Прерванные танцы

Пока один из двоих наших плотников стрелял у меня закурить, на космодроме Байконур успешно оторвалась от поверхности Земли тяжелая ракета с международным экипажем на борту, и всё упорней становились слухи о том, что вот-вот в нашу ближайшею бакалею сушеную воблу в мешках завезут. Тогда же дети политических эмигрантов окончательно выселились из всех подвалов нашей центровой округи, а неподалеку от Ярославского перегона два товарных состава, груженных сосновым лесом, столкнулись, и нас всех временно сняли с будущего строительства и бросили разбирать возникшие завалы. При свете прожекторов, разрезавших тьму на куски, Сергей Львович в своем величественном обмундировании стоял на деревянном ящике и что-то кому-то кричал, и мы под крики бывшего полковника разбирали завалы, и дома я бывал в те авральные дни редко.

Что и явилось причиной того, что Александр Петрович стал реже ко мне приходить. Один-два раза, а то и того реже. Поближе к полуночи выходил я на лестничную клетку и видел что-то давнее и давно забытое, голоса какие-то слышал, музыку, запахи ощущал, но не было слышно привычных шагов моего товарища. И танцевать совсем не хотелось.

Следующая «танцевальная отсрочка» пришлась на конец октября. Почти все листья с деревьев сорвало ветром в Москве, когда я узнал, что Александра Петровича опять поперли с кафедры малоизвестных страниц марксизма-ленинизма. За что его снова поперли, я не выяснил. Кажется, он заведующего кафедрой обвинил то ли в излишне вульгарном  материализме, то ли в том, что тот взятки берет. Возможно, что тут перебор насчет взяток. Профессор Дроцкий, заведующий кафедрой, небольшого роста человек в круглых очках и с черными всклокоченными волосами, никогда их не брал, как и оба доцента Стукоряцких, хотя и наоборот могло показаться под определенным углом зрения. Однако был такой факт, что на лекции товарищ встал и на высокой ноте кое-что произнес не о джазовом танцоре, бессменном герое его блестящего реферата. Он встал и громко сказал: «Вы вот, товарищ Дроцкий, взятки берете, а этого ведь еще Фейербах не допускал, а потом и Ленин. Такая вот едрёна канарейка». Ну его и поперли в сторону железного трамвая, чтобы он лекции читать не мешал, никаких канареек не употреблял и зряшным образом на семинарах не высовывался. После чего у него времени свободного образовалось столько, что он чуть было совсем не потерялся то ли на Большом Каменном мосту, то ли на холодной брусчатке площади имени великого советского летчика-испытателя Валерия Чкалова.

Хотел ли он сперва принять участие в скорейшем разрешении Карибского кризиса, а потом – в предупреждении развертывания американских крылатых ракет на Кипре, я не могу сказать. Тем более что вскоре оказалось, что Карибский кризис давно миновал, а никаких ракет никто на Кипре размещать не собирался. И тогда он, чтобы не терять формы, придумал для себя специальный комплекс утренних упражнений. Ради, по его словам, «скорейшего достижения счастья» или еще чего-нибудь столь же существенного. В комплекс входили обязательные приседания с последующими выпрямлениями тела, боксирование воздуха обеими руками и повороты головы: сперва с востока на запад, а после с севера на юг.

Через какое-то время к упражнениям физическим он прибавил теоретические. Он прекратил читать сорок девятый том из полного собрания сочинений Владимир Ильича Ленина и взялся перечитывать до утра при свете электрической лампочки самую рукописную в мире, богато иллюстрированную «Сказку о попе и его работнике Балде», которую он мне, в итоге, так и не показал. Он, правда, мне хотел показать не менее рукописный и более богато иллюстрированный «Нос», пояснив, что еще задолго до «Камасутры» собирался обменять его на бронзовый канделябр у центровых фарцовщиков, но отчего-то не обменял. Случилось это с ним в те милые и наивные годы, когда он, приятный лопоухий мальчик, шестой класс средней общеобразовательной школы закончил с единственной тройкой по физиологии человека. (Тут я, возможно, что-то путаю.)

Читал он еще какую-то строго запрещенную и чудовищно дефицитную в то время книгу почти подпольно, находясь в их квартирной уборной и всматриваясь в блеклые буквы машинописных страниц. В конце концов его восхищение машинописью достигало такой силы, какой не достигало даже в период написания им его блистательного сочинения про этого танцора, увлеченного американской джазовой музыкой. Он, перечитывая один и тот же абзац, вскрикивал: «Ах ты, батюшки! Вот оно как бывает! Вот ведь звучание какое! Вот ведь какие слова! Вот ведь как сказано! Вот ведь намёки какие! Ну, профессор, держитесь за стул!». И поток образной информации то ли сексуального, то ли общественно-политического содержания оказывался настолько густым и мощным, что кишечник восторженного читателя срабатывал так, как ему и не снилось, а электрический счетчик в передней накручивал десятки киловатт. 

Ну, да бог с ним. Не с читателем – со счетчиком. Такие приборы тогда у всех были, намертво привинченные толстыми шурупами к стене. По их цифровым показаниям можно было определить интенсивность освещения если не всей жизни, то уж дороги к счастью во всяком случае. Она, эта дорога, у всех была разной, а освещалась почти одинаково.

А что до того не слишком ровного пути, по которому двигался мой товарищ, то некоторые повороты и обочины высветились не сразу. И это, наверное, потому, что он иногда уверенно шел из прошлого в будущее, а иногда не менее уверенно от шкафа к двери и от двери к шкафу. Что же тут высветиться могло?

Не произошло этого и в самом конце той же осени, а также в начале снежной зимы того же года. Причина одна: недостаток объективной информации в газетах и журналах тех лет. Новостей много, а по существу вопроса почти такой же древнеиндийский молчок, словно в богато иллюстрированной «Камасутре».

Так что, наверное, по причине дефицита информации я однажды  задал ему прямой вопрос, хотя никак не соображу, что же всё-таки побудило меня совершить этот ответственнейший шаг. С чего я решил, что пора мне в душу к нему влезть?
- Ты меня классно по данной проблеме спросил, - сказал он и, пританцовывая, прошелся по комнате. – Ты  нормально ко мне в душу влез… Без мыла, можно сказать.

Я встал со стула и, прижав руку к сердцу, не без гордости согласился.

- А уж коли влез, - сказал он, - то я тебе отвечаю: этого тебе не понять.
Пройдясь еще раз, пританцовывая, по всей комнате, он стал подробней объяснять свою позицию. Всех объяснений я не сохранил. Зато сохранил, что времени было почти три часа ночи, и он мне сказал:
- Конечно, ты парень не самый глупый в центровой округе, бывают и поглупее тебя. И я бы лупню какому стоеросовому вообще никогда ничего не стал бы объяснять. Я бы так ему и сказал: «Лупень ты стоеросовый! Чего я тебе объяснять чего-то буду!».

С новым и, вероятно, логичным его доводом я тоже согласился, хотя и без гордости.

- Все равно не понять ни шута, какой дорогой идти, с какими танцами в душе… - продолжал мой товарищ. - Туда ведь иной раз, сам понимаешь, зачешешься добираться. Туда и на американском авиалайнере не долетишь, не говоря уж про советский железный трамвай…

Тут, оказавшись возле шкафа и уставившись на его потертую фурнитуру, он на всю комнату закричал:
- Вот вроде счастье, вот оно! Бери его, хватай за грудки! Распахивай шкаф! Залетай в поднебесье! Ан нет! Опять оно ускользает куда-то! Опять теряется в водовороте буден!

Выкрикнув такое, он вернулся за стол и, пригладив ладонью пробор, принялся завершать свою мысль:
- Ты понимаешь, кинематограф давно изобрели, музыку еще давнее, ракет «земля-воздух-земля» повсюду понавтыкали, а счастья как не было, так и нет… Можно и плюнуть, конечно, как, скажем, в реку моста. А с другой стороны? На фига же в природу плевать? В нее и без нас есть кому плюнуть. Отсюда и выходит, что все отчаянные попытки к достижению счастья требуют от человека массу энергии. Ее нужно море или даже целый океан. Вот я и жгу дармовое государственное электричество, изучая классические позы любви. Они-то и позволяют человеку из коленно-локтевого положения подняться в сторону восходящей луны. Хочешь тебе покажу, какие я из них в совершенстве освоил?

Глядя в пол, я скромно отказался.

- Что, опять ваша эта из отдела кадров список не подписала? – с участием спросил он.
- Опять, Александр Петрович.
- Ну, полковник-то хоть пообещал ее пристрелить?
- Нет, Александр Петрович, не пообещал.
- Эх! – закричал он. – Никак в наше с тобой распоряжение не поступит достаточная сумма хотя бы в рублях!

Тут звуки утренних упражнений из моего лампового радиоприемника проникли в комнату, и голос Каблукова за дверью бодро произнес: «Раз, два, три, четыре! Руки выше, ноги шире! Глуши, мужики, балалайку!». И, сорвав шляпу с крючка, на несколько дней пропал мой товарищ куда-то.

Я же все дни восстанавливал в голове описанный им образ заветной дороги. Скажу честно: ничего путного не выходило. Столичные тротуары, давка в транспорте, снежок мелкий с неба, желтый свет фонарей, мечта о новых ортопедических стельках в ботинки, манекены в витринах, киноактеры на афишах, милиционеры с палками, алкаши на бульварных скамейках, бывший полковник в каптерке… Короче говоря, танцевали в моей голове разнообразные явления и предметы. И уже вечерело в городе, ветерок дул, листья летели, звенели трамваи, молчали люди, и всё неслось куда-то, и обломки каких-то страшных механизмов возникали на обочинах, и сворачивала дорога куда-то не туда. Думал я и о любви: о ней невозможно было не думать в моем юном возрасте. Признаюсь, что и лирический этот образ оказывался не совсем глянцевым или где-то описанным. Опять я слышал чьи-то шептания в моей комнате. Опять про «изделие номер 2», «зачем ты проник в меня без него», и небольшая голая девушка вставала ночью с дивана. Она  уходила куда-то, бесшумно закрывалась дверь, и из гущи трудовых будней моих на передовые позиции выдвигался вполне конкретный образ нашей приземистой кадровички. Он витал надо мной, словно ее зеленая шляпа с безобразно широкими полями, и я просыпался в поту… А на работе она мне, стоя посреди не до конца спроектированного отдела кадров, говорила: «Вам бы, Владимир, хоть среднее специальное образование получить!».  Думал я и о том, что еще в прошлом месяце собирался сдать в стирку простынку с моего бугристого дивана, но так пока и не сдал.
Вот так рисовались мне не слишком благопристойные картинки, известные своей социально-бытовой насыщенностью. Не стану описывать их, не стану повторять давно всем известные вещи. Да и трудно это теперь. Годы со свистом пронеслись, весь СССР на куски развалился, другая цивилизация повсюду утвердилась, и трудно уловить теперь, у каких витрин, на каких улицах и под какими фонарями все это было, зачем болела утром голова, какие бутылки выкатывались из-под дивана и кто из товарищей о чем-то у шкафа кричал. Не знаю, почему такие затруднения с этим. Не догадываюсь… Возможно, что все они из-за той катастрофы на Ярославском перегоне. Все-таки два товарных состава столкнулись, и оба груженные сосновым лесом…