ты мерцанье сущности моей

О малоизвестном-
 ИЗ ИНТЕРНЕТА-
Николай (Николоз) Мелитонович Бараташвили(1817-45, 27 лет)
Известный грузинский поэт-романтик. Человек со сложной судьбой. Теперь его называют «классиком грузинской литературы», однако при его жизни не было издано ни одной строчки стихов. Впервые несколько стихотворений Бараташвили были опубликованы лишь через семь лет после его смерти. Только после издания в 1876 году сборника его стихов на грузинском языке, Бараташвили стал одним из самых популярных поэтов Грузии.




1817 - 1845
 
 

МОЯ МОЛИТВА


У сына бессменного предводителя Тифлисского дворянства Мелитона Бараташвили был дивный дар – десятилетний Николай Мелитонович танцевал лучше всех в городе, покоряя сердца невероятно изящным сочетанием красоты и ловкости движений. Князь по праву мог гордиться наследником, да он, правду сказать, и не пропускал такого случая.

22 августа 1828 года Тато плясал на свадьбе Грибоедова и Нины Чавчавадзе. Правда, у Александра Сергеевича был в тот день сильный приступ болотной лихорадки, и его бросало то в жар, то в холод. Он мужественно отказался от переноса венчания, чтобы не огорчать невесту, но вся неповторимая прелесть торжества прошла, кончено, мимо него.

Зато артистический блеск Николоза не скрылся от Нининой младшей сестры Кати, что, может быть, было для него не менее ценно. А уж через год, когда весь Тифлис карнавально встречал второго Александра Сергеевича, путешествующего в Арзрум, юный княжич сумел безраздельно завладеть вниманием поэта, к большой радости их обоих.

Но выступление перед Пушкиным оказалось для него одним из последних: вскоре Николоз неловко оступился на лестницы, скатился с неё и стал хромым на всю оставшуюся жизнь.


Иду, расстроясь, на берег реки
Тоску развеять и уединиться.
До слез люблю я эти уголки,
Их тишину, раздолье без границы.
Ложусь и слушаю, как не спеша
Течет Кура, журча на перекатах.
Она сейчас зеркально хороша,
Вся в отблесках лазури синеватых.
Свидетельница многих, многих лет,
Что ты, Кура, бормочешь без ответа?
И воплощеньем суеты сует
Представилась мне жизнь в минуту эту.


Женщина редкой доброты и мудрости, Евфимия Орбелиани была для Тато и мамой, и учителем, и другом. Читать она учила его по Псалтири, жить – по Евангелию; и когда случилось несчастье, сделала всё, чтобы сохранить сыну весёлый и подвижный нрав. Заметив, что в глазах мальчика начала появляться какая-то недетская, затаённая грусть, наплывавшая внезапно, она понемногу, очень деликатно, стала прививать ему любовь к молитве.

Прежде всего, чтобы встретить Бога, мы должны научиться просто молчать перед Ним, радуясь тому, что Он рядом. Помнишь, какой огромный и трудный путь проделали волхвы, чтобы найти родившегося Царя? Думаешь, главное, что они принесли, – это золото, ладан и смирна? А вот и нет! Они помолились самым совершенным образом – поклонились Ему в трепетном безмолвии, подарили подарки и отошли.

Наш род обнищал, но ты можешь подарить Христу гораздо больше, чем золото – то, что действительно принадлежит только тебе и чем ты по-настоящему способен распоряжаться, то, что никогда не отнимут у тебя силой и не добьются никакими способами, если сам не захочешь дать... – свою любовь.

В декабре 1832 года, мечтая о независимости, представители самых аристократических родов Грузии подготовили восстание, но заговор был раскрыт. С тифлисскими декабристами обошлись не так сурово, как с петербуржскими – мятежников просто разослали по разным уголкам империи. Многие из них потом спокойно вернулись на родину, а иные так и остались в России.

Ссыльный дядя Николоза – поэт и князь Григол Орбелиани – служил в Прибалтике и советовал племяннику поступать в Дерптский университет. Вообще-то, после своего благородного училища он мечтал стать военным, но родители сказали: «Ты что, Татико; ну, куда ты пойдешь, в команду инвалидов?» Ну, хорошо, если не офицером, тогда – в Дерпт!

Он, можно сказать, уже сидел на чемоданах, когда внезапно и тяжело заболел отец, и семнадцатилетнему Николаю Мелитоновичу пришлось стать во главе большой семьи. Его взяли столоначальником в Экспедицию Суда и Расправы – а что ещё нужно молодому поэту?! «Я остался под отчим кровом, - пишет он дяде, - и покорился своей жестокой судьбе, хотя порой бунтую и в сердцах решаю схватиться с нею».


Внутренний голос зовет меня к лучшей участи и сердце говорит, что я не рожден для нынешнего моего положения. «Не спи!» – твердит оно мне. Я не сплю. Но нуждаюсь в человеке, который вывел бы меня из этого тесного ущелья на простор! Непонятность предмета нашего назначения, беспредельность человеческих мечтаний и ничтожность всего подлунного мира наполнили мое сердце ужасной пустотой.








«Никогда дьявол не нападает так яростно, - говорила мама, - как когда мы уже совсем близки к цели: «ну, это уже слишком, - шепчет он, - кто может такое вынести?»; и как часто мы отказываемся от борьбы в самый последний миг, за шаг от спасения». Позднее, в стихотворении «Злой дух» Николай Мелитонович скажет: «Зачем ты разум возмутил, смутил души покой и веру юности убил безжалостной рукой?» А тогда он спрашивал только одно: «Почему Бог не слышит мои молитвы?» Бедная Евфимия вздыхала: «Ну посмотри хорошенько – ведь во всём Евангелии не получила ответ одна единственная молитва: молитва Христа в Гефсиманском саду».


Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты.



Никогда Отец не заботился о Сыне сильнее и не разделял Его страдания так, как в эти часы. Но Он молчал, чтобы человеческая вера Христа выросла до совершенства. Понемногу Николоз успокаивается и в сумерках всё чаще ходит на Мтацминда, чтобы тихо побыть с собой и с Богом.




Николоз на удивление был усердным служащим: несмотря на свой живой темперамент и абсолютно неусидчивый характер, он аккуратно исполнял скучную работу, да так, что начальник всегда говорил: «Баратов сядет на мое место».

Он честно кормил своих домашних и мечтал накопить хоть что-нибудь для собственной свадьбы. Екатерина Чавчавадзе превратилась в первую красавицу Грузии и, казалось, отвечала на его пламенную любовь. В отличие от других поклонников Тато дозволялись многие вольности: он мог лежать у ее ног, или, стоя за спинкой кресла, изображать слугу, обмахивающего госпожу опахалом. Они ждали отца, отбывавшего наказание в Тамбове.

И вот это долгожданное событие свершилось: прощёный князь Чавчавадзе вернулся в Тифлис. Но... Хотя Александр Герсеванович и сам был поэт (а может, именно поэтому), он не захотел выдать дочь за мелкого чиновника. Ей подыскали блестящую партию – правителя Мингрелии, Давида Дадиани.

Свадьба состоялась в Сионском соборе. Когда священник спросил, согласна ли она стать женой, невеста упала в обморок. Николоз в отчаянии выбежал из храма: «Кого я считал способным на высокое чувство, оказался бессердечным, чей дух я считал развитым, в том не нашел я души, чей разум почитал я за дар свыше, не обладает даже суждением, слезы, которые понимал я как слезы сострадания, как проявление прекрасной души, оказались знаком коварства, каплями страшного яда! Где же отдохнуть душе, куда приклониться голове?»


Нет, мне совсем не жаль сирот без дома.
Им что? Им в мир открыты все пути.
Но кто осиротел душой, такому
Взаправду душу не с кем отвести.
Кто овдовел, несчастен не навеки.
Он сыщет в мире новое родство.
Но, разочаровавшись в человеке,
Не ждем мы в жизни больше ничего.

Кто был в своем доверии обманут,
Тот навсегда во всем разворожён.
Как снова уверять его ни станут,
Уж ни во что не верит больше он.
Он одинок уже непоправимо.
Не только люди – радости земли
Его обходят осторожно мимо,
И прочь бегут, и держатся вдали.


Кончено, это были чудовищные мучения, и очень может быть, чтоб заглушить их, он и решил подвергнуть себя ещё большему испытанию: «Клянусь, я не ради забавы пред светлые очи твои кладу отречение славы залогом бессмертной любви». Уже осознав в себе Божий дар поэта, он добровольно отказывается открывать себя людям. Если так, то, наверное, именно это, монашеское смирение помогло выполнить одно из главных требований Христа: Прощайте! Ибо если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». И он простил.


Вытру слезы средь самого пыла
И богине своей, и врагу.
Пламя сердца, как ладан кадила,
Не щадя своих сил, разожгу.

Светозарность ее мне на горе,
В нем она неповинна сама.
Я премудрость ловлю в ее взоре
И схожу от восторга с ума.

Как ей не поклоняться с любовью?
Красоте ее имени нет.
Только ради ее славословья
Я оставлю в поэзии след.


Конечно, сколько ни пытался, Николоз не мог разлюбить женщину «нечеловеческой, как он говорил, красоты». Екатерина Александровна, и правда, была фантастически хороша собой и как личность обаятельна. Во время Крымской войны царица Мингрелии станет партизанкой, будет скакать под пулями в бурке и башлыке и бить турок. Когда в 1856 году, то есть, уже в сорок, она приедет вместе с Ниной на коронацию Александра II, весь Петербург будет наповал сражён её блеском. Лучшее стихотворение любимой Николай Мелитонович напишет через два года после её свадьбы.


Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас.
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.
Это цвет моей мечты.
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор.


Справится с душевной раной поэту помогла Нина. Если Екатерина была воплощением весёлости и жизнерадостности, то жена покойного Грибоедова – спокойного величия, сдержанности и бесконечной доброты. Лермонтов обожал её. Как-то она подарила Михаилу Юрьевичу старинный кинжал, он не спал всю ночь, а наутро прибежал к Николозу с первым вариантом знаменитого стихотворения, и они долго ещё вдвоём думали, как угодить этому ангелу.


Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза – жемчужина страданья.
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполненны таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.


В воспоминаниях современников «она была существом, которому поклонялось всё, что было на Кавказе, начиная наместников и до самых маленьких людей. Она носила с собою какую-то особую атмосферу благодушия, доступности, умения войти в нужду каждого, и эти нужды других она всегда делала своими». Когда в 1857 году в Тифлисе вспыхнет холера, Нина Александровна вопреки уговорам останется ухаживать за родственниками и смертельно заболеет сама. Из жизни этого удивительного человека было исключено всё, что не совмещалось с молитвой. И вот такой настоящей сыновней молитве учились близкие, глядя на неё.

Любовь к Нине роднила Лермонтова с Бараташвили, а к Екатерине – делала соперниками. Ведь ещё раньше Михаил Юрьевич воспел «синий цвет»: «Как небеса твой взор блистает эмалью голубой, как поцелуй звучит и тает твой голос молодой». И всё-таки, они были очень похожи и близки. Оплакивая кончину Лермонтова, Николай Мелитонович предскажет и свою.


Прах мой нищий не будет схоронен на родине милой,
И его не омоет невеста прощальной слезой.
Черный ворон мне выроет где-нибудь в поле могилу,
И ее занесет бесприютной могильной землей.


В 1844-м, когда Мелитон Бараташвили полностью разорился, сыну пришлось оставить родные края и отправиться помощником уездного начальника в Нахичевань. Полгода он прослужил там, и вдруг такая же должность освободилась в Телави – практически в Цинандали, у Чавчавадзе! Но все усилия были напрасны – в Кахетию назначили другого, а Николай поехал в азербайджанский город Гяндж.

Единственным событием, которое ещё хоть как-то его утешило, была свадьба младшей сестры, которой он много лет собирал приданое. «Оно прославилось на всю Картли! - пишет он другу, - Если не веришь, спроси Мананану... Звуки зурны, пение, пальба из ружей – все это составляло зрелище необычайное, прибавь к этому лунную ночь. Эх, если б у меня было маленькое состояние, сейчас бы оставил мир и провел бы свою жизнь просто, по-старинному, на лоне природы!»

Но нужно было возвращаться в Гяндж. Там следующей осенью Николоз во главе отряда погнался за одной бандой, воровавшей в деревнях скот. Ночь провели в каком-то гнилом месте, началась страшная лихорадка, и 9 октября 1845 года он отошел ко Господу. В 27 лет.

Семье не хватило денег даже, чтоб купить траурные одежды, и ещё год мама не могла навестить могилку. Ни одной его строчки не было опубликовано при жизни, и лишь самые близкие знали, какой поэт ушёл из России и Грузии. Первые несколько стихотворений будут напечатаны только через семь лет; и этого будет достаточно, чтобы во всей великой грузинской литературе после Шота Руставели Николай Мелитонович был сразу признан вторым.





Из поэзии Бараташвили (в переводе Б.Пастернака):

 **

 Мужское отрезвленье - не измена,

Красавицы, как вы не хороши,

Очарованье внешности мгновенно,

Краса лица, - не красота души.

 

Печать красы, как всякий отпечаток,

Когда-нибудь сотрется и сойдет,

И слабость, и душевный недостаток

Любить не сущность, а её налёт.

 

Сама же красота иного корня

И вся насквозь божественна до дна.

И к этой красоте, как к силе горной,

В нас вечная любовь заронена.

 

Та красота стоит в душевном строе

И никогда не может стать стара,

Навек блаженны любящие двое,

Кто живы силами её добра.

 

Лишь между ними чувством все согрето,

И если есть на свете рай земной,

Он во взаимной преданности этой,

В бессмертной этой красоте двойной.

1842

 

**

 

Цвет небесный, синий цвет,

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал.

 

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,

В жертву остальным цветам

Голубого не отдам.

 

Он прекрасен без прикрас.

Это цвет любимых глаз.

Это взгляд бездонный твой,

Напоенный синевой.

 

Это цвет моей мечты.

Это краска высоты.

В этот голубой раствор

Погружен земной простор.

 

Это легкий переход

В неизвестность от забот

И от плачущих родных

На похоронах моих.

 

Это синий негустой

Иней над моей плитой.

Это сизый зимний дым

Мглы над именем моим.

1841

 

Сумерки на Мтацминде

 

 Люблю твои места в росистый час заката,

 Священная гора, когда твои огни

 Редеют, и верхи еще зарей объяты,

 А по низам трава уже в ночной тени.

 

 Не налюбуешься! Вот я стою у края.

 С лугов ползет туман и стелется к ногам.

 Долина в глубине как трапеза святая.

 Настой ночных цветов плывет, как фимиам.

 

 Минутами хандры, когда бывало туго,

 Я отдыхал средь рощ твоих и луговин.

 Мне вечер был живым изображеньем друга.

 Он был как я. Он был покинут и один.

 

 Какой красой была овеяна природа!

 О небо, образ твой в груди неизгладим.

 Как прежде, рвется мысль под купол небосвода,

 Как прежде, падает, растаяв перед ним.

 

 О Боже, сколько раз, теряясь в созерцанье,

 Тянулся мыслью я в небесный твой приют!

 Но смертным нет пути за видимые грани,

 И промысла небес они не познают.

 

 Так часто думал я, блуждая здесь без цели,

 И долго в небеса глядел над головой,

 И ветер налетал по временам в ущелье

 И громко шелестел весеннею листвой.

 

 Когда мне тяжело, довольно только взгляда

 На эту гору, чтоб от сердца отлегло.

 Тут даже в облаках я черпаю отраду.

 За тучами и то легко мне и светло.

 

 Молчат окрестности. Спокойно спит предместье.

 В предшествии звезды луна вдали взошла.

 Как инокини лик, как символ благочестья,

 Как жаркая свеча, луна в воде светла.

 

 Ночь на Святой горе была так бесподобна,

 Что я всегда храню в себе ее черты

 И повторю всегда дословно и подробно,

 Что думал и шептал тогда средь темноты.

 

 Когда на сердце ночь, меня к закату тянет.

 Он сумеркам души сочувствующий знак.

 Он говорит: «Не плачь. За ночью день настанет.

 И солнце вновь взойдет. И свет разгонит мрак».

 1833—1836

 

Моей звезде

 

 На кого ты вечно в раздраженье?

 Не везет с тобой мне никогда,

 Злой мой рок, мое предназначенье,

 Путеводная моя звезда!

 

 Из-за облаков тебя не видя,

 Думаешь, я разлюблю судьбу?

 Думаешь, когда-нибудь в обиде

 Все надежды в жизни погребу?

 

 Наша связь с тобой как узы брака:

 Ты мне неба целого милей.

 Как бы ни терялась ты средь мрака,

 Ты мерцанье сущности моей.

 

 Будет время — ясная погода,

 Тишина, ни ветра, ни дождя, —

 ТЫ рассыплешь искры с небосвода,

 До предельной яркости дойдя.

 1837

 

Моя молитва

 

 Отец небесный, снизойди ко мне,

 Утихомирь мои земные страсти.

 Нельзя отцу родному без участья

 Смотреть на гибель сына в западне.

 

 Не дай отчаяться и обнадежь:

 Адам наказан был, огнем играя,

 Но все-таки вкусил блаженство рая.

 Дай верить мне, что помощь мне пошлешь.

 

 Ключ жизни, утоли мою печаль

 Водою из твоих святых истоков.

 Спаси мой челн от бурь мирских пороков

 И в пристань тихую его причаль.

 

 О сердцевед, ты видишь все пути

 И знаешь всё, что я скажу, заране.

 Мои нечаянные умолчанья

 В молитвы мне по благости зачти.

 1840

 

Одинокая душа

 

 Нет, мне совсем не жаль сирот без дома.

 Им что? Им в мир открыты все пути.

 Но кто осиротел душой, такому

 Взаправду душу не с кем отвести.

 

 Кто овдовел, несчастен не навеки.

 Он сыщет в мире новое родство.

 Но. разочаровавшись в человеке,

 Не ждем мы в жизни больше ничего.

 

 Кто был в своем доверии обманут,

 Тот навсегда во всем разворожен.

 Как снова уверять его ни станут,

 Уж ни во что не верит больше он.

 

 Он одинок уже непоправимо.

 Не только люди — радости земли

 Его обходят осторожно мимо,

 И прочь бегут, и держатся вдали.

 1839

 

Таинственный голос

 

 Чей это странный голос внутри?

 Что за причина вечной печали?

 С первых шагов моих, с самой зари,

 Только я бросил места, где бежали

 Детские дни наших игр и баталий,

 Только уехал из лона семьи,

 Голос какой-то невнятный и странный

 Сопровождает везде, постоянно

 Мысли, шаги и поступки мои:

 «Путь твой особый. Ищи — и найдешь».

 Так он мне шепчет. Но я и доныне

 В розысках вечных и вечно в унынье.

 Где этот путь и на что он похож?

 Совести ль это нечистой упрек

 Мучит меня затаенно порою?

 Что же такого содеять я мог,

 Чтобы лишить мою совесть покоя?

 Ангел-хранитель ли это со мной?

 Демон ли мой искуситель незримый?

 Кто бы ты ни был — поведай, открой,

 Что за таинственный жребий такой

 В жизни готовится мне, роковой,

 Скрытый, великий и неотвратимый?

 1836

 

Соловей и роза

 

 Нераскрывшейся розе твердил соловей:

 «О владычица роза, в минуту раскрытая

 Дай свидетелем роскоши быть мне твоей —

 С самых сумерек этого жду я событья».

 

 Так он пел. И сгустилась вечерняя мгла.

 Дунул ветер. Блеснула луна с небосклона.

 И умолк соловей. И тогда зацвела

 Роза, благоуханно раскрывши бутоны.

 

 Но певец пересилить дремоты не мог.

 Хоры птиц на рассвете его разбудили.

 Он проснулся, глядит: распустился цветок

 И осыпать готов лепестков изобилье.

 

 И взлетел соловей, и запел на лету,

 И заплакал: «Слетайтесь, родимые птицы.

 Как развеять мне грусть, чем избыть маету

 И своими невзгодами с кем поделиться?

 

 Я до вечера ждал, чтобы розан зацвел,

 Твердо веря, что цвесть он уж не перестанет, —

 Я не ведал, что подвиг рожденья тяжел

 И что всё, что цветет, отцветет и увянет».

 18 июня 1833

 

Биография

Родился в семье князя Мелитона Николаевича Бараташвили (1795—1860) и княжны Ефимии Дмитриевны (Зурабовны) Орбелиани (1801—1849). Его отец служил у Ермолова и Паскевича. Был он вспыльчив и азартен и проиграл в карты всё достояние семьи. Мать поэта, Евфимия, до конца потом содержала ставшего нахлебником и обузой мужа. Она была женщина деятельной любви и доброты. Терпеливая, гармоничная, тонко чувствующая прекрасное. Все эти качества ей удалось взрастить и в сыне.

В 1827 году был определён в Тифлисское благородное училище, которое окончил в 1835 году. Под влиянием своего учителя, общественно-политического деятеля и философа Соломона Додашвили Николоз проникся идеями гуманизма и национальной свободы. После окончания училища из-за материальной нужды был вынужден поступить чиновником в Экспедицию суда и расправы.   

Уже в 1840-х годах молодой Николоз приобрёл славу поэта и возглавил литературный кружок. Члены этого кружка основали впоследствии постоянный грузинский театр (1850 г.) и журнал «Цискари» (1852 г.).

Большую роль в его жизни сыграла любовь к княжне Екатерине Александровне Чавчавадзе ,первой красавице Грузии , дочери известного поэта князя Александра Чавчавадзе (ставшей впоследствии супругой владетеля Мегрелии князя Давида Дадиани) ,сестре жены Грибоедова, Нины .Он часто бывал в музыкально-литературном салоне дома ее отца поэта, генерала и "патриарха" всего образованного общества Грузии и Тифлиса.

Но не могла богатая красавица соединиться в ту пору с мелким бедным чиновником, пусть даже гением из родовитой фамилии. К тому же, стихи его тогда мало, кто знал и ценил. Исписанная им тонкая тетрадка известна была только малому кругу друзей, да Екатерине. А печататься возможности не имелось. В Тифлисе выходила всего одна толстая газета.

В 1844 году после полного разорения отца Николоз был вынужден покинуть родной край и поступить на государственную службу в Нахичевани .Новый перевод по службе забросил его под Гянджу, в дикие пустынные места, в чуждый мир мусульманства , где он занимал должность помощника уездного начальника. Он - будто грузинский Овидий...

   21 октября 1845 года в возрасте 27-ми лет Николоз Бараташвили скончался от злокачественной малярии в жалкой лачуге, в совершенном одиночестве. Похоронен был там же. Никто из родных и друзей на погребение приехать не смог. Позже им переслали тетрадку его стихов. Но возможности публикации не было, и о поэте забыли. Сбылась его поэтически-провидческая строка о себе в самом известном у нас его стихотворении.

Грузия узнала о своём великом поэте спустя почти полвека. Друзья сберегли тонкую тетрадь с немногими стихами, донесли её до нового поколения интеллигенции. И уже другой Чавчавадзе - Илья - понял, какой дар упал в руки!

Могилу поэта отыскали и прах его торжественно перезахоронили в 1893 году. Тифлис вышел встречать своего поэта на вокзальную площадь. Она оказалась переполненной. Когда из вагона вынесли гроб с прахом, мужчины обнажили головы. Многие встали на колени, принимая на себя вину забвения от прежних поколений. На руках несли до кладбища, где Илья Чавчавадзе произнёс речь о значении поэта.

   А ещё позже, в тысяча девятьсот тридцать восьмом году прах поэта вновь был перезахоронен, уже на его любимой горе Мтацминда над родным Тбилиси, в пантеоне величайших общественных деятелей Грузии.

   Екатерина Дадиани-Чавчавадзе жила более ста лет. Ей довелось быть свидетельницей посмертного возвращения когда-то ею любимого юноши.

Поэтическое наследие Николоза Бараташвили включает 36 лирических стихотворений и историческую поэму «Судьба Грузии». Совершенным образцом лирики Бараташвили является его стихотворение «Мерани» — одно из любимых стихотворений грузинского народа.Существует четыре перевода этого стихотворения на русский язык

В русскую культуру творчество Бараташвили пришло только при советской власти, в 1922 году, с переводами Валериана Гаприндашвили. Популярным же он стал после переводов Борисом Пастернаком его стихов (стихотворение «Синий цвет» в переводе Пастернака было положено на музыку и исполнялось Сергеем Никитиным). На стихи Н. Бараташвили в переводе Б. Пастернака композитором Еленой Могилевской написан вокальный цикл «Песни на Мтацминде».

Переводил Бараташвили также знаменитый переводчик Михаил Лозинский.

Известно также его произведение «Песня Гончабейим», посвящённое азербайджанской поэтессе, дочери последнего Нахичеванского хана Гончабейим, стихи которой были переведены им на грузинский язык.