакомой в оранжерею, она устроит.

                Последний год жизни папа тихо прожил в своей избушке с отгнившими курьими ножками. За это время бывшая комсомольская идеалистка и по совместительству моя жена, родила маленького Иннокентия. Осчастливленный и возгордившийся дед, нанёс официальный визит. Приволок подарок, найденную на чердаке люльку и, неумело сюсюкая над внуком, совал в маленькие ручёнки внука засаленный козырёк шестклинки. Его действия вызвали различные эмоции - у внука радость и позитив, у мамаши, озабоченной всякими слухами о стафилококках – негатив, переходящий в глухую ненависть. Бодее всего её раздражал блеск лаковых ботинок. Визиты старика всегда заканчивались размолвками в нашей семье и папа, словно почувствовав свою ненужность, наведывался всё реже и реже. Обременённый отцовскими и житейскими заботами его никчемный сын пропустил кончину собственного родителя. Соседи, при обыске бывшие понятыми, вспомнили нелёгкий труд милиционеров и, прежде чем позвонить мне обшарили всю убогую обитель. Не найдя ничего ценного, прихватили лаковые полуботинки и сообщили блудному сыну скорбную весть. Номер папа предусмотрительно повесил возле портрета дедушки Африкана. А записал химическим карандашом на тетрадном листе в косую линейку, теперь такие не выпускают. Рядом сиротливо висела грязная шестиклинка.

                Я покойников боюсь, но папу похоронил с почестями, достойными статуса зажиточного сына… то есть хотелось сказать «с почестями, достойными умершего», но изрёк то, что вертелось в, ослеплённой собственной гордыней, голове. Если вы увидите пышные похороны, не думайте что сие порождено глубокой скорбью, чаще всего это кичливость живых, нежели прижизненная, а тем более потусторонняя мечта усопших. Похоронил я папу вызывающе дорого, а на душе смута великая, сны мучают тревожные, видать, не угадал я последний наказ родителя. На девятый день снится мне отец, весь в белом одеянии, на голове рога проклёвываются, на спине крылья отрастают. В руках у папы мандолина РОСМУЗПРОМа артикул 301р ГОСТ 25956-83 цена 12руб. и кусок халы с мёдом, а ноги босые. Странно, хоронил я его в новых югославских туфлях добротной кожи, правда, не лакированной. Перебирает папа струны мандолины и голосом Садко выводит:
- Боба, ты уже купил Иннокентию лаковые тУ-У-фли?
- Нет ПА-Апа, он ещё мА-Аленький, - старательно вывожу я под аккомпанемент родителя, впрочем, ясно понимая, что это полный бред без резкого вступления бас-гитары. (Бред! Бред! Бред!)
- Купи-купи, купи на вырост и отдаа-А-Ай Кеше мою шестиклинку, - озабоченно взял свою партию папа.
- Ха-ха-хА! БлохА! – по Шаляпински саркастично отвечаю я, - Лак и кепон, совсем не в моде, как тромбон. (Ну, не бред ли?) Я люблю вас, папа, я люблю вас… - опять понесло меня на классику.
- Ты одна, голубка кепка, ты одна вини-Ить не станешь, - перешёл на историческую тему папа, - и всё поймёшь. (Бред, бред!)- Тут папа перешёл на речитатив и голосом Ираклия Андроникова изрёк – На всё золото, - что блестит, а то дорого, что висит. – Папа показал указательным пальцем на свои босые ноги и испарился.
                Проснулся я весь в поту. Телевизор орёт, жена сладко спит, а сыночек так хитро-хитро следит за мной из своей колыбельки.
                На сороковой день, возвращаясь из кладбища, я зашёл в свою наследную недвижимость. Продать бы её, так никто за это ничего путного не предложит… Мой взгляд наткнулся на кепку-шестиклинку и вспомнился почти забытый, бредовый сон. Вот висит она, висит, висит… А козырёк-то тяжёлый… от спрятанных в нём бриллиантов. И только пуговица оторвана, а затем пропала. Нет, не пропала, мне известно кому предназначалась. Это, таки, был неплохой гонорар. Принёс я кепку в дом, а жуткие сны не прекращаются. Наваждение…
   
                На пригородном кладбище, рядом с крестом дедушки Африкана, ржавеет ещё один – папы Иннокентия. Однако на другом конце свежего зелёного холмика блестит глыба чёрного гранита чем-то смахивающая на пару туфель. Одновременно с закладкой камня, в землю опущены лаковые полуботинки. Уверен, что на том свете они уже пригодились старому игроку, ибо ночные кошмары прекратились. А после передачи туфлей в мой сон пришёл весьма довольный папа, поздоровался и, ослепляя сыновний взор новыми шюзами, полез по лестнице на чердак наследного дома…
           … А, не стану я его продавать!