Первые послевоенные

                С   9-го  мая  1945-го  года  начался  отсчёт  времени, которое  потом  и  историки  и  в  народе  стали  называть  “послевоенными  годами”.

                Утром  этого  дня, дедушка, как  обычно,  тщательно  побрился,  приладил  к  отсутствующей  ноге  протез  и  заковылял  к  остановке  трамвая,  на  котором  он  добирался  на  работу.  Но  не  прошло  и  часа,  как  он  вернулся, с  грохотом  распахнул  дверь  и, с  порога,  чуть  ли  не  закричал: “Паша, война  кончилась!”

                В  нашем  огромном  дворе,  куда  с  двух  корпусов  выходили  двери  и  окна   чуть  ли  не  сотни  квартир, творилось  что-то   невообразимое. Люди  кричали, смеялись, обнимались, ребятишки  радостно  прыгали, видя  этот  экстаз  взрослых  и  не  совсем  осознавая  значимость  события.  Кто-то  вынес  на  балкон  патефон  и  завёл  весёлую  пластинку. А  некоторые  женщины  стояли  в стороне  от  ликующих   соседей  и  тихо  плакали. Они  в  годы  войны  уже  получили  похоронки  (у  нас  их  называли  “сев  тухт” – чёрные  бумаги)  на  своих  мужей, братьев, сыновей  и  в  этот  радостный  и  долгожданный  для  многих  день, им  ждать  возвращения  с  войны  было  уже  некого.
      Действительно, как  в  песне, радость  со  слезами  на  глазах!


                Когда  первые  эмоции  поутихли,  начались  ожидания  возвращения  с  фронтов  тех, кого  ждали  долгих  четыре  года.

                Первого, кто  вернулся  в  наш  двор, мы, девяти-десятилетние  мальчишки, увидели  первыми, когда  на  пустыре  за  двором  гоняли  мяч.  Высокий  солдат  медленно  шёл  со  стороны  вокзала. Через  левое  плечо  перекинута  шинель. За  спиной  небольшой  солдатский  вещмешок. Мы  сразу  заметили, что  правой  руки  у  него  нет. Пустой  рукав  его  солдатской  гимнастёрки  был  свёрнут  и  пришпилен  почти  у  самого  плеча. Наша  игра  остановлена  и  мы  следим  за  солдатом.

                Когда  он  проходил  мимо  нас, то  улыбнулся  нам  доброй  и  какой-то  грустной  улыбкой. Он  зашёл  в  наш  двор  и  по  крайней  деревянной  лестнице  поднялся  на  второй   этаж. По  длинному  балкону  прошёл  к  входу  в  одну  из  квартир  и  только  тогда  мы  поняли,  к  кому  из  наших  дворовых  друзей  вернулся  с  войны  отец. Его  четверо  ребятишек  подняли  радостный  крик, а  жена  то  плакала, то  смеялась  и  причитала, повиснув  у  него  на  шее: “Живой! Живой!”. Oбычные эмоции тех незабываемых дней!

                Через  несколько  дней  мы  заметили, что  по  утрам, он, в  той  же  солдатской  одежде, нацепив  боевые  награды, выходил  со  двора  и  домой  возвращался  только  к  вечеру. Поговаривали, что  он  пытается  устроиться  на  какую-нибудь  работу, но  его, однорукого, никуда  не  берут. Думаю, что  он  получал  какую-то  пенсию  за  потерянную  на  войне  руку, но  прокормить  на  эту  пенсию  большую  семью  было  трудно. Насколько  я  помню, он  так  и  не  устроился  на  работу.

                Недалеко  от  наших  четырёх корпусов  (официально  они  назывались  “Дешёвые  дома  Горсовета”.  Так  писался  и  адрес  на  конвертах  писем)  было  большое  красивое  четырёхэтажное  здание – жилой  дом  сотрудников  управления  Ереванского  завода  синтетического  каучука. Часть  первого, нежилого, этажа  занимал “Народный  суд”  нашего  Сталинского  района.Угловое  помещение  было  оборудовано  под  общежитие  для  рядовых  милиционеров, которые  служили  в  4-ом  городском  отделении  милиции. На  этом  же  этаже  был  небольшой  продуктовый  магазин. Перед  этим зданием, в  центре  большого  пустыря  на  высоком  столбе  был  укреплён  мощный  громкоговоритель. В  годы  войны  по  этому  громкоговорителю  объявляли  воздушную  тревогу.  Военные  действия  тогда  велись  уже  в  районе  Кавказских  гор  и  до  Еревана  так  и  не  дошли, но  вероятность  воздушных  налётов  и  бомбардировок  была. Если  воздушная  тревога  объявлялась  ночью, то  все  были  обязаны  выключать  электролампочки  в  квартирах  и  домах  или  плотно  занавешивать  окна. За  этим  следили  домкомы – домовые  комитеты. А  когда  война  закончилась, то  динамики  на  столбах  использовались  только  как  радио  городской  радиосети. Передавали  новости, музыку, концерты  по  заявкам  радиослушателей. Радио  тогда  было, пожалуй, единственным  окном  в  мир. Редкие  радиоприёмники, появившиеся  перед  войной, с  началом  войны  были  у  населения  отобраны  и  их  ещё  не  возвратили. А  такое  чудо,как  телевидение, было  делом  ещё  неблизкого  будущего.  Телефоны  же  были  только  в  квартирах  очень  важных  деятелей,  в  наших  же  четырёх  корпусах, где  было  около  двухсот  квартир,  не  было  ни одного.

                На  основные  продукты  питания – хлеб, сахар, масло,крупы  ещё  не   была  отменена, введённая  с  началом  войны, карточная  система. В  начале  каждого  месяца  семье, по  числу  членов, выдавались  карточки  в  виде  отрывных  марок  и  эти  продукты  можно  было  купить, только  “отщипнув”  от  карточки  нужную  для  каждого  продукта  марку. Иногда  завозимых  в  магазин  продуктов  хватало  не  всем  и, чтобы  успеть  получить  их, приходилось  заранее  занимать  очередь.

                В  один  из  дней  бабушка, ещё  затемно, заняла  очередь  в  тот  самый   магазин.  Что  должны  были  “давать” – не  помню. Когда  я  проснулся,  то  пошёл  сменить  бабушку. Очередь  была  уже  солидная – не  менее  двух  сотен  человек. Недалеко  от  меня  в  очереди  стоял  тот  самый  солдат. Всё  в  той  же  солдатской  одежде, но  уже  довольно  поношенной. Такими  же  поношенными  выглядели  и  его  кирзовые  сапоги.

                По  радио  из  Москвы  передают  бодрые  марши,  весёлые  песни, а  потом  настала  очередь  новостям. Рассказывают, как  обычно, о  том, что  “жить  стало  лучше, жить  стало  веселей”, что  зерна  с  гектара  собрали  много, а  чугуна  и  стали  выплавили  ещё  больше.      
               
                В  очереди  уже  мало  кто  слушал  эту  обычную  новостную  передачу.  Того  всепоглощающего  внимания  к  новостям, как  во  время  войны,  уже  не  было. Чтобы  скоротать  время  до  открытия  магазина, говорили,  в  основном,  на  бытовые  темы  да  ещё  обменивались  предположениями  о  том, по  скольку  будут  давать  продукта  в  одни  руки.

                Солдат  же  ни  с  кем  не  разговаривал, молча  слушал  радио  и  был  погружён  в  свои  невесёлые  мысли. Вдруг, ни  к  кому  не  обращаясь, как  бы  сам  себе, произнёс: “Враньё  всё  это, не  верю  я  советскому  радио”. Казалось, никто  не  услышал  его  слов. Но, увы… Это  было  утром. Когда  продажа  завершилась  и  все  разошлись  по  домам,  то  где-то  после  полудня  в  наш  двор  въехал “воронок”. Воронком  в  народе  называли  такой  крытый  грузовичёк  с  решёткой  на  дверях. В  таких  машинах  приезжали  арестовывать  кого  либо  или  потом  привозили  его  в  суд. Если, вообще, привозили!

                Из  воронка  вышли  двое  в  форме  и  поднялись  в  квартиру  солдата.  Оттуда  раздались  крики  и  плач, но  уже  совсем  не радостные, как  в  день его  возвращения  с  войны. Через  несколько  минут  эти  двое  вывели  солдата, втиснули  его  в  машину  и  уехали. На  балконе, перед  комнатой  солдатской  семьи, стояли  плачущие  дети  и жена. Больше  никто, никогда  его  не  видел. Что  с  ним  стало – неизвестно. Только  его  осиротевшая  семья  продолжала  бедствовать  ещё  много  лет.

                Рассказывали,  что  в  соседнем  дворе, между  корпусами  1 и 2  тоже  случилась  послевоенная  трагедия.  Вернувшийся  с  войны  мужчина  начал  среди  ночи  выходить  на  балкон  и  будить  весь  двор  страшным  хохотом. Хохотал  до  тех  пор, пока  кто-либо  не  бежал  в  дежурку  отдела  милиции  и  вызывал  по  телефону  скорую  помощь. Ему  делали  успокаивающий  укол  и  уезжали. Но  это  стало  повторяться  всё  чаще  и  чаще  и, в  конце  концов, сочтя, что  он  окончательно  сошёл  с  ума, увезли  его  в  психиатрическую  больницу.

                Вторым  в  наш  двор  вернулся  с  войны  наш  непосредственный  сосед. Звали  его  Унан. Его  комната  находилась  прямо  за  стенкой  нашей  квартиры, но  входил  он  к  себе  с  соседнего  входа.  Унан  не  просто  “пришёл”  с  войны, он  въехал  в  наш   двор  на  трофейном  немецком  “Опеле”. На  такой  точно  машине  разъезжал  в  “Семнадцати  мгновениях  весны”  киношный  Штирлиц. Потом  пару  раз  Унан  выезжал  на  этом  “Опеле” куда-то.   А  вскоре, поставив  его  во  дворе  напротив  своего  окна, он  больше  им  не  пользовался.  Видимо  в  машине  что-то  сломалось,  а  чинить  эту  немецкую  иномарку  у  нас  в  Ереване  никто  не  взялся. Так  эта  машина  и  простояла  во  дворе  года  три-четыре. Сначала  куда-то  исчезли  её  колёса. Может  быть  и  сам  Унан  снял  их,  чтобы  не  смущать   воришек.  Потом  раскурочили  красивые  прямоугольмые  фонарики-указатели  поворота  из  боковых  стоек. Эти  указатели  выскакивали  и  загорались  с  той  стороны, в  какую  водитель  хотел  свернуть. Двери  машины  или  оставались  незапертыми , или  кто-то  вывел  замки  из  строя. И  из  неё  начали  исчезать  приборы, фары, а  вскоре  и  красивые  кожаные  сиденья. Проходя  мимо  своего раскулачиваемого  “Опеля”,  Унан  только  усмехался ,  видимо , не  очень  переживал  постепенное  исчезновение  машины. Кончилось  тем, что  когда  от  машины  осталась  только  пустая  скорлупа  кузова, его  погрузили  на  грузовик  и  увезли  со  двора.

                Дедушке  Коле  Унан  подарил  привезённую  из  поверженной  Германии  немецкую  безопасную  бритву. Красивый  бронзовый  бритвенный  станочек  и  пачка  настоящих  шведских  лезвий  лежали  в   коробочке  из  толстой  коричневой  кожи. Но  мой  дедушка  продолжал  бриться  своей  опасной  бритвой.  Бритьё  у  него  было  поставлено  на  уровень  важного  ритуала.  И  поскольку  вся  наша  квартира  состояла  из  одной  единственной  комнаты, то  и  весь  процесс  бритья, начиная  от  заточки-правки  бритвы, разведения  мыльной  пены, самым  бритьём  и  кончая  освежением  тройным  одеколоном  “Шипр”, проходил  у  нас  на  глазах.

                И  только,  когда  в  1949-ом  году  дедушку  поразил  сильный  инсульт  и  у  него  отнялась  рука,  бриться  не  только  опасной, но  и  подаренной  безопасной  бритвой  он  не  мог. Бабушка  призвала  меня  срочно  освоить  брадобрейство  и  хотя  бы  раз  в  два-три  дня  брить  дедушку  безопасной  бритвой.  Я  с  удовольствием  и  энтузиазмом  взялся  за  это. Разводил  пену, покрывал  ею щёки , подбородок, бороду  и,  почему-то  с  весёлым  хихиканьем, принимался  за  бритьё.  Дедушка, сначала  в  такт  со  мной, тоже  начинал  смеяться,  а  потом  его  смех  переходил  в  судорожные  рыдания  и  из  глаз  лились  слёзы.  Он  очень  переживал  своё  бессилие,  а  инсульт, как  известно, поражал  ещё  и  нервную  систему. А   ведь  совсем  недавно  мой  дед, хотя  и  ходил  на  протезе,  был  очень  сильным  и  энергичным  мужчиной. Работал  он  на  механическом  заводе  и, когда  я  по  какому-либо  делу  приходил  к  нему,  то  на  одном  месте  его  трудно  было  застать.  Он  на  своём  протезе  носился  по  всему  заводу. Был  врождённым  механиком  и  прекрасно  разбирался  во  всех  видах  станков. Одно  время  заведывал  ЦИС-ом, центральным  инструментальным  складом  завода.  Заводчане  его  очень  уважали, но  называли  по  фамилии – Кутузов, хотя  фамилия  его  была  Дулузов.  Видимо  считали, что  “Кутузов” ему  подходило  больше.               

                Ходить  к  дедушке  на  завод  мне  приходилось  по  разному  поводу.  Чаще   за  хлебом.  Выше  я  рассказывал, что  тогда  хлеб  получали  по  карточкам.  А  деду  раз  в  неделю  на  заводе  выдавали  ещё  одну  буханку  хлеба  дополнительно. Хлеб  этот  был  высшего  качества  и  выпекали  его  на  фабрике  “Кармир  рушак” – “Красный  кондитер”.  Пекли  из  очень  хорошей  муки. Сами  буханки  были  пышными  с  блестящей  светлокоричневой  корочкой.  “Рушакский “  хлеб  считался  чуть  ли  не  деликатесом.

                Поскольку  в  начальных  классах  я  учился, в  основном,  во  вторую  смену, то  утром, до  ухода  в  школу, я  успевал  сходить  к  дедушке  на  завод  и  принести  домой  хлеб. Мы  жили  в  районе  вокзала  недалеко  от  проспекта  Микояна  (потом  он  стал  проспектом  Октемберян, а  сейчас  это  проспект  Тиграна  Великого), а  дедушкин  мехзавод – в  районе  другого  проспекта, имени  Орджоникидзе. Туда  можно  было  добраться, проехав  с  пол  часа  на  трамвае  или  пройти  напрямик  через  железнодорожные  пути.
   
                Охрана  завода  меня  хорошо  знала: “ Вай!  Внук  Кутузова  пришёл!”  Я  забирал  у  дедушки  ещё  свежую  и  вкусно  пахнувшую  буханку  и  шёл  обратно, как  и  туда, через  железную  дорогу. Одна  из  линий  этой  дороги  называлась  “Горветка”.   Она  была  не  очень  загружена  движением  и  вела, пересекая  несколько  городских  улиц, на  винный  комбинат  “Арарат”.  Оттуда  отправлялись  вагоны, гружёные  бочками  с  вином, которое  везли  на  продажу  в  разные  области  Союза.

                В  том  месте, где  я  переходил  эту  Горветку,  была  свалка  металлолома, привозимого  с  полей  недавних  сражений.  Это  было,  в  основном,  разбитое  стрелковое  оружие, пулемёты, миномёты, отстрелянные  гильзы  от  снарядов.  Крупного  металлолома, вроде разбитых  пушек, танков, машин  и самолётов  на  нашу  Горветку  не  привозили, наверное  потому, что  в  Армении  переплавлять  такие  большие  объёмы  было  негде. Там  работали  немецкие  и  румынские  пленные  солдаты (Румыния  в  той  войне  была  союзницей  Германии).  Они  разбирали  и  сортировали  этот  металлический  хлам  и   куда-то  потом  отправляли.   

                Мы ,  мальчишки , часто  бегали  на  эту  свалку  чтобы, главным  образом, находить  звенья  пулемётных  лент. Ими  мы  играли  в “пристенок”  и, наряду  с  конфетными  фантиками, они  служили  хорошим  “платёжным  средством” в  наших  играх. Старшие  ребята  в  пристенок  играли  металлическими  монетами, но  это  считалось  уже  азартной  игрой  на  деньги. Поэтому  они  играли  в  нелюдных  закоулках, а  нас, малышню, выставляли  в  дозор  на  случай  появления  ненужных  свидетелей  или  милиции.
               
                Когда  я  проходил  мимо  этих  пленных  солдат,  они  вытаскивали  из-за  пазухи  деревянные  поделки, которые  они  мастерили  после  работы  в  своих  бараках. Предлагали  прохожим  купить  их  или  обменять  на  что-либо  съестное. Все  эти  изделия  были  исполнены  мастерски.  Из  них  я  запомнил  трещётки, медведей, колотящих  кувалдами  по  наковальне  и  гимнаста,  ловко  крутящегося  на  турнике, когда  стойки  турника  слегка  сжимали  рукой. Мне  давно  нравился  “гимнаст”  и  как-то, когда   шёл  домой  от  дедушки  с  хлебом,  я  обменял  большой  довесок  белого  хлеба  на  этого  деревянного  гимнаста.  Бабушке  о  своём  “бартере” ничего  не  сказал, а  она, помнится, и  не  поинтересовалась, откуда  у  меня  появилась  такая  игрушка.

                Труд  пленных  солдат  был  использован  и  на  других  работах. Они  работали  и  на  строительстве  самого  красивого  моста  через  ущелье  реки  Раздан. Этот  мост  начали  строить  перед  самой  войной,  а  сразу  же  после  победы  в  этой  войне  продолжили  и  завершили  стройку  в  1946-ом.  Символично, что  этот  мост  и  имя  получил  соответствующее – “Мост  Победы”.

                В  более  поздние  годы  растущему  Еревану  понадобились  новые  мосты  через  ущелье.  Были  построены  более  грандиозные  “Киевский”  и  “Давидашенский”  мосты. Но  Мост  Победы  среди  них  самый  красивый. Это  одна  из  визитных  карточек  Еревана. Примечательно, что  по  разным  сторонам  ущелья, перед  въездом  и  в  конце  этого  моста  находятся  не  менее  значимые  объекты  города – винный  комбинат  знаменитого  треста “Aрарат”  и  Ереванский  коньячный  завод  этого  же  треста.

                Не  могу  удержаться, чтобы  не  рассказать  ещё  вот  о  чём. На  гранитно-базальтовой  стене  сегодняшего  винного  комбината  укреплена  небольшая  памятная  доска. На  ней написано, что  в  находившемся  на  этом  месте  бывшем  дворце  персидского  наместника  Сардара,  в  городе  Эривань,  в  1827-ом  году  русскими  офицерами-любителями, с  участием  автора, впервые  была  поставлена  пьеса  Грибоедова  “Горе  от  ума”. Грибоедов  в  своей  деятельности  русского  посла  в  Персии  сделал  многое  для  армян  и особенно  для  армянок, угнетаемых  персами  и  был  за  это  убит  разъярённой  толпой  религиозных  фанатов.
      Александру  Сергеевичу  Грибоедову  в  самом  центре  Еревана  установлен  памятник.    

                А  к  деду  на  завод  случилось  мне  сходить  и  по  другому  поводу. Был  день  зарплаты,  а  дОма  на  текущие  расходы  денег  не  было. Бабушка  и  послала  меня (десятилетнего!)  к  дедушке  за  деньгами. Строго-настрого  запретила  мне  идти  с  деньгами  через  железную  дорогу. Трамваем  тоже  ехать  было  нельзя, чтобы  деньги  у  меня  не  умыкнули  карманники. ( Хотя  какие  это  карманники  полезли  бы  в  карман  к  десятилетнему?)  А  пешком  по  улицам  уходило  на  дорогу  больше  часа.

                Взяв  у  дедушки  часть  зарплаты, а  это  были  красные  десятирублёвки  с  портретом  Ленина  в  овале (на  купюрах  ещё  было  написано  “Один  червонец”),  и  крепко  придерживая  их  рукой  в  кармане, я  пустился  в  обратный  путь. Когда  до  дома  оставалась  треть  пути,  я  увидел  в  начале  одной  улицы  небольшую  толпу. Улица  называлась  “Колхозникнери” и  начиналась  там, где  сейчас  стоит  трёхзальный  кинотеатр  “Россия”.  Улица  эта  была  одной  из  самых  деловых  в  городе. Застроена  она  одноэтажными  частными  домами  и  тогда  на  ней  не  было  ни  тротуаров, ни  асфальта. Между  каждыми  двумя  домами  располагалась  мастерская  жестянщиков. И  так  по  всей  улице, которую  лучше  бы  назвали  “Жестянщикнери”. Здесь  изготовляли  и  продавали  любую  жестяную  хозяйственную  утварь – вёдра,  лейки, жестяные  печки  и  трубы  к  ним, ванны, ванночки,  банные  тазы  и  кружки. Вдоль  всей  улицы  с  рук  продавали  одежду,  обувь – всё  б/у, то-есть ношеное. Это  спекуляцией  не  считалось . По  улице  ходили  недавно  вернувшиеся, в  основном, из  арабских  стран  на  родину, репатрианты  и  продавали  всякие  восточные  сладости. На  голове  они  несли  большие  жестяные  лотки, в  руке  держали  складные  стулья-подставки. Тут  и  там  были  слышны  их  зазывные  выкрики  “Хаджи  Овсеп  здесь!”,  “Хаджи  Карапет  здесь!”  В  лотках  у  них  была  сладкая  пахлава, разные  козинахи, тянучая  нуга. А  “Хаджи”  они  называли  себя  потому, что  побывали  когда-то  в  святых  местах  Иерусалима.

                Когда  я  подошёл  к  столпившимся   в  начале  улицы  людям, то  увидел, что  все  они  увлечённо  смотрят  какой-то  новый  для  нас  аттракцион. Разложив  на  земле  газету  “ведущий”, тоже  новый  репатриант, сидя  на  корточках, показывал  зрителям  три  карты, одна  из  которых  была  картинкой,  а  потом  держа   “рубашками”  кверху, перекладывал  их  на  газете, меняя  местами. При  этом  с  западноармянским  акцентом  приговаривал: “Здесь  нет,  там  нет, куда  ушла,  куда  пришла?” В  конце  надо  было  угадать  где  лежит  карта  с  картинкой.  Желающий  должен  был  положить на газету  десять  рублей  и  указать,  где  по  его  мнению  лежит  эта  карта. Как  правило, никто  не  угадывал  и  деньги  уплывали  в  карман  этого  “крупье”.

                Я  тоже  начал  следить  за  игрой  и  скоро  сообразил,  как  он     добивается  того, что  зрители  не  угадывали  карту. Видимо, поскольку  я  смотрел  на  руки  этого  шулера  с  более  низкого  положения, чем  стоящие  высоко  над  ним  другие  и  я  более  близко  и  отчётливо  видел  и  карты  и  их  положение, когда  они  были  ещё  в  руках  и  в  момент  сбрасывания  на  газету. В  какой-то  момент  в одной  руке  у  него  оказывались  две  карты  одна  на  другой  и,  когда  сбрасывал  их  на  газету, то  зрителям  казалось, что  сброшена, естественно, нижняя  карта, а  потом  уже  верхняя.  Но  ловкач  умело  сбрасывал  первой  карту, находящуюся  сверху  и  этим  запутывал  следящих  за  его  манипуляциями.   

                Я  же, после  каждого  его  вопроса  “куда  ушла?” уже  точно  знал, где  лежит  искомая  карта.  Меня  так  и  подмывало  указать, но  очередной  игрок  клал  десятку  и  показывал  на  невыигрышную  карту.  Постепенно  я  вошёл  в  состояние  какого-то  нетерпения, наверное,  азарта.  А   дедушкины  червонцы  буквально  уже  жгли  мой  карман  так,  что  в  какой-то  момент  я  не  выдержал  и,  бросив  на  газету  купюру, сказал: “Здесь!” и, конечно,  угадал!  Крупье  выдал  мне  выигрыш  и, видимо  решив, что  у  меня  это  вышло  случайно, что  иногда  бывало  и  с  другими,  продолжил  игру.  Кто-то  из  зрителей  похвалил  меня: “Молодец, кёрпа (малыш)!”  Я  продолжал  внимательно  следить  за  руками  шулера  и, поставив  на  кон  новую  десятку, выиграл  снова.  И  снова  получил  выигрыш  и  недовольное  ворчание  “ведущего”.  Когда  же  в  третий  раз  я  указал  на  “правильную” карту,  то  он  уже  попытался  прогнать  меня. Зрители  приняли  мою  сторону  и  заставили  открыть  карту. Я  выиграл  в  третий  раз  подряд!

                Охота  продолжать  этот  аттракцион  с  моим  участием  у  “шоумена”  пропала. Он  убрал  карты, сложил  газету  и, под  улюлюканье  почтенной  публики, покинул  “поле  чудес”.

                Я,  гордый  и  ещё  возбуждённый  этой  игрой, пошёл  домой  и  вместе  с  дедушкиной   зарплатой  отдал  бабушке  мой  честный  выигрыш.  Деньги  бабушка  взяла, но  за  игру  всё  же  отругала.

                Все  эти  первые  послевоенные  годы  отличались  небывалым  всплеском  преступности. Кражи,  бандитизм,  убийства, ограбления  были  повседневным  явлением. Милиция  “под  завязку”  была  обеспечена  работой.  В  этом  смысле  Ереван  даже  не  был  в  числе  самых-самых. Говорили  о  воровских  столицах  “Одессе-маме”  и  “Ростове-папе”.  В  Ереване  же  одним  из самых  криминальных  был  наш, привокзальный  район.  Названия  кварталов  Шилачи, Каяран (вокзал), Сари  тах,  Тохмах  гёл,  а  чуть  подальше – Цахи  мейдан (дровяная  площадь), Конд,  были  синонимами  воровских  центров.     В  четвёртое  отделение  милиции, которое  было  недалеко  от  нас  в  торце  четвёртого  корпуса  и  находилось , по  существу,  в  центре  одного  из  воровских  анклавов, днём  и  ночью  приводили  и  привозили  задержанных.  Часто  слышалась  стрельба – это  милиционеры,  преследуя  очередного  вора  или  бандита,  стреляли  в  воздух.

                Мы, мальчишки, знали  по  именам  и  в  лицо  многих  воровских  авторитетов. Некоторые  жили  в  наших  корпусах.  Временами  они  отсутствовали  по  причине  очередной  отсидки. Многие  мои  сверстники – друзья  по  детским  дворовым  играм, попадали  в  их  орбиту  сначала  на  уровне  малолетней  шпаны, а  потом, набравшись  опыта,  становились  профессиональными  ворами, “джентельменами  удачи” и, как  говорится, искали  дорогу  в  тюрьму.  Тогда  же  я  впервые  услышал  о  ворах  в  законе. Что  означал  этот ранг,  я  не  знал, но  что  они  и  есть  самые-самые  сливки  воровского  бомонда,  мы  знали  точно.

                Бабушка,  милая  моя  бабушка  Паша!  Она  сумела  уберечь  меня  и в  это  лихое  общество  я  не  попал, хотя  жил  с  ним  бок-о-бок.

                Но  что  интересно, о  квартирных  кражах  в  наших  корпусах  я  никогда   не  слышал.  У  многих  двери  в  квартиры  вообще  не  запирались.  Думаю, что  это  было  потому, что  квартирные  воры, “домушники”,  прекрасно  знали, что  в  “Дешёвых  домах  Горсовета” живут  люди  с  небольшим  достатком  и  у  них  поживиться  особенно-то  и  нечем. Некоторые  мои  друзья, больше  понимавшие  о  положении  дел, говорили,  что  поскольку  тот  или  другой  известный  вор  живёт  в  одном  из  наших  корпусов,  то  никакие  воры  не  посмеют  наведаться  в  наши  квартиры.  То-есть  мы  в  некотором  смысле  были  “под  крышей”  этих  авторитетов.

                И  всё  же  нас  один  раз  обокрали.  Случилось  это  так. Мне  тогда  было  около  десяти  лет. Было  воскресенье. Бабушка  куда-то  отлучилась  из  дома  и  я  был  один. Приходит  к  нам  молодая  женщина , лет  30-35, русская. Спрашивает  бабушку  Пашу. Говорит, что  она  из  одной  с  ней  станицы  и  что  бабушка Паша  её  крёстная  мать.  Назвала  своё  имя  и  сказала, что  некоторое  время она  посидит  у  нас, подождёт  “маманьку”,  может  быть  та  успеет  прийти. Через  некоторое  время  попросила  воды. Я  подал. Она  говорит, что  вода  не  холодная  и  не  принесу  ли  я  ей  свежей. Пока  я  ходил  к  колонке  за  свежей  водой,  женщина  уже  собралась  уходить. Буквально  через  пять  минут  после  её  ухода  вернулась  бабушка. Я  тут  же  рассказал  ей о  визите  её  крёстной. Сказал  как  её  звать. Видимо  бабушка  не  только  хорошо  знала  свою  крёстную, но  и  была  наслышана  о  её  воровских  похождениях.  Кинулась  к  маленькому  ящичку  у  настольного  трюмо  и  сразу  обнаружила, что  пропала  единственная  золотая  вещь – её  обручальное  кольцо. Тут  же  побежала  в  милицию, благо  это  было  в  соседнем  корпусе.  Минут  через  десять  пришла  с  милиционером. Он  попросил  меня  описать  недавню ю  гостью  и  они  с  бабушкой  ушли. Вернулась  она  примерно  через  час. Говорит, что  с  милиционером  были  на  толчке (сев  шука – чёрный  рынок) и  там  они  быстро  нашли  воровку  и  он  её  задержал  как  раз  в  тот  момент, когда  уже  кто-то  торговался  с  ней  о  цене за  кольцо. Привели  задержанную  в  милицию, составили  протокол  и  посадили  в КПЗ – комнату  предварительного  задержания. К  этому  времени  и  я  обнаружил  пропажу  моего  собственного  имущества – это  мешочек  с  мелочью, которую  я  собирал  несколько  лет. Сколько  там  было  денег, не  помню, но  мешочек  был  увесистый, килограмма  три. Видимо,  крёстная  искала  и  денег  покрупнее, но  не  найдя  их, прихватила  мою “кассу”.

                Через  пару  недель  был  суд. “Процесс” проходил  очень  неинтересно  и  длился  всего  минут  десять. Я  тоже  был  в  зале  суда, но  мне, как  несовершеннолетнему, не  задали  ни  одного  вопроса. А  очень  хотелось, чтобы  судья  спросил  у  воровки  про  мой  мешочек  с  деньгами. Ведь  и я  тоже  был  потерпевшим. Бабушкину  станичницу  и  крёстную  посадили  на один  год, хотя  прокурор  требовал  два, учитывая, что  это  далеко  не  первое  её  дело. Кольцо, конечно, бабушке  вернули, а  мои  деньги – тю-тю!

                Ещё  тогда  я  был  поражён  тому,  как  быстро  милиционер  сумел  вычислить, куда  могла  пойти  воровка, настичь  её  и  задержать. И  потом  я  часто  вспоминал  и  это  происшествие  и оперативность  милиционера.

                Прошло, как  минимум, тридцать  лет. Бабушкины  ежегодные  летние  поездки  на  Кубань  завершились  тем, что, присмотрев  в  родной  станице  дом  с  большим  садом-огородом,  она  купила  его  и  уехала  туда  жить.

                Я  с  семьёй   тоже переехал  в  другой  район  Еревана, в  Арабкир. Как-то, проходя  по  улице  Комитаса, я  увидел  пожилую  пару, которая  медленно  шла, прогуливаясь. В  мужчине  я  сразу  узнал  того  самого  милиционера. Его  я  хорошо  запомнил, потому  что  часто  видел, когда  он  работал  в  “нашем” четвёртом  отделении  милиции  и  был  уже  в  звании  капитана. Сейчас  же  он  был, повидимому, уже  в  отставке  и  не  в  милицейской  форме.  Я  решил  подойти  к  нему  и  заговорить. 

                Разговор  получился  такой
            --Добрый  день, товарищ  капитан. Вы, вероятно, меня  не  помните, а  я  вас  помню  хорошо. Вы  работали  в четвёртом  отделении  милиции, а  я  тогда  жил  рядом, в  3-ем  корпусе. У  нас  тогда  случилась  кража  и  вы  буквально  мгновенно  поймали  воровку.  И  я  с  тех  пор  вспоминая  это, восхищаюсь  вашей  оперативностью.
            --Да,  я  помню  этот  случай.  У  вас  украли, кажется,  кольцо. В  те  годы  было  такое  большое  число  краж  и  ограблений,  что  у  оперативников  выработалось  чутьё  и  опыт  в  раскрытии  этих  преступлений. А  по  горячим  следам  мы, вообще, быстро  находили  воров.  Твою  бабушку, кажется, звали  Пашей?
                И, если  до  этого,  вспоминая  давно  происшедшее  событие, я восторгался  его  оперативностью,  то  теперь, по  прошествии  стольких  лет,  я  был  потрясён  его  памятью. Да, вот  такими  были  оперативники  тех, послевоенных  лет!            

                А  что  с  кольцом?  Когда  в  последний  раз  мы  всей  семьёй  были  в  гостях  у  бабушки  в  станице  Засовской, она  подарила  это  кольцо  Миле.  Это  было  довольно  массивное  колечко. Внутри  была  выгравирована  дата  её  первого  замужества – 1910-й  год.  Тогда  её, совсем  молодую  ещё  девушку, выдали  замуж  за  казака  по  фамилии  Бровко.  В  Гражданскую  войну  он  был  в  рядах  белоказаков  и  в  станицу  больше  не  вернулся.  Говорят, слышали, что  он  с  отступающей  казачьей  армией  генерала  Краснова  ушёл  за  кордон.

                В  начале  тридцатых  годов, во  времена  коллективизации,  бабушка,  как  и  многие  одностаничники, “эмигрировала”  с  Кубани  в  Ереван.  Там уже  во  второй  раз  вышла  замуж. Когда  в  школьные  годы  я  каждое  лето  ездил  с  ней  на  Кубань, то  слышал, что  станичники  называли  её  Бровчихой. Для  них  она  так  и  осталась  женой  Бровка.  Отмечу, что  бабушка  Паша  - это  сестра  моей  родной  бабушки  Анисьи. У  неё  я  жил  в  Ереване  с  четырёхлетнего  возраста, то-есть  с  начала  войны  и  они  с  дедушкой  Колей, её  вторым  мужем, и  стали  для  меня  самыми  близкими  и  родными  людьми. А  в  селе  Аштарак  с  моими  родителями  росли  мои  братья-сёстры. Я  же в  Ереване  пошёл  в  русскую  школу, затем  поступил  в  ВУЗ, а  на  родину  в  Аштарак  ездил  уже  как  гость.

                И  ещё  в  тот  наш  последний  приезд  с  семьёй  на  Кубань  бабушка  подарила  нам  дедушкины  старинные  серебрянные  карманные   часы.

                Уже  приехав  на  житьё  в  Америку, Мила  подарила  бабушкино  обручальное  кольцо  Иришке, нашей  дочери.  Кому-то  из  её  дочек  - Кристине  или  Натали  перейдёт  этот  наш  семейный  талисман  по  наследству?

                А  дедушкин  серебряный  брегет  мы  подарили  сыну.  Часы  давно  уже  не  идут, но  Игорь  ими  очень  дорожит.

                Вот  то  немногое , что  я  запомнил  и  рассказал  о  первых  послевоенных  годах.  Тогда  люди  старшего  поколения  тоже  часто  вспоминали  о  своём  прошлом.  Вспоминали, что  когда-то  были  времена,  когда  за  три  копейки  можно  было  купить  десяток  яиц, за  восемь  рублей  корову, а  за  двадцать – целый  дом. Вспоминали  они,  тайком  и  в  узком  кругу,  о  сравнительно  недавних  репрессиях  37-го  и  38-го  года.  В  послевоенные  годы  репрессии  продолжались  и  моё  поколение,  родившееся  как  раз  в  годы  пика  репрессий  тридцатых  годов,  тоже  стало  свидетелем  этих , послевоенных , репрессий. Но  ввиду  слишком  юного  возраста  сравнивать  свою  жизнь  этого  времени  было  ещё  не  с  чем.

                Поэтому ,  прикрепив  в  1944-ом  году  к  груди  октябрятскую  звёздочку, а  в  1947-ом, повязав  алый  пионерский  галстук,  мы  с  бодрым  возгласом  “Всегда  готов!”  вступали  в  жизнь.