Милая Нора

Нора сидит у подножия памятника Святому Николаусу.


Ей около 30. Возле глаз первые морщинки. Одета скромно, даже бедно: мешковатая синяя куртка, линялые джинсы, потертые кроссовки. Ждет кого-то, боязливо оглядываясь по сторонам. Русые волосы завязаны в хвост. Некоторые пряди выбиваются из прически. Нора то и дело поправляет их. Когда-то она была красивой. Сейчас от былой красоты остались только глаза: большие, лучистые, обрамленные густыми темными ресницами. Вот только нет в этих глазах былой радости, былого желания познавать жизнь. На безымянном пальце простое серебряное колечко – обручальное. Значит, у Норы есть муж, которому она готовит завтраки и ужины, гладит рубашки, меняет постельное белье и никогда не жалуется. Ведь жалость, – наверняка думает Нора, – оскорбительное чувство.


Святой Николаус как-то обреченно смотрит на Нору. Возможно, он знает, что у Норы есть сын, которому она не может дать и половины того, что есть у его ровесников. Сын, который стыдится ее немецкого с ужасным русским акцентом, линялых джинсов и безнадежности во взгляде. Сын, в сердцах воскликнувший: «Мама, зачем ты родила меня?»


Площадь наполнена красивыми, ничем не обремененными туристами. Они разгуливают по каменке, фотографируют Святого, собор, расположившийся за его спиной, наглую свору воцерквленных голубей, печальную Нору и беззаботного художника, тайно пишущего ее портрет. Художника зовут Йохан. Он стоит чуть дальше Николауса и жадно наблюдает за женщиной. Кисть танцует в его руке, оставляя на холсте частичку Норы.


Осень гуляет по городу, изредка целуя понравившиеся деревья. Места ее поцелуев кровоточат, наполняются гноем и сукровицей, а потом опадают. Нора ежится, пытается согреться, но не уходит. Голубь шепчет на ухо Николаусу: «Ей некуда идти». Николаус пытается что-то ответить, но его каменные уста давно утратили способность говорить.


Лаура подходит к Норе. Лаура давно стала служанкой Света. Ее монашеское одеяние пахнет ладаном, а губы горчат молитвами. Глаза у Лауры сотканы из бессонных ночей, проведенных на коленях перед Всевышним. Она знает Нору еще с того времени когда женщина впервые пришла сюда – к подножию Николауса, не решаясь войти внутрь собора. И что бы не говорила ей Лаура, она так и не сможет преодолеть несколько десятков ступенек. Ведь у Норы другой Бог.


У Лауры грубый голос. Она не говорит – чеканит каждое слово.


– Привет, Нора! Как поживаешь?


Нора смотрит на Лауру испуганно – будто лесная зверушка, угодившая в капкан.


– Привет. Все хорошо.


– У меня есть теплые вещи для твоей семьи.


– Спасибо.


Лаура садится рядом, дотрагивается до руки Норы


– Как сын?


– Злится.


– Это пройдет.


– Нет, не пройдет. Я – плохая мать. У меня нет денег. Немцы относятся друг к другу как будто… как будто люди – это живые банкоматы. Сложно выразить мысль на твоем языке. Понимаешь о чем я?


– Да, Нора, я понимаю. Это мировая проблема. Ты просто очень давно не жила в той стране, которая родила тебя.


– Глупости! Лаура, ты говоришь глупости!


– Не отчаивайся. Молись. Бог один. Ты можешь молиться в нашем соборе.


– Молиться? Ты думаешь, что Он слышит?


И Нора вспомнила свое детство. Вспомнила свору гадких детей, кричавших ей в след: «Куропатка! Куропатка идет!» Свору вонючих голодранцев, жаждущих увидеть ее падение. Норе до сих пор вспоминаются их жирные волосы, потные ладошки, одинаковые дешевенькие одежонки, грубые (будто отпечатанные на станке) лица. Они щипали ее, тянули за волосы, давали подзатыльники, валили на пол, пинали, обливали водой, забрасывали грязью. Им нравилось видеть ее слезы, ее отчаянье. Они танцевали под отчаянный грохот ее маленького сердечка. Где же был Бог? Был ли Он с ней тогда? Слышал ли?


– Нора, отпусти их. Не можешь полюбить врага своего – отпусти.


– Лаура, я всегда была аутсайдером. Всегда. Меня обманывали книги. Меня обманывали учителя и родители. Те, кого ненавидят в детском саду, не станут обласканными вниманием и уважением, школьниками. Те, кого постоянно уничтожали в школе, не вырастут успешными людьми. Я все время от всех пряталась. Я ненавидела их и пряталась. Они вынуждали меня бежать, оставляя все то, что было мне дорого.


Лаура понимающе смотрит на Нору. Лаура знает, что любые слова будут лишними. Русские любят говорить. Они могут говорить о личном, не стесняясь и не страшась быть непонятыми. Лаура знает: это все потому что русские боятся исповедоваться.


– В 22 года я очутилась на улице. С дипломом о высшем образовании в руках.


– Как ты оказалась на улице?


– О, ты не поняла. Я окончила университет и не нашла работу. Не было работы для меня.


– В России это часто происходит?


– Да. Часто. Но я не могла смириться. Я ненавидела свою жизнь. Я сравнивала себя с какой-то собачонкой. Мелкой шавкой, ищущей для себя приют. Вот представь: ты приходишь на собеседование, а тебя рассматривают с головы до ног. Презрительно так смотрят на тебя и говорят, что позвонят. Непременно позвонят. И ты ждешь день, ждешь второй, неделю ждешь… А тебе никто не звонит. И не позвонит потому что у тебя плохая одежда, плохие зубы, простенькая прическа… Потому что ты живешь в нищете и не можешь из нее выбраться.


Лаура не может понять Нору. Слишком разные миры у них.


– А потом я вышла замуж. Сначала мы жили у моих родителей. Потом у его родителей. Тяжело было. И я предложила уехать.


– Разве здесь вам легче?


– Раньше было легче.


– Что изменилось?


Лаура знает ответ. Но все равно спрашивает. На всякий случай.


– Родился Ленард и все пошло к чертям. Он не давал нам спать. Из-за него муж потерял работу. Я была зла на Ленарда.


– Почему?


– Я ненавидела свое отражение в зеркале: багровые полосы растяжек по всему телу, лишний вес, живот-бурдюк, отвисшие свиные щеки. Если бы не он – я бы осталась прежней красавицей. И мы с мужем давно бы жили так как живут немцы. Ведь у нас была работа…


Норма рассматривает свои ногти. Заметно нервничает. В ее голосе прыгает обида со всех концов Земли.


– А теперь Ленард ненавидит меня. Он считает, что я виновата во всех его школьных неудачах. Я плохая мать, да?


Лаура молчит. Ей сложно сказать этой русской правду.


Йохан закуривает. Со стороны его портрет кажется завершенным. Пожалуй, стоит добавить немного бликов и можно выставлять на продажу. Уличные шедевры – скороспелые пирожки – их не нужно упорно писать на протяжении долгих лет. Достаточно нескольких часов и полпачки сигарет.


Голуби кружат над площадью. Святой Николаус засыпает под мерный колокольный звон. Ленард подбегает к Норе. В его руках пряничное сердце.


– Прости меня, мама. Вернись домой, мама. Пожалуйста. Нам так тебя не хватает. Я люблю тебя, правда. Прости. Я больше никогда не буду тебя обижать. Мама…


***


– А это фотография моей мамы. Здесь ей лет пятнадцать. Совсем еще девчушка.


Ленард показывает своей жене семейный фотоальбом. Они сидят у камина, за окном, кажется, выпадают все те дожди, которые запоздали в этом году. В камине потрескивают поленья. Дивный аромат можжевельника разносится по всему дому.


– Что с ней случилось?


– Видишь ли… В том году собор Святого Николауса закрыли на реконструкцию. Один Бог знает, как ей удалось проникнуть внутрь в тот день. Нам позвонили и сказали, что случилось несчастье – маму раздавила упавшая на нее балка. Она так и не узнала, что я, на самом деле, очень любил ее.