Солдат ребёнка не обидит

А генерал, пожалуй, может.
Почему именно генерал?
Действительно, и с чего это Катя взяла, что он – генерал?

Да папаха на нём генеральская – вот с чего!
А может, и полковничья. Папа рассказывал, что у них тоже бывает.

Но Катя всё же подумала, что он генерал – уж больно старый. И толстый. И важный.

                *

Они с мамой зашли в булочную. После работы мама забрала её из сада, и они зашли.

Катя очень любит ходить за хлебом. Она вообще любит по магазинам ходить. Не сама, конечно, а с родителями. Таня вот не любит. Да и мама не любит её с собой брать. Потому что Таня всё время просит «пить-писить». Мама так и говорит, так и спрашивает, прежде чем они в очередной раз отправятся: «А пить-писить не захочешь?»
Хоть и знает наперёд, что Катя не захочет, – она дисциплинированная: и идёт молча, и стоит в очереди спокойно – не дёргает, терпит, не жалуется.

Но особенно она любит ходить по магазинам с папой. Потому что он ходит только в продуктовые и никогда не становится в очереди. И его удобно держать за палец. И ходит он быстро – ноги у него длинные. Держишься за папин палец, бежишь рядом... А можно и за чёрно-белую хозяйственную сумку держаться – за одну из ручек. Катя любит эту сумку. А у кассы она всегда – всегда-всегда! – находит какую-нибудь денежку! Монетку какую-нибудь такую... – копеечку... Они с Таней соревнуются, кто больше найдёт. И радуются. И складывают всё в общую копилку – божью коровку. Это они на собаку копят.

Из хлеба Катя больше всего любит рогалики. Папа с мамой разрезают их пополам, мажут сливочным маслом, а сверху – бабушкиным клубничным вареньем. Сиропа не обязательно много, можно поменьше, совсем мало – он жидкий, по маслу сильно растекается и сразу же начинает на стол капать и по рукам течь. А вот ягодки... Ягодки полупрозрачные... Главное – одну клубничинку, которая побольше, ложкой в банке подцепить и выложить посерединке – украсить. И получается такое пирожное!.. С чаем, зимой... после прогулки... Это даже лучше всякого пирожного! Таких пирожных ни в одной кондитерской вы не купите!
И Катя очень любит эти рогалики покупать.
А ещё она любит белый хлеб по тринадцать копеек, потому что и мама его любит, и маленькие булочки – по две.
По воскресеньям они по очереди насаживают эти булочки на вилку и, держа их над огнём самой маленькой конфорки, подогревают к завтраку. Правда, мама говорит, что над газом хлеб вредно держать, поэтому они не часто так делают, а только по воскресеньям.
Булочки моментально покрываются малюсенькими пупырышками и становятся горячими и хрустящими. Их разрезают пополам и тоже мажут сливочным маслом...
И «королийные» булки Катя любит. Тоже с маслом. Только не любит в них изюм. Он только всё портит.

                *

Мама выбрала хлеб: белый за двадцать пять, за тринадцать не было, четыре рогалика, чтоб каждому по одному, – и пошла оплачивать всё это в кассу.
Пока она стояла в очереди, Катя стала разглядывать хлебные полки: «Так... королийных сегодня нет...» – рогаликов ей не было видно, те были высоко. «Белого хлеба что-то тоже уже не видать... Закончился, наверное», – да, они ведь последний батон взяли.
Зато прямо перед Катей раскинулись целые поля тёмных ржаных буханок.
С чуть подгоревшими чёрными и блестящими спинками, они казались живыми. Выстроились стройными рядами, точно сказочные войска... точно полкИ  каких-то чуднЫх, но очень добрых существ... и смотрят на Катю, готовые по первому её зову ринуться... ну... не ринуться, так просто двинуться куда-нибудь... неважно, куда: трум-пум-пум, трум-пум-пум...

Буханки тепло и кисло пахли и от этого казались ещё живее.
«И мягкие, наверное...» – подумала Катя, сняла с правой руки красную шерстяную варежку, оставив болтаться её на резинке, продетой через оба рукава и петельку-вешалку шубы, и протянула руку к одной из буханок. Пощупала её – действительно мягкая. И тёплая...
«Интересно, а вон та, подальше, – такая же?» – Катя потрогала и её. И та была мягкой и тёплой.

Вообще-то, хлеб полагалось трогать специальными металлическими лопаточками, они тут же болтались, привязанные к прилавку замусоленной верёвкой, точно Катины варежки к шубе, – чтобы не потерялись, но лопаточки были какими-то очень уж жёсткими и скользкими: несильно нажмёшь – соскользнёт, а если сильно... Кате казалось, что тогда буханке будет больно. К тому же, зачем её просто так лопаткой давить, если не собираешься покупать? На них от лопатки остаются некрасивые вмятины. Уж лучше она рукой... И Катя потянулась было к следующему ряду...

Но в этот самый момент кто-то пребольно ударил её.
По руке. Прямо по пальцам.
Ударила другая рука – большая жёсткая и красная, взрослая, в широком сером рукаве.

Катя отдёрнула свою, поджала и прихватила, прикрыла левой, которая была ещё в варежке.
Повернулась в сторону чужого рукава.

Справа от Кати, совсем рядом с ней, возвышалась такая же серая, как и рукав, гора. У основания она была широкой, а далее очертания её несколько менялись, но она всё равно была широкой, пузатой, только теперь к серому добавились два ряда блестящих золотых пуговиц. Кверху гора и расширялась, и сужалась одновременно – это были плечи, а в самом верху торчала сердитая красная и брылястая физиономия с мясистым пористым носом и лохматыми серыми бровями. Заканчивалась гора серой каракулевой сужающейся кверху папахой.
Вообще-то, папахам полагается кверху расширяться, Катя видела и помнит, но гора была столь высока, что ей показалось: сужается. Точно, сужается.
Вверху на папахе лучилась такая же золотая, как и пуговицы, продолговатая блямба с красной звездой посередине. Она называется «кокарда». У папы на фуражке тоже есть кокарда. И на шапке есть.

Папаха... или это была морда?.. что-то тихо рявкнула Кате... что-то насчёт того, что нельзя... руками... а ведь руки она в саду мыла... Или просто зыркнула?.. Кате показалось, что всё-таки рявкнула.

Потому что у неё внезапно заложило уши и даже слегка зазвенело в них. А от высоты... – от высоты горы – закружилась голова. Катя не могла понять, что это: то ли это гора на неё надвигается... нависает... возвышается над нею... То ли это она, Катя, стремительно уменьшается в размерах и скоро совсем пропадёт.
Сначала ей стало холодно, а затем, сразу же, – жарко. Щёки горели. Волосы под шерстяной шапкой-шлемом взмокли. И что-то перехватило в животе и в груди. Ей показалось, что она сейчас точно – либо провалится сквозь землю, либо лопнет. Либо описается. Нет, видно, уже не провалится. А лучше бы и провалиться...

А со стороны всё выглядело так, будто она просто стоит и молча смотрит снизу вверх на красную физиономию.

Чёрные буханки тоже стояли и молчали. Никуда они не ринулись... и даже не двинулись...
И пахли по-прежнему тепло и кисло.
И от этого Кате тоже стало как-то кисло, особенно глазам. В носу засвербело и сделалось солоно, как от морской воды. И очень захотелось плакать.

Она посмотрела на маму: та уже закончила расплачиваться и стояла вполоборота к Кате, но не видела ни её, ни генерала. Потому что не смотрела в их сторону – она о чём-то разговаривала с полной тётенькой, сидевшей за кассой, – вернее, это тётенька что-то ей говорила, а мама слушала... и да, что-то отвечала, – и перекладывала в кошелёк мелочь с коричневого пластикового сильно истёртого и намертво привинченного к стойке блюдечка. Она ничего не заметила.
Очередь вся уже разошлась, и кроме них троих: Кати, генерала и мамы... – хотя нет, ещё ведь кассир!.. – и ещё кто-то... ведь кто-то же был там, по ту сторону полок, – молчаливый, в грязном белом халате и в таком же переднике, – тот, кто выкладывал на полки весь этот хлеб... – в булочной никого не было.

Покончив наконец с мелочью, мама подошла к Кате.
Катя подумала, что вот сейчас генерал расскажет про неё маме, начнёт ругать и стыдить...
Но он промолчал. И даже отвернулся – к буханкам. Видно, решил... видно, ему тоже захотелось сперва немного их поразглядывать...

Мама что-то сказала Кате, взяла её за руку, и они вместе вышли из жаркого, кислого, залитого противным жёлтым и каким-то зудящим светом помещения в густую черноту зимней улицы.
И было сладко вдохнуть его, этот холодный – свежий, очень свежий! – воздух, после булочной. И ощутить его на лице и на ставших вдруг жаркими веках...
И вдыхать-выдыхать... и вздыхать... сначала прерывисто, а затем всё ровнее, всё спокойнее – тоже сладко...
И даже хорошо, что ничего не видно.

А генерал ещё остался. Стоять перед хлебными полками. Или полкАми?
Катя так и не узнала, не увидела, что же он себе выбрал, что купил: рогалики или чёрный?

*

Через много-много лет она...
…Екатерина Львовна зачем-то расскажет об этом случае своему бывшему однокурснику. Вернее, не «зачем-то», а просто так – просто всплывёт в разговоре этот эпизод, воспоминание о нём.
Она расскажет о случившемся, как о чём-то обыденном: вот, мол, было такое...

Вообще-то, в тот момент она больше будет думать о рогаликах, которым никакие круассаны и в подмётки не годятся, и о чёрном хлебе, который везде и во все времена вне конкуренции. И о бабушкином варенье... Так. Дальше лучше не вспоминать. Проморгаться и... И лучше о чём-нибудь другом, а то... а то «глаза потекут».
Обыкновенный «ничего не значащий трёп». Но всё-таки... всё-таки это ностальгия: по той стране, по тем временам... И оба будут одновременно и слушать, и не слушать друг друга, и привычно поддакивать, и кивать, убаюканные каждый своими собственными воспоминаниями... тем, что дорого именно ему. Хорошо, если окажется, что и собеседнику тоже... А нет... так и не страшно. «Всё проходит, и это пройдёт».

Но однокурсник вдруг встрепенётся и «проснётся», и переменится в лице:
– Как?! Как – ударил? Ударил?.. – переспросит он, а вдруг ослышался?

Да может, и ослышался, мало ли: и время позднее, особенно если учесть, что живут они теперь в разных часовых поясах... и Скайп... это вам не живая беседа: сидишь-сидишь... смотришь-смотришь... как понял? – приём... что-то я тебя как-то плохо слышу... ага, теперь лучше... а теперь не вижу... – а я тебя – да!.. – а-а-а, в-о-от, вот-вот-вот... теперь вижу!.. – те ещё посиделки.

– Да так – ударил.
– А ты?
– А что я? Я – ничего. Стою, смотрю на него снизу вверх. Молчу. Испугалась. Он большой, высокий. И потом, сама виновата... нельзя было руками трогать.
– А мама твоя что же?
– А мама не видела ничего.
– А ты ей не сказала?
– Не сказала.
– А папе – когда домой пришла?..
– И папе не сказала. Да я вообще никому не сказала.
– Совсем никому? А почему?
– Ну... тебе вот... сейчас рассказываю. А так – никому. Не знаю, почему... Стыдно было.
– А другие? Другие покупатели... Что, неужели никто ничего не сказал? Никак не отреагировал...
– Нет... Да там и не было больше никого...
– Кошмар какой.

И снова:
– Нет, слушай, ведь это кошмар... И что же, никто, что ли, так и не...
Хотя и так уже ясно, что «никто».

Екатерина Львовна, конечно, удивится. Удивится приятно: «Что это он так всполошился?»
Очень, очень удивится. И очень приятно. Потому что – неожиданно. Настолько, что она и сама «проснётся» и вынырнет из мерного, убаюкивающего русла этого своего «ничего не значащего».
Так беспокоится о ней? Почему? Он ведь не знал её маленькой... Нет у них ни общих сАдовских воспоминаний... ни даже школьных... В ту пору они ещё не были знакомы. Но в университете общались, дружили. Поговаривали даже, что она Стёпе нравилась... Даже, что он... был тайно в неё влюблён. Но Катерина как-то никогда не была в этом особенно уверена. Да и причём тут тайна? Какая ещё тайна? Стёпа не такой – он серьёзный мальчик. Они дружили. И даже не то чтобы дружили – просто интересы у них были общие: учились оба хорошо. Ходили после занятий в библиотеку. И потому часто обедали вместе в университетской столовой. Где, кстати сказать, чёрный хлеб на столах просто так стоял – нарезанный в тарелочках – бери и ешь, сколько хочешь. И белый тоже... за двадцать пять.

«А теперь... это что же получается? Значит – правда? Значит, он...»

Или вся эта беседа – не более чем подсознательный поиск ею сочувствия?.. Значит, не такой уж он «обыденный», этот случай? Раз она даже по прошествии стольких лет всё никак о нём не забудет... Потому и заведёт разговор о хлебе, о булочной, – сама; потому и расскажет, – заранее зная, что получит душевный отклик. Стёпа, хоть и серьёзный, а чуткий, отзывчивый... С ним всегда можно так вот – «просто поговорить».

«Или всё-таки нравлюсь?» – снова будет она пытаться найти непростое объяснение простому сочувствию, нормальному человеческому проявлению. И «теряться в догадках»... И «инстинктивно» поправлять причёску... А может быть, даже и без кавычек – действительно теряться... и в самом деле – инстинктивно... И сама не поймёт, к месту это сейчас или не к месту... Хотя ей, безусловно, польстит, что он так к ней... так о ней... «Всё-таки любит?.. До сих пор? С тех самых?..» И она как-то вдруг совсем растеряется. И даже покраснеет.
Но, слава богу, быстро спохватится, найдётся, возьмёт себя в руки: «Конечно же, он любит – её. Её – свою дочь, белобрысую Тасю!»
И Екатерина Львовна снова поправит – на сей раз очки.
«Как не любить!..» – умилится. И снова покраснеет. Кажется, даже ещё сильнее, чем в первый раз: «И как же это я раньше не сообразила?.. Всё о себе да о себе...» – устыдится.
«У Стёпы ведь дочка маленькая – три годика! Самый тот возраст... Скоро в сад. „В люди”. К чужим детям, к чужим взрослым... Конечно... конечно – это он о ней беспокоится. И как не беспокоиться! Любой на его месте... Нормальные отцовские чувства... родительские».

А ещё позже он опять почему-то вспомнит. И спросит в письме:
– И про генерала того напишешь? Или побоишься?
– И про генерала напишу...

И только когда Екатерина Львовна действительно напишет и когда «уже миллион раз» перечитает, исправит и дополнит написанное, её вдруг...

...Только тогда Катю вдруг осенит: «А может он, генерал этот, вовсе и не хотел её „пребольно ударить”?! Может, он хотел только легонечко шлёпнуть? Может, это у него просто получилось так – нечаянно?»


Октябрь 2013



______________________________

Иллюстрация: Татьяна Чувашева «Вот смеркалось...»