Листы

.
 
Письмо существует как форма орнамента. Ты выбираешь любой мотив, а дальше следует его разработка, - всех возможных элементов, их сочетаний. Макс Брод: «Письмо для Кафки — форма молитвы». Всегда необходимо развенчание высоких нот. Изведение стиля. Имеет ли это значение? Что главнее? Что интереснее? - всё это только тупиковые щупальца серого лабиринта. Не имея цели, не имея направления — внезапно находить путь. Быть на дороге. Или: в дороге.
 
Начертательность, но — нечитаемость. Найти интонацию развёртывания, бесконечного дления, свободного течения. Уйти от афористической зародышевости, где только зёрна вставлены в пустоту листа, - где они существуют как отдельности неназванного созвездия. Книга — всегда созвездие; внезапное называние нескольких точек.
Достижение спаянности. Начиная собственным размышлением, никак не связанным с хором, но существующим уверенно, однажды чувствуешь слитность, слиянность с общим звучанием.
Просвет возникает неожиданно — вдруг раздаётся момент ясности, как звук маленького колокольчика.
 
2.
 
Звук, задумавшийся над самим собой.
Глухое пространство «Норы» - переглушенное подземное вещество. У Платонова — просто яма.
Время вдоха и выдоха, возможно, имеют различия. Так же, как произнесение и молчание обусловливают странный сдвиг в росте времени. Если это понятно извлекающему звук, то должно передаваться и тому, кто слушает.
Перечитывание, переслушивание — полное телесное усвоение, как бы переваривание материала с целью воссоздания ткани.
 
Лучше всего движется текст без цели, без направления. В этом — сила Беккета. Гнездиться в точке, постоянно — в одной и той же точке ничего.
То, что было человеком, теперь течёт водой в реке. И мои строки будут там. Человек — воля, острие, усилие. Стояние у самого края, у предела.
Письмо — не книга, и потому обладает сверхцелостью. Оно — никуда не устремлено.
 
3.
 
Почему именно так, а не иначе? Тут бессмысленно искать какие-либо объяснения. Я это делаю для того (?) потому что (?) чтобы попробовать, испытать. Результат вряд ли важен. Быть в неведомой ситуации. Непонятное.
Острие жизни. Что, в конечном счёте, имеет значение? Что должно?
Не может быть второго или третьего дела. Даже одно вряд ли завершить удастся. Остановлен ты будешь внезапно. Просто выбрать путь, идти тропой. Изложение буквенной чуши.
 
Движение от диска к диску, от альбома к альбому, от сонаты к симфонии — разве это не нарушает естественного хода вещей, постоянных метаморфоз музыки? Нужен ли этот скрин-лист, набор омертвелых кадров?
Кейдж про письмо пером: сразу, здесь и сейчас, без возможности внести исправления.
Возвращение линии. Способа письма.
Вслед за кистью. В этом письме нет рассчёта, намеренного движения в определённом направлении. Постоянно — свободное начертание. Выйти из логики предложения. Нарушенный синтаксис.
 
4.
 
Малые (хрупкие) вещи Кафки — удивлённо-афористичны. Не отрывки, не наброски, а самозамкнутые центры.
 
 
 
 
 
 
5.
 
От любой детали, от абсолютно частного момента — можно выйти к общему знаменателю.
Разметка. Не жизнь, а только пунктир, лёгкий очерк. Для кого существование? Освобождение в письме и через письмо. Если перечитываешь — уже всё становится иным. Письмо — его шлейф, его киллометры, - когда они не спрессованы, твёрдопродуманы — только зря есть. Невозможно совершить ошибку намеренно. В ней всегда слышится голос Бога, - в этом странном повороте событий или в изгибе письма.
 
Между строками, написанными секунду назад и мной самим уже нет ничего (?) общего.
Волосообразные иероглифы где-то более понятны, чем червячные извивы обычных слов в предложении.
 
6.
 
Это уже совсем иной — лашкинский — лист. Беспредельное в белом пребывание (не очень точная фраза, но произошла именно она). В снегу пробиты тропы-протоптыши. Сосед — новый сосед, как видно, наведывался не раз — нелепо прокопанная дорожка, ведущая в никуда, в какое-то застарелое сено. Розовая капроновая нить чётко чертит границы владения нового хозяина. Тутошний землемер.
Смерти нет. Вернее так: не существует точки смерти; может быть, есть некое подобие эпилога. Всеобщая уставленность в эту проблему лишает нас крыльев. Змея постоянно кусает свой собственный хвост. Счастье — быть.
 
Жизнь всегда здесь — вся целиком, сразу. Она не делится на отрезки — это не вес событий в сумке времени, а пребывание в точке конца и начала. Потому-то у человеческой деятельности не может быть вектора, направления в привычном понимании. Мы (как бы?) происходим, или произрастаем сами в себе и из себя. Питательная почва, сперма, комок времён, сырая глина старика Адама.
Прибегаем к начертанию, но это только один из многочисленных способов акробатики. Исходная мысль, первый толчок не равен результату, самому процессу развёртывания, внутри которого начинается нечто другое: зародышевое письмо. Появление неосознанных, непреднамеренных смыслов там и здесь. Мерцание иного сквозь словесную - уже не вязь — а взвесь.
 
7.
 
Даже самая искренняя интонация сквозит лицемерием. Трудно определить ту грань, где неожиданно для самого себя начинаешь стилизацию — не суть письма с острым осознанием причины, а игру в настоящее, - солнечные зайчики мысли, свечение отражённым светом.
В любом случае, есть два подхода — либо всё помысленное хорошо, в смысле — годится, и даже компоновать ничего не следует, так как реальность сама способна всё уложить ровными слоями. Другой подход это исключает. Тогда именно рыть необходимо, нужно перечёркивать, сомневаться.
 
Как старящийся зверь, теряешь цепкость и ловкость со временем, - когда выходишь из письма надолго. Что-то мне было доступно раньше, до чего не докопаться теперь. «Мой череп — путестан, где сложены слова». Сожжены.
Чем привлекательно литературоведение? Тем, что подменяет блуждание якобы научной устремлённостью. А пост-литература Бланшо — не ставит вешек — ты один в этом снежном поле смысла. Тут можно только краем глаза заметить, едва уловить, упомянуть вскользь, прикоснуться.
 
8.
 
Удивительно, когда вдруг осознаешь, что мышь в твоём доме знает про тебя гораздо больше, чем ты сам.
Время от времени пересматриваю эти листы и смутно понимаю, что их недооформленность (нет, не так!) - невыделанность шкур смысла — останется навсегда. Возможно, всё это только шорох крыл бабочки среди всеобщей ночи.
Есть вещи, которые нельзя назвать прямо — к ним можно только едва подкрасться, подслушать — и так и остаться в неуверенности: слышал что-нибудь, или только показалось?
 
Научи мя творити волю Твою.
Последние годы своей жизни дед вёл со мной вечерние беседы, вспоминал прошедшую жизнь. И я думаю теперь, сквозь линзу двух десятилетий, что это и была зарука его бессмертия. Рассказывая жизнь, он как бы передавал её мне на вечное хранение. Странно, что про деда я могу рассказать больше, чем про отца. Его я почти не знаю.
 
9.
 
Воспоминания, детали детства (конструктор памяти с потерявшимися деталями) — они так отчётливы и ярки, потому что сплошь окружены пустотой, полем незнания, только робкой догадки о мире. Обстигнутые туманом, тогдашние вещи будто подвешены в большом помещении ничего.
 
Если письмо — мысль, попытка мысли, то книга — это размышление над самим письмом, то есть — ещё большее отчуждение.
Книга — как форма работы с орнаментами (письмом).
 
10.
 
Слово, надпись — их нельзя отменить. Один раз совершившееся пребудет и впредь. Может быть, и со звуком так: его нельзя вернуть, возвратить — и в этом печаль. Грусть Захара Павловича в «Чевенгуре». Постоянно мы стоим перед необходимостью поступка. А поступок — всегда выбор. Не всё, но — одно.
Есть ли настоящее отсутствие мысли в письме, - пробовать вычерпать колодец до дна, вычистить ил, оставив зиять земляную дыру. Нет сюжета, нет смысла, нет предмета, нет повествования, нет дления — застывшая в самой себе точка вымысла.
 
Еда, еда, деньги, - опять еда. Жрань.
Первая книга Дэфо вышла, когда ему было шестьдесят лет.
 
11.
 
Нужно оставлять листы чистыми. Не бояться пропустить одну-две страницы.
Белая бумага.
Любить белую бумагу.
 
Почему-то в памяти лучше всего остаётся пустое время, тогда как деятельные периоды, разбитые на множество мелких суетных деталей, - не так хорошо запоминаются.
Фрагменты пустого, бездейственного пространства, молчаливого времени, - как вода, в которой наконец-то осел ил, и можно свободно увидеть всю жизнь насквозь.
Опять же, точками такие моменты назвать нельзя — они слишком протяжённы, эти ильмени моей памяти, горсти озёр, ёмкости последождевых луж.
Чем я тогда занимался? Просто сидел на полу, прислонившись к стене, смотрел в окно на весеннее солнце.
 
12.
 
 
Если что и занимает меня, то это прежде всего — рябь мира — многочисленная пыль и крошки, разного рода помехи, сор, трещины и патина.
Странно устроена память... С трудом вспоминаю две-три книги, прочтённых с экрана, зато помню шрифт и тираж некоторых изданий, которые едва вертел в руках. Это значит — я горилла прошлого, изжитый канцеляр целюлозы.
 
Коллекционирование, собирательство — вся эта мелкотня так далеко от настоящего проживания, «от жизни» - сказал бы банальность. Но именно этим и привлекательна любая коллекция — исключённостью вещи из её естественного брожения, созданием вокруг неё музейного вакуума.
 
13.
 
 
 
 
 
Страница — конечна — ограничена — тебе нужно создать ряд сочетаний знаков в этой раме.
Я не знаю собственной причины, из какого тумана я вышел, что мне предшествовало. В одном я твёрдо уверен — что смертен.
У этой страницы есть предел — нижний край — обрыв белого.
 
март 2013