СВОЯ ИГРА

        Я придумала игру, как мне казалось, хорошую и удобную во многом. Играть можно было без отрыва от основной работы и без ущерба для неё. И то, и другое важно. Если отдаёшь работе восемь часов в день, а с дорогой все десять или больше, то какая уж тут игра. Увлечься же игрой до того, чтобы забыть трудовой долг, "вечная золушка" просто не способна.
       Никто из окружающих не догадывался о моей игре, потому что была она без внешних признаков и правил. Но, по сути, в ней многое и многие принимали участие, как главные действующие лица.
       И я почувствовала вкус быть невидимкой.

       В то время у меня не было своего угла, лишь койка в общежитии. И тот, кто хотя бы коротко был приговорён к каморке на шесть коек впритык, посочувствует мне.
       Как форма продолжительного сосуществования, общежитие наиболее терпимо человеку, не расположенному до поры до времени к размышлениям. Общежитский уклад выпрямляет извилины и вовлекает в пустую праздность.
       Домашним делам и заботам бытовая артель тоже не помога: без права хозяина не затеешь ремонт, не купишь мебель или холодильник, не пригласишь в гости дорогого сердцу собеседника. Но ещё страшнее, что без уединения почти невозможно погрузиться в чтение, послушать музыку, да и просто прислушаться к себе.
       Есть что-то добровольно-гибельное в этом месиве мелочного мелкого обихода. Кончил работу, принёс пользу, набивай кишку и обнимай подушку до следующего трудового дня. Работящий, безгласный, послушный, бездомный – такой ты самый удобный. И жди, жди, жди свою социальную справедливость. Иные прождали её всю жизнь и детям в наследство оставили.
       И ведь можно было заработать на собственный угол. И силы были у людей, и желание, и земли свободной России не занимать. Но не тут-то было. Получил высшее специальное и 120 рублей в руки и никаких тебе трудовых доходов сверх этого.
       Государство жилья не продавало. Оно громко говорило, что обеспечивает им бесплатно, и, в придачу, так же бесплатно, придумало прописку.
      Словарь Ожегова толкует – прописка – пометка в паспорте регистрации места жительства. Регистрации и только. На деле же, прописка пришпиливала человека к месту и превращала в разновидность бентоса.
       В Москве и крупных городах свободной прописки не было. Без прописки – нет работы. Нет работы – нет прописки. Таким приёмом закольцовывались отказы нежелательному гостю.
       Рабочую силу подпитывала "лимита" из голодных деревень и моногородов.
       Так что прописка в Подмосковье, даже в общаге, была удачей для молодого специалиста, а народная мудрость, умятая в пословицу "нет худа без добра", успокаивала и давала надежду.
       Вершина согласия в тесной комнатушке – чай за столом под старенькой клеёнкой, втиснутым между кроватями. Рядом на табуретах не близкие друзья, а те, кто не нашёл занятия на вечер и остался дома. Оттого разговор вялый, нескладный, а то и вовсе вздор.
       И вот, осенью и зимой по вечерам, согревая пальцы на боках эмалированной кружки и хоботком обветренных губ втягивая душистую сласть, я подводила итоги моей игры за день. Игра-то вот какая: из всех дневных впечатлений я отбирала и складывала в память то, что считала значимым и ценным.
       Это могло быть лицо, на которое смотреть–не насмотреться анфас и в профиль, и следовать за ним – значило забыть своё текущее, и даже-- в омут головой.
       Это мог быть чей-то поступок, поразивший смелостью или великодушием, или пейзаж, или строчка стиха, неожиданная, как прочерк молнии на синим небе, метнувший мысли в глубину глубин.
       Да мало ли какие ценности хранит, если присмотреться, даже один рабочий, даже серый день. Ищите и обрящете.
       Одним словом, я занималась собиранием особого рода – я выискивала и копила целебные впечатления, духовный женьшень, так сказать. Возможно, единственное стяжательство, достойное человека.
       И что же дальше? А дальше, собранное мною, либо отлетало, как дым по ветру, либо принималось в душу и хранилось там глубоко и бережно, исподволь меняя мои мысли и выражения глаз.
       Мне казалось тогда – я стала независимой, будто прочный стержень укрепился во мне. И ни бездомье, ни предательство, ни бедность, ни болезнь, ни рабочие дрязги не могли раскачать его. Я уверилась – свобода внутри нас, и от неё до счастья – рукой подать. Тем проще, что ведь никто не знает, что это такое – счастье и как с ним не разойтись.
       Действительно, на десять вопросов о том, что такое счастье, получишь десять разных ответов, на сто вопросов – сто разных ответов и в тысяче раз будут те же пропорции. Значит, нет всечеловеческого ответа на этот вопрос. Люди знают только, на что похоже их собственное счастье.
       Вот и я знаю. Во-первых, оно предполагает забвение этого вопроса и полное погружение в дело, которое для меня и "храм", и "мастерская". И трёхсложное хо-ро-шо идёт рефреном с утра, весь день и провожает в сон.
       Бывают и удивительные минуты. Минуты, не более.
       Из густого, тишайшего снегопада на глаза опустятся две-три огромнные зввезды-снежинки. Касаются тепла и истекают. И думаешь тогда в "слезах": "Есть в счастье некая летучесть высоких тонких облаков..."

       Не знаю, сколько бы я ещё рассуждала на эту тему и до чего бы дорассуждалась, но подошёл новый полевой сезон и тоскующим в городе глазам пора было показать пленэр, на сей раз в верховьях Волги за Кимрами.

       Перед отъездом я собрала в большие коробки свои книги, кое-что из одежды, посуду, прочее. Всё перевязала крест на крест верёвками и задвинула коробки под кровать.

       За койку в общаге я заплатила на четыре месяца вперёд и вечно пьяная комендантша Нина Казнина поклялась на мою койку никого не устраивать, книги не трогать и не раздавать. И я уехала в геологическую партию.
                *
       Полевая жизнь щедро дарила впечатления. Почти каждый день новые места и новые лица. Я продолжала свою игру и в дополнение стала вести дневник.

       В нашем обиходе есть замечательные механизмы, способные остановить мгновение. Фотоаппарат, например. Но его у меня нет, а если  бы и был, то я бы долго думала, найти ли место в рюкзаке такому весу.
       Дневник – другое дело. Тетрадь – легчайшие двенадцать крылышек устроились на краешке стола, на брёвнышке, а то и прямо на коленке. В трёх пальцах быстренько порхает карандаш. И увлечённость фактами легко ведёт строку, и автор знает -- факт из первых рук всегда был стоящим подарком. Всё в дневнике – твоя запечатлённая минута-правда. Пусть часто и наивная. Но разве уж такая редкость, что первый взгляд точнее остальных?
      
       Да здравствует дневник! Первичный, карандашный, от руки, о каждом дне. Читая дневники, прочувствуешь холстину жизни и вольное дыханье первокниги.
       Что видит человек, то и заносит на листы, не сортируя значимость событий. И правильно. Это сделает время. Оно наведёт оценочный фокус и окажется, то, что считалось простым фактом среди других, было событием знаковым.
        К своему удивлению, когда, спустя некоторое время, я перечитывала дневники, то находила чтение интересным. Написанное походило на словесные фотографии и, в иные минуты, подробности волновали.
       Из моих дневников можно узнать, что в шестидесятые годы века двадцатого люди, сломя голову, приобретали книги. И в какую только кутерьму ни лезли!
       Сдавали макулатуру, чтобы получить талон на книгу, (была такая стимуляция), с ночи занимали очередь на подписку, искали обмен одного тома на другой или автора на автора, ящиками везли из загранкомандировок и т.д. и т.п. Ударные отряды этой книголюбной армии составляли те, кто впервые стал получать зарплату, т.е. молодые специалисты.
       Массовая охота за книгами была знаком времени.
       Геологи, в силу того, что ездили по городам и весям, были охотники куда удачней домоседов.
        В провинциальных книжных магазинах можно было купить книги, которые в Подмосковье и тем более в Москве, как говорится, днём с огнём...
       Добыча полевых сезонов превращалась в хорошие домашние библиотеки. И если кто-то, обзаведясь семьёй, получал отдельную комнату, то первым делом устраивал стеллажи для книг. Не обязательно всё читалось и тем более запоминалось хозяином, но корешки книг, расписанные золотом и серебром, всегда и всем напоминали о том нечто, что неподвластно злату-серебру.

       Почему именно книги так полюбились? Что, тяга к большой эрудиции примагничивала? Была и такая составляющая. Но основная причина, мне кажется, была пониже, бытовая. Хорошо сходились желания и возможности – зарплата большинства людей и стоимость книги. Больших приобретений законопослушные трудяги были лишены. Скажем, купить жильё в городе вообще было нельзя. Государство квартир не продавало. В деревне можно было купить дом, но и прописаться нужно было обязательно там, а это значило потерять работу и с нею все надежды.
       "Москвич", а тем более "Волга", позднее "Жигули" были покупкой непосильной или отдалённого будущего при полной аскезе на много лет вперёд.
       Книги же плавно соединяли скромный кошелёк и безобидное тщеславие среднего класса. Удобный, добрый, не подлежащий порче товар себе и детям.
       Но если без иронии, то я добавлю – держать в руках долгожданную книгу было удовольствием чувственно-реальным и среди розовых обетов будущего коммунизма очень ценным именно этой, сегодняшней ощутимостью чёрного и белого.

       В полевой сезон не часто, но бывали дни, когда на базу партии в одно и тоже время из маршрутов возвращались почти все геологи. И тогда в избе-столовой происходили памятные ужины-общения-сообщения. Сначала, конечно, ужин как таковой, но за десертом закипали разговоры о том, где, кто и когда нашёл хорошую книгу. Именно нашёл, потому что в семидесятые годы, да и позднее, желанную книгу нужно было добыть, как вид полезного ископаемого. Большой переполох наделал "Белый кит" Мелвилла и "Река Святого Лаврентия" Бестона, двухтомники Цветаевой и Ахматовой, "Боги, гробницы, учёные" Керама, "Фрегат Паллада" Гончарова, "Рассказы" Экзюпери, "Стихотворения" Бунина и многое другое. Покупкой вещей хвастались редко.
                *
       Я подружилась с Нелли Алисовой, молодым специалистом-физгеографом, выпускницей Московского университета на Ленинских горах. Мы сошлись по интересам и когда совпадали маршруты, т.е. была одна машина на двоих, строили работу так, чтобы выкроить время на осмотр городов, через которые проезжали или природной достопримечательности. Шутили, вовсе не скрывая, что в каждой шутке доля правды, что маршрут – это не сколько колёса намотали, а, сколько ты увидел, не сколько шурфов занумеровал, а, сколько книг купил.
       Однажды, когда проезжали через Углич, удалось полюбоваться его многочисленными церквями и побывать в музее.
       Резко запомнилась колыбелька царевича Дмитрия. Деревянный коробочек, закреплённый верёвками по четырём углам, как зыбка в русских крестьянских избах. Та самая колыбелька, в которой засыпал больной младенец-царь и в которой много лет так опасно раскачивалось Московское царство. Над колыбелькой висела нательная рубашечка царевича с кружевной горловиной, похожая на хилое больное тельце. В эту рубашечку пытались влезть ещё двое, молодые и сильные, да так и задохнулись в русских кружевах один за другим.
       Почему-то не было жалости к царевичу-младенцу. Интересно, что у многих царственных деспотов не удаётся потомство. Возможно, сама природа отвергает гнилое ядовитое семя.
       Музей осматривали наспех, без погружения в "дела давно минувших дней". Мы торопились. Мы слегка, но всё же крали время у работы. Однако, думаю, что опуститься до равнодушия к родному краю, безынтересно минуя его просторы, было бы гораздо, гораздо хуже. И время оправдало нас.
       Для путешествия туристами мы были слишком бедны, для бродяжничества или паломничества – стыдливы и осторожны. И оставалось то, что оставалось.

       "Мы все учились понемногу. Чему-нибудь и как-нибудь." Забудем, что это строки из Пушкинских времён. Это строки про нас и лучше не скажешь – чему-нибудь и как-нибудь...
       На деле – это покупка книг, какие попадутся и постоянный поиск тех, которые мечтаешь прочитать. Это посещение провинциальных музеев и картинных галерей, какие встретятся по пути маршрута, вот как в Угличе. Это командировки по большим  и малым городам и впечатления от необжитых уголков природы. И, наконец, возможность получить второе высшее образование.
       Сразу хочу сказать и сказать с благодарностью – искусство с большой буквы для простых тружеников было доступно!
       Нет, не на блюдечке с голубой каёмочкой лежало оно. Доступность была в посильных ценах на билеты в лучшие театры, консерватории, Третьяковку, Эрмитаж, старинные усадьбы, музеи и тому подобные удивительные места, похожие на острова иных миров. Да и многое другое, скажем, короткие недорогие поездки по выходным в интереснейшие города, впечатление от которых делало осязаемым широту и мощь России. Из туманных озёр всплывал Китеж-Град и по-настоящему в лабиринтах сердца оживала Родина.
       Из обучения способом "чему-нибудь и как-нибудь" создавались фантазии, похожие на несортированные речные наносы. Однако, "хаос", в котором, как ни посмотри, а чувствовалось затаённое – "не хлебом единым", оставлял надежду на порядок.
       Действительно, пусть в будущем не у всех складывались из случайных впечатлений интересные, внятные "мозаики", но иные со временем, разобравшись в жизни посильно, писали диссертации, издавали книги хорошие и нужные, уходили в большую журналистику, высоко подняли планку авторской песни.
       Вот такой конкретикой наполнялась библейская притча о талантах зарытых и талантах пущенных в дело, в жизни рядового геолога 60-80годов.
                *
        Известно, как время просеивает события дней, как исчезают из памяти целые пласты и как иные впечатления остаются навсегда. Счастливые минуты былого, пробуждаясь, становятся возвращённой явью и несут силу невероятную. Всемогущее время в изумлении пятится и человек входит дважды в реку своих грёз.
       Ясно помню, это было в середине августа. Я и Нелли удачно закончили маршрут и заночевали на берегу Волги где-то между Угличем и Кимрами. Некуда было спешить в этот вечер и всё ладилось. Костёр разгорелся с первой спички, похлёбка не убежала и чай заварился отлично. Шофёр и два рабочих почти не ругались. Варево наше – кулеш с тушёнкой удалось, и мы поели с удовольствием. Крепкий чай с запахом дымка вприглядку на догорающие угли, неспешный, долгожданный насытил окончательно.
       Костёр догорел, и ребята полезли спать в кузов. Хороший выбор. Кузов машины, покрытый брезентом, что-то вроде высокой палатки на колёсах.
       Мы с Нелли палатку натягивать не стали – не хотелось закрывать прекрасное ночное небо. В эти дни и ночи, земля, отяжелённая плодами, летит сквозь метеорные потоки северных созвездий и небеса, вдобавок к летним, поливают нивы и сады дождём стремительных и ярких вспышек, как беззвучная пальба.
       Звездопад в августе – красивейшее явление природы и мы не хотели пропустить его.
       На ровненьком местечке поставили две лёгкие раскладушки, развернули спальные мешки и улеглись. Спать не хотелось. Подложив руки под затылки, мы уставились в ночное небо и скоро стали не вполне земные.

       Мало что волнует таинственную человеческую сущность так сильно, как ночное звёздное небо. А может, и вовсе нет такого явления, как это, соединяющее вечность и тоскующую душу.
       Звёздное небо делает обычного человека существом восторженным и страдающим, обращённым к вечности, жаждущим истин ему недоступных. Удивительно, но так оно действует на всех: будь то высоколобый мыслитель, нищий скиталец, чёрный банкир, трудяга-крестьянин и даже "скупой рыцарь". Все, хотя бы на минуту, когда-нибудь ясной ночью останавливались и во власти непонятной тоски разглядывали далёкие созвездия…
       Может, сам того не ведая, давным-давно припаянный к земному, человек томится по свободе космических дорог, на которых пребывал когда-то звёздной пылью? И человеческое сердце, бесконечно одинокое, вбирая малостью своей туманные галактики, разрывается от сладостной боли. Может быть и так.
       Под солнцем, прославляя свет, как Божий дар, мы – дети земли и граждане её наделов-государств.
       Под тёмным куполом вселенских отражений – как странно – мы видим шире, выше, глубже. Под звёздами мы – граждане вселенной.
       Мы смотрим вверх и поднимаемся с колен. И жизнь вовсе не слепой "миг между прошлым и будущим", а приобщение к замыслу высокой, блистающей сферы...

       Я и Нелли не успевали считать падающие метеориты. Это была игра увлекающих повторений, простая и удивительная. Вспышка – мрак. Красное – чёрное. Алмаз – пепел. Встреча – потеря. Движение – исчезновенье. И сколько всяческих противоречий открывает быстрая смена света и тьмы – не счесть.  Так было, есть и будет.

       В полночь заметно похолодало. Небесные самоцветы заблестели ярче и чище, будто большую ювелирную витрину протёрли. Над нами шевелилось звёздное скопление в виде алмазного ежа, бегущего на месте. И даже верилось, что кто-то истово правдоподобно, почти над головой пересыпает тлеющие угли с ладони на ладонь.
       Мы посчитали, что видим Стожары. Радовались русскому, столь точному наречению Плеяд и тайным смыслам звёздных начертаний, и не заметили, как изошли душой во Млечный путь. И вот тогда пришло, сложилось в строки и запело.

            Ночь застала в просторах земли…
            Оглядись, полюбуйся, внемли…

            Предосенний густой звездопад.
            Тишина. Ожидание. Взгляд
            провожает паденье звезды
            в абиссали ночной слепоты.

            Храм великий созвездий и тьмы,
            как бездонны купели твои!
            Млечный путь серебристо сочит
            В перекрестия звёздных орбит..
      
            Август.Ночи шальных Персеид.
            Раскалённый прямой алфавит
            Чертят стрелы небесных болид.

            Вот последний автограф звезда
            черканула и в прах изошла...

            Красный росчерк - итог бытия,
            Но сегодня - МОЯ КОЛЕЯ.
            Я распахнута в тысячу бездн!

            Вопрошает в восторге душа:
            "Для чего, быстротечная Жизнь,
            на мгновенье ты так хороша?!"

       Не знаю, в котором часу мы заснули в эту ночь и спали ли вообще, но утром были бодры, свежи и молчаливы. Лишь понимающе улыбнулись друг другу и не слова больше.
        О том, что звёздный час, который мы пережили как одна душа, и будет самым незабываемым впечатлением, вложенным в копилку моей игры, я Нелли не сказала.
                *

       Полевой сезон закончился к середине октября, и партия спешно готовилась к отъезду. Всем хотелось быть дома к октябрьским праздникам. Машины отбывали своим ходом, загруженные образцами пород и пробами воды. Те сотрудники, кому уж очень не терпелось в Московский уют, упаковав побыстрее накупленные книги, уезжали вместе с машинами, усмехаясь и в шутку, и всерьёз, что это, мол, будет самый весёлый маршрут в сезоне.
       С одной из машин уехала и моя Нелли. Прощаясь, приглашала в гости в Москву, где жила с матерью, и непременно хотела, чтобы у нас были одни и те же абонементы в консерваторию. "Почему бы и нет. Мы ведь однажды взяли высокую ноту. Получилось. Наш звёздный дуэт ещё звучит?" – пошутила я. И мы улыбнулись, как в то утро.
       Можно было уехать и по-другому, например, на поезде из Кимр с пересадкой до Москвы в легендарной Дубне. Так я и сделала, конечно, с надеждой хотя бы коротко увидеть Дубну.
               
                *
       Вокзал в Дубне походил на таёжный полустанок где-нибудь за Мариинском – уж очень бедно он выглядел для знаменитого города. Даже камеры хранения не было.
       Огромный чемодан и сумка заякорили на перроне. Может, кто-нибудь и остался бы по этой причине сидеть на лавочке и горевать, но не я.
       Спрыгнув с перрона и пройдя по рельсам метров сто, я заметила в стороне какие-то руины из кирпича и железобетона. Дороги рядом не было, людей поблизости не видно, в чемодане моём, наконец, не сокровища. Так чего же здесь опасаться? И я направилась к руинам через сухой шуршащий бурьян. Убедившись на месте, что поклажу спрятать можно, я взяла с собой документы, деньги и билет и пошла в город, если можно было так сказать о привокзальной Дубне.
       У меня было около трёх часов до отъезда в Москву и желание войти в настроение, которое так непринужденно создали Баталов и Смоктуновский в "ДЕВЯТИ ДНЯХ ОДНОГО ГОДА".
       Скоро я шагала по обычному посёлку так называемого городского типа. Такие городки мне приходилось видеть и раньше, только вход был по пропускам и все они, располагаясь в местах весьма отдалённых, имели одно имя – "МИРНЫЙ".
       Несколько десятков двух-трёх и четырёхэтажных скороспелых типовых домов, соединённых серой асфальтовой лентой, дремали под осенним солнцем. Тихо, нелюдимо на улицах, транспорта не видно. Между домами покачивают тяжёлые зелёные "меха" вековые сосны. Чувствуется, когда строили, деревья старались беречь.
       Должно быть, внимание моё подсознательно настроилось на отыскание съестного, потому что, заранее не задаваясь целью, я вдруг остановилась у дверей под вывеской "СТОЛОВАЯ".
       В столовой то же, что и везде – вошедшее в моду самообслуживание с подносами-щитами и выставленной на показ снедью. Сказать – "выбирай на вкус" было бы громко. А вот – "каждому по потребности в красных флажках возможности" – в самый раз.
       В очереди одни мужчины. Негромкий разговор на басовых струнах, слишком обрывочный, чтобы понять, о чём он. Одежда не рабочая, но и не выходная – "водолазки", ковбойки, рубашки клеточкой. На меня поглядывают с некоторым интересом – откуда мол, и зачем здесь "такая частица"? Не прислуга и не м.н.с.
       Обед был сносным. По сравнению с полевой кормежкой набирал плюсы за счёт салатов, соусов и соков. И вышла я из столовой с хорошим настроением, готовая принять новые впечатления. Но, увы... Воображение моё не получило никакой реальной подпитки.
        Побродив по посёлку около часа, ничего кроме стандартных панелек с бельём на балконах я не увидела, ауры таинственных лабораторий не почувствовала и мужского лица, завораживающего интеллектом, не встретила. Романтика вершинной науки обошла меня стороной, да и время прогулки истекло и я поспешила на поезд.
       Вагон был почти пустой. Очень кстати. Хотелось побыть одной и помолчать. Я выбрала место поближе к окну, устроилась как можно удобнее и через одну-две минуты за пыльным стеклом поплыл безлюдный, невзрачный вокзал. "Прощай, загадочная Дубна", - сказала я без всяких сожалений.
       Неожиданно выглянуло солнышко и помчалось за поездом по малорослым безлистым деревцам. Оно летело сквозь черную путанку ветвей так стремительно, что походило на погоню красно-косматой живой головы. Казалось, ему не терпится сказать мне что-то очень важное или проститься насовсем. Меня это слегка забавляло и я подумала: "Странная складывается игра, когда рядом нет людей, а природа так ловко подражает сказкам. Ты принимаешь её фокусы, хотя и знаешь, что "внутри". Но если этим увлекаться часто, то игра "одушевляется" и постепенно переходит в дружбу с природой".
       Солнышко не прекратило бы погоню до заката, но мелколесье изошло вместе с пригородом. К просвету стальной магистрали подступил густой рослый ельник и красавицы сосны, как те, что осеняли улицы Дубны. Ветви-волны стояли зелёной стеной такой высоты и мощи, что солнышко, с разгона нырнувшее в хвойную гущу, так больше и не выплыло.
       И я перестала смотреть в окно. Полевой сезон в верховьях  Волги завершился.

                *

       На базе экспедиции в дачном Подмосковном посёлке я оказалась под вечер. С нехорошим чувством вхожу в общежитие и нехорошее сбывается. Нинка-комендантша за "чекушку" отдала мою удобную кровать у окна и в час моего возвращения на ней возлежала другая женщина. Сил отстаивать права на койку у меня не было, к тому же Нинка, в минуту сделавшись заботливо-воркующей голубкой, хлопотала с моим устройством в комнатушку-склад, где стопами лежали простыни и одеяла. "Что ж, главное – отдельный уголок", - подумала я и согласилась. Пьяненькая устроительница повеселела и, доставая спальные принадлежности, без умолку лепетала, что сегодня пятница – банный женский день в посёлке. При этих словах и я повеселела. Баня – награда за смирение, никак не меньше, мелькнуло в голове. И поскорее собрав, что необходимо в желанном заведении, я поспешила в парные облака.
       Понять что такое баня для прибывшего с полевых работ, сможет только другой полевик, полгода мечтавший о вольной горячей воде. Когда-нибудь я напишу о бане после долгой пыльной дороги в жару и грязь, после ночёвок с блохами и комарами  в стогах сена. Я буду отчаянно доказывать, что русская деревенская баня соединяет прелести всех бань, известных истории, и сотоварищи моих трудов мне поверят. В эту же пятницу я сосредоточусь на том, что баня не только смывает грязь и усталость, баня меняет направление мыслей. И направление это ведёт к тому, чтобы замечать хорошее сию минуту и помнить, что полотно длиною в жизнь имеет те цвета, которые сумел найти и воплотить "невольный ткач".
       Итак, отхлёстанная веником, мочалкой кожу доведя до скрипа, напаренная и потом остуженная, я лежу на новенькой раскладушке, умягчённой пышным новым матрацем в белой простыне, надо мной хрустящей корочкой льняной пододеяльник, на потолке новенькая лампочка в 150 ватт. После мертвецких сороковок в деревенских избах, да и то в лучшем случае, это почти маленькое солнце. В помещении тихо. "А вышло не так уж плохо", - говорю я сама себе.
       Вся суета начнётся завтра. И это "завтра" плывёт ко мне как перегруженный паром. Я встречу новый день, а эта комнатушка, где изо всех углов крадётся сон, останется на берегу "вчера".
       В общей толчее споров и раздоров начнётся обустройство новых крутых берегов со всеми и заодно.
       Но все часы до завтра -- мои часы. В тёмном кувшине ночи лежат тридцать тысяч моих секунд!
       Песок–золотник, струящий нить в прозрачных часах, не транжирь мои блёстки-секунды. Замри! И, как по цепочке, продолжалось: "А что это такое – мои, твои, наши? Что принадлежит только мне или только тебе и без чего я не я и ты не ты?  Что неотделимо от нас?"
       Вообще-то – ничего. Не властвуя рождением и смертью, возможно ли иметь или терять? Вот разве что иллюзии...
       Тогда вопрос поставим проще: "Что нам принадлежит, пока мы живы?" Посмотрим пристально и постараемся ответствовать без утешений.
       Итак, всё, к чему тянется рука, что мнится нам своим, уничтожаемо и преходяще. На то пожары, войны, волны до небес, геномы зла и неизбежность перемен. С "материей" сомнений нет - она не наша.
       И то же самое с подаренной нам плотью. Стать горделивая, самовлюблённая – особый вид материи не нашей, в аренду данной. Кем и зачем, кому, на сколько лет никто из получателей не знает.
       Если болезнь не скосила в молодости, во что превратишься к семидесяти, а то и раньше? Как в страшной сказке, как в наказание меняется твой облик. Подаренное отбирается, причём в манере подлой – высасывается нутряная жизнь. Будто ставит и наблюдает опыт кто-то высокий и далёкий, а ты разлагаешься заживо и не знаешь за что наказан уродством и слабоумием.
       Так что ж утешит нас в такой юдоли? Ужель серебро да злато? Отчасти так. Ведь "золотой телец", по сути, проводник  сочувствия от одного к другому. Содружество людей за деньги. Такое есть.
       Но изначально, задолго до "золотых дождей" в нечистые ладони, над опытом корпеют "белые одежды" и человек, вливая сам себе вакцину, добывает жизнь для ВСЕХ, кого и знает, и не знает. Такое тоже есть.
       Рука протянута руке. Перетекает кровь из вены в вену и люди молча наблюдают самих себя и понимают, что сообщаются сосуды чистого добра и мутной выгоды.
       И всё-таки, поклон нижайший человеческому братству в одеждах белых, даже с золотой застёжкой.

       Однако, человеку, без исключенья каждому, велик ли он или ничтожен, приходит время Поединка. В нём проверяются "доспехи", которые ковала вся его предшествующая жизнь.
       Ты встал перед самим собой. И друг, и враг. Ты смотришь в самого себя, как в целый мир.
       Ты знаешь, что не выиграешь поединок, назначенный теченьем лет. Но дело ведь ещё и в том, как проиграть!!
       Так не посмей же уронить копьё! Не размыкай слабеющие пальцы до последних вздохов! И вот тогда откроется, что есть твоё на этом свете. Узнаешь, что владеешь только тем, что выстрадал  сердечными слезами и восторгом чувств.
       Лишь то богатство придаёт нам сил на финишной черте, что сберегла душа.
      Так я думала, когда играла в мою игру-невидимку, детскую и взрослую, наивную и не очень. Смотря, кто с кем и как играет...



P.S.

       В конце ноября я получила от Нелли письмо. Мы стали встречаться каждые выходные. В декабре, а выдался он слякотным, с дождями вместо снега, бродили по Московским музеям, картинным галереям и однажды попали на "Декабрьские вечера" в Пушкинский. Когда же, наконец, явился блестательно-белый январь и за ним поволок метельные "горностаи" февраль, переместились ко мне в Белые Столбы. Тут уж лыжи, будто споря со столичным уютом, гоняли нас по полям, лесам, по ложбинам и горкам. А потом отдых, чаепитие за тем самым столом, покрытым клеёнкой. Мы стали откровеннее и в подробностях рассуждали о том, что наблюдали, стараясь достать "дно". В конце концов, я рассказала Нелли о своей игре. Она одобрила, подхватила, потому что, мне кажется, и сама бессознательно вела такую игру.
       И стало нас "две -- в одном". Что это – дружба? Очень может быть. Какую квинтэссенцию мы ищем в дружбе? Я думаю, что продолжение самих себя.
       Но это уже другая игра, иные лабиринты  наших печалей и выход из них найдут новые рассказы и повести.