Леди

      В начале октября в барак на окраине Дархана, где жили прибывающие в Монголию Советских специалисты, приблудился котёнок сиамской породы.
      Когда я открыла входную дверь, он забился под отопительную батарею и затравленно смотрел на меня, видимо, по горькому опыту, ожидая худшего. Но на этот раз ему повезло. Мне всегда нравились сиамские кошки, к тому же в Монголии сиамочку встретишь не чаще, чем рысь в Подмосковье.
      ---Ну откуда же тебя занесло, бедолажка? Я протянула руку за котёнком, но он прижался к полу и хрипло замяукал.
      ---  Ну что ты, что ты, глупышка. Иди сюда, иди. Никто тебя не выгонит.
      Зверёк уперся всеми четырьмя лапами, и я долго гладила его светлое "пальтишко", пока он не бмяк и не сдался. В конце концов приблудыш устроился на моё плечо, запустив коготки в бобрик осенней куртки. Так я и вошла в комнату, укутанная живым "воротником", и, снимая одежду, посадила "воротник" на стул.
      ---  Ну, смотри, обживайся, сейчас покормлю.
      Блюдечко в синий кайме наполнил творог со сметаной, и оно опустилось около стула. Котёнок тотчас спрыгнул и принялся жадно глотать.
      Я с интересом рассматривала зверька. Это была маленькая худенькая кошечка, по возрасту, как бы сказали люди, - подросток, и облик "девичества" очень слабо, но проступал в её тельце.
      Концевой окрас – чёрные по локоть "перчатки", чёрные "сапожки", ушки-беретик того же цвета и светлый плисовый облегающий костюм придают сиамским кошкам особенную элегантность. Это зверёк-модель  на все времена.
      Но главное, непревзойденное в кошачьем народе украшение сиамского  клана – удивительные глаза. Это крупные овальные аквамарины, похищенные из морских сокровищниц. Сине-голубое естество со множеством оттенков чарует. Смотри в живую глубину и прославляй свободное творение природы!
      Блюдечко между тем опустело. Кошечка, как и положено аккуратницам, умылась, успела придти в себя и теперь с интересом рассматривала  новое помещение.
       ---Ну и как тебе здесь? Останешься?
       Она замурлыкала, полусощурилась и я взяла её на колени. Зверек расположил передние лапки мне на плечо, потянулся к лицу. Два синих кабошона остановились возле моего носа. "Драгоценные камни" лежали в тёмном бархате милой усатой мордочки, как подарок  природы. Кошка и не подозревала, какой для человека предмет любования её глаза-самоцветы, восхитительно оживлённые лёгким испугом.

      И мы стали жить вдвоём в девятиметровой барачной комнатушке, серой и вытянутой, как школьный пенал или денник в конюшне. Но теперь комната не казалась мне такой до оскорбления убогой, а вскоре старые, блёклые обои, щербатый пол и рыжие тараканы  вовсе "исчезли", потому что моё внимание полонило замечательное живое существо.
      С выбором имени затруднений не было. Если женщин с особенной, мягкой походкой и вкрадчивым голосом сравнивают с кошками, то мою кошечку в наряде из двух классических цветов, отличающих одежду людей известного круга, я по праву назвала - "Леди".
      Леди была ласкова без лишней суеты. Она не тёрлась о ноги, что мне особенно нравилось, не мурлыкала напропалую, но всегда старалась устроиться поближе ко мне и особенно поближе к лицу. За рыбу благодарила сдержанным глухим "мур-муры", расположив головку у меня на шее.
      Одна на улицу Леди не ходила. Два раза в день я выводила её на поводке к песчаному отвалу и она, не снимая "перчаток", принималась быстро-быстро копать ямку и потом усаживалась на неё с таким сосредоточенным видом, будто намеревалась снести золотое яйцо.
       Через месяц кошечка заметно подросла и вступила в пору самозабвенной всесокрушающей игры. Глядя на нее, я думала, что ни один актёр не даёт такого правдоподобия веселья и азарта, как играющая кошка.
       Леди часами гоняла по углам шарики, орехи, шишки, коробочки, кубики, пуговицы, мочалку, корку, шкурку и, в конце концов, убеждала меня, что вся эта неодушевлённая мелочь – очень  даже живые существа. Возможно, изменившие внешность кошки-лилипуты и прочее. Глаза Леди  были так выразительны, что ясно говорили: "Посмотри лучше, они же только претворяются недвижками, а на самом деле не дают мне покоя ни днём, ни ночью. Они постоянно цепляют мой хвост, щекочут брюхо и нападают из-под шкафа, хитрые и злые. Мне приходится быть начеку. Крутясь волчком, я держу круговую оборону, а когда приходит время, преследую, нападаю и побеждаю".
      Перевоплощение достойное высокой сцены. И «категорически» добровольное.
      
      К каким же охотам готовилась моя милая Леди?  Какие загоны и облавы видела в будущей жизни? Нет, не смотрела она так далеко. Она жила настоящей минутой, как правдой навсегда, и её острые коготки ловили шкурку на ниточке, как настоящую мышь. Она лишь выплёскивала ту энергию, которой наполнил её всемогущий "Некто" в непостижимой дали времён неизвестно где и зачем.

Мне бы следовало помнить, что нет потехи скоротечнее кошачьего веселья и быть готовой к переменам, но я безоглядно любовалась игрой, тем более что Леди нашла место и мне в своём маленьком цирке.
       Как-то, сидя на кровати, я кинула ей шарик из скомканной фольги от шоколада. Леди тотчас поймала его, взяла в зубы и как добычу принесла и положила возле меня. Сама села рядом. Я опять взяла серебряный комок и со словами: "Догнать! Принести!" – кинула на пол. Кошка стремительно кинулась за ним, схватила в пасть и опять, вспрыгнув ко мне, положила рядом. Сама сидела смирно и выжидала. Это уже был игровой диалог. Я стала повторять броски и Леди всякий раз приносила шарик. Потом по моей команде она стала отгадывать, в какой руке я его держу, почти всегда правильно цепляя коготком руку с шариком.
      Так мы играли вечерами после рабочего дня и в единственный монгольский выходной, сами себе и зрители, и клоуны, и судьи. Иногда я приглашала соседей, уверяя, что у меня филиал  Куклачёва. Все умилялись кошачьим ребёнком, снисходительно прощали редкие промахи, от души смеялись и на какое-то время забывали неприятности быта и тоску по России. И так день за днём, неделя за неделей до весны.
                *
       Наша комната-пенал имела одно окно, но большое, почти во весь торец и с форточкой-лазом для крупного мужчины. Солнца, воздуха и обзора хватало, и Леди разглядывала улицу из окна, как с широкого остеклённого балкона. Она всё видела, но ничего не касалась, играла, но как в театре, без риска.
       А по ту сторону стекла совершалась хлопотливая воробьиная и голубиная жизнь с вечными заботами о зернышке, о гнездышке, о капельке и крошке. Там была настоящая уличная жизнь с боязнью всех по земле ходящих, где оплошность каралась смертью, где в сильные холода и бескормицу птицы замерзают на лету и падают, как черные мороженые яблоки в заброшенных садах. Леди, пока что, жила в тёплом застеколье и, похоже, была довольна. Она не просилась за дверь. Она любила сидеть на столе поближе к окну. Ей было достаточно одной игры в охоту. Стоило только воробью или голубю опуститься на подоконник, как она мгновенно вжималась в стол и замирала. По спине бежала мелкая нервная дрожь, усы дёргались, челюсти быстро цокали, слышалось жалобно-страстное – мяй, мяй, мяй.
       "Синие стрелы"  пронзали неосторожную дичь, но упругое тело кошки оставалось напряженно-недвижным, как на старте. Инстинкт охотника одерживал верх над нетерпеньем. Природный снайпер прицеливал "пулю", вложенную в него от рождения, -- возможность догнать, прыгнуть, вонзить клыки и когти. Это уже было больше, чем забава с пуговицей на мягком коврике. Зверь чуял живую кровь и не хотел промахнуться.
       И всё же – это была только игра. Всё настоящее было впереди, по другую сторону стекла, и Леди не знала каково оно, НАСТОЯЩЕЕ.

        Насытившись, чем случай послал, воробьи и голуби улетали. Улица пустела и кошка успокаивалась. После охоты, пусть и придуманной, нужен отдых. Леди вспрыгивала на высокую тумбочку и устраивалась, как на собственном постаменте, будто позировала. Задние лапы согнуты и подобраны под себя, передние поставлены прямо и жёстко – два бессменные боевые древка копьями в землю.
      "Чёрные перчатки" натянуты безукоризненно. Хвост чёрным полукругом очертил передние лапки, будто циркулем обвёл. Головка гордо приподнята. Ушки на макушке (тоже чёрные) - радарчики на стрёме.
       Синие глаза недвижны и устремлены поверх предметов, сквозь стену, далеко-далеко.
       Леди не шелохнется и в этой позе очень похожа на статуэтку священной кошки Бастет. Казалось, она видит пески Египта и там, за разливами Нила, свой культовый город Бубастис.

       Ах, леди Бастет, богиня Луны. Маленький беззащитный сфинкс, переживший за века и поклонение, и равнодушие, и ужас гонения.
       Быть может, сейчас ты грезишь прошлым и в качелях полусна уверяешь себя, как мало значит тёплый угол и полная миска под столом, как мало значат они, когда вспоминаешь свободу египетских ночей и внимание надменного человека. Ах, как сладко было мурлыкать в ладонях этого  огромного существа без клыков и когтей, которое и само почти мурлыкало, поглаживая твою спинку.
       Человек увидел, что в тебе всё красиво, всё сопряжено пластикой и скоростью, что ты, мягколапая, неслышная, как тень, с глазами, прожигающими темень, ты часть этой ночной бархатной бездны. Он учился подражать твоему изяществу и преуспел в этой иге. Он возвысился до почитания твоей смерти и не желал благовоний на маленькие мумии.
       Но изменчива и опасна прихоть двуногого зверя. Властелин всемогущих извилин – человек безграничен и в поклонении, и в жестокости.
       "Муэсса" всех мастей никогда не понимала, почему её почитали язычники Африки и за что сжигали на дротике христиане Европы.
       Однако, как бы ни обходились с тобой, кошка, даже под одной крышей с человеком, ты жила, как хотела, по-своему.
       Многоночные гулянья неизвестно где и голосистые весенние пирушки, неприятие "женихов" по хозяйским вкусам – всё это, милая мурочка, твёрдая прямая речь твоего шершавого язычка: "Я сама по себе. Я так хочу и буду".
       Минуя почести и мракобесье, ты пробиралась по своей тропиночке на маленьких лапках - подушечках и под уютное мурлыканье настойчиво заселяла жаркие и холодные страны. Вот появилась ты и в Монголии. А это, как ни как, сердце Азии.
      В самом деле, каким ветром занесло тебя, Леди, в Дархан, в этот барак? Бездомная, голодная ты была на краю гибели и только его величество случай, поражённый звёздной красотой твоих глаз, отвёл беду.
       Я успокаивалась тем, что считала большие неприятности моей Леди пройденными. Около пяти месяцев она жила в тепле и сытости, взрослела и превращалась в красивого молодого зверя.

      Устроившись в удобном кресле, я неторопливо заключала о пользе порядка и хорошей пищи для братьев меньших. Мне казалось, что животных можно не только приручить, но и осчастливить, что они больше всего ценят наше с ними общежитие и наше к ним внимание. Леди нравилась мне всё больше и по окончании командировки я решила забрать её в Подмосковье.
        Я представляла, как она будет обживать мою квартиру, заводить знакомства с подмосковным  кошачьим братством, с каким восхищением посмотрят на неё мои соседи и родные. Одним словом, розовая маниловская доброта обволакивала моё сердце и я, любительница анекдотов и ярких фраз, я совершенно забыла меткую прибаутку: "Если хочешь посмешить Бога, расскажи Ему о своих планах".
      Емко сказано, но становится грустно, а порой и страшно от постоянного смеха "на верху".
                *
       А между тем пришла весна. Игривый ветер под звон капели шептал всякие небылицы, разорял аккуратные причёски и кружил трезвые головы. Давно забытые душевные порывы вдруг оживали и обретали силу цветка, прорвавшего асфальт.
       Восход спешил, закат медлил.  Весенний день всё полнее наливался светом. Теперь я приходила домой засветло или после работы часа два ходила по Дархану, дышала весной и любовалась цветным погружением солнца за долину Селенги. Если в кармане были тугрики, выискивала в дэлгурах книги, читала первые листы и, либо направляла в портфель, либо обратно на полку. Хорошие это были часы.
       Но в целом, новизна Монгольских впечатлений почти за год, схлынула, и я затосковала по России. По вечерам часто вспоминала, что в Подмосковье в этот час раннее утро и в моей пустой квартире тихо, темно и прохладно. Иногда достаточно было слова, песни, какой-нибудь вещи, хотя бы отдалённо связанной с домом, чтобы мгновенно  перенестись в Россию и с полузакрытыми глазами шептать: «В России сейчас апрель. И синею заволокой покрыты берёза и ель". Вот так, однако, глубоко и неизбывно живёт в нас эта любовь к "родному пепелищу, любовь к отеческим гробам".
       Поклон поэтам, которые умели так сложить строку, что всем потомкам на века в ней сохранился "русский дух" и "Русью пахнет".

       "Как быстро прошёл год, как быстро", – всё горевала я, сожалея больше не о том, что время ушло, а о том, что оно унесло.
       Погрузившись в меланхолию, я не замечала, как резко меняется Леди. Но однажды, протягивая ей, блюдце с горбушей, я увидела взрослую, очень красивую кошку, холеную, со смертельной тоской во взгляде.
        Желая хоть как-нибудь помочь, я часто брала её на руки, ласкала, осязая тёплую спину, пыталась, как прежде, играть.
       Но Леди, моя бархатная "Муэсса" была уже не та. Что же наделал с ней ветреный, солнечный, обещающий и обманывающий март!
       Не изящная статуэтка прелестной девичьей элегантности, не повелитель веселья, не азартный охотник, а беспокойное, страдающее животное дрожало у меня в руках. Она настороженно бродила по комнате, обнюхивала все углы, как незнакомые места, иногда каталась по полу, плохо ела, синеву глаз затемнило страдание, и  она порой издавала душераздирающие крики. Маленьким её телом жестоко управляла боль. Зверёк не знал, откуда эта напасть, не знал, как её сбросить. Леди кидалась на стены, на окно, карабкалась к форточке. Припадки эти наступали внезапно и кошка походила на заводную игрушку, которой пришло время исполнять пружиной назначенные трюки. Достоинством отмеченное животное из "я сама по себе" превратилось в управляемый механизм.
       Жаль было кошечку, но дать ей "вольную" я не решалась: ведь Леди не знала настоящую улицу и боялась её. И не даром. Дарханские монголы по-азиатски жестоки: для них убить кошку, собаку или голубя, что тряпку разорвать.
      Наконец всё разрешилось само собой, по тайнам предназначенного естества, но очень грустно.
                *
       В соседнем бараке бомжевал молодой беспородный кот. Пушистый, с "будёновскими усами" и затравленным взглядом. Ему не повезло с хозяином. Толи выгнали, толи сам ушёл, но крыши у него не было и кот скитался по окраинам, забегая то в один барак, то в другой, надеясь на подачки и приют.
       Однажды, рано утром под окном раздался болезненно-страстный вопль. Это была жуткая призывная песня. Рыдал погибающий в мутных сезонных страстях кошачий трубадур. И моя породистая Леди, сытая, блестящая, преодолевая страхи и презрев благополучие, выпрыгнула в форточку и была такова.
       Леди  сбежала с беспородным бездомным Васькой. Увы, это была не игра...
       Ну что же тут поделаешь? Только и оставалось – развести руками и надеяться на добрый случай. В этот день после работы, не притронувшись к ужину, я пошла искать кошку. Заходила в соседние бараки, заглядывала под лестницы, звала до хрипоты, но Леди не выходила и не отзывалась. Стемнело и я вернулась домой, в свою (а так недавно в нашу) комнатушку. Под столом в уголке лежали кучкой её недавние игрушки: кубики, шарики, орехи, фольга. Я собрала всё в коробку и убрала в шкаф. Тихо было сегодня в комнате и во всём бараке, как будто гостей проводили.
       На следующий день я повторила поиски и, опять вышло впустую. Правда, один человек сказал, что видел сиамскую кошку возле подвальных отдушин нашего барака. Окошек было шесть. Я подходила к каждому и, приседая на корточки, звала, звала, звала. Потом прислушивалась в надежде уловить хотя бы слабый звук. Но чёрные дыры выдыхали сырой могильный запах. И всё.
       Ночью выпал густой пушистый снег, последний в эту весну. Утром на снегу я увидела маленькие кошачьи следы, петлявшие в садике под окном. Возможно, в эту ночь Леди ещё кружила около дома, в последний раз решая, уйти или остаться. Не осталась. Потерял её и Васька, невезун и в жизни, и в любви. Он всё ещё приходил под окно и, задрав кверху щекастую морду, три-чыре раза издавал страстное "мя-о-а-у-у", потом медленно уходил, волоча усталый, мокрый хвост, будто поверженный пушистый флаг – боевое своё украшение в лучшие дни.

       Мартовское солнышко ярилось вовсю и одного дня хватило, чтоб обратить в мутные струйки последний белый коврик. Растаяли и вмятинки-кругляшки всего-то в мунгу* от лапок безрассудной кошечки-снегурки.
       Ещё несколько раз я ходила искать мою Леди, но тщетно. Она исчезла вместе со скудными ручейками Монгольской весны.
       На этом и закончились мои благие порывы осчастливить сиамскую красавицу, сманить её теплом, свежей рыбой и Подмосковным уютом.
       Есть нечто более сильное и важное в жизни наших братьев меньших, чем привязанность к нам и зависимость от сытного куска. И звери никогда не предают действительное торжество жизни, ни на что  не меняют своих коротких сладостных минут.


  * мунга - монгольская копейка.


                Монголия, Дархан. 1980г.