Тбилисское Нахимовское Военно-Морское училище

               
                Т Н В М У.    1949 – 1955гг.

     В Тбилиси прибыли огромной разношёрстной толпой. У некоторых -  солидные группы поддержки в лице родителей и родственников. Бурно обсуждаются экзаменационные требования, кто–то штудирует школьные программы, решает типовые задачи и примеры. Я же, пребывая в гордом одиночестве, спокоен как прожжённый фаталист. Желание поступить раздваивалось под нажимом строевой муштры, к которой нас досрочно стали приучать. «То ли ещё будет, если поступлю», - думалось мне. Очень не хотелось свою молодость провести в строю, и вместо радостей жизни видеть грудь четвёртого человека, хотя бы и считая себя первым. На письменном экзамене по математике, когда я понял, что задача мне не по зубам, я, отложив ручку, начал мечтать о том, как вернусь домой к маме, к своим друзьям, в наш до последнего камня знакомый мне Глухой переулок. Но задачу не решили практически все, и по результатам остальных экзаменов меня приняли. 
     Была радость победы, чувство гордости, радужные надежды на будущее. Именно они не давали падать духом и помогали мужественно переносить муштру и тяготы, как из рога изобилия, посыпавшиеся на наши головы. Словно зафлажкованный волк, я ходил по незнакомым помещениям и коридорам, принюхиваясь к новым для меня запахам. Пахло масляной краской, оружейным маслом, смоляными канатами, а главное – суровой воинской дисциплиной. То, что нянчиться с нами здесь никто не собирается, я понял сразу. У всех офицеров и старшин физиономии были по уставному серьёзны, а ведь так хотелось хоть изредка отогреть человеческой нежностью ещё не огрубевшую детскую душу.
     Первый обед. Выстроив нас в шеренгу по двое, старшина роты прочитал короткую лекцию о распорядке дня: на строевую подготовку ежедневно – четыре часа, на обед и ужин – по двадцать минут. Ещё неумело чеканя шаг, двинулись в столовую. Круг единомышленников из семи человек, едящих из одной кастрюли, на флоте называется «бачок»; тот, кто взяв чумичку, разливает первое, называется «бачковой». За нашим столом четыре бачка, как раз весь наш только что сформированный класс. В нашей шестой роте четыре таких  класса. Перед каждым на столе стоит белоснежная салфетка, свёрнутая трубочкой и упакованная в мельхиоровый цилиндр;  подставка с полным набором столового инструмента, тарелка для первого блюда с подтарельником. «Всё как у Калмыковых, - подумал я, - вот только борщ почему – то в эмалированной кастрюле».    Проблемы с едой появились сразу: жижу из бачка разделили быстро, а как прикажете делить одну кость с мясом? Старшина на глупые вопросы не отвечал. Это уже потом каждый раз всю порцию мяса вываливали в тарелку очередному счастливчику. А в тот раз мы, как людоеды, пустили кость по кругу, хищно отрывая от целого куски побольше. Второе блюдо подавали в тарелках.  На тарелке -  пюре, котлета и три ломтика солёного огурца. На десерт – компот из сухофруктов. От такого изобилия я обалдел. Ровно через двадцать минут старшина поднял роту и заставил выйти из-за столов. Многие на ходу запихивали в рот самое ценное: недоеденную котлету, почти половина компотов осталась не тронута. Прошла неделя, и тот же обед исчезал в наших желудках почти мгновенно. Иногда минут по десять сидели, щёлкая зубами и шныряя глазами – что бы ещё  сожрать?  На тарелках, собранных в стопки, и в хлебнице была идеальная чистота.

      Как – то   в августе, в перерыве между строевыми занятиями, нас повели в открытый бассейн на противоположную сторону реки Куры. Я впервые увидел чудесный город – сказку, в котором горы и реки сливаются с экзотикой старинных построек и узких средневековых улочек. Но уже был и фуникулёр, и широкая гранитная набережная, по которой мы отбивали шаг; великолепный проспект им. Шота Руставели и огромная площадь им. Л.Берия, на которой проводились все торжественные мероприятия. На каждом из нас тогда ещё лежала печать неполноценности: бескозырки - без ленточек, плечи – без погон. Мы сами себе казались какими – то ощипанными инкубаторскими  цыплятами.
     Плавать я, конечно, не умел. Море видел только в пионерлагере, где на купание отводились считанные минуты. В бассейне каждый старался продемонстрировать друг перед другом свои прирождённые морские качества. Кто – то начал неистово колотить по воде руками, изображая самый скоростной стиль плавания; кто – то просто поплыл, хоть и не далеко, но уверенно. У меня такой уверенности не было, и я от всей этой резвящейся на мелководье толпы, ушёл к вышке для прыжков, где, спустившись в воду, судорожно уцепился за поручни. Вниз даже страшно было смотреть – подо мной была бездна. Я пробовал отпустить руки, но тут же начиналось экстренное погружение организма. На купание нам было отпущено полчаса, и всё могло бы ещё закончиться благополучно, если бы, подняв глаза, я не обнаружил, что за мной давно наблюдает наш помощник офицера – воспитателя старшина Бойко.
- Ну что, моряк, плавать умеешь? –  пошутил он.
- Угу! – нивесть с чего соврал я. Скорее всего, что с обращением «моряк» никак не вязалось моё неумение плавать.
- Ну, тогда плыви, - хладнокровно вымолвил он и дал рукой отмашку, показывая тем, что я должен отпустить спасительные поручни.
     Метрах в двух от меня была доска, с помощью которой пловцы отрабатывают движение ног. Я резко оттолкнулся от стенки, вытянулся в струнку, и, додрейфовав до доски, вцепился в неё мёртвой хваткой. Каково же было моё удивление, когда вместе с доской, я опять – таки пошёл ко дну. Как я на неё ни карабкался, результат был один: мы оба медленно погружались. Поняв, что доска не спасёт, я устремился к заветным поручням. Что я творил, просто немыслимо представить. Наглотавшись воды, я уже несколько раз считал себя утопленником, но всё же чудом всплыл на поверхность и снова неистово бился за жизнь, которая, казалось, висела на волоске. Провидению было угодно, чтобы моя ещё молодая судьба  не оборвалась так бездарно. Я достиг борта бассейна и повис на поручнях. Когда я отплевался и в мозг вернулось сознание, а глаза заняли  подобающее им место в орбитах, я робко посмотрел вверх.
- Молодец, - сказал старшина, - поплавай ещё.
     И он пошёл дальше, потеряв ко мне всякий интерес. Так начиналась моя флотская жизнь.
     Уже через полтора месяца ежедневных строевых занятий, мы сдали свой главный зачёт: строй и строевая песня. Начальнику училища понравилась наша выправка и страстное желание стать такими же, как все. Но ещё предстояла личная аудиенция с шефом. В его отнюдь не спартанском кабинете мы сдавали  экзамен по знанию политической ситуации в мире.
- Товарищ адмирал, кандидат в нахимовцы Завадский по вашему приказанию прибыл!
Первый вопрос был не сложный: назвать все социалистические страны Европы. Второй: кто является генеральным секретарём компартии Албании?
- Товарищ Энвер Ходжа! -  по -   уставному отрапортовал я.
     Больше вопросов не было. Егоров протянул мне, сложенные вместе,  ленточку на бескозырку и два погончика, на которых жёлтой краской была выведена крупная буква «Н». От счастья у меня подкосились ноги.
     Вместо, причитающегося по распорядку, свободного времени, мы пришивали погончики к форменным рубахам первого и второго сроков, а также к «робе» -  рабочему платью.
- О! Милая мама, почему ты не научила меня вышивать, хотя бы крестиком?
Пришить погоны – плёвое дело. Ужас был в том, что на каждой единице одежды надо было вышить свою фамилию. И вот вся рота, шмыгая носами и сосредоточенно кряхтя над рукоделиями, сидела на табуретках в спальном помещении. Как я тогда завидовал Чопу, ну что стоит сложить фамилию из трёх букв: Чоп, да ещё такой правильной формы. А вы попробуйте без подготовки, без высших курсов кройки и шитья, сразу выдать фамилию Завадский. И ещё сделайте поправку на то, что вы мальчик, что вам 11 лет, и иголку мать в детстве от вас прятала.
     Над первым комплектом белья я пыхтел несколько дней. Индивидуальные курсы вышивки для нас, наиболее продвинутых в швейном искусстве, начинались сразу после уроков. Вся братва уносилась на улицу, а мы под наблюдением старшины роты рассаживались по табуреткам. Он не учил нас вышивать, ему это было не надо. Он просто брался за нитку и, потянув, распускал всё слово.
- Каждую букву, - наставлял он, - вышивай отдельно, а то после стирки своё барахло не отыщешь. Понурив голову, я возвращался на свою табуретку, вдевал короткую нитку и, сдерживая слёзы, в который раз начинал с заглавной буквы.   
Это был, кажется, уже третий или четвёртый заход, когда из моей фамилии старшина выдрал буквы «В» и «Д». Я оседлал ненавистный табурет.
- Роман,- спросил я такого же неудачника, - как ты шьёшь букву «в»?
     Роману надо было вышивать, на мой взгляд, более простую фамилию: Романенков. Но он схитрил и вышил её без последней буквы, ведь всё равно в роте похожих фамилий не было. Тогда его заставили не только вышить букву «в», но и запечатлеть свои инициалы.
С этого и началась наша дружба с Толей  Романенковым. Когда, преодолев трудности буквы «в», мы почти одновременно сдали наши робы и выскочили на училищный двор, то сразу остолбенели от того, что нам в этой банке живых консервов места просто не осталось. Попавшему сюда непосвящённому человеку могло показаться, что идёт съёмка ветхозаветной  кинодрамы о Содоме и Гоморре. Все носились по двору, и ни у кого не было никакого выхода, настоящее «броуновское движение».
     Мы с Романом сразу определили, что мы лишние на этом «празднике жизни»: все команды сформированы, все заветные игровые уголки заняты. Во всю ширину двора (от стенки до стенки) носились футболисты. Тут же на территории поля находились баскетбольная, волейбольная и теннисная площадки, где шли свои не менее напряжённые баталии. Все углы были заняты самодеятельными коллективами. Играли в баскетбол, закидывая мяч на выступающий карниз стены, в отмерного, в салочки, в жмурки, в догонялки и ещё чёрт знает во что.
     Не солоно хлебавши, мы отправились в читальный зал. Но и там нас не ждали: все сидячие места заняты, все лучшие книги разобраны. В библиотеке -  длиннющая очередь. В конце – концов, придя в тот же злосчастный кубрик, мы, отыскав по листу клетчатой бумаги, и, оседлав табуретки, стали играть в «морской бой».
     Все шесть лет учёбы мы сидели с Романом за одной партой. Вместе ходили в увольнение, вместе нас ставили в наряды, вместе посещали одни и те же кружки, увлекаясь одними и теми же проблемами. И когда однажды на уроке литературы преподаватель попросил кого–то привести примеры дружбы исторических личностей, был ответ:  Пушкин и Кюхельбекер, Герцен и Огарев, Романенков и Завадский. Можно много рассказывать о наших детских взаимоотношениях, не всегда они были безоблачными: часто спорили, порой ругались, но если и дрались, то всегда на одной стороне. Толя был упрямец, имел лопатообразный большой палец, но решающего урона нашей дружбе палец не  наносил, было что–то более серьёзное, что объединяло нас. Скорее всего –  это взгляд на линию социального поведения в коллективе: мы никогда не выпячивались, не рисовались, не стремились к лидерству, считая, что это удел более умных и талантливых.
Итак, мы стали шестой ротой. Как самые младшие в клубе, во время просмотра кинофильмов, сидели в первых рядах.   В финальной части фильма «Два бойца», когда последний из защитников дота Дзюба падает раненным, командир полка по полевому телефону   отчаянно орёт:
- Шестая рота! Где шестая рота!?
     И сколько бы раз не показывали этот фильм, обуреваемая патриотическими чувствами, всегда дружно вскакивала очередная шестая рота, уже давно готовая ринуться на помощь своим.
     Через несколько дней после начала учебного года нашу роту привели в клуб и выстроили в шеренгу по одному. Мы с Толяном стояли рядом и далеко не в начале строя. За роялем сидела женщина–аккомпаниатор, которая музицировала нам во время уроков танца. К слову сказать, уже в младшем классе мы обнаружили, что это чуть ли не самый главный предмет, по крайней мере в расписании уроков он мелькал почти каждый день. Рядом с роялем стоял, как я уже потом понял, руководитель училищного хора. Вы слышали когда - нибудь хор мальчиков? Я лично – нет, но петь в хоре мечтал ещё с иссаклинских времён. Вызывали по одному, требуя что – то выходящее за пределы моего понимания. Женщина ударяла по клавише, а испытуемый должен был кричать почему–то только букву «А»! И не просто кричать , а ещё и варьировать голосом. Шёл отбор кандидатов в училищный хор. Пока подошла моя очередь, я сориентировался, что надо делать. Надлежало дать октаву: когда дама ударяла по клавишам справа, я пел громче, когда – слева – тише. Видно как–то попав в тональность, я точно таким же образом попал в хор. Песни пели в основном морские. И как пели! Я отдавался пению весь, считая, что это моё призвание, моя стихия. Порой, беря верхние ноты, хотелось захлопать крыльями и взлететь. Я был весь в ИСКУССТВЕ.
     Увы, моя певческая карьера оборвалась неожиданно и печально. В канун Нового года мы выступали в театре «Юного зрителя». Зал был полон. Публика сорвалась аплодисментами, как только открылся занавес. Наш хор пользовался традиционным успехом. На сцене мы стояли в три яруса: первый ряд на полу, второй – на скамейках, третий, в который входили и мы с Толей, - на столах. Яркий свет юпитеров и восторженный приём публики провоцировали меня на подвиг. Моим достоинством в хоре было то, что я быстро запоминал слова и, когда все мямлили, дружно открывая рты, я выдавал текстовую часть. В тот памятный вечер мы как раз и пели новую песню, которую разучили несколько дней назад. Пели, как всегда, великолепно, но были моменты, когда коллеги забывали слова, и я справедливо считал, что для поддержания общего музыкального фона, мне надлежит петь громче. После очередного моего пассажа наш руководитель, он же - дирижёр,  вдруг бросил на середине песни хор и куда – то сбежал. Каково же было моё удивление, когда кто – то, схватив меня сзади за штаны, начал стаскивать со стола. Несколько раз я удачно отлягнулся, но потом, посмотрев вниз, увидел нашего хормейстера. Стащив со стола, он обнял меня и чуть не расцеловал. Я даже успел воспылать от восторга, решив, что ко мне пришла слава!...
- Ну, наконец – то я тебя вычислил. Дорогой мой, уже три месяца тебя ищу. Всё никак понять не могу, кто портит нам пение? Чтобы с этой секунды тебя возле хора близко не было!
     Да, Карузо  из меня не получился, а я уже весь шёл к этому. Роман продолжал петь дальше, потом у него стал ломаться голос и его списали, как выбракованную лошадь. Благо недостатка в молодых талантах у нас не было.

     В младших классах нас выпускали в город только в сопровождении офицера – воспитателя. Таковым в нашем классе был капитан – лейтенант Ченчик Николай Филиппович. Из его рассказов мы знали, что во время войны он был радистом на торпедном катере Косты Качиева – Героя Советского Союза ( Ч.Ф.). Специально отведённого времени для подобных бесед распорядком не предусматривалось. Но бывали случаи, когда вечером во время самоподготовки отключали свет. Дежурный зажигал лампу и мы все, раскрыв рты и сверкая глазами, слушали его боевые истории.
     Мы были уже в шестом классе, когда после посещения Авлобарской типографии, Ченчик выгуливал нас по городу. Шли растянувшейся толпой по левому берегу Куры. Уже недалеко от училища заметили как на том берегу «сгущаются тучи». Всё шло по накатанному сценарию: троих, перешедших мост нахимовцев, начали окружать человек десять местных подростков. После выяснения отношений на словах, перешли на кулаки. И к той и другой стороне стало прибывать подкрепление. Ченчик разволновался. Мгновенно сориентировавшись, он остановил пустой грузовик и быстро загнал нас всех в кузов. Сел в кабину, и машина  через мост понеслась на ту сторону набережной. Мы сняли ремни и, как нас учили старшеклассники, намотали на правую руку. Как только машина остановилась, отвалили уже давно подготовленный борт и с дикими воплями выплеснулись на толпу дерущихся. Исход битвы после этого был предсказуем. В обнимку с потерпевшими пошли в училище, кто собирал грузин с «поля боя», нас уже не интересовало.

     В начале 1951 года нам объявили, что училище поедет в Москву для участия в Первомайском параде на Красной площади. Поездку все восприняли с энтузиазмом: увидеть Сталина -  заветная мечта каждого. Оборотная сторона медали заключалась в том, что маршировать надо будет шеренгами по двадцать человек, поэтому, резко сократив свободное время, нам увеличили объём строевой подготовки. Отъезд состоялся в первой декаде апреля. В стандартное купе плацкартного вагона нас запихивали по девять человек. Спать на третьем ярусе боковой полки, было не привыкать, при поездках в отпуск, эти места были наши. Чтобы ночью не свалиться вниз, флотским ремнём пристёгивались к трубе отопления. В каждое купе выдали по мешку продуктов, на двое суток пути.
     В Москве нас поселили в казармах флотского экипажа. По городу передвигались на открытых военных ЗИЛах , оборудованных скамейками. Первую половину дня маршировали на аэродроме в Тушино, вторую – как угорелые носились по футбольному полю экипажа. После ужина – ежедневная культурная программа: концерты, театры, кино и пр. Питались в огромном кафетерии, куда к нашему приезду всегда собиралась толпа народа. Москвичи и особенно  молодые москвички принимали нас радушно, порой забрасывали цветами и одаривали столь приятными для нас радостными улыбками.
     За свою жизнь я участвовал не в одном десятке парадов, но этот был единственный и не забываемый. Образ Вождя яркой вспышкой отпечатался в сознании на все оставшиеся годы. Немного огорчило лишь то, что когда мы поравнялись с Мавзолеем, он устремил свой взор в небо. В этот момент над площадью появилась первая эскадрилья самолётов, возглавляемая генерал – лейтенантом  Василием Сталиным.
     Два года спустя, в начале марта 1953 года нас, прервав занятия, собрали в училищном клубе. На лицах командиров, в их поведении угадывалась тревожная напряжённость. Зал, в предчувствии худшего, застыл в абсолютной тишине. Выйдя на трибуну, срывающимся от волнения голосом Егоров объявил, что умер Иосиф Виссарионович Сталин. Вокруг я не видел ни одного безразличного лица, все по–настоящему были убиты горем. Уверен, что у каждого из нас в тот момент в мозгу была одна и та же мысль:  если бы можно было отдать свою жизнь, чтобы воскресить Его, сделал бы безропотно. У многих на глазах наворачивались слёзы, таких искренних  слёз мы не стыдились.

     В седьмом классе нас начали выпускать в увольнение индивидуально. Видимо начальство решило, что данная нам общая физическая подготовка и навыки рукопашного боя, достаточны, чтобы мы могли постоять за себя, да и пора было формировать из нас мужчин. Старшеклассники этого не считали. На углу улицы Камо, где находилось училище, они встречали увольняемых младшеклассников, группировали их по тройкам или пятёркам, проверяли наличие у каждого кастета или любого тяжёлого предмета. И если их мнения сходились на том, что мы ведём себя слишком легкомысленно, могли вернуть обратно в училище. Правила поведения в городе мы все хорошо усвоили: ходить только по центральным улицам кучками, осматриваться по сторонам, на приглашение в гости не реагировать, в переулки и безлюдные улицы не заходить. Если решили встретиться с девочкой, то надлежало идти в «Нахимовский парк», там всегда было много нашего люду.
     Мы понимали, что антагонизма в наших отношениях с молодыми аборигенами не было, ведь и у нас в роте было много грузин, бившихся в баталиях на нашей стороне. Это просто были издержки войны и брожение духа, ещё не нашедшего себя в деле, подрастающего «горячего» южного поколения.
     Наличных денег нам не выдавали. Если и появлялись какие–то копейки – это то, что родители умудрялись пересылать в своих письмах. Только к концу учёбы я узнал, что у нас в училище есть буфет, где можно за наличные купить что–то из сладостей.
     Не помню, как точно назывался этот страшно  дютективный трофейный фильм, кажется, «Золотая паутина», но те, кто его уже успел посмотреть, не скрывали своих восторгов. В училище нам таких фильмов не показывали. На очередном киносеансе нас, нахимовцев, набралось человек десять. Кто–то занимал очередь в кассу, и пока она продвигалась, подходили «свои люди». Фильм начинался в двадцать часов, увольнение заканчивалось в двадцать два. Ходу от кинотеатра было минут десять (часов, естественно, ни у кого не было).
     Вы смотрели старые трофейные фильмы? Сюжет – захватывающий, герои явно не нашего разлива, плёнка рвётся через каждые пятнадцать – двадцать минут. После пятого или шестого обрыва, когда финал был уже практически ясен, старшекурсник, сидевший с нами, дал знак, что пора на выход.
-Бегом, - скомандовал он.
     Бежали по тёмному длинному переулку, который выходил почти что к парадному подъезду нашего училища. Не менявшийся годами порядок был незыблим. Ровно в 22 часа у входа появлялся дежурный офицер и всех опоздавших препровождал в училищный карцер. Утром в присутствии  командиров и воспитателей шёл  «разбор полётов». Подбегая к перекрёстку, старшеклассник, остановив нас, осторожно выглянул из–за  угла. Именно в это мгновение вышел дежурный офицер. То, что произошло дальше, я расскажу с позиции дежурного по училищу. 
     «Выхожу на улицу, до десяти ещё  пара минут, опаздывающих не видно, но в переулке, что напротив, слышу какой–то странный шум и крики;  чувствуется, что взбудораженная толпа приближается к перекрёстку. Из темноты переулка на проезжую часть улицы выкатывается фигура нахимовца. Он вскакивает и вместо того, чтобы бежать в училище, устремляется в темноту переулка. ДРАКА! Пытаюсь вытащить пистолет… Как всегда заело. С криком: «Стой, стрелять буду!» - подняв кобуру, устремляюсь в переулок. Вижу, что моё появление внесло победный аккорд в итоги баталии. Толпа бросилась убегать и уже через минуту мне на встречу появилась группа своих. Ремни намотаны на руки, кровь, грязь. Ученик девятого класса, заявив, что он старший, объяснил: после кино шли в училище, дорогу перегородили человек пятнадцать грузин: – Давай драться! -  Наши уговоры на них не подействовали, завязалась драка, мы стали пробиваться к училищу. Когда появились вы с пистолетом, противник дрогнул, мы преследовали их, но не долго, ведь скоро десять часов.
Обняв нас чуть ли не как родных детей,  утирая с наших морд кровь и сопли своим носовым платком, дежурный проводил всех до спального корпуса. Предупредил ротного, что нас надо помыть, по необходимости перевязать и уложить спать. С тех пор мы всегда вежливо здоровались со старшеклассником, который в тёмном переулке отвесил каждому по синяку: «Это на память, чтобы впредь не опаздывали», - приговаривал он.   
     Бесстрашие, смекалка, находчивость – это корпоративные  качества молодежного мужского коллектива. Они воспитываются, поощряются и делают «актёров» этих жанров предметом особого почитания.
     Мы в восьмом классе… Из записи в журнале дежурного по училищу: «Нахимовец Гайдук, третья рота, опоздал из увольнения на сорок шесть минут. Явился в состоянии сильного алкогольного опьянения. Помещён в карцер». Мы  понимали, что в создавшейся ситуации отчисление из училища гарантировано, но… его всё – таки оставили.
     Утром вместе с командиром роты и офицером – воспитателем Гайдук предстал перед адмиралом в его начальственном кабинете.
- Ну – с, рассказывайте, ваша версия, - смерив его уничтожающим взглядом, прорычал Егоров.
- А чего мне версить, я говорю всё как было. Для Вас, товарищ адмирал, в четвёртый  раз рассказываю. Иду я вечером по проспекту Руставели, а на встречу -  полковник. Я, как положено, за два метра до него перехожу на строевой шаг и отдаю честь. Полковник останавливается и подзывает меня. Я подошёл, доложил, всё честь по чести. Офицер опускает мою руку, приложенную к бескозырке,  и предлагает пройти с ним. Я решил, что в комендатуру отведёт, думал, может в форме какой непорядок. А он так задумчиво начинает рассказывать, что у него есть сын такого же возраста, и учится он в суворовском училище. А потом спрашивает, хочу ли я есть? Конечно, кто же из нас не хочет?  Мы зашли в какой – то ресторанчик на площади Ленина (бывшая площадь Берия), хотя я ему сказал, что нам в рестораны ходить запрещается. Он ответил, что с ним всё можно. Заказал два шашлыка, салаты и бутылку водки. Сперва сам пил, а потом спросил, хочу ли я выпить? Я ответил, что нам запрещается. «Ничего, - сказал он,- пей, я приказываю». И как я не отнекивался, он настоял. Не мог же я не выполнить приказ старшего офицера. Он долго рассказывал мне про свою семью, и уже поздно вечером, когда я сказал, что увольнение у нас до 22 часов, он пообещал отвезти меня прямо в училище. По телефону вызвал машину. Мы её долго ждали. Довёз до перекрёстка и, высадив, сказал, что очень торопится в часть, но обязательно утром позвонит начальнику училища. Он даже телефон  Ваш у меня спрашивал, но я, виноват, не знал. А что, он разве Вам ещё не звонил?! – жалобным голосом просипел  виновник.
После такой интерпретации событий, у нас у всех челюсти отвисли от восторга. Гайдук, отсидев пятнадцать суток на хлебе и воде,  вернулся в строй. Я не думаю, что ему поверили, но скорее всего Егоров практически рассудил, что такие находчивые и отчаянные офицеры  флоту нужны.
     В восьмом классе на повышение ушёл наш офицер – воспитатель Н. Ф. Ченчик. К нам приставили капитана–лейтенанта Перейму. Если Ченчик был сангвиник, то Перейма – законченный флегматик, его не могли вывести из себя никакие наши коллективные приколы. Больше всех доставалось холерику – капитану–лейтенанту Джибути – воспитателю второго взвода. Грузин по национальности, он сразу вспыхивал, когда его так называли:
- Я не грузин, я мингрел. Мингрел – это высший сорт грузин.
Его кавказское произношение было предметом постоянного розыгрыша. Как–то на уроке по общевойсковой подготовки Джибути объяснял нам устройство противогаза. Всё шло относительно гладко, пока он не произнёс эту злосчастную фразу:
- А в этом отсэке противогаза находится актывированный угол.
Сразу поднялось несколько рук наиболее сообразительных.
- Ну что вам нэ понятно?
- Где там угол?
- Вот угол! – он тычет указкой в пятно чёрного цвета, заполняющее на плакате среднюю часть коробки противогаза, изображая активированный уголь.
- Нет, угла там не видно!
- Как нэ видно!? Угол на картинке закрашен чорным цвэтом, а вот в противогазе есть настоящий угол.
     В конце–концов, после долгих дебатов сошлись на том, что на схеме угла не видно, так как его закрасили, а вот в натуре… там точно есть угол.

     Воспитательный процесс  сводился к обеспечению нашего поведения в рамках дисциплинарного устава и флотских традиций. Начиная с подъёма, нас подстёгивали и подгоняли, не давая расслабиться, поэтому время сна с 23 до 7 было священным. Сон – это блаженство лени, когда ты, наконец–то, предоставлен самому себе. В полночь старшина  обходил спящих, проверяя как бдят дневальные, придирчиво осматривал сложенную на табуретках форму. Если находил отклонения от нормы, будил провинившихся. Разбуживанию подвергались и те, кто пытался спать на спине. В зрелом возрасте эта привычка могла привести к храпу, что мешало бы коллективному проживанию в каюте. Я до сих пор просыпаюсь, когда ночью, пытаясь расслабить свой старческий занемевший бок, переворачиваюсь на спину. За это особое «спасибо» отцам – командирам. Были среди нас гурманы, которые просили дневального разбудить их в три часа ночи только для того, чтобы испытать наслаждение – ведь впереди ещё четыре часа сна.   В воскресный день спали на час больше и даже не ходили на зарядку. Зарядку не мог отменить никто, кроме Господа Бога. Снег, ветер и прочие катаклизмы природы на это не влияли, нас мог спасти от зарядки только сильный дождь. После завтрака занятия по 6 -7 часов в день, правда последние часы посвящались физической подготовке, танцам, рисованию, прикладным техническим дисциплинам. С седьмого по девятый класс  нас самым серьёзным образом учили слесарному, столярному и переплётному делу. На этих занятиях мы создавали всё, что было необходимо в повседневной жизни: ключи к замкам, щеколды, задвижки, столы, табуретки; переплетали библиотечные книги, делали альбомы, блокноты и общие тетради, приобретая кучу полезных навыков.
     Апофеозом творчества были ежегодные  выставки наших талантов, приуроченные к зимним каникулам. Выставка занимала огромный коридор и пять кабинетов учебного корпуса. Начиналась она с истории училища, открытого в военном 1943 году. Фотографии первых нахимовцев: малолетние юнги, собранные со всех флотов, с лихо заломленными бескозырками и  медалями за участие в боевых операциях. Здесь же копия командировочного  задания генералу - армии Шапошникову, направленному в 1944 году инспектировать Закавказский военный округ. Из пятнадцати пунктов – тринадцатый: «проверить в каких условиях живут нахимовцы». Внизу – подпись И. Сталин.
     Огромные стенды, уставленные кубками и увешанные вымпелами, были посвящены нашим спортивным достижениям. Мы очень неплохо смотрелись среди команд гарнизона и институтских коллективов. Школьные соревнования мы игнорировали. Помню, что на стенде училищных рекордов лучшим спринтером был Белецкий, пробегавший стометровку за 11,2 секунды. Особым почётом у нас пользовались, востребованные в повседневной жизни силовики: боксёры, борцы, штангисты.
     Главной частью коридорной экспозиции было наше художественное творчество. Рисовать нас учили до десятого класса, уверен, что для абсолютного большинства, это были одни из самых увлекательных уроков. Поставив  на преподавательский стол модель буксира, по классу ходил пожилой «светский лев». Заглядывая в наши альбомы, он одним мановением руки находил нужную линию контура, над которой мы отчаянно пыхтели с резинкой в руках. При этом он постоянно рассказывал нам на любую интересующую нас тему. Особенно любимы им были воспоминания о светской жизни дореволюционного и довоенного Тбилиси.
     Начиналась художественная зкспозиция с великолепных картин, написанных маслом, акварельных этюдов и лучших работ, выполненных на уроках рисования. В кабинетах демонстрировали свои достижения многочисленные кружки. В литературном – альманахи нашей прозы и поэтические сборники. Тут же устраивались  вечера с выступлениями  самобытных поэтов и прозаиков. Всё и не перечислишь, просто было приятно увидеть среди всего этого великолепия и свою фамилию. Физический кружок, который посещали мы с Романом, определил наше твёрдое желание связать свою флотскую жизнь с атомной энергетикой.
     К зимним каникулам приурочивались смотры нашей художественной самодеятельности. Каждая рота создавала свою творческую программу, рассчитанную на два – три часа. Вот тут и рождались сценки и экспромты, которые впоследствии стали притягательной основой  КВН. Все женские роли в скэтчах и спектаклях  играли мы сами. Наша рота всегда выставляла полноценный ансамбль русских народных инструментов. Желание научиться играть на любом музыкальном инструменте, выполнялось беспрекословно. Для проверки своих способностей в шкафах классных комнат лежало по несколько расхожих гитар, мандолин, балалаек. В помещении первой роты стол огромный бильярдный стол – зависть всех неоперившихся.
С таким арсеналом всевозможных навыков, по мнению нашего руководства, жизнь человека не может быть скучной и однообразной. Лучшим примером обучающей системы была программа Пушкинского лицея, где изучали ораторское искусство, классические языки, в полном объёме преподавали философию, искусство, этику. Такое образование формировало свободный и деятельный ум, который впоследствии не зацикливался на внушаемом ему принципе. Получившие такое образование, становились исследователями, мыслителями, они имели полную внутреннюю свободу. Однако внутренне свободный человек нужен далеко не каждому режиму, т. к. он требует для себя и внешней свободы. Я признателен советской системе, когда в рамках воинской необходимости  нам давали прочную основу всестороннего образования и воспитания, с которой начинается каждый порядочный мыслящий человек.

     В конце мая в училище начиналась экзаменационная лихорадка. Даже в младших классах нас не боялись перегружать, сдавали по 6 – 8 экзаменов ежегодно. Перед каждым экзаменом – два дня подготовки. Если ты в эти дни стоял в наряде, никаких поблажек не делали. Двоечников у нас не было – их сразу отчисляли, никто не имел права на ошибку. Думаю, что это правильно, так как жизнь, чаще всего, исправлять ошибки возможности не даёт: за ошибки надо расплачиваться.
     Начало июня, все три окна классной комнаты распахнуты настежь, стоит прекрасный летний день. Мы сидим за своими партами и зубрим очередной предмет. Солнце, словно издеваясь, заглядывает в окна, лаская своим теплом. Где – то вдали рёвом взрывается стадион – это играет в футбол тбилисское «Динамо» Оказывается сегодня – то воскресенье!  По соседству, прямо за училищным забором, в домиках с длинными деревянными верандами, какая – то грузинская мать каждый день зовёт свою загулявшую дочь: «Мана…на!». Под самым окном, на уровне третьего этажа, весело чирикают заигравшиеся воробьи. Офицер – воспитатель,  заметив общее внимание, подходит к окну и разгоняет шалунов. Наступившую тишину, словно на куски душу режет далёкий паровозный гудок. Он повторяется несколько раз, выключить его Перейма не может, но осознаёт, что этот сигнал достал каждого. Ведь пройдёт неделя – другая и, забросив учебники, мы попрыгаем в вагоны, чтобы уехать в милый сердцу Фальшивый Геленджик, на полтора месяца в летние лагеря. А что будет потом?! Потом будет  ОТПУСК! Поборов нахлынувшее чувство тоски, перемешанной с предчувствием счастья, усилием воли прочищаю мозги и погружаюсь в учебники. Расслабляться ещё рано.

     И вот мы в поезде. Бесимся как дети, хотя уже окончили восьмой класс – снимаем учебный стресс. В тамбуре, напротив туалета, у раскрытого окна стоит троица: Романенков, Завадский и Вова Скорый. По очереди рассказываем приключения молодого вьетнамца во время войны. На рассказ отпускается минут пять. Каждый последующий автор, распутав нить повествования предыдущего, заваривает свою кашу. За окном, под весёлый перестук колёс, мелькают столбики, станционные постройки, фигуры людей и дивные пейзажи горной Грузии. Вдали, как бы пытаясь от нас не отстать, движется одинокая водонапорная башня. С диким воем проносится встречный товарняк. Мы закрываем глаза, заранее отпрянув от окна, мелкие песчинки угля больно секут по физиономии.
- Восемьдесят три вагона, - подытоживает Роман, - гонят порожняк, гружёных столько не бывает.
     Чувствуется, что Толяну надоело воевать. Без жалости он неожиданно губит главного героя – тот задыхается во время газовой атаки американцев. Шланг противогаза перебит сколком, а как бороться с неисправностью, его не учили.
- Предлагаю идти играть в жмурки! – заявляет убийца.
Скорый протестует:
- Да это и дураку понятно, надо выбросить шланг и присоединить коробку противогаза к маске.
     Мы это хорошо знаем, потому что прошли первые ступени ада в специальном блоке училищного подвала. Процесс назывался «окуриванием». В бокс, наполненный хлорпикрином, нас запускали по десять человек. Каждому выдавали противогаз с дефектом. По команде руководителя, секунд через десять, мы натягивали противогазы и, почувствовав запах газа, начинали судорожные поиски неисправности. Техника поиска отработана на занятиях, главное - не паниковать  и сразу зажмуриться, иначе потом будешь ходить с красными глазами, что само по себе уже означает – не зачёт.

     Прибыли в Туапсе. Уже более получаса сидим в районе порта: ждём буксир, который доставит нас в Фальшивый Геленджик. Через дорогу на стадионе проходят занятия баскетбольной секции. Заметив наш профессиональный интерес, тренер предлагает выставить команду. Наивный, он, конечно, не знает, что волейбол и баскетбол – это две дисциплины, по которым мы ежегодно сдаём зачёты на уроках физкультуры. В баскетбол у нас играют все, а вот Володя Погорелов уже не первый год защищает честь училища, у него великолепные дальние броски. Он безоговорочный капитан.
     Погорелов раздевает десять человек, распределяет номера. Противник у нас рослый, все одеты в спортивную форму. Мы – в ботинках, семейных трусах и матросских тельняшках. Сразу собираются болельщики из местных. Сражение идёт на равных, все стараются сделать больше, чем умеют. Володя в самые неподходящие для противника моменты, словно для того, чтобы покрасоваться перед местными девицами, демонстрирует свои дальние броски филигранной точности. После окончания матча, когда гудок буксира возвещает о начале посадки, обе команды качают его под визг и восторг местного девичьего бомонда.

     Обживаем свой лагерь, набиваем соломой матрасы и наволочки для подушек, вытряхиваем пыль из залежавшихся одеял, наводим порядок в 50 – ти местных армейских палатках, разгоняем пауков и сороконожек. У палатки дежурного офицера уже висит расписание занятий на неделю. Завтра у нас «шлюпочное дело», а это значит, что после завтрака бочковые получают кастрюли с обедом и чайники с компотом. На весь день нас выгоняют в море на шестивесельных ялах. Сегодня погода неплохая, дай – то Бог, чтобы завтра не испортилась.
Наш класс умещается в трёх шлюпках, а ведь когда – то и четырёх было мало – произошла жизненная усушка и утряска. Теперь – то я знаю, что до окончания училища больше никого не спишут. Шестеро садятся на вёсла, бочковой – вперёдсмотрящий. За рулём кто – либо из старшин или офицеров. На мачте дежурного по базе появляется трёхфлажный сигнал: «шлюпкам выход разрешён». Выбираем швартовы, заваливаем кранцы, вставляем вёсла в уключины.  «Вёсла на воду!», - командует старшина. Двинулись.
     Шлюпочная база находится в устье реки Адырба. На левом, более высоком берегу, ближе к выходу в море – база торпедных катеров. Мы проходим мимо, стоящих у длинной причальной стенки стройных красавцев. Пару лет назад здесь ещё были и  «малыши» - фанерные катера времён войны, которые в щепки разлетались от прямого попадания снаряда. Спасало их то, что имея авиационный двигатель и два гребных винта, они обладали высокой маневренностью и  большой скоростью. Почти поднимаясь из воды, перепрыгивали боновые заграждения, прорываясь для атаки во вражеские порты.
     Теперь стоят «комсомольцы» - высокобортные, дюралевые, с четырьмя торпедными трубами. На некоторых – установки залпового огня, легендарные «катюши». Гребём не торопясь, чтобы рассмотреть технику вблизи, осмыслить, что же изменилось за прошедший год. Минуем «ковш» - искусственную бухточку, прикрывающую устье реки от черноморских штормов. В открытом море шлюпки сразу начинают переваливаться с борта на борт. Старшина перекладывает руль и бортовая качка сменяется ещё более неприятной – килевой.
В этом году я почувствовал какое – то странное изменение в своём организме. Обычно, уже подходя к шлюпочной базе, от одного только запаха смолёных канатов меня  начинало тошнить. А в этом – ничего! Интересно, полезет ли в меня обед, после четырёхчасовой болтанки? 
     Находиться в море мы должны восемь часов. Всё это время мы можем либо грести, либо ходить под парусом. Главное – не покидать зону видимости дежурного на сигнальной вышке. Руки устали и налились кровью, на спине под тельняшкой выступила испарина. Уже второй час мы как каторжные лопатим этими отнюдь не лёгкими даже у «шестёрки»  вёслами, а невозмутимый старшина, как заведённый, продолжает своё: «И..и…и  - раз! И  - раз!..», обозначая тем самым ритм нашей гребли. Когда гребёшь, на качку почти не реагируешь, лично я чувствую себя вполне нормально.
     Но вот старшина сдаётся, видно наши физиономии настолько скисли, что от их вида и у него помутнело на душе: «Вёсла долой!». Молниеносно убрали и закрепили вёсла. Работаем чётко, каждый знает своё дело, подсказок не надо. Быстро устанавливаем мачту, крепим ванты, расшнуровываем парус. Наконец – то долгожданное: «Парус поднять!». Взмывают вверх два белых полотнища: кливер и фок. Четверо сидят на шкотах, двое могут отдохнуть. Но отдыхать им особенно не приходится, пользуясь хорошим ветром, старшина сажает первого за руль и начинает делать из нас моряков: «Поймать ветер и выжать скорость до максимума!». Рулевой приводит шлюпку под ветер, даёт команду перебросить кливер на противоположный борт, вытравить шкоты. И вот шлюпка, подобно бабочке о двух крыльях, порхает по волнам. Падая в очередной провал, вздымает веер брызг, которые нас не минуют. Одна за другой следуют команды: «Поворот – оверштаг!», «Поворот – фордевинд!»…. Отработав программу по полной схеме , рулевой уступает место следующему.
     На носу шлюпки, обняв кастрюли, лежит бочковой. Его задача не дать расплескаться борщу и компоту, иначе на него посыпятся санкции. Ещё пару лет назад, желающих обедать в море, практически не было. Почти все, периодически переваливаясь за борт, отдавали морю свою дань – не переработанные остатки завтрака. Потом и отдавать уже было нечего, лица зеленели, сознание расплывалось. Живая сущность протестовала против такого надругательства над организмом, пытаясь просто вывернуть его наизнанку.
     Видимо моя сущность смирилась с непоправимым, и, когда мы легли в дрейф, привязав шкоты к рукам, я, к своей радости, сумел первый раз за четыре года пообедать в море. Кажется, я становлюсь моряком. Намного позже я понял, что восемь часов – это не восемь суток, и то, как клевала шлюпка, не сравнить с килевой качкой корабля, когда палуба вдруг уходит из под ног, а из за борта на тебя уже нацелен гребень очередной волны. Зазеваешься, и вода, сбивая с ног, волочит тело по палубе до противоположного фальшборта. Всё это и есть – флотская наука, мы её постигали годами. Перемазанные в соплях и блевотине, бледные, словно сомнамбулы, выходили из шлюпок, качаясь на готовых в любой момент подкоситься ногах.  Мучились, страдали, но с каждым разом отходили всё быстрей. Через три – четыре дня снова выходили в море и молили Господа, чтобы погода не подвела.
     «Шлюпочное дело» включало в себя так же все премудрости морского такелажного искусства: вязание узлов, плетение матов, кранцев и муссингов, канатов, пеньковых верёвок и т.д. На боцманской дудке мы, как в старом русском парусном флоте, исполняли все положенные на корабле команды. Изучали однофлажный и трёхфлажный своды сигналов. Каждый день перед завтраком, стоя друг перед другом, махали красными флажками. На зачётах, скорость чтения и передачи семафорных текстов должна была быть не менее 150 знаков в минуту Азбуку морзе, работая на красный фонарь клотика, осваивали зимой в стенах училища.
     Чем ещё мы занимались в лагере? Конечно же, ненавистным мне английским, под руководством бессменного педагога – капитана Бабыкиной. Не имея особой способности к языкам, я всегда был у неё отстающим. Знанию английского у нас придавали особое значение: в старших классах один день в неделю (в четверг, единый по стране «рыбный день») все офицеры и старшины говорили с нами только по- английски. Бабыкина вела нашу группу – 10 человек с пятого по десятый класс. Высокая,  худощавая, она была воплощением  строгости и  педантизма. Её женственность ни разу не выплеснулась на нас милой улыбкой или каким–нибудь нестандартным рассказом из своей жизни, а ведь оно была переводчиком в советской миссии при подписании мирного договора с Японией на американском линкоре «Миссури». Если она и улыбалась, то выдавая очередную колкость по нашему адресу. Я у неё был грушей для отработки прямых и боковых ударов. Как я ни зубрил, ей всё было мало: и произношение не то, и ошибки в диктантах делаю, и Паст Префект у меня никудышний. По ночам она мне снилась в самых кошмарных снах. Валькирия!
Каково же было моё удивление, когда на первом курсе училища, желая проверить уровень подготовки первокурсников, англичанка попросила каждого сказать хоть что–нибудь по-английски. Всё, что говорили коллеги, мне тогда казался жалким лепетом. Когда очередь дошла до меня, я выдал ей сложно подчинённое предложение в ненавистном мне Паст Префект, состоящее примерно из двадцати пяти слов. На её лице промелькнула улыбка, и с тех пор, с её милого молчаливого согласия, английским я уже не занимался, регулярно сдавая только переводы текстов, заимствованные мной из «Нью Таймс».

     Преподаватель литературы и русского языка майор Барыленко, перед отъездом в лагерь, продиктовал нам названия минимум двадцати произведений, которые мы должны были прочитать «на отдыхе». Помню, с каким наслаждением, лёжа в кровати во время «мёртвого часа», я читал про Мещёру, её исконно  русскую природу. Его задания были далеки от  школьной программы, которую, как я полагаю, нам надлежало изучать в училище. Но это было наше родное,  русское, затрагивающее самые сокровенные струны формирующегося сознания. Читали мы все много. Незабываемые, до слёз доходившие переживания я получил от двух произведений: «Труженики моря» В. Гюго и «Овод» Э.Л.Войнич. Обожествлял Пушкина, Лермонтова, но это нисколько не повлияло на то, что моими любимыми писателями и поэтами по жизни стали: Паустовский, Ильф и Петров, Саша Чёрный, Надсон и пр.
На сегодня в расписании у нас «Огневая подготовка». Она заключалась в том, что недалеко от посёлка, вблизи Коровьего пляжа, мы палили по мишеням из винтовок времён первой мировой войны (образца 1984 дробь 1930 года). Там же иногда с крутого обрыва мы бросали в море боевые гранаты. Помню, как однажды нас великолепно разыграл преподаватель общевойсковой подготовки майор Ивахненко. Устройство гранаты, так же как и прочего стрелкового оружия, мы под его руководством осваивали ещё в училище. Здесь  же надо было преодолеть естественный страх перед ней. Вытащив из ящика с боеприпасами гранату, Ивахненко напомнил, что выдернув чеку, не отпускай рычаг до броска, иначе начнётся отсчёт времени задержки взрыва – 9 секунд. Он небрежно выдернул чеку, отпустил рычаг и, глядя на нас, досчитав до четырёх, кинул гранату в море. Ровно через пять секунд громыхнул подводный взрыв, столб воды рванул вверх. Продолжая о чём–то говорить, он достал вторую гранату. Держа её над головой, не прерывая интересный разговор, выдернул чеку и отпустил рычаг. Он всё ещё самозабвенно говорил, а мы уже считали: «Раз, два, три, четыре, пять…..». По счёту семь, восемь в наших рядах началось смятение, мы все пали оземь. Граната в его руках не взорвалась, она была учебной, просто надо было проверить, а не наделает кто–нибудь при этом в штаны. У нас всё обошлось. Был один случай, когда боевая граната просто вывалилась из чьей – то дрогнувшей руки. Майор саданул по ней ногой и отбросил в море. Бросать гранаты мы старались подальше, надеясь наглушить побольше рыбы, которую собирали  после выполнения упражнений.
     Физическая подготовка в летнее время сводилась в основном к двум дисциплинам: бег и плавание. Если с бегом я ещё как – то справлялся, то  после тбилисского бассейна, к плаванию моя душа совсем не лежала. Впрочем, уже в конце первого лагерного срока я хорошо держался на воде и даже мог проплыть 25 метров. На следующий год случилось событие, заставившее превозмочь себя в «любви» к этому виду спорта.
     В конце лагерного сезона, отстреляв на стрельбище положенные каждому два десятка патронов, мы, волоча на себе огромные винтовки и ящики боезапаса, возвращались домой. Почти четырёхчасовое пребывание на солнце,  вытопило из нас все жизненные соки. Тропа подобралась к «ковшу» и вдоль берега виляла вплоть до шлюпочной базы. Увидев наши лица, ожившие при виде воды, Ивахненко сжалился. Остановив взвод, приказал, положив ружья, всем раздеться и свернуть обмундирование. Робу скрутили в узел, загнав внутрь «гады», так мы называли яловые ботинки за их неуклюжесть и тяжесть. Узел, перетянув ремнём, следовало взять в левую руку. Ширина реки, углублённой в этом месте, составляла метров пятнадцать. Причальная стенка на противоположном берегу была свободна, так что развернувшись, надлежало проплыть метров тридцать, держа над водой своё барахло. То, что предстояло преодолеть, было для меня непредсказуемо. Первую половину дистанции прошёл успешно, но на повороте сбил дыхание, начались сложности. Ненавистные «гады» гирей тянули на дно. После каждого очередного вдоха я всё глубже уходил под воду, и, в конце – концов,  на поверхности не появился. Хватив ртом эамазученную жижу, я вспомнил маму, которая может так и не дождаться дитя в отпуск, загрустил и опустил барахло в воду. Толкая его перед собой, быстро достиг берега. Майор смотрел на всё происходящее без тени сострадания. Дал команду: «Одеться! Взять винтовки и продолжать движение». Почти половина личного состава представляла собой жалкое зрелище: вода с нас текла ручьём, хищно чавкая при каждом шаге, в ставших совсем не подъёмными ботинках.

     Но это уже в прошлом. Теперь мы  взрослые, наши плавательные нормативы достигли одного километра. Прыжки в воду с пятиметровой вышки тоже дались не сразу. Хотя мы и прыгали с пирса «солдатиком»,  я почему–то сделал в первом прыжке всё наоборот: развёл в стороны ноги и посмотрел на приближающуюся воду. Отбил всё, что только было можно. Такие уроки не проходят даром, объяснять мне технику прыжка в дальнейшем необходимости не было. Загоняли нас на вышку до тех пор, пока не почувствовали, что у нас исчез страх перед высотой.

     Каждый год мы играли в войну. В этом году традиционные разборки между «красными» и « синими», показались нашему руководству устаревшими. Восьмые и девятые классы, одев по-походному (одеяло – скатка, противогаз, боевой карабин с десятью холостыми патронами, вещмешок с сухим пайком), посадили в шлюпки и своим ходом отправили в Геленджик. Встречный ветер не дал нам возможности преодолеть это расстояние за световой день. Наша белокрылая флотилия: от лёгких ялов до двенадцативесельных баркасов, времён Стеньки Разина, растянулась на несколько километров. К вечеру, подоспевший катер, собрал на буксир неудачников и приволок на Тонкий мыс. Ночевали под открытым небом у наспех разложенных жидких костров.
     Рано утром, помыв физиономии и сомкнув ряды, мы пешком двинулись через Геленджик восвояси. Вот тогда–то я и должен был бы увидеть Людмилу. Она сидела на парапете набережной и, болтая ножкой, смотрела на наши понурые физиономии: «Какие же они все замученные», - думала она, и чувство жалости к нам перевесило тогда чувство восторга.
У меня в сердце тоже ничего не ёкнуло, скорее всего, я её просто не видел, так как пот, стекающий из-под бескозырки, затмил очи. Жара действовала удручающе: вещмешок, скатка и карабин, угнетали натуру, выжимая из неё последние соки. Мысль о том,  что скоро нам придётся тащиться по горам, приводила в уныние. А офицеры требовали от нас ещё и поддерживать равнение в строю. На окраине Геленджика сделали небольшой привал. Подкрепились жалкими остатками сухого пайка, хлебнули тёплой воды из своих фляжек и снова в путь.
     Солнце уже давно перевалило за полдень, мы идём вдоль линии электропередачи. Её протянули во время войны, оборудуя базу торпедных катеров.  Тропа, проложенная вдоль деревянных столбов, давно заросла. Пробиваемся через густые поросли молодняка. Линию тянули напрямую, поэтому приходится постоянно забираться в гору и тут же терять высоту. Где –то на дороге нас ждёт засада условного противника. Как и положено, высылаем вперёд головной и боковые дозоры. Особенно внимательно присматриваемся к полянам, хоть изредка, но они попадаются.
     С высоты очередной горки видим свой посёлок: несколько небольших одноэтажных домишек, утопающих в зарослях леса и садов; двухэтажное здание штаба базы и серо-зелёные пятна наших палаток вокруг футбольного поля. Над камбузом вьётся призывный дымок.
Название Фальшивый Геленджик прилипло к поселению после очередной Русско – Турецкой войны, когда П.С.Нахимов, сосредоточив свои корабли в Геленджике, в небольшой бухте, южнее базы, установил несколько корабельных макетов и муляжей. Турки, поднимаясь вдоль берега к Новороссийску, увидели русскую эскадру и, развернувшись в боевой строй, начали её атаковать. Каково же было их удивление, когда вышедший из Геленджика отряд кораблей Нахимова, отрезал их от моря и прижал к берегу, имея отличные возможности для маневра. Исход поединка после этого был предсказуем.
     С горы нам отлично была видна вся бухта, лишь условно похожая на геленджикскую. Прямо под нами стрельбище, а это значит, что мы уже дома. Даже лошадь после изнурительной дороги, почувствовав запах родного постоя, прибавляет шаг. Что - то вроде второго дыхания открылось и у нас.  В мозгу был лишь один идеал человеческого счастья: сбросить навешанный на нас камуфляж, снять эту насквозь промокшую от пота форму и погрузиться в морскую прохладу. Даже ужин отступил на второй план.
     Наши дозоры, решив, что поход закончен, начали подтягиваться к основной колонне. Командиры и сами недоумевали, а где же засада? И вдруг, в сотни метров от стрельбища на нас обрушивается шквал огня. Справа и слева строчили пулемёты, щёлкали ружейные выстрелы, летели взрыв–пакеты, добавляющие ещё больше шума и вони в общую неразбериху. По стратегической идее, нам надлежало пасть оземь и рассредотачиваться. Но мы упрямо шли на пулемёты, аки святые – пуленепробиваемые, нам было уже всё равно – мы дома, а ужин ещё никто не отменял.
     Конечно, были и часы отдыха, когда мы бегали и играли на обширной территории фруктового сада, отданного во время войны катерникам. При желании можно было мобилизовать нашего офицера – воспитателя и отправиться всем классом в горы или вдоль берега моря. Чаще всего ходили вдоль берега в сторону Джанхота. Купались, ловили рыбу, крабов, просто дурачились.
     Однако, самым любимым днём у нас была суббота. В распорядке  она значилась как «банно – прачечный» день. Баню нам никто не построил, а на стирке белья в прачечной, видимо, решили сэкономить. Всё это вместе совмещала для нас речушка Адырба. После завтрака, собрав постельное  бельё, мы отправлялись на речку. Проходя по деревянному мосту, с любопытством заглядывали вниз. О! Какой величины кефали ходили там. Глядя на них, мы сожалели, глотая слюну, что нет ни одной боевой гранаты, которые мы так бездарно тратили на мелководье, разрывая в клочья зазевавшихся зеленух. Однако, наша добыча была впереди.
     У каждого класса вдоль реки было своё облюбованное место. Старшина выдавал нам по маленькому кусочку хозяйственного мыла и читал последние наставления. В этом кусочке для нас был и шампунь для головы, « Дав» для тела и «Ариэль» для стирки белья и одежды. За полчаса мы управлялись со всем. Выстиранное барахло было разложено и развешено для сушки на гальке и прибрежных кустах. Мыть голову особой необходимости не было, так как до десятого класса нас стригли наголо. Мы с Романом, намылив друг другу спины пучками осоки, шли ловить рыбу. Конечно, это должна быть не килограммовая кефаль, которая гипнотизировала нас под мостом. В нашу мыльную и шумную воду она не заплывала. Но бычки–то водились!
     Теперь представьте себе картину: на пнях и корягах, в воде и на берегу сидят несколько десятков абсолютно голых пацанов (трусы тоже положено было стирать) и, вооружившись крючками и червячками, молят Бога послать им хоть какой–нибудь улов.
Сегодня лично я готов петь ассану и милосердному Богу, и адербинским бычкам. Несколько поколений нахимовцев цедили здесь воду своими простынями, утаптывали голыми пятками рыбные нерестилища, расковыривали палками их жилища, периодически травили их мыльным раствором, а сейчас в наглую, опустив кучу крючков, требуют добычи. Теперь представьте голого папуаса, который дико скачет на камнях, издавая вопли радости. В вытянутой вверх руке, он держит за нижнюю губу небольшого бычка. Это был я!
     Рыба – это еда, много рыбы – это пища. Можно было развести костёр, и уже через пару минут есть рыбий шашлык. Но это, отнюдь, не рационально. Более полезно и питательно, собрав добычу у нескольких человек, соорудить челобитную, явившись на камбуз с уловом. Посмотрев на мелочь в кастрюле и на наши голодные глаза, кок, зачерпнув из лагуна с первым блюдом немного баланды, освящал ей наш улов, доводил до кипения и отдавал добытчикам. Это было намного полезней.
     Наша летняя столовая представляла  большой длинный навес, под которым на земле стояли деревянные артельные столы, с соответствующими скамейками. Готовили пищу под таким же открытым навесом, в походных армейских кухнях. Всё было на виду, всё было доступно. Эта видимая доступность и провоцировала нас каждую ночь совершать набеги с целью найти там что–нибудь съестное.
     Дежурный офицер спал  с двух до шести, так что в три часа ночи в центре лагеря на футбольном поле собирались дневальные, жаждущие приключений. Впрочем, мы все прекрасно знали, что на камбузе ничего нового не найдём. Котлы чисто вымыты, все продукты надёжно заперты. Но сердобольные поварихи именно для таких, скучающих по ночам романтиков, всегда оставляли между разделочными столами фанерный бочонок с томат – пастой. Поэтому у каждого участника похода заранее был припасён кусок хлеба, на который надлежало щедро намазать найденную добычу.
     Кормили нас не плохо, четыре раза в день. В училище вечером, после четырёх часов самоподготовки, полагался «вечерний чай». Не взирая на название, нам выдавали стакан молока с только что испечённым на кухне пирожком. В это же время дежурный по роте поздравлял именинников, одаривая каждого традиционным тортом. Вот тут для несчастных и начинался «момент истины»: по неписаным правилам обязанностью именинника было разрезать торт ровно на 28 частей, по количеству едоков, сидящих за общим столом. Тарелку с тортом он пускал по кругу, то, что оставалось, возвращалось к нему. Этот самый маленький кусочек и был его праздничным подарком. У нас существовало много не писаных правил, которых мы строго придерживались в обиходе: бачковой, помимо кости из борща, мог взять себе две горбушки; если на завтрак давали варёное яйцо, можно было биться до победы. А вот если ты за завтраком рассыпал соль, то будь добр в обед отдать свою котлету тому, кто в этот день получит двойку и т.д.
     Летом, когда физическая нагрузка резко возрастала, подрастающий организм был не прочь съесть что–либо, сверх положенных рационом калорий. Особенно страдал от недоедания наш «толстяк» Гена  Петров. В полном смысле слова толстяком он тогда ещё не был, но где–то на генном уровне был расположен к полноте. Мы, как могли, сочувствовали его беде, и, если была такая возможность, о нём не забывали. Когда осенью мать присылала мне очередную посылку с фруктами, то после обследования дежурным офицером её содержимого на предмет неположенных вложений, Роману и Генке всегда доставалось самое большое яблоко. Впрочем, и мне от посылки кое–что перепадало: можно было взять каждого вложения по две штуки ( две конфеты, два яблока, два мандарина, остальное – народу).
     За нашим «бачком» Генке давали безапелляционное право брать горбушку после бачкового. Хлеб мы съедали весь, куски считать было излишне, кухонный автомат резал так, что каждому причиталось по три куска. Если когда и попадался лишний – это была добыча бачкового. 
     Однажды летом, когда мы уже стояли в строю, готовые следовать на обед, Петров довольно громко произнёс:
- Иду на спор, что съем всё, что причитается на обед, один за весь бачок.
Было очевидно, что всё он, конечно, не съест – по объёму не влезет. Человек просто хочет нажраться, и мы единодушно решили удовлетворить его просьбу.  Ребята нас поддержали: от каждого бачка нам поступили продовольственные дотации. Народ внимательно  наблюдал за установкой негласного училищного рекорда. Вначале с ликующей физиономией Гена слопал все котлеты, потом,  смешав кашу с супом, поглотил и ЭТО. Физиономия его уже не выражала восторга, морда покраснела, на лбу появилась испарина, как–будто он только что закончил марафонскую дистанцию. По условиям  состязания, всё, что он не доест, будет запихнуто ему за шиворот. Когда он допивал седьмой компот, чувствовалось, что если его наклонить, то из него польётся. На столе оставалась большая часть хлеба, кости и сухофрукты. Хлеб мы рассовали по карманам, кости и сухофрукты отправили чемпиону за шиворот. Взяв его подмышки, незаметно для дежурного, отволокли Генку в кусты, где он преспокойно проспал до ужина.
- Ой, ребята, - заявил он за столом, - теперь у меня есть что вспомнить.

     Моя мать знала, что я тоже скучаю по не традиционной пище, поэтому к моему приезду домой всегда жарила любимые мной крымские чебуреки, после поедания которых в непристойных количествах, я с такой же неумолимостью страдал расстройством желудка. Так всегда начинался мой отпуск.
     Обойдя всех родственников и выслушав их традиционные восторги, я с радостью сбрасывал форму и бежал к своим друзьям. И каждый год я замечал, что мир на месте не стоит: бывшие пацаны превращаются в юношей, старшие – уже настоящие мужчины. Уехав к тётке, поступил в ПТУ  мой лучший друг Вовка, с которым мы по зелёной молодости запустили в горящую плиту пригоршню боевых патронов. Хорошо, что после первого взрыва, когда сантиметров на десять подпрыгнул комфорочный диск, а пуля, врезавшись в стену, выбила кирпич, мы проворно выскочили во двор. Печку пришлось перекладывать, стёкла – вставлять, а нам – рихтовать измочаленные родительскими ремнями задницы. Заметно подросли сопливые малолетки, но появились такие же новички.
     В этом году и случилась та загадочная история, которую десять лет спустя я рассказывал поздним вечером двенадцатилетней Ольге (Людмилиной двоюродной сестре) во дворе их приветливого геленджикского дома.
     В Глухом переулке,  напротив нашего дома, был двор, в котором жил мой друг Игорь. Классовое расслоение было чуждо нашему обществу, но вот материальное – существовало. Родители Игоря, по тем временам, были намного зажиточнее, чем мы, однако ко мне относились всегда приветливо, угощали конфетами и даже приглашали к обеду, если мы в это время находились в их дворе.
     Буквально через пару дней после приезда Игорь высвистал меня на улицу.
- Толян, будь я гадом, если расскажу тебе неправду. Уже несколько дней меня гложет одна и та же мысль. Буквально перед твоим приездом родители потащили меня на похороны дальнего родственника, то ли графа, то ли …, короче говоря, из бывших. Похоронили его на «горке» в фамильном склепе. Но что меня поразило, так это венок. Вот бы его стащить!
- А зачем, цветы всё равно уже завяли.
- Да нет! Эти – никогда, они кованные из металла.
- Ну, даёшь! А на фига им это?
 - Это, как мать говорит, старинный дворянский род, так вот эти графья имеют очень обострённое чувство почитания своего прошлого. Поэтому считают, что патриарха нужно хоронить в соответствии с лучшими традициями. Ты бы посмотрел, какие в венке розы? Каждый лепесток  откован до такой тонкости, что через него проступает свет.
- Не бреши, металл свет не пропускает.
- Вот те крест! – и Игорь начал обкладывать себя знамениями.
     Тут уже начали подходить и другие «орлы» нашего переулка. Долго думали, рядили, в конце–концов решили, когда стемнеет, идём брать склеп. Венок разделим на сувениры.
Судя по тому, что среди сверстников я уже пользовался авторитетом, подготовку к экспроприации взял на себя. Игорь согласился быть нашим наводчиком.
- Сбор в 20  часов, родителям сказать, что идём на танцы. У кого есть, взять фонарики.
Когда я стал собираться на танцы, мать недоумевала: «Зачем ты одеваешь такие старые брюки? Одень форму».
- Мама, - философски  парировал я, - Зачем мне форма? Девки облипнут, пацаны потом морду набьют и форме – конец. А это ведь первый срок!
     В восемь вечера собрались человек шесть. Идти до старого кладбища было недалеко: по улице  Субхи – до городского рынка (ныне парк Тренёва), перейти через пустырь, где в 1945 году нам давали парад Победы, (ныне стадион) и подняться в горку (после войны новых захоронений здесь уже не было). Возле входных ворот стояла небольшая часовня, её привратник запирал по ночам калитку и следил за порядком на кладбище.
     Просочившись через брешь в каменном заборе, мы попали на территорию нашего вселенского будущего. Огромные деревья, шелестя кронами, гоняли по могильникам лунных зайчиков. Зловещие тени сжимались вокруг нас плотным кольцом и распаляли страхами наше ещё не вызревшее сознание. Игорю,  шедшему впереди, передали единственный у нас фонарик. Лавируя между оградами, крестами и могильниками, вышли на дорогу.
- Теперь направо, - почти дрожащим голосом прошептал проводник.
     Изначальное чувство тревоги, переполнявшее наше сознание, постепенно перерастало в страх. Казалось, достаточно было малейшего пустяка, чтобы ужас заледенил наши сердца. Я поневоле вспомнил ночные рассказы тёти Нины в нашей дворовой беседке и пристально всматривался в темноту: не раскачиваются ли где на могилах кресты или памятники?
Неожиданно тишину разорвал загробный скрип такой силы, что, казалось, открывающийся гроб выдавливает наружу толщину деревянного настила. Нет, это не калитка, поворачивающаяся на ветру. Все, как по команде, замерли на месте. Скрип повторился с нарастающей силой, казалось, что уже каменная плита выворачивается из тисков надгробья.  Понимая, что когда оцепенение кончится, мою команду сдует как ветром, я судорожно искал спасительный выход. Вдруг меня осенило:
- Пацаны не дрейфить, - как можно более спокойно произнёс я. – Это не гроб, скрип раздаётся сверху.
     Все взоры устремились к небу. На фоне рваных облаков, в магическом свете луны, метались взлохмаченные кроны деревьев. После непродолжительной тишины снова заскрипело, теперь уже все убедились, что это трутся, склоняясь друг к другу, стволы огромных деревьев
- Мы уже пришли, - прохрипел Игорь, направив луч света на внушительное сооружение из камня и чугунных решёток.
     Несколько ступенек вниз, пару шагов вперёд, и мы перед решётчатой железной дверью. На мой, ещё не успевший вырваться вопрос, Игорь показал вверх, осветив просвет в 25 – 30 сантиметров между потолком и кромкой решётки. Осмотрев личный состав, я остановился на Серёжке, мальчишке было уже лет 12, но ростом и комплекцией он не вышел. Разбитной, не робкого десятка, он верховодил сверстниками и вполне бы мог согласиться на поступок, укрепляющий его авторитет. Словно прочитав мои мысли, Серёга устремился к решётке, залез наверх и, распластавшись, перевалился на ту сторону.
     Чтобы попасть в склеп, надо было сделать несколько шагов по коридору и повернуть налево. Тусклый свет фонарика освещал старую кладку противоположной от входа стены. Сергей довольно решительно двинулся вперёд, дойдя до проёма, и уже чуть было не повернув, он жутко вскрикнул и бросился обратно к двери. Братва, как по команде, рванула наутёк. Я уже успел выскочить наверх, но, опомнившись, достал дрожащей рукой спички и посветил, выбирающемуся из-за решётки Серёжке. О! Как он рванул, выбравшись на волю. Собрались вместе уже за проёмом кладбищенской ограды. Сергея трясло словно в лихорадке.
- Бегом домой, - скомандовал я.
     И мы понеслись по усыпанной лунным серебром дороге… Потом ещё долго сидели у себя в Глухом на крыльце парадного подъезда тёти Ани. Чуть заикающегося Сергея поили горячим чаем и слушали его исповедь.
- Хотите верьте, хотите – нет, но на меня шёл скелет, раскинув в стороны руки, пытаясь меня схватить.
     Постепенно нас по одному растащили по домам родители.
На следующий день мы уже смеялись над своими ночными страхами. Сергей ходил с понурой головой, чувствуя себя виновным за случившееся. На восемь вечера назначили новую вылазку, достали второй фонарик, наметили кандидатуру верхолаза. Сергей лезть категорически отказался.
     На этот раз добрались без приключений: ветер стих, деревья не скрипели, темнота уже не вызывала вчерашнего первозданного страха. Спустившись в склеп, осветили коридор и громкими голосами начали подбадривать очередную жертву. Чувствовалось, что в душе парень ругает себя за дневную беспечность. Перелезши через калитку, он обеими руками вцепился в прутья и категорически отказался идти внутрь. Кое-как его уговорили, пообещав в случае чего не убегать, пока он не перелезет обратно. Робко продвигаясь вперёд, лазутчик, кажется, заранее предчувствовал, что его ждёт за поворотом. Дойдя до угла, и быстро заглянув в темноту склепа, он разумно не стал кричать. Мгновенно сорвался с места, прыгнул к решётке и оказался на нашей стороне.
     И снова мы позорно бежали.  Оказывается и на этого пацана тоже напал скелет. Они с Серёжкой сопоставили свои образы – всё сходилось.
- Чудес не бывает, - безапелляционно заявил я. А сам подумал, может и вправду там скелет поставили? Надо бы проверить. И мы придумали выход.
     На следующий день Игорь надел свой лучший костюм (ни у кого больше костюмов не было). Потрясли родителей и наскребли аж целых три рубля мелочи, обменяв их на одну рыжую купюру по дороге на кладбище.  Начищенные игоревы штиблеты,  сверкали девственной чистотой, белоснежная рубашка своей белизной резала глаза, на безукоризненном костюме было всего четыре складки, и те на брюках. Небольшая природная хромота придавала ему особую аристократичность: ну точно Чайлд Горольд – последний англосаксонский король Англии. В руках Игорь нёс великолепный букет роз, наворованных нами накануне. Знакомой дорогой подошли к церквушке у входа на кладбище. Отыскали привратника. Назвав свою родовую фамилию, Игорь объяснил, что он не мог вовремя приехать на похороны прадедушки, и хотел бы возложить цветы на его могилу. Ключ от склепа домработница не нашла, а всё семейство на выходные отбыло в Алушту.
- Я хотел бы воспользоваться вашим ключом, - произнёс он и, чтобы рассеять всяческие сомнения, затолкал трёшку в кулак привратника. По тем временам это были приличные деньги.
Уже через пять минут сторож открывал перед нами  заветную дверь склепа. Зайти с ним Игорь пригласил только меня и Серёжку. Завернув за угол, мы не увидели никакого чучела. В склепе было пять мраморных плит, на которых выбивались звания и фамилии захороненных. У дальней плиты стояло несколько шикарных венков, наш -  лежал на надгробье. Да, это было настоящее произведение искусств, каждая роза была оригинальна и не похожа на любую другую. Бутоны, шипы, изгибы листьев были настолько натуральны, что, казалось, могли составить украшение любой антикварной художественной лавке.
     Игорь возложил цветы, перекрестился, поцеловал угол  плиты и уселся на каменную скамейку. Стоявший в конце процессии Сергей, долго рассматривал стену. Его внимание привлекли  контуры рисунка, еле заметного на уже изрядно потемневшей от времени штукатурке. Стоящий рядом с ним служитель, заметив его внимание, объяснил, что ещё до революции старый граф привёл в склеп художника и тот фосфоресцирующимися красками нарисовал на стене скелет:
- Когда – то он даже светился, а теперь не знаю, давно не заходил сюда ночью.
- А зачем он здесь понадобился, - спросил Сергей.
- Злых людей отпугивать по ночам.
Нам всё стало ясно. Мило распрощавшись, мы отправились восвояси. Этой же ночью склеп пал. Уже на следующий день наши пацаны дарили своим возлюбленным удивительной красоты цветы. Моя роза где–то затерялась у матери в суматохе неразберих и переездов.

     А этот случай, как оказалось впоследствии, круто повлиявший на мою последующую жизнь, произошёл весной 1954 года. Мы заканчивали девятый класс. Была суббота. После занятий – аврал: скребём стёклами паркет, натираем его мастикой, моем грязное, лижем засаленное, стираем в воде  сопливое, гладим выходное. Сегодня самоподготовки нет, после ужина народ отдыхает: кто ушёл в увольнение, кто отправился на танцы в наш клуб, желающие посмотреть кино, с наступлением сумерек, приглашались на училищный двор. По субботам старшеклассникам выдавали билеты в театр или на концерты, по два на каждого желающего.
     Мы с Анатолием Васильевичем в этот день писали роман, закрывшись в классной комнате, разрабатывали сюжет. События должны были разворачиваться в Испании. Действующие лица – наши интернационалисты, которые после победы Франко, не смогли эвакуироваться на Родину. В процессе подготовки к написанию романа, мы перерыли гору литературы. Географию Андалусии, где предполагалось развернуть события, знали вплоть до названия деревень. Каждый работал по своему плану, а вот сегодня мы должны были состыковать наши проработки, соткав единое целое. Творческий процесс захватил нас так, что когда мы услышали топот на лестнице, то не придали ему никакого значения: звонка тревоги не было, а в остальном разберутся без нас. Каково же было наше удивление, когда придя поздно вечером  в спальню, мы там никого не нашли.
- Где вы пропадали? – наскочил на нас дневальный Вова Скорый, - с неба свалились, ничего не знаете? Ой, что тут было, что тут было!
     А было то, что часов в восемь вечера в клуб буквально ворвалась задыхающаяся от быстрого бега растрёпанная девчонка и истошным голосом завопила: «Мальчики, ваших бьют в парке!» У всех, кто был в клубе, мгновенно взыграла молодая кровь. Увлекая за собой малышей, смотревших во дворе кино, огромная толпа, преодолев забор, выплеснулась на набережную и понеслась к «нахимовскому»  парку. Расстояние было не малым. И когда туда подоспела первая группа, драка в основном закончилась. Разъярённый контингент нахимовцев подчистил всех и всё. Рассказывали, может как байку, что одним из последних через забор перелез дежурный офицер, который до этого безуспешно пытался остановить толпу. Он бежал сзади всех с пистолетом в руках, уже ничего не кричал, так как окончательно сбил дыхание. Откуда ни возьмись, его обгоняет шкет ростом чуть выше табуретки. На руке у него уже намотан ремень, бляха воинственно телепается по сторонам. Бросив на бегу фразу: «Дяденька поднажми, а то опоздаешь! – он уходит в отрыв.
     Закончилась эта эпопея тем, что комендант города на автомашинах пригнал батальон солдат. Они оцепили парк и забрали всех, кто там был.
     В эту ночь у нас в роте спало лишь 15 – 20% личного состава. Отбившись от коллектива, мы уже считали себя изгоями. К обеду следующего дня вернули репрессированных. Вместо уроков во всех классах срочно проводились комсомольские собрания. Перейма долго и нудно разъяснял всю безответственность нашего поведения. Особенно досталось классному комсоргу и составу бюро. Мы понимали, надо что – то сделать, чтобы помочь воспитателю исправить патовую ситуацию. И тогда кто – то умный предложил: «Давайте  переизберём комсорга и всё бюро, так как они пошли на поводу подсознательных влечений разума». Оказалось, что неподсудных у нас в классе только пять человек. Вот из них и избрали комсомольский орган: Завадский – комсорг, Романенков – заместитель, Скорый – член бюро. Обрадованный таким покаятельным исходом  Перейма, поспешил с докладом в высшие инстанции. А мы, новоиспечённые комсомольские руководители, понурив головы, сидели перед затихшим классом.
     Таким образом в выпускной аттестации у меня появилась запись: «Комсорг класса, занявшего по итогам учебного года первое место в училище». В первом месте заслуги моей не было никакой. Просто мы уже были взрослыми и прекрасно понимали, что наша успеваемость – наше будущее. Если у тебя в аттестате были почти все пятёрки, то за тобой было право выбора высшего училища. Мы с Толяном чётко определились, идём в Училище инженеров оружия изучать основы атомной энергетики. Однако, жизнь военных непредсказуема и в конце концов получилось то, что получилось: сокращая вооружённые силы, Хрущёв на 50% урезал наш выпуск. Чтобы найти повод для отчисления, сгодилось даже то, что у некоторых (таких как Роман) зрение было чуть ниже единицы. Так и разошлись с ним наши пути.

     Уже после первого курса училища я каким–то чудом попал в общежитие сельскохозяйственной академии им. Тимирязева в Москве. Встреча была захватывающей. Из пяти моих одноклассников, практически «на ура» поступивших на факультет, где учили проектировать трактора и танки, не было только Льва Ашчьяна – нашего супер отличника, впоследствии закончившего  МИМО. Пили, закусывали, взахлёб делились впечатлениями от новой жизни. И вот тогда–то Роман запел про дальнюю станцию, где трава по пояс… Какой голос, честно скажу, от него такого я не ожидал. После академии Толян попал в Ленинград на Кировский завод. Женился, произвёл на свет двух великолепных дочек, получил квартиру на проспекте  Стачек.
      А выпускная нахимовская аттестация сыграла не последнюю роль в моей судьбе. На первом курсе училища меня избирают комсоргом роты, так я и рулил до тех пор, пока не поступило указание создать среди молодняка партийную организацию. Я становлюсь парторгом. А уже после того, как мою жизнь ещё раз перелицевали,  и я вместо флота попал в ракетные войска, меня тут же избрали парторгом дивизиона. Распрощался я с партийной стезёй только попав в военную приёмку.
     С огромным чувством благодарности вспоминаю грузин нашей роты, устроивших всем нам великолепный праздник на сорокалетие училища. Однако это особый и длинный разговор. На встрече в Тбилиси кто–то дал мне алмаатинский адрес Юры Баринова. По прибытии домой, я сразу же написал ему открытку. Встречу трудно описать словами, так как происходила она на чувствах и эмоциях. В училище мы были просто одноклассниками, 28 лет ничего не знали друг о друге, встретились семьями как закадычные друзья, которые, казалось, никогда не расставались. Так в дальнейшем и было.

     Как–то зимой, на излёте моей алмаатинской карьеры, позвонил из Москвы Станислав Петров, нахимовец первого выпуска, а ныне контр–адмирал. К нему обратились  наши младшекурсники с просьбой отыскать в Алма – Ате их коллегу. В 1955 году наше училище было расформировано. Младшие классы отправили в Ленинград. На уроке физподготовки у них произошёл несчастный случай, когда восьмиклассник, сорвавшись с перекладины, сильно ударился головой. Парню дали вторую группу инвалидности  и списали. Родителей у него  в живых не было, уехал в Алма – Ату к тётке. Несколько лет назад, навестившие друзья, в городе его так и не разыскали. Моя задача: найти и оказать содействие.
     Как районному инженеру  мне полагалась машина, на которой мы с водителем Сашей Бахматом  объездили чуть ли не пол города, пока не нашли вначале тётку, а потом и его самого.  По рассказам родственницы, жил он где–то недалеко от входа на кладбище в трансформаторной будке, получая скудную пенсию по инвалидности. Бросив машину, утопая в снегу, мы с Сашей пошли в направлении к высоковольтной линии. К будке снежным комом скатились сверху.
     Испуганный хозяин был несказанно удивлён тем, что его нашли нахимовцы. Он долго не хотел в это верить, но вдруг из глаз покатились слёзы, он обмяк и обхватил голову руками.
Вы видели когда–нибудь убежище бомжа? В углу на ящиках – груда тряпья, являющая собой логово, в  котором хозяин спасался от холода. Увидев, что мы обратили внимание на кучу пустых бутылок из под  бормотухи, заявил, что не спивается, а  просто, добавляя к чаю, согревается, когда стоят сильные морозы.
     Уже через несколько дней мы завезли в его «апартаменты» целую машину барахла. На общем собрании приёмки, когда я рассказал о человеческом несчастье, ему сразу дали звание – «сын приёмки». Натащили столько вещей, что пришлось ограничить приём, т. к. это уже было по третьему или четвёртому экземпляру. В довершение всего кто–то засунул в машину даже телевизор.
     Уже через год мы вселили нашего подопечного в однокомнатную квартиру в новом доме, которую выхлопотали через военкомат, как сыну, отец которого погиб на фронте. Перед моим отъездом из Алма – Аты, он уже устраивался на работу к нам на завод.
     На этом, пожалуй, ставлю точку. В 1992 году ушёл из жизни Анатолий Васильевич Романенков. Он органически не принял, навязанной нам системы человеческих отношений. Мы были детьми своей эпохи. У нас  сформировались иные критерии нравственности, человечности, духовности. Новая власть, казалось, пилила нас по живому. Романа допилили. Я ушёл в творчество, в эзотерику, в поиски смысла и правды жизни. Чувства оптимизма не прибавилось, но теперь оно подпитывается совсем не материальными стимулами. Жаль, что во всём сущем я стал разбираться слишком поздно. 


                Единственное письмо  отца с фронта .  28 июля 1941 года.

                Юлинька !
     Я тебе хоть изредка, да пишу. Доходят ли письма – не знаю, но я их уже послал пять штук.
     Жив, здоров, настроение хорошее и тем лучше, что окружающая среда командного состава особенно симпатична. Чувствую себя в хорошей семье. От моих же лапушек я ещё не имею ни одного письма, хотя и не удивительно, за эти десять дней произошло так много нового и переменяно так много мест, что письма, видимо, не поспевают за нами.
     Как живёте? Все ли здоровы? Как Галочка и Толик? Вот те вопросы, которые постоянно сидят в голове. Не бомбят ли вас? Как настроение? Как с питанием? Как–то не верится, что через несколько дней я не увижу моих любимых   Лапушек, не смогу их расцеловать. А произойдёт это видно очень не скоро. Обстоятельства дел затягиваются и конца и края пока не видать
     Как – то психика начинает перестраиваться, довольствуешься обыденными мелочами, так сегодня выспался и помылся в бане. Это высшее блаженство сегодняшнего дня. Всё время со дня выезда из дома идут дожди. Высыхать не успеваешь. Знакомая обстановка далёкого прошлого вновь воспринимается на яву. Дождь, однако, имеет и свою прелесть, меньше бомбят, но злее грызут комары. Вот и помири все эти мелочи  внутри маленькой душонки жалкого человечка. Да, трудненько нам, лапушки. Говорю «нам», так как ощущаю и твои хлопоты, Юлинька, и Толинькино одиночество, и Галушкину заброшенность. Ну, темнеет окончательно. Бросаю сегодня.
     Сегодня тоже не сумел выбрать времени до вечера. С утра бомбили, потом повседневная неотложная работа и заботы как бы одеть и накормить всех, …

Продолжения нет.