БАБА ЧИЧА

Баба Чича
                Рассказ написанный старшим братом В.Я.Кияшко…..

Проснулся, мартовское утро, пора вставать. Весна уже добавила света, но небо пасмурное, можно и продлить сон. Однако начало восьмого – ничего не получится. Это в детстве можно было позволить негу, да и то летом, на каникулах.
Лето детства. Оно растянуто как меха видавшей виды гармоники с царапинами и потертостями на замше, с потускневшим блеском перламутровых вставок и уголков окантовки. Если меха сжать, выдавив с жалобным стоном из недр инструмента воздух, то получим плотный строй кожаных складок с аккуратным рядом металлических полос на изгибах гофра. При сжатии вместе с пропитанным историей воздухом, - пуффф,- вырвутся на волю волшебные молекулы конца 40-х: запахи полыни и дыма, радужные капельки росы на узорах паутин, тяжелые салатные богомолы, раскаленная солнцем придорожная пыль, ссадины на коленях и звенящее чувство радости существования.
Прислушаемся, возникнут и звуки прошлого. Фоном прозвучит сад: щебет птиц, гул шмеля, кузнечики. А вот это сестра. Во дворе на ступеньках дома подбирает на слух модную мелодию. Неумелые пальцы медленно и коряво выводят ноты:
«На по-зи-ци-ю дее-вуш-каа про-во-жаа-ла бой-цаа…».
С улицы смягченный забором и расстоянием привычный гортанный крик:
- Кому паять, ведра, тазы, кастрюли пааачиняем!
Сам я сижу в кособоком, наскоро сколоченном из подручного горбыля и фанеры туалете в глубине сада и наслаждаюсь независимостью. Все необходимое сделано, но задержался, сосредоточенно наблюдаю, как из под щелястого бруса двери выползло крохотное чудовище. На первый взгляд это просто комочек из лохмотьев пыли, такой же серой, как и окружающая древесина. Но «комочек» какими-то нелепыми шажками-полупрыжками продвинулся к солнечному просвету между плохо пригнанных досок и замер. Ждать долго не пришлось. Крупная муха, загоравшая на внешней стороне, решила посетить туалет и вползла внутрь. Бросок хищника был так стремителен, что ни я, ни муха его не зафиксировали. Послышалось отчаянное жужжание. На полу, куда упали насекомые, муха кружится бешеным волчком, но скоро движение и звук слабеют и вот жертва неподвижна, а на сером её теле с высоты моего роста даже не разглядеть впившегося злодея. Трагедия окончена!
Я выхожу потрясенный, нет, не судьбой мухи, а неожиданной мыслью о том, что вот это мгновенье, симфония из шума листвы, пиликанья аккордеона, крика паяльщика и предсмертного жужжания, все окружение, эти щелочки, пылинки, солнечные блики и легкий ветерок, это острое чувство моей сиюминутной жизни сейчас уйдут в прошлое. И никогда-никогда не повторятся. Надо, обязательно надо как-то законсервировать такой момент, как-то все запомнить!
Самое удивительное, что действительно удалось сохранить этот миг в сознании. Уже после школы я даже немного гордился собой, во каким философом был ребенок в неполные 11 лет, ведь почти осуществил мечту Фауста, хоть в памяти, но остановил мгновенье! Потом, в зрелые годы, прочитав в одном из рассказов Фазиля Искандера описание зеркально точного состояния в душе другого мальчугана, понял, что не открыл ничего уникального, что подобные озарения свойственны взрослению многих детей.
Все же замечательное это свойство нашей головы держать в закоулках извилин кусочки детства. Теперь, когда прожита жизнь, поблекли краски и притупились ощущения, далекие частицы можно на время извлечь из небытия по-прежнему яркими и звонкими, насладиться и обновленным вернуться к делам серой повседневной старости. Так перечитывается полюбившаяся книга, звучит полузабытая мелодия  духового оркестра, смотрится черно-белое кино. Попробуем потянуть за одну из подобных ниточек ностальгии.
Размеренно текла послевоенная жизнь квартала на нашей окраинной улице. По обе её стороны два десятка домиков с прилегающими дворами  пялили на узкую дорогу глазницы маленьких окон. На ночь строения «слепли», стекла старательно закрывали дощатыми ставнями с массивными металлическими запорами.
Люди жили одинаково трудно, потому, кроме мелких ссор и дежурных сплетен, конфликтов не было. Соседи знали друг друга чуть ли не с дореволюционных времен. Мелкие недоразумения если и возникали из-за разлада детей, то быстро гасли. И вдруг новость - рядом с нами домик купили приезжие. Странная семья состояла из старухи матери и двух сестер без мужей, но с тремя сыновьями. Впрочем, скоро старшая и два мальчика куда-то переселились, в соседях остались худощавая тетка Нюра, смуглый и лупастый её сын Вовка и бабуся. По необычной для окружения фамилии парня – Чичинадзе улица быстро окрестила его «Чича», затем прозвище перешло на всю семью «Чичи» и старуху – «Баба Чича», о ней и пойдет речь.
Монументальная, рыхлая и одновременно крепкая, с крупными чертами широкого отмеченного оспинами лица, в заношенном летнем халате и неизменном фартуке, обнимавшем её мешкообразную фигуру, баба Чича вызывала у меня любопытство. В ней все привлекало внимание: руки с короткими искривленными ревматизмом пальцами и желтыми, вросшими в тело ногтями, сиренево-багровые ноги с чудовищно распухшими деформированными ступнями, голос охрипшего Шаляпина  и удивительная речь.
Вот она, умело преодолев пролом в разделяющей дворы изгороди, движется к  садовой кровати под тенью дерева. Это моя кровать, в жаркие недели июля, после полуночи, когда исчезают комары, я убегаю из духоты дома сюда спать. Но сейчас здесь мать, разложила на старом одеяле куски материи и, откинувшись на импровизированные «подушки» из валиков тряпья, что-то наметывает.
- Лежмя шьешь, - хрипло констатирует гостья, грузно опускается на освобожденный мной табурет и, понизив голос, продолжает, - Волечка, прийшла позичити, в тебе е голочка?
- Есть, - мать тянется к коричневой деревянной шкатулке заполненной швейными принадлежностями, находит и протягивает иглу, - вот.
- А ниточка? - продолжает Чича, - i гапочка, а гаплик в мене е. Що, гапочки нема, ну тодi я бретельку з нитки зроблю.
Мозолистые ладони разглаживают на коленях скомканную ткань, оказывается починки требует застежка у огромного самодельного бюстгальтера. Я гляжу на движения её вздутых как подушки, пестрых от старческого пигмента кистей и удивляюсь, как ладно, как уклюже работают эти искореженные возрастом инструменты.
Имя её не помню, сколько было лет – не знаю. Мать обращалась к ней по отчеству, что-то вроде «Ефимовна» или «Акимовна», заглаза же у всех, и детей, и взрослых она была «Баба Чича». Как-то из разговора матери с тетей краем уха услышал, что отец у нее погиб «на Шипке», тогда это ничего мне не дало, теперь можно посчитать. Выходит, что «Бабе» не могло быть меньше семидесяти, на деле, видимо, много больше.
Между тем, покончив с «бретелькой», баба ловко откусила нитку, чуть распрямилась передохнуть и заговорила:
- Була в мене голова, та два вуха, та зварила сьогоднi холодец… Вовка! – кричит неожиданно, - а, ну, йди до мене!
Тринадцатилетний внук-балбес залез на жердёлу и стреляет в туалет, заряжая рогатку зелеными плодами, на окрик – ноль внимания.
- Так ось, - забыв о внуке, она вроде меняет и тему, - як була молода в нас на селi облако впало на землю….
- Облако на землю о-го-го-го! – не выдерживаю я, но, наткнувшись на строгие глаза матери, умолкаю.
- Все бiгли дивитися i я теж, - равнодушно продолжает рассказчица, - воно за село впало, хоть не на хати.
- Ну, и какое оно? - осторожно спрашивает мать.
- Та таке було бiле, як той холодец. Вовка, - опять хрипло кричит, взглянув на дерево, - чи ти вже йдешь, чи нi, кажи, ти грахвику вчив?
- Вчив, вчив, - привычно откликается Вовка, продолжая стрелять. Он условно  переведен в шестой класс с обязательством до осени подогнать отставание почти по всем предметам, но какая летом учёба!
Контроля стрелок не боится, Баба Чича абсолютно неграмотна, а вся её «грахвика» т. е. география не выходит за рамки двора и воспоминаний о селе. Что-то могла бы проверить мать, но цыганистая тетка Нюра – разнорабочая на вокзале, приходит вечером такая усталая, ей не до сына.
Шитье окончено («це я для Маньки робила»), но Баба не спешит, близоруко щурится на наметки матери и вновь обращается к воспоминаниям.
- Як вона ще мала була, за неi Жовтобрюх гнавсь. Вiн швидкий, нiби коло катить i бье култишкоi що в нього на хвостi, ледве встигла врятуватись.
Я живо представил фантастическую картину - маленькую Маньку и свернувшегося в кольцо страшного змея на пыльной дороге, подвигаюсь ближе:
- Ну, и что потом?
- Втiкла, тiльки захолонула уся вiд жаху, тож я еi навчила, що вiд Жовтобрюха треба бiгти на схiд Сонця, тодi вiн слепне.
- А у вас, кроме дочек, ещё кто есть? – мать решила переменить тему.
- Дiти, - старуха прикрыла глаза и целую минуту молчала, - були, вiсiм, чи дев’ять.
Вот это да! Она не помнит, сколько было детей. Я вопросительно смотрю на мать и с трудом сдерживаю смех. Чича, слегка покачиваясь, беззвучно шевелит губами, потом начинает считать, сопровождая имена краткими комментариями
- Анюта, Ванечка – вони вiд тифу вмерли, Сёма, вiн почав пiрнати i втонув, Гала, та ще Сёма, його вбили, Маня, Тамарочка краснухою хворала, потiм вмерла, Петя, та Нюра, та ще одного мертвого родила, зараз тiльки Маня та Нюра ось.
От страшного списка у меня пропадает смех, а у матери желание спрашивать. А баба уже поднялась:
- Буваiте, пiду робити.
И вот уже издали слышен её хриплый крик:
- Вовка, диви кiшка курча тягне, а ну, треба вбити погань!
В этот раз Вовка мгновенно слетает с дерева и мчит за чужим котом, покусившимся на цыплят. Стрелять в кота, это не географию учить.
На выходные в гости к Вовке приходят двоюродные братья Витька и Женька, начинается хаос. Парни то носятся с криками по двору, то забираются на крышу дома, дурачатся, ругаются, порой дерутся. Виктор, хотя и старше двух сверстников, не отстает в проказах. Баба Чича привычно плавает в этом бедламе, временами снижая градус самых горячих моментов конкретными заданиями:
- Витька, йди мене кобитцю запалi, Вовка, несi сiрники, вони на вiкнi лежать, Женя, збирай форост, та не дурi, хвитажен не лiй.
Братья, огрызаясь и продолжая чудить, неохотно включаются в хозяйственные дела: собирают хворост, несут спички и разжигают во дворе печь, сожалея, что запретили плеснуть для скорости из бутыли керосина. Затем на плиту водружают огромную цилиндрическую «выварку» из оцинкованного железа, полную мальчишеских одежек с самыми невообразимыми пятнами, предварительно Баба настругала туда коричневого «хозяйственного» мыла. Теперь это варево требует постоянного огня и ребятам поневоле приходиться отвлекаться на печь.
А в доме, на кухне, уже кипит, булькает и распространяет вкуснейшие запахи большая кастрюля настоящего украинского борща. Баба  Чича в зале накрывает стол, заботливо чистит дольки чеснока, нарезает гору хлеба, скоро сюда налетит проголодавшаяся орава восстанавливать растраченную энергию.
Но в один из дней что-то пошло не так. Вроде как всегда горланили и хулиганили ребята, но не звучал хриплый голос Бабы Чичи, её фигура лишь изредка мелькала в дверях кухни, где варился традиционный борщ. В обычное время она появилась на крыльце, сказала непривычно тихо:
- Iжа у хати, насипати не буду, сами…, - и, словно поперхнувшись, смолкла, потом прилегла в прихожей на топчане.
Притихшие братья расселись у стола, Виктор неумело орудовал половником, проливая горячие жирные капли на клеенку. Постепенно вкусная еда развязала языки:
- Ай да борщ, молодец Баба, - Виктор прислушался, - Ба, чи ты не померла там?
Опять прислушался и сказал нарочито громким голосом:
- А шо, хлопцы, може и вправду последний раз бабын борщ едим.
- Не гавкай, - донеслось из прихожей, - завтра встану ще зварю.
Но «завтра» для Бабы не наступило, к вечеру она тихо без жалоб умерла, словно уснула.
Утром на крыльце и в прихожей кучковались соседи. Я протиснулся посмотреть. Ждали гроб, а пока гладко причесанная покойница лежала на том же топчане, невиданное раньше темное платье смотрелось на ней как-то нелепо. Привычны были только большие узловатые кисти рук. Эти руки, перемывшие тысячи тарелок, чашек и кастрюль, побелившие сотни стен и потолков, постиравшие горы одежок, покрошившие уйму снеди и перенесшие тонны грузов теперь застыли бессильными линиями вдоль тела. А еще эти руки всю долгую жизнь пололи грядки и копали картофель, вязали и шили, ласкали и выхаживали детей и внуков. От таких мыслей, или от спертого воздуха у меня даже закружилась голова. Тем временем привезли гроб, умершую накрыли белым покрывалом. Сквозь дыру в заборе я вернулся в свой двор. Прощай, Баба Чича!
   
*      *      *
Прошло более полувека, я вновь попал на родную улицу. Городская окраина до сих пор хранила некоторые детали детства. Правда, все уменьшилось, сжалось. Казавшийся таким длинным квартал словно укоротили вдвое, а мощеная дорога? Неужели она и была такой узенькой? Узнаю несколько прежних деревьев, конечно, состарились, выросли, а от иных лишь следы пней. С изумлением рассматриваю тесную щель между знакомыми хатами, как мог я сюда прятаться, играя в жмурки?
Немало и перемен. Кое-где выросли новые постройки,  добротные, из современных материалов. У этих кирпичные заборы с металлическими решетками. Нашего дома нет. Место нахожу по сохранившемуся домику Бабы Чичи, обшарпанный, еще больше вросший в землю, но он. В калитку только что вошел человек, может Вовка? Жаль, не успел подойти! Лет десять назад рассказывали, что Вовка живет бобылем, не пьет, работает, невест отгоняет. Вот бы поговорить!
На счастье человек возвращается, ставит на землю пустое ведро, поднимает совковую лопату, шаркая ею, по крупицам собирает остатки вываленного под забором угля. На меня – ноль внимания. Гляжу на сутулые плечи и лысеющую макушку в обрамлении седых волос, он, не он? Потом говорю протокольным голосом с расстановкой:
- Чичинадзе… Владимир?
Сутулая спина замирает, медленно поворачивается чужое лицо, враждебное, настороженное:
- Ну!
На мгновенье я опешил, но вдруг что-то знакомое мелькает в его выпуклых глазах и все становится на свое место.
- Вовка, здорово! Не узнаешь? Я ж сосед твой, тезка, Бабы Пожарчихи внук, вот мы жили здесь в 50-х, играли, помнишь?
- Помню, - сказал он отстраненно, отвернулся и продолжил нагружать ведро.
- Столько лет! Как ты теперь, как Витя, Женя? – я стараюсь сгладить недоброжелательный прием.
Вовка распрямляется, равнодушно меряет меня взглядом и говорит в сторону неохотно:
- Виктора в Афгане убили, вертолетом командовал, в первый же год, а Женька… Женька недавно вернулся, живет у меня, щас нету, сегодня у нево есть ряда, - помолчал и добавил, - пойду я.
Поднял ведро, захватил лопату, калитка закрылась.
Немного помедлив, продолжил путь и я, так и не узнав, была ли семья у Виктора, и откуда вернулся бездомный Женька. Подозреваю, что ничего хорошего на этот счет я бы не услышал.
Вечерело. Удивляла пустынная улица. В былые дни погожий сентябрь в такие часы выводил из домов массу ребятни, сидели старухи с неизменными семечками, шли с работы мастеровые близкого завода, делились новостями у водонапорной колонки соседки. Теперь тишина, лишь прошелестела случайная «иномарка». Жизнь спряталась за кирпичными заборами у экранов телевизоров, растворилась в хаосе Интернета, звуки ушли в наушники мобильников, мысли утонули в бесчисленных текстах СМС.
Грустные думы блуждали в голове. Как случилось, что вся трудовая и детородная энергия Бабы Чичи оказалась напрасной и результатом истекших десятилетий стали два одиноких старика доживающих век в хате-развалюхе? Что за страшная судьба сложилась у населения страны в тяжелом XX веке! За что погиб в сорок пять лет Виктор, почему не состоялось у непьющего трудяги Вовки и куда занесло Женьку? Ведь были здоровые, энергичные, веселые ребята!
Теперь иное время. Во что оно выльется для рожденных в XXI веке? Как хочется свободного, целенаправленного, творческого существования хотя бы для них. Пожелаем новому поколению счастья!
Маленькая дворняга, кося коричневым глазом, ускоренной трусцой огибает меня и скрывается в подворотне, сейчас начнет оттуда лаять. Ну, что ж,  так и есть, я угадал!
 Слава Богу, хоть что-то осталось неизменным в этом мире.

Публикуется с согласия автора.