Светлый сон чёрных базальтов

          Армянское  нагорье,  дальние отроги  г. Арагац,  долина  р. Касах,  май  месяц.
          Нас двое. Я и замечательная девушка, имя которой напоминает  красивый  розовато-фиолетовый минерал  флюорит. Мы идём  вниз по горной реке  Касах от посёлка  Апаран до небольшого городка  Аштарак. Сегодня третий день похода.  Надеемся к шести часам пополудни  быть в Аштараке и этим  закончить маршрут.
          На остановке меня и Флюру подберёт большой автобус до Еревана. Из столицы, ещё один  автобус маленький и душный в сторону  Мармарашена, через час, примерно, сделает остановку у ворот  гидрогеологической экспедиции. Останется только войти в барачное жилище, которое сколотил неизвестный  "Ниф-Ниф"  и сказать: "Крыша цела, значит, ветра не было, слава Богу.  Мы дома. Откуда вышли,  в то и возвратились".
          Маршрут,  счастливо завершаемый  синеоким майским днём, мы  с Флюрой задумали в середине марта. В Красном уголке, на столе,  наполовину занятом подшивками газет, разложили  топографическую карту,  (а рассматривание её возбуждает землепроходческие страсти), и принялись изучать  дороги,  мерить расстояния и запоминать армянские имена горных хребтов, рек и посёлков.
          На выбор маршрута, среди прочего, часто влияет особенность  пейзажа, которую  в общих чертах можно представить по топографической карте.  Кто-то обожает цветущие, пышные кущи. Но я знаю,  только войдёшь под листву, и она погружает в зелёный прохладный аквариум. Обзора нет, а запахи усыпляют. Густые сумерки и тишина.
          Пусть говорят, что сон есть самое желанное на свете. Бывает и такое. Но, всё-таки, не торопитесь отдаваться сну при свете солнца. Рискуете проспать дневную песню. Настоящую.
          Часы особенных желаний есть как  у суток,  так и у возраста. Пока глаза притягивает горизонт, его и надо доставать.
          Нам приглянулись дальние отроги  горы Арагац, второй высотки Армянского нагорья после  библейского Арарата. Заманчиво посмотреть, что представляют на сегодня чёрные лавы давно угасших вулканов, как глубоко рассекли нагорье притоки  пограничного Аракса и, конкретно, долина Касаха.
          Желание  наше вскоре исполнилось. Приближался май. Предпраздничные  начальники добреют.. Потому, возможно и приказ  накануне праздника был не только косноязычен, но и полон административного восторга.  Он гласил: "Для проведения майского похода группой комсомольцев-передовиков производства по реке Касах для бесед с местным населением выделить машину  ГАЗ-66 для доставки участников похода в п. Апаран."  Далее, как положено, подпись начальника и печать. Приказ прикололи кнопкой на доску объявлений.
          Вот так, согласно приказу, группа комсомольцев, да ещё передовиков производства в лице меня и Флюры  высадилась в последний день  апреля во второй половине дня на обрывистом берегу горной реки Касах.
                *
          Долина Касаха одна из самых необжитых в  Армении. Это глубокий извилистый шрам на суровой тёмновыпуклой "щеке"  Армянского нагорья.
          Касах спешит на юг к Араксу.  Спешит и спотыкается в завалах валунов. С досады сеет низкие, скользящие дожди. Черно блестит омытый  струями базальт и воздух около него прохладен...
          Ширина потока и десять, и двадцать, и пятьдесят метров. С одной стороны на другую мы несколько раз переходили вброд. Но не везде так можно, иногда вода толкает, что не устоять и рюкзак пробует воду.
          Долина местами смыкается в ущелье, но чаще, как принято говорить, имеет корытообразную форму с неширокой, цветущей поймой. Влаги здесь вдоволь. Травы густые, сочные, источают сильные незнакомые запахи. Казалось бы – вот пастбища земли обетованной! Сейчас появятся стада овец с пугливыми глазами, с травой, торчащей изо рта. И агнцы белые времён библейских уставятся на нас, замрут в предчувствии о жертвенном своём предназначенье.
          Но... за три дня пути ни жилья, ни людей, ни овечьих стад  мы не встретили. Открывалась только природа. Отвесные базальты и полутьма черноклинных ущелий, глубоких и глухих, откуда веяла прохлада. Одинокий стипль-чез Касаха по валунам под струны водяного "контрабаса". И рядом, на низкой пойме незнакомые яркие цветы, просвеченные солнцем до красноватых, тонких стёкол.
           Смотри, дыши, пей воду из горсти.
           Горячее горло да горным хрусталём окатить!!  Что вместо этого предложит город?  Ничего.
           И чтоб не стало приторно от райских  благ,  как наказанье хворостиной, внезапно хлестанут  дожди из остренького бисера и  "высекут"  до нитки, до холода между лопаток.
          И так три дня. Блаженство – наказанье. Я возроптала: "А за что? Грехи-то где?"  "А воровство глазами?  Что видим, впрок  берём и в душу прячем, не спросив благословенья", -- насмешливо сказала Флюра.
                *
           Продолжая путь, со дна долины мы увидели на высоком берегу у самого  обрыва Армянскую Григорианскую  церковь и решили посмотреть её ближе.
           Тропинка, едва заметная, всё же существовала и мы без труда по глыбам, как по ступеням, поднялись со дна долины на высокий берег и вошли в храм.
          Совершенно пустое гулкое пространство. Стены из грубых  нешлифованных  блоков когда-то розового туфа. На гранях блоков тёмными  кругами укрепились лишайники. Я дотрагиваюсь до них рукой и один "кружок" отпадает, как старая болячка. Флюра зачем-то поднимает  "корочку", разглядывает и негромко, как бы раздумчиво, произносит: "Микроскопическая скрытная жизнь, проявленная  сухими узорами, - спутник скудости и заброшенности".
          Узкие оконные проёмы расположены высоко, почти касаются  свода. Свод не похож на православный купол. Это шестигранная пирамида, сложенная,  как и стены, из туфа. Грани круто, клинообразно уходят  ввысь.
          Ни алтаря, ни клироса, ни иконы, ни голов, склоненных в послушаньи.
          И всё-таки – это церковь. Среди полутёмных, разорённых чертогов крепко стоит высокий каменный крест из двух перекладин. У подножья креста горит свеча. На белой тряпице лежит свежий лаваш. Кто-то заходил совсем недавно. Может, смотрит откуда-то на нас. Кто он? Монах? Пастух? Просто верующий, затепливший свечу?
          Человек в целом благоустроенном мире не нашёл утешения, а здесь, в полуразвалинах, видимо, нашёл. Здесь он молится.
          Да, это  церковь.
          Смущённые запустением и бедностью, мы ещё некоторое время постояли под сводами холодной пирамиды, напряжённо слушая тишину, и когда вышли из полумрака и сощурились от солнца,  то ещё острее почувствовали свободу Армянского нагорья. Высокий простор кружил голову. Это была суровая свобода и далеко не всем под силу оценить её. Здесь нет места изнеженности и дармовой сытости. В каменистых сухих просторах каждый стебель сражается за глоток воды, и каждый дом-- за пядь земли без камней.
                *
          Наш поход удался. Это была хорошая большая прогулка в майские праздники. Казалось, жажда новых впечатлений утолена. И если бы ничего больше не случилось, всё равно мы с Флюрой  вспоминали бы эти майские дни долго, с наивной радостью и лёгкой грустью.  Но,  видимо, нам причиталось больше. Главное было оставлено  случаем на последний час.
          "Давай не будем спускаться к реке. Пойдём верхом", -- предложила Флюра. "Давай, так даже интересней", -- согласилась я.
          От церкви к Аштараку мы пошли высоким берегом, а Касах бежал за нами где-то внизу и его пенистые скороговорки до нас почти не долетали.
          Мы шли хорошим ровным шагом, когда  удовольствие доставляет сама ходьба. Шли, болтали о пустяках, читали в очередь стихи. Даже спели  что-то "совсем туристское" и рассмеялись.
          После бесконечного перепрыгивания с глыбы на глыбу там, у русла неспокойного Касаха, поверхность высокого берега казалась  старым добрым асфальтом  где-нибудь на заброшенной площади заштатного городка.  Выветрелые  серые лавы лежали почти ровно, почти. Там, где было чуть-чуть повыше, черепно блестела каменная нагота, но там, где вдавилось хотя бы небольшое "блюдце", по-сиротски ютились хилые травяные младенцы. Они беззвучно вопили: "Воды! Воды! Воды!"
          Но небеса не слышали траву, или, быть может, слышать не хотели. Праздничные,  яркие и жаркие, как синяя глазурь из обжига, они поливали землю солнцем от зари до зари.
          "Выживай, трава, если можешь.  Не выживешь – другим вольготней будет. Зачем взошла? Кто звал?"
          И мы, не оглядываясь, спешим мимо, не то чтоб, соглашаясь с небом, но, оправдываясь бессилием помочь и защитить.
          Шепелявит щебень под подошвой. Тропинка вихляет "бёдра" и вправо, и влево, но явно идёт под уклон.
          Кто ж не знает, как заманчиво-легко катиться под уклон? Пусть даже к пропасти. Пусть к водопаду.  Что уж говорить о конце маршрута. Второе сердце застучало справа  и стало их "два в одном". Пустые рюкзаки не тянут, а только гонят мягкими шлепками.  И так бы мы дошли до Аштарака, довольные походом и собой, как вдруг!!,  не говоря ни слова,  без жеста,  без намёка, на полушаге,  от удивления врастаем в камни.
          У наших ног, над чёрным щебнем чёрного базальта парили трепетные светлые  венцы.  Субстанция цветочных привидений, взошедшая из темени остывших недр...
          "Над вечным покоем"  угасших вулканов цветы держала тишина и мне стало  чувственно понятно выражение – "застывшая музыка".
          Мы замерли и зачарованно глядели на горное диво...
          Таких букетов ни в сельских палисадах,  ни в городе на клумбах мы не встречали.
          "Откуда ж  это,  Флюр?" --- спросила я.
          "С неба явились и заблудились", -- сказала Флюра и сбросила рюкзак. За ней приземлилась и я.
          Термос нацедил по полкружки чая и подмигнул зеркальным донышком. Бутербродов уже не было, да и не хотелось. Флюра достала своего "федьку" и начала прицеливаться. Мимо такой натуры не проходят.  Самое  время и мне  разглядеть цветы подробнее.
          Лепестков было шесть. Три  фиолетовых  с оттенками и три светлых, почти белых. Лепестки собраны в композицию  так, что тёмные образуют внизу широкую трехгранную лампаду и над ней поднимается лёгкое пламя  белых лепестков.
          Если смотреть на цветок сверху, то, кажется,  выпятились пухлые африканские губы и струят серебристый воздух. Аромат нежен, едва уловим.
           "Светлый сон чёрных базальтов", -- сказала я.
          "Точно. Цветочки не от мира сего", -- сказала Флюра.
          Мы сорвали по три цветка, обернули корни мокрым полотенцем и так везли цветы в автобусах до самого  нашего жилья. Совсем стемнело, когда мы вращали ключи в дверях барачных комнатушек и потом наспех устраивали маленькие букеты в литровых банках с водой.
          На следующий день в конторе и на базе экспедиции только и разговора было, что о диковинной находке: "Где взяли? В горах нашли? Вах, вах! Как красиво!"
          Однако интересно,  никто из армян ни в автобусе, ни среди наших буровых мастеров – завзятых  садоводов, никто не знал,  как  зовут цветы. Все восхищались незнакомцами и все уверяли, что не видели таких никогда.  Наконец в конторе,  Ганна Ивановна Костюченко – маленькая синеглазая украинка, устроившая на подоконниках почти оранжерею, осторожно молвила: "Похожи на  ирисы". Возражать было некому. Так и пошло. Одно слово добавили – "горный" и окрестили – "Горные ирисы".
          Похваставшись находкой, я понесла мои цветы – теперь уже горные ирисы обратно в барак и, когда, войдя в комнату, ставила в банку, в глаза бросилось то, что вчера в поздний час, от усталости я не заметила. А заметить было что.
          Накануне похода наш замечательный буровой мастер Карлен Саркисян, будто  бы поздравляя с праздником, принёс в Красный уголок из собственного сада охапку нераспустившихся тюльпанов. Несколько цветков досталось и моей комнатушке. Крупные надутые бутоны горели изнутри, как фонарики под колпачком. Три дня ждали они моего возвращения. Жажда цветения действовала неотвратимо  и, даже смертельно раненые, обезноженные цветы распустилась.
          И вот теперь рядом с раскрытыми  тюльпанами стояли горные ирисы.
          Две красоты поглотили моё внимание.
          Тюльпаны обжигают. Цветок в руке – и держишь пиалу ярчайшего  пьянящего напитка, и пригубить его  робеешь. Букет на праздничном столе, на белой скатерти и греет, и подсвечивает, как живой огонь.
          Тюльпаны сильны открытой напористой красотой. Армянские сады переполнены этим яростным цветком.
          Набор красок у горных ирисов – сама сдержанность. Белое  и фиолетовое. Вот и вся палитра.  Но как подобраны оттенки!  Как в  контуры разведены цвета!
          Ирисы – тонкая акварель скрытной горной жизни. Написали её минералы древних базальтов на зыбкой белизне кочующих туманов.
          Высокий прямой стебель горного ириса очень крепок, гораздо крепче, чем у тюльпана. Но как нежно и своенравно дрожат  изнеженные лепестки его венца!
          Цветок интересен. Он пробуждает фантазию. Легко найти связь его рисунка с линиями гор и дальних облаков.

          Я поняла – смотреть на цветы  по отдельности – одно,  видеть их вместе, неразделёнными пространством и временем, совсем, совсем другое. Слишком большое напряжение ложится на душу.
          Когда любишь честно и любишь непохожее, разве возможен выбор без горьких сожалений?  И я разделила цветы.
          Тюльпаны поставила на тумбочку,  ирисы  на подоконник, поближе к свету. Пусть постоят так, чтоб я не видела те и другие вместе. В природе у каждого своё место. Пусть будет так и в моём жилье.
                *
          Окончен первый рабочий постпраздничный день. На базе дежурит  сторож и две собаки. В барачных комнатушках готовят ужин командировочные – три девочки техники-геологи и двое рослых ожиревших мужчин из отдела, вечно проверяющих и ничего  не исправляющих, с общим прозвищем – инженер по технике безопасности.
          Около пяти вечера в дверь постучали. Вошла Флюра. Кофе был готов, и мы уселись за стол. Флюра посмотрела на тюльпаны  в углу, потом на ирисы у окна, потом мне в глаза. Всё она поняла и продолжала вслух: "Правильно, не надо выбирать, не надо сравнивать. Пусть каждый будет сам по себе. И те, и другие что-то хотят нам пропеть, своё. И дай нам Бог уметь услышать эти песни и вовремя на них ответить.  Время распоряжается нами "втихаря". И нам не догадаться, почему сегодня уши затыкаешь, а завтра сожалеешь, или сегодня думаешь, что не бывает птицы сладкозвучней, а завтра слёзы льёшь. Ведь, правда так?"  "Ещё как, правда. Кое-что, конечно, с рождением даётся, здоровье хотя бы. Но время и место – судьба", -- поддакнула я.
          Разговор  пошёл легко, как вязание  знакомого приятного узора. Вспоминали поход. Все его "завитушечки" и "крючёчки" от начала до конца.  Флюра пинесла проявленную пленку. Ирисы  получились крупным планом очень выразительно. Фотокадры цветов задерживались в руках дольше остальных. Потом рассматривали самих себя, хихикали над случайными позами и жестами, хвалили безлюдный простор, вздыхали, не теряя улыбок. Флюра и говорит: "Пусть и не высокие горы, а Горы. Загар у нас очень даже горный, особенно на носу". И мы посмотрели в большое зеркало на стене  одновременно и висок к виску. На носах дремали багровины, на переносицах белое шелушение. Припухшие обветренные губы. Всё, как мы и ощущали, даже не глядя в зеркало. Но было нечто, чего мы не ждали. Может ирисы и тюльпаны тому причиной, а может и минута особенная. Каждая из нас, будто не сразу себя узнала.
          Из большого зеркала на стене глядели не те лица, которые мы привыкли видеть каждое утро в зеркальных осколочках наедине с полевым "мойдодыром".  Не совсем, конечно, другие лица, но не те.  Я удивилась и даже забеспокоилась. Двойник не двойник. Маска не маска. Кто это?
          Рядом с Флюрой на меня смотрело  другое  моё лицо, в отдельном отражении мной незамеченное. Флюра молчала. Похоже, рядом со мной она тоже узрела в себе нежданное-негаданное.
          Я подумала: "Большие зеркала – нерукотворные автопортреты.  Мы создаём их каждый день всю жизнь. И собирается  исполненная временем  предлинная  из галерей – от лучезарных юношеских глаз до старческих деменций. Это каждый из нас перед самим собой и в собственной оценке".
           Так что же добывается из души присутствием другого? И может групповое отраженье вернее и важнее одиночного?
          Хотя  Флюра всё ещё отрешённо молчала, я обратилась к ней: "Флюр, неужели рядом с другим человеком нечто открывается или скрывается помимо нашей воли? И не только во внешности. Правда ли, если посмотреть в большое зеркало с кем-нибудь  вдвоём или втроём, то что-то  ускользающее, теневое узнаешь о себе и о других? Как думаешь?"
          Флюра подумала, что я играю с нею "в бисер" и отрезала: "Да ладно тебе. Это уж давным-давно известно. Даже приём есть такой у некоторых "красавиц" – брать дурнушек в подружки". «Ну, зачем же так. Я ведь не об этом». "Что ж, давай, вспомним мужское поведение. Помнишь, что  спросил Ромео у друга, когда впервые увидел Джульетту?"—»   Конечно помню. Изволь. Очарованный твой  Ромео, забыв про всё на свете, спрашивает друга кто та, чья прелесть украшает  танцующего с ней. Ромео ещё не знает, что сделал  роковой шаг к смерти и бессмертию".—" Стоп, стоп, стоп. Ты скажи, как тебе этот вопрос – украшает танцующего с ней?"—"Ты, собственно, о ком? О Ромео или о Джульетте?"—"А разве о них можно порознь? Нет, я о биополе. Ты только подумай, ведь Ромео видит соперника. Он красив и, может быть, удачлив, но Ромео и не замечает его, как соперника. Незнакомец – только "танцующий" с НЕЙ!" Какая поглощённость прелестью Джульетты! Какая гибельная нежность".—" Ну о биополях, дорогой мой "Флюорит", читай лучше науку. Много всякого. А я тебе могу сказать, что любящие и любимые красивее всех остальных. Их сразу узнаёшь по блеску глаз и по звучанью голоса, и тепло от них, как от скрытого огня. Особенные они люди. Усиленные и оберегаемые друг другом. Каждый открыл в себе второе дыхание, благодаря другому".—" Какая же ты у меня наблюдательница за лицами. А гидрогеология, по совместительству что ли?"  Флюру потянуло на трудовые назидания. Значит я увлеклась. Пафос нельзя выпускать как пар. Кто знает, что напомнили ей мои слова.
          Она смотрела в окно пристальнее обычного. Взгляд длинный – длинный, за рыжие курганы, где армянские археологи вели раскопки.  Мы иногда  приходили к ним и учёные подробно, с приятным акцентом рассказывали об исчезнувшей жизни, увлекались и чувственно уходили в неё так же, как мы в свои повседневные геологические дела.
          "Опять забронзовела",— мысленно повторяю я. Это было особое молчание Флюры. Она ничего не слышала и будто пребывала в "собственной скульптуре". Округлые скулы девушки походили на коричневые древние кувшины. Неиссякаемое упрямство монгольских кочевий, влитое в крепкое тело, помогало держаться достойно в любой одежде и любой обстановке. Сейчас Флюра напоминала мне  Леоновскую  Ытмарь, молчание её над телом  русского князя.
          О чём же ты вспомнила, Флюра? Кого видишь? Что выбираешь? Прошлое или настоящее?  Ирис или тюльпан? Или ты всё ещё в горах, в походе, надеешься найти другой диковинный цветок?
          Ну что ж, побудь одна, подумай, помолчи. Прости или забудь. У нас пока на всё есть время.
          И я тихонько  вышла в коридор и притворила дверь, стараясь не скрипеть.

         Поход как таковой закончили мы вчера, а сколько ещё будем идти дорогами, которые он нам открыл -- не знаю.



   P.S.


          Если поставить рядом ирис и тюльпан, армяне в первую минуту приласкают ирис, но разводить в садах начнут тюльпаны. Таков извечный спор порывистых желаний  и рассуждающих возможностей.
          За ирисом надо подниматься в горы, искать, без полной надежды на успех. Если найдёшь, поди разгадай, как и чем он живёт, и будет ли расти – своенравный и трепетный – на домашней клумбе.
          Тюльпан же в Араратской долине цветёт со времён Ноева ковчега. Тюльпаны украшают свадьбы, веселят  застолья и, увядая, следуют в последний путь.
           Свидетели живой, неисчислимой красоты, возрадуемся, что умеем оценить огонь и синеву, открытость  яркого и тайну  тонкого узора. Пусть каждый для души и восхваленья оставляет то, о чём подсказывает сердечный пульс.
           Мы же с Флюрой будем помнить своё цветочное открытие  в безлюдных горах Библейской земли, где случай сподобил нас увидеть "светлый сон чёрных базальтов".





                АРМЕНИЯ 1980г.