Времена

                - Сильная вещь! – задумчиво произнёс Савва Самсонович и со вздохом отложил книжку в сторону. – Эпохальная и однозначная! Политически своевременная! ГУЛАГ, колючая проволока, леденящий ветер, автоматы! Слышишь, старуха? Какая-то сволочь сподобилась! Из образованных! – Он посмотрел на свою жену Олимпиаду Игнатьевну взглядом полным тоски по собственным несбывшимся надеждам.
                - Чай не глухая! – ответила та, не переставая размышлять у раскинутого на столе пасьянса. Карта, как на грех легла плохонько, а потому старуха ёрзала по стулу и нервничала: – Не трынди, масть спугнёшь! Колхозник!
                Однако Савва Самсонович её словно не слышал:
                - Теперь все писать горазды! А я? – плутая по лабиринтам риторического тумана спросил он опять. – Я что написал?
                Олимпиада Игнатьевна в сердцах смешала «неудачные» карты и совсем разозлилась:
                - Только вот этого не надо – «а я?» Хорошо? Заплачь ещё! – попыталась она привести в чувство своего дряхлого супруга. - Что другие, то и ты! Не хуже и не лучше! Как все был, и слава Богу!
                - Туман! Темно в глазах! На что жизнь ушла? – слёзы отчаяния полились из глаз старика, а чёрная бездна разверзлась пред ним во всей своей отвратительной наготе. – Ты! Ты виновата! Все соки из меня выпила! Старуха! И всегда была ею!
                Он поднялся с дивана и прямиком направился к столу. В глазах его мелькали жуткие огоньки:
                - Кыш отседова! – властно прикрикнул Савва Самсонович на слегка испуганную жену и, выхватив из-под Олимпиады Игнатьевны стул, с кряхтеньем плюхнулся на него. – Нет! Я – заслуженный писатель и ещё не весь в тираж вышел! Подождите! Дайте с мыслями собраться! Такое на свет произведу, что все ахнут! И про эпохи, и про времена, и про судьбоносное! Я многое повидал! Без купюр!
                Его супруга, которой подобные сцены в диковинку не были, тем не менее, опешила:
                - Ба! Да ты чокнулся совсем! – она смотрела на одухотворённого старца в полном недоумении. – Какие тебе эпохи? И писателем ты отродясь не бывал! Побойся Бога! Сиди - не рыпайся.
                И тут, как будто током Савву Самсоновича шарахнуло. Он побледнел лицом, кулаки его сжались, а седая голова затряслась мелкой дрожью:
                - Врёшь! – «писатель» дёрнулся и затих на время. Потом беззвучно произнёс: – Не был, говоришь? Но почему я чувствую себя им? Склероз? Чёрт! Сволочная старость!
                Через несколько минут он уже лежал на диване – маленький, раздетый и под огромным одеялом…
                - Спи, горе моё! – шепчет ему Олимпиада Игнатьевна, тихонько плачет и вынимает из родных сморщенных рук книжку.
                Старый «писатель» вскоре засыпает, и во сне ему всё-таки являются и его эпохи, и его времена, а надо сказать, и те, и другие случились весьма неоднозначными. Как и немалая часть страны, он оказался по эту сторону колючей проволоки – в форме рядового НКВД, с верой в Сталина, партбилетом в кармане и автоматом в руках. На леденящем ветру Калымы! После контузии в финскую! Вместо литинститута - несбывшейся мечты.
                «Слава Богу, все архивы сгорели! – молится старуха и крестит спящего Савву Самсоновича дрожащей рукой: – Ты своё уже написал! Эпохальное! Не хуже других!»