Байкальская Сага

Часть первая
Глава 1

Выселок Тихий пыхтел рассветными печными трубами. Стояла удивительная тишина. На лапах елей и сосен уже не было снега. «Пушкарята» (так здесь звали братьев Калистрата и Потапку) вскочили с постели — и бегом к Байкалу. Первые майские дни несли тепло и спо­койствие. Огромные ледяные пространства начали чернеть, подтаивать, а на заберегах полно тёплой воды. Невдалеке,за сокуями, уже сидели рыбаки. Хариус шёл неплохо.

Вот бармаша приходилось искать всё труднее, а без него «не вынешь и рыбку из пруда».
 Его добывали на озере Котокель.
Рыбаки с берега набросали досок, иначе не добраться до льда.
 Самый «мудрый» приволок плоскодонку и на ней доплыл до пакового льда.
 Паковый лёд — игольчатый. Сверху тёплая про­гретая вода проходит сквозь лёд, неся в своем составе съедобные частицы всего того, что за зиму наносят ветра, и рыба здесь ходит косяками. Раздолье рыбакам!
Зимою Байкал не очень-то жалует своими богатствами, зато весной в каждом доме и омули, и ха­риусы, и сиги жареные. Пареные — в пирогах, в ухе.

    — Потапка! Калистрат! А ну домой! Пора в школу! — кричит Хартынья Власьевна, крупная баба в кичке и цветастом сарафане, расшитом атласными лентами.

-А как хочется к отцу!.. Он хорошо ловит, только и знай мотает леску с руки на руку,мечтает Потапка.

С берега виден ворох рыбы у лунки, но к отцу не подойти: вода, вода. Лёд местами «дышит».
 Братья нехотя побрели по песку: попробуй ослушаться, палка бы походила по спине — у матери не залежится.

Потапке семь лет, Калистрату — девять.
Потапка — любимец матери, открытый, правдивый, ласковый. Ему меньше попадало за шалости, чем брату.
Калистрат коренастый, кучерявый, уп­рямый, того хоть бей, хоть убей, будет стоять на своем, весь в себе. Упёртый бычок.

    — Рыба, рыба. Опять жареная,— бурчит Калистрат.— Мам, хучь кусочек хлеба дай к чаю.

-Ты сначала встань под образа, а потом проси. Да и где же хлеба взять? Нет денег и нет рыбы. У Скорбовских в их лавке хлеб есть, да не про нашу честь. Они в Тарбагатае меняют рыбу на хлеб.
 У нас-то он тут почти не растёт.
 У Поповых поля на Котокеле да у Духовых озёр.
 Сколько людские рученьки поработали! Валили вековые сосны, выкорчевывали огромные коренья, вырубали кустарники, потом распахивали. Три десятка лет на всё ушло.

И ваш батя на них работал. Ну жрите чё есть да проваливайте! Калистрат! Гляди, штоб Потапку не забижали, да слушайтесь Бадму Цыреновича. Ему от вас, шалопаев, тоже несладко. Два класса сразу вести. То одному дай задание, то другому.
 А с пер­воклассниками и подавно надо много вниманиев. Отнесите ему хучь два омулька, учителю некогда сидеть на льду. Вон сколько работы с вами: с тетрадками, после уроков вас опять учи...

она сунула свёрток под мышку Калистрату, и дети, сложив чистые листочки и учебники в одну тряпичную сумку, ушли в школу.

Бревенчатые дома семейских Пушкарёвых и Титовых стояли рядом, такой же дебелый плотный забор скрывал размеренную жизнь бородачей, ещё в период правления Петра бежавших сюда, в Сибирь, не изменив своим давним традициям. Сначала в Куналей, а потом — на берег Байкала, в выселок Тихий.

 Почему его так именовали? Уже никто не помнит. Может, так назвал какой-то каторжник? Но поселились на благодатном песчаном плёсе люди давно, лет двести назад. Да и Тихим-то называть его не совсем пра­вильно.

Как завьёт "Баргузин" , волны метров на десять выбрасывают коряги.
 Или потянет Сивер, холод сквозь тёплую одежду про­бирает.
Несколько дворов спряталось среди сосен, в затишке, да гора прикрыла с юга, а за нею — гольцы , гряда за грядой, при­сыпанные сединами.

Отец Евлампий, могучий рыжеволосый старец читал пас­хальные проповеди в собственном доме.
 Горели лампады, древние лики святых чудотворцев и Матери Божией сегодня отдавали тёплой благостью.
 Все семейские, что жили дружно на выселках, собрались вместе. Особый день. Матушка Евдокия Егорьевна каждого одарила куличем и крашеным яйцом.

    — Христос воскресе и смертию смерть поправ! — тянул отец Евлампий, время от времени поглаживая огромную серебряную с проблесками бороду.

    — Господу помолимся!.. Христос воскресе!

    — Воистину воскресе! — дружно отзывались молящиеся.

После псаломов и причащений отец Евлампий произнёс иную

речь:

    — А теперь, братья и сестры, надо решить мирские дела. Дети пущай идут по домам.

Потап с Калистратом метнулись первыми, давно этого ждали, им так хотелось на берег.

    — Мы вот собираемся здесь, в доме, но это не по-христиански. Я- не против, места всем хватит, да нам надо хотя бы часовенку установить, где можно свечку поставить, повенчать, да и усопшего отпеть. В жизни всяко бывает. Жисть есть жисть. И без божьего слова никак не обойтись.

Он улыбнулся в бороду: как складно у него вышло.

    — Ить какое нужное дело говорит отец Евлампий,— вставила свой голос Хартынья Власьевна.— Денег на церквушку не на­скребём, да и хто бы в ней нёс службу, а вот часовенке надобно быть.
 Я отнесу свой намоленный образ Пресвятой Богородицы. За тысячи вёрст несла его моя прабабка на руках сюды из Воро­нежской губернии, таперича наша Боженька найдёт свой приют.

    — Вот как мыслю,— отец Евлампий на время заду­мался.— Самсон Лукашенко у нас мастеровой молодой мужик, пущай подберёт двух-трёх человек и начинает ставить.
Я на­бросал тут чертёж кой-какой. Восьмистенная часовенка. Кажный простенок — двухметровый. Она как бы круглая, но с углами. И небольшая, и удобная. Два подсвечника возьмем у меня, эти. Он указал на высокие золотистые подсвечники в виде кан­делябров.

    — Иде ж ставить-та её будем, кругом лес, тайга? — то ли вопрос задала, то ли какое-то отрицание высказала Трифонова Пухерия, сорокалетняя худосочная баба.— На гору не всяк подымецца. А надо, штоб её все видали.

    — Да постой ты, Пухерия Марковна,— прервал её святой отец,— зачем на гору лезть. На повороте тракта уберём несколько сосен, там и поставим.

Проезжий может войти и помолиться, там же соорудим яшычек для подношений, гляди, кой-какую денежку бросят.
 Да надо всем приглядывать за сохранностью убранства.
 Так и порешим обчим согласием,— заключил Евлампий.

    — А вот другое,— загадочно и настороженно произнёс отец Евлампий, медленно переходя к главной теме.— Вы уже слыхали, что приехал в Тихий голова Совета из Горячего Камня.
 Говорил со мной, просил нашей поддержки в организации коммуны, чтобы землю и скот свести в одно место и сообча работать.
 Рыбаки уже собрали сети и лодки и объединились.

    — Так мы ж сообча и работаем. Где же одному корчевать пни, пахать и сеять? — вспыхнул Арсений Титов, широкоплечий при­земистый старовер, первый помощник отца Евлампия.

    — Зачем нам коммуна, пущчай сами копотяцца в ней! —до­бавил Пушкарь — краснощёкий немногословный мужик.

    — Стойте! Не кипятитесь! — остановил начинающуюся волну негодований отец Евлампий.— Шилкин пригрозил выселить нас отцедова, коли не пойдём в коммуну. Хватит нам скитаний по матушке-Расее. И так живём по медвежьим углам.
Надо подчи­ниться властям!.. Поживём, увидим...

Позавздывали, позаскулили, запричитали в кулак, а делать нечего: всё нажитое своим горбом теперь надо было с кем-то делить.

    — Не такое терпели, выдюжим,— решили семейские.

    — Ты чё, Евлампий Игнатьевич, надулся, что петух? Со­гласны ли ваши семейские братья войти в коммуну? — с ехидцей спросил Шилкин.

    — Дык куды ж деваться? Согласны,— нехотя ответил святой отец,— войдём в коммуну. Входим!

    — Ну вот и славно! Это уже «крепкий оре-шек»,— именно это слово подобрал председатель сельсовета.— Коммуна будет рыболовецкой. Соберём деньги и начнём строить большие лодки, вёсельные,чтобы плавать подальше, до Курбулика.

    — Мы чё, тоже станем рыбаками? — спросил Пушкарь, ко­торый занимался выращиванием овощей.

    — Зачем же? У вас земли на Котокеле, вот и выращивайте для рыбаков овощи, а если излишки будут, начнём продавать се­лянам.

Вздох облегчения прошёлся по сидящим на собрании, не ока­зались ущемлёнными и семейские.

    — Хучь в этом нас ни сгнобили,— шепнула Пухерия Мар­ковна.

Евлампий шикнул на неё:

    — Чё, в тюрьму захотела!? Мало мы от царя-батюшки натер­пелись, а от энтой власти ишшо незнамо чево ожидать?

Председателем коммуны избрали Самойлова Луку Матве­евича, невысокого коренастого парня двадцати пяти лет с двух­классным образованием.
 Он умел ладить с людьми. Умный, тол­ковый, проворный. Лука Матвеевич произнёс короткую речь, похвалив семейских.

 Самойлов хитрил: он ценил трудолюбие семейских, но к их укладу жизни относился с недоверием.
 Ещё издавна старообрядцы принесли с собой культуру земледелия. Оттого и урожаи у них были высокие. Кладовые всегда полны лука, капусты, огурцов, репы, редьки, моркови и картошки.
 Избы рубили топором с двускатной или четырёхскатной крышей. Крепкие высокие заборы. Дом внутри разделялся на передний угол, куть и запечье.

Это нравилось тихонянам, они перенимали их опыт, теперь и у них тоже было запечье — небольшая тёплая комнатушка.
 На переднем плане у семейских стоит стол, над столом — божница.
 Вдоль стен деревянные лавки, изразцовая деревянная кровать, над кроватью — полати, на которых в лютые морозы спала вся семья.
 На полу длинные плетёные из обрезков цветной материи половики, чего не было у здешних: внутри домов они ходили в обуви.

Особо раздражала Луку Матвеевича их набожность, соблю­дение постов, утренняя и вечерняя молитвы и эти толстые два бревна — гроба у ворот.
 Многие в елейной речи председателя уловили эту неприязнь, как бы он её не скрывал. Но смолчали.
 Однажды Лука Матвеич в сердцах выронил:

    — Не зря императрица Екатерина Великая отправила ста­роверов в бескрайнюю Сибирь, чтобы они научили местное насе­ление возделывать земли, за енто им спасибо!

Благодаря их труду, умению и стараниям бурятские степи заколосились пшеницей, ячменем, овсом.
 У семейских и буряты, и русские перенимали культуру быта и человеческих отношений.
 Чай и спиртные напитки они не употребляли, семьи их были большими. Слово старшего считалось непререкаемым.

    — Теперь любите и жалуйте своего главного в коммуне, решать всё будете вместе, сообча,— подытожил Шилкин.

Коммуну назвали «Красный Партизан», как было рекомен­довано свыше.
Глава 2

Коллективный, обобществлённый труд приживался негладко, да в Тихом всё было по-тихому, сопя. Самсон Лукашенко, как только поставил часовню, переключился на лодки.

Доски везли из Нестерово, где была пилорама, а в Тихом их остругивали, ставили остов и подгоняли по длине и ширине прямо на песчаном берегу.
У каждого из четырёх бар­касов сновало по десятку работящих умельцев, половина из которых — буряты, часть китайцев, легко владевших как своим родным, так и русским языком.
 Да ещё трудились семейские и осевшие пришлые люди: ссыльные, беглецы, переселенцы с Итанцы и других мест.

    — Чё бормочете на своем, хотите чего-то утаить? Мы и так понимаем, о чём вы. Вот ты, Баир (Баршуев), с Матвеем (Хубановым) о чём балакали? Спереть доски собирались?

    — Да мы, Самсон Григорьич, секретничаем о Надьке Родовиковой,—выболтнул тайну Баира Матвей.— Любовь у него, нерав­нодушен он к ней.

Семнадцатилетний Баир вспыхнул костром и выдохнул:

    — «Длинный халат путает ноги, а длинный язык — голову»,— так говаривала моя бабушка.

    — Ладно, ладно,—сгладил напряжение Самсон Григорьевич,—я не сорока, на хвосте по селу не разнесу. Любить ни­когда не зазорно.
 Любовь — это «утренний свет в окошке», без него никому нельзя.

«Рёбра» лодочных шпангоутов казались скелетами дино­завров на фоне вечерних сумерек.

Сумерки глотали очертания дальних гор, которые сливались с вершинами деревьев, обращая всё в какое-то тёмное месиво.

    — Слышал, отец Евлампий,— обратился Самсон, когда дневные работы на берегу были окончены, и они, загребая песок ичигами, брели по направлению к дому,— в наших Таланах рыбаки неводом вытянули огромную голову мамонта?

    — Ты чё говоришь? Неужли? А откедова здесь мамонты?

    — Да ,говорят, жили мамонты, когда ещё Байкала не было, здесь стояли дремучие леса. Потом — оледенение.

    — А чё всего мамонта рыбаки не выловили своим неводом?

    — Да нет, только голова. Учёные увезли в Верхнеудинск ,в музей, таперича Улан-Удэ зовут, по-другому: «город Красной реки».

    — Ить как? Таперь у нас всё красное, куды пальцем ни ткни. Вот наша коммуна тоже.

    — Откедова взялись энти красные?

    — В нашем Тихом,— отозвался Лукашенко,— всё едино. Нет ни красных, ни белых. Слава Богу, тихо-мирно. Хотя гнёт новая власть своё.
Раньче всё было для себя. А таперь лодки строим для всех. Лук, капустку, огурчики, картошку, да и зерно надо на все рты делить.

    — Ты шибко не разглагольствуй!— Урезонил его отец Евлампий.— Надо быть похитрее, поприжимистее. И себя не обижать, и власти угождать.

Зло запахнул длиннополую рубаху (ряса мешала бы работе)и взялся за доски.

 Коммунисты и комсомольцы не открыто, но с недоверием смотрели на семейских, хотя дружили и ценили их образован­ность и основательность.

Начальная школа, в которой учились Потап и Калистрат, была рядом с часовней. Двери часовни не запирались на замок, и всяк мог туда войти.
 Школьники открывали тяжелую лиственничную дверь и любовались убранством.

 На шести простенках — образа: старинные иконы, а напротив, на центральной части, пар­човая скатерть на столике, где золочёный подсвечник. За ним — трёхстворчатая деревянная икона в позолоте, работы ве­ликого мастера XVI-XVII века.
 С угла немного отколота, прогля­дывает меловой слой, по которому писан образ Иисуса Христа с таким взглядом, который пронимает тебя сквозь.
 Целуют ему только руки, касаться же руками такой святости — грешно.
 Детям очень нравилось это убранство, особенно когда по бокам в огромных подсвечниках, расположенных справа и слева, за­жигались свечи.
 Ближе ко входу, к двери, лежали два четырёх­метровых вафельных полотенца.
 Их принесли и аккуратно сложили, когда хоронили двух старцев, проживших по девяносто лет.
 Ученики этого места боялись более всего, даже близко не ступали. Насмотрятся и прикроют дверь, уходят какими-то оду­хотворенными, смиренными.

 Бадма Цыренович не ругал своих подопечных, когда те опаздывали на урок, зная, что опять ходили любоваться церковной красотой, потому что, кроме Байкала, ча­совенка казалась не менее любимым местом.

Калистрат учился в третьем классе, Потап — в первом, сидели они в одном классе. Ученики первого класса- справа,третьего — слева. Брат о брате знал всё, но дома они друг друга не выдавали. Ни об оценках, ни о полученных на уроке замечаниях, ни гу-гу.

    — А что, Калистрат не рассказывал вам, что Потап ваш се­годня пришёл с невыполненным заданием по письму? — вопрошал у Пушкарей учитель.— И что Калистрат подрался с Матвеем Хубановым?

    — Ни один, ни другой,— сокрушалась Хартынья Власьевна,—шпиёны, никогда ничего не скажут. Всё через других узнаю. Ну вы у меня сёдня получите!

И она грозила кулаком в пустоту. «Сегодня» оказывалось тотчас. Хватала Калистрата за ухо и начинала таскать по двору, пока не надрывала ему ухо или хлестала тем, что было в руках: коромысло ли, ведро ли, пусть даже с помоями.

Потап в это время успевал куда-нибудь улизнуть. Мать только шипела, злилась. Но злость быстро проходила, она смягчалась и звала их обедать. Отец тоже не баловал.

    — Калистрат! Подь сюда! Бери в сарае сети, будем перебирать. Вишь, зорька садится. Поставим сети, може, чё и попадёт на уху.
 А ты, Потапка, бери вёсла и неси на берег, к лодке.

Лодки цепью примыкали к бревну или железному вбитому штырю, а то и к коряге. Случались моменты воровства, но редкие, и то блукали из соседнего села.

Выселок Тихий переименовали в село. Раньше здесь стояло 10-12 домов, теперь вот целых две улицы. Народ всё прибывал, даже из южных пределов страны, где разразился страшный голод. В Байкале рыбы хватало всем, хотя с хлебом перебивались.

Нежно-розовая вечерняя заря сгущала свои краски и падала в воды багровыми всполохами.

    — Красотишша-то! — воскликнул Потапка.—Словна пажар!

    — Ага,— отозвался Калистрат, когда лодка медленно за­скользила по свинцово-оранжевой глади.
— Вода — как батино голубичное вино,— в отместку съязвил он Потапке.

Отец улыбнулся в смоляные усы и роскошную барашковую бороду.

После постановки сети ещё какое-то время покачались на великих вдохах и выдохах моря и ,нехотя, причалили к берегу.

    — Таперь будете сами ставить сети, хватит катацца со мной,— сказал отец.

Учёба подходила к концу, заканчивались приготовления кол­хозников к летней путине.
 Коммуны уже не было. Ей на смену пришёл колхоз, который назвали «Свободный путь». Предсе­дателя оставили прежнего. Новые четыре лодки, проконопа­ченные и просмоленные, были готовы к дальним путешествиям.

У Тихого рыбы хватало лишь местным для собственных нужд. Косяки омуля крутились там, в районе Чивыркуя и Малого моря. Вот туда и направлялись все четыре бригады. В одной из них по воле случая оказались вместе Баир Баршуев и Надя Родовикова — повар.

Митяй Агапов — бригадир. Низкорослый, широкоплечий, прокуренный с ног до головы, но опытный байкалец и страшный матюкошник. Откуда набрался? Наверно, от своего батяни Агапа Агапова.
 Тому всё было нипочём: детишки ли рядом, жена. За­вернёт так, что ни в дугу ни в дышло. И сын такой же. Но за сме­лость да сметливость ему всегда всё прощалось.

Митяй на корме, а шесть гребцов в такт команде погружают четырёхметровые тяжёлые вёсла в пучину, с силой отталкивают столб вязкой стеклянной жидкости и продвигаются вперёд, не слишком удаляясь от берега: с мыса на мыс.

Байкальские ветра неожиданны. Тишина, ласковость вод, и вдруг вдали появляется чёрная с белыми гривами полоса.

Налетает ветер, и тут только успевай соображать, что делать, в какой бухточке или речке укрыться.

В лодке восемь человек. Шестеро гребцов, бригадир рулит на корме и подаёт команды и лишь повариха как бы в безделии. Но она готовится к обеду, чтобы, пристав к берегу, суметь быстро раз­вести костёр и, как она говорила, «сварганить» в большом про­тивне еду.
 На дне картошка кругляшками, а поверх — жирные омули, нарезанные большими кусками, посыпанные луком. Сейчас она чистит картошку и рыбу и время от времени погля­дывает на Баира, который сам не спускает с неё глаз.

Надька стреляная баба, ей двадцать три. Поменяла пятерых женихов, но этот молоденький сидит в потаённом уголке её все­объемлющей души.
 Розовощёкая, пышная, светлые с желтизной локоны падают спереди на лоб, а по бокам заколки.

«Ах, как я хочу, чтобы скорее пристали к берегу,— думает она,— завладею этим бурятёночком».

«Какая же ты красивая!» — думает Баир.

Он не чувствовал в ладонях мозолей. Ему и вёсла невесомы. Мысли где-то там. Время от времени он вздрагивал от напря­жения, и по телу пробегали колкости, бьющие куда-то в центр.

Работа, работа. Всем хотелось быстрее. И вот оно, небольшое селение Давше, близ которого пристали все четыре баркаса.
 Баир, спрыгнув на берег, начал помогать поварихе Наде. Хотя было немало других дел, бригадир не стал сыпать на парня град нелестных слов, смолчал, а другим крикнул:

    — В пути наотдыхались, все на переборку сетей, пообедаем (а шёл уже четвёртый час пополудни) — и в море!

Чуть Надя в сторону — Баир за нею. Ему так и хочется при­льнуть к ней.

    — Потом, потом, Баирушка,— умоляюще просит она его,— вишь, сколько дел.

Костёр полыхал, жаровня, установленная на камнях и при­крытая крышкой, внутри о чём-то «разговаривала», источая ароматы. Котёл наваристого коричневого чая, забелённого мо­локом, так и просился в кружки. Хлеб нарезан, но его мало, только по одному кусочку.

Надя с Баиром быстро управлялись и ждали остальных, когда те закончат работу.

Море спокойно, погода обещает улов, на ровной глади воды то тут, то там появляются большие тёмные пятна в виде расходящихся капелек дождя: омулевые косяки своими не­жными губками собирают с поверхности воды своё любимое лакомство — планктон.

Сети поставлены. Светило быстро падает в пучину, меняются цвета гор, лодок, маячивших в разных местах. Сумерки любят воровать яркие краски. Баркас почти недвижим: ни ветерка, ни звука. Покой. Рыбаки — на корме.

Свесив ноги к самой воде, сидит Баир, ниже, на бригадирском месте,— Надежда.

    — Надя! — шепчет Баир, но его шёпот слышен всем, кто ещё не уснул.—Выходи за меня замуж.

    — О чём ты? — отвечает Надя, глядя на бакен, к которому привязан баркас.— Что скажет твой отец?

    — Мама-то в курсе, и она уговорит отца. Ты же знаешь, что тебя я очень-очень люблю!

Он свёл ноги вместе и скатился сверху прямо к Наде, обнял её и стал целовать. Его била дрожь, будто он замёрз.

    — Давай ляжем вот здесь, ближе к корме, подальше ото всех,— с нетерпением произнёс Баир, когда вокруг не осталось ни очертаний лодок, ни гор — кругом чёрная тушь.

Они забрались под брезентовый полог и, как ни ста­рались вести себя тише, всё же выдавали себя то частыми непроизвольными вздохами, то шумной возней, чем не раз в те­чение ночи нарушали сон рыбаков.

Но те, когда-то сами прошедшие через это, всё понимали и вели себя смирно, хотя требовалась огромная сила воли, чтобы сдержать эмоции.
Глава 3

«Пушкарята» совсем «оперились». Они не раз выходили в море на вечерней зорьке, ставили сети, кормили семью. Хартынья Власьевна не могла нарадоваться:

— Вот помощники-то выросли! Калистрат — настоящий мужик! Учиться далее не хочет. Да и тяги особой к учёбе нет. Куды нам до образованиев.
 Пущай пока при доме да при брате, а через годик-другой наберётся силушки, в бригаду его возьмут.
 Вон как наливается, весь в отца: упрям и молчалив, всё-то у него на уме. О чём дума-заботушка? Темно.

-Потапке надо бы тоже далее поучиться, да школа всего трёх­летка. От себя оторвать — ещё мал, тринадцатый пошёл, а куды на сторону? — вслух рассуждала мать.— Еду вози, которой не­густо, не на одной же рыбе. Хлеба-то нет, чё выменяем на Итанце, сразу и съедим, вот берегу мучки немного на куличи.

Пушкарь поблажек сыновьям не давал, ругал за всякую мелочь:

    — Чё это вы на домовину-то уселись, а ну проваливайте. Здесь отцу или матери лежать придетца, а вы своими задницами оскверняете,— шипел он на девчат и Калистрата, которые уселись на толстое бревно, покоящееся на лежаках.

Гладкое, отёсанное, почти без сучков. Такие брёвна за двором на переднем плане перед калиткой у всех семейских.
 Чаще — по два сутунка.
 Молодёжь вспорхнула и с хохотом помчалась на берег. Кто-то уже запалил костёр, искры которого уносились в осеннее небо и там исчезали.

    — Что-то горизонт затянуло,— сказал Калистрат,—как бы батюшка-Байкал не вздумал порезвиться, а то наши сети может выбросить на берег, коли груз не удержит.

    — Кажись, да,— протянул Потапка.

И верно, назавтра огромные волны, стараясь выпрыгнуть на берег, обрушились с такой силой, будто там им мало места, и вода заливала огромную площадь болотистой местности, сли­ваясь с рекой, которая наполняла Байкал. Одна из более трёх сотен таких же быстрых и чистых ,впадающих в озеро, разделяла село и гору.

Люди подходили к берегу и уходили ни с чем, питая одну на­дежду: может, на следующий день успокоится? Но и очередной день был похож на предыдущий. Лодки откатили выше, хотя волны и сюда забегали, слизывая под кормою «сладостный» песок.
 Лишь на третьи сутки чуть приутихло, но всё же опасно вы­ходить в море.

    — Ну что, Потапка, рискнём? — как бы осторожно произнёс Калистрат.

Потап хотел было возразить, но старший брат подобрал более убедительные слова:

    — Это у берега такие гребни, их надо только преодолеть, в море далее будет спокойнее. Лодку держать против ветра и вразрез волне.

    — Как-то страшновато,— меньжевался Потапка.

    — А давай попробуем? Ещё денёк, и никакой рыбы нам не видать, станет негодной, протухнет в сетях.

Они отцепили лодку, привязанную к остову замытого песком старого баркаса.

Волна отхлынула, и Калистрат крикнул Потапке:

    — Прыгай!

Мощным рывком толкнул лодку вперёд. Она, разрезав оче­редной вал, устремилась вперёд, где было чуть тише, но вих­растые гребешки и всплески, гонимые порывами ветра, словно тысячи и тысячи складок цыганского одеяния, в бурном танце разлетались в разные стороны, не зная, какой бы ещё выкинуть финт.

Камень крепко удерживал сети, белый поплавок среди разбу­шевавшейся стихии отыскали довольно быстро.

    — Потапка, правь лодку на ветер, иначе волна захлестнёт нас! — приказал Калистрат.—Я потихоньку начну выбирать сети.

Лодка утяжелялась, так как сети были забиты не только омулями, оказалось немало водорослей, веток и другого хлама.

    — Теперь на берег, и быстрее. Давай я сяду за вёсла, а ты тихонько перейди на корму! — командовал Калистрат.

Он развернул лодку и начал усиленно грести наискосок, по ветру. Потапка видел на берегу немало людей, которые следили за отважными парнями, но никто более не рисковал.
 Лодка то под­нималась на волнах, то исчезала среди многогорбых перекатов, и тогда казалось, что смельчаки ушли на дно, но вот они снова вздымались, и вздох облегчения сочувствующих снимал напря­жение.

 Вдруг огромный вал навис над рыбаками, прошёлся от кормы до носа и рассыпался тысячами светящихся брызг. И Потапка, и Калистрат оказались в воде.

До берега оставалось метров двадцать. Пучина ревела, билась, заглатывала и выплёвывала все, что ей мешало беситься,на посеревший песок. На берегу раздались крики. Калистрат вынырнул первым. Брата не было видно, он большими махами поплыл не к берегу, а к лодке и увидел захлёбывающегося брата. Ухватил за руку, дернул вверх, тот выскочил из воды с обе­зумевшим взглядом и раскрытым ртом. Сети давно смыло, и они утонули.

    — Хватайся за борт! Держись! — сквозь гул моря кричал Калистрат.
 Тут снова их накрыла волна. Как только она прошла, он увидел, что Потапка двумя руками держится за уключину.

    — Не отпускай руки, брат, не отпускай!

Калистрат бил ногами по ревущей воде, толкая лодку вперёд, к берегу, где метались люди и стонала мать.
Кто-то прыгнул в хо­лодную воду, за ним — другой.
 Вот уже трое убыстрили ход лодки, и её силой высокого мощного вала выбросило на песчаный плёс.
 Люди схватили детей, стаскивая с них одежду, кутали в тёплое. Потапку несли на руках. Его с трудом отцепили от лодки. Он уже терял сознание от переохлаждения.

Потапка то уходил в сон, то возвращался, открывал глаза. Бредил, крича:

    — Калистрат! Я держусь, держусь!.. Рыба-то уплывает... Сети...

    — Лежи, сынок, грейся, попей горячего чайку,— суетилась Хартынья Власьевна.

    —

    Пришёл отец Евлампий. Принёс два кусочка сахара и две оладьи. Восхищался ребятами:
    -Какие стойкие и смелые твои дети, Хартынья! А Калистрат- то герой: не бросил младшего, спас. Мог бы Потапке подсказать, чтобы работал ногами, тогда бы не так сильно тот озяб. Ещё и хо­лодный ветер шибко досаждал.

    — И к чему вы полезли в море? — корила мать Калистрата.

    — Дык хотели рыбки, дома-то шаром покати.

    — Голодному Федотке пустые щи в охотку,—полушёпотом произнесла мать, поднося еду Калистрату.— Вот ешь пока щи, свиным жиром заправила, хошь чем-то набьёте желудок.
 А на ретивое море тока издали глазеть и ни ногой больше! Не пушшу!

Отец истопил баньку по-чёрному, дым из дверей валил коро­мыслом. Банька небольшая, бревёнчатая. Тёплый предбанник с плотными дверями, от крыши до пола рядами висят сухие веники,— с весны заготовили из молодого березняка. Толстая не­высокая дверь с кованой ручкой. Чтобы войти внутрь, надо при­гнуться.

Такие двери скорее широкие, чем высокие: так делают с тем, чтобы горячий пар подольше держался в верхней части бани.
 Справа — печь, сложенная из круглых увесистых камней.
 Огонь и дым, просачиваясь сквозь них, уходит в раскрытую дверь. Камни хорошо прокаляются — угли дотлевают. Банька выстаивается.

    — Ну, Калистрат, пошли, я тя попарю: надо выгнать озноб, штоб не захворал,— сказал отец.

Пока сын снимал с себя одежду в предбаннике, отец плеснул на камни, там что-то затрещало, зашипело. Потом повторилось, и Пушкарь, тряся бородой и закрыв мокрой ладонью лицо, вы­скочил в предбанник.

    — Шибко жарко! Я поддал ишо два ковша, сядь на нижний полок.

Из холодного предбанника отец, поёживаясь, вкатился с ве­ником, сунул его в шайку с холодной водой и бросил на камни. Веник распарился. Вложил в руку Калистрату.

    — Похлешши-ка меня,— сказал он сыну.

Лёг на верхний полок животом вниз. Сын начал его охаживать горячим дышашим жаром веником от ключиц до самых пяток.

    — Ух,и славно! Как чувствовал, баньку вовремя сготовил, бытто знал, что у вас такая аказия случицца! Таперь ты ложись, буду всё нехорошее выстебывать из тебя.

    — Да полегче, батя, полегче, так все кишки скрозь вышибешь! — возмузщался Калистрат.

    — Поворачивайся на спину, я по груди и по животу легонько пройдусь.

    — Да ты у меня уже настоящий мужик мужиком!— про­изнёс Пушкарь, спустившись веником пониже.— Чё он у тя вздыбился?

    — Да ить разогрел ты меня,— ответил сын,стесняясь.

    — Вот чё я те скажу, паря. Зиму ишшо погуляешь, а весной — в лодку, надо выходить в самостоятельную жисть, а там, глядишь, и женитца захочетца, женилка-то, вишь, славная.

Весна щебетала капелями, пьянила лесными запахами, звала к жизни.
Середина мая, а Байкал только-только начал отступать понемногу к Ольхону. Рыбаки-то знали: дунь сейчас крепкий ве­терок, и оживёт море.
 Побьются льдины, рассыплются осколками на миллионы, миллиарды льдинок — игольчатых сосулек.
 Тёплое солнышко довершит то ли разрушительное, то ли созидательное своё чудо.
 Бригады ещё с зимы были укомплектованы.

    — Ниче, Калистрат, не горюй шибко-то, придётся ишшо одну путину пропустить, поболее ума-разума наберёсся, а уж сле­дующей весной тебе нихто не откажет.
 Да и армия на носу,— как бы опрометью выронил отец, хихикнув: «В Красной Армии штыки, чай, найдутся».

    — Не хочу я ни в каку: ни в Красну, ни в зелёну.

    — Ну, не ирипенься загодя,— продолжал Пушкарь,—я вот не захотел и не пошёл, сослался на хворобу.
 Гляди, Господь и тебя убережёт. На лето уплывём в Таланы, там, говорят, рыбы поболе, пристрою в неводну бригаду, рук-то мало.
 Слышал, что там живут две семьи — Левонтуевы и Печкины. Огребаются рыбой. Трудно им в длинный период ледостава. Несколько месяцев от них нет ни духу ни слуху. Живы ли они? Сказывают, через перевал идут несколько суток и ишшо на горбу несут рыбу в Молчаново...

Однако события неожиданным образом изменились круто и непредсказуемо.
 В разгар путины в один из жарких дней, когда сети были выметаны, лодка, вздымаясь и тихо опускаясь на редкой зыби и оставаясь привязанной к сетям, путешествовала по морю, собирая в ячеи омулей, рыбаки решили искупаться. Игнат Свиридов, бригадир, сунул руку в воду через борт и удовлетворённо произнёс:

    — Ласковая и как парное молоко! Давайте-ка смоем свои грехи.

Молодёжь, довольная решением бригадира, поскидав с себя одежду, попрыгала в воду. Все умели плавать с малолетства, за них бригадир не беспокоился, только крикнул вслед летящим в воду «соколам»:

    — От лодки далеко не заплывать! И ненадолго!

    — А ты чё, Игнат Семёнович? Тряхни стариной! —раззадо­ривала Маша-повариха.— Тебе тоже надо принять омовение.

    — Да и я бултыхнусь-ка на минутку, а чё, дело говоришь, заодно и ополоснусь с мылом, ты потом мне его подашь.

Он нырнул не с борта, где было ниже, а с кормы, где было го­раздо выше и где буй обозначал начало сплавных сетей.

Справа все шестеро, повизгивая, плескались.
 Повариха Маша зачерпнула ведром воды и начала мыть ложки.
 Протёрла и рядком уложила на полотенце.
 Некоторые, накупавшись, стали пингвинами выскальзывать из воды. Цеплялись за край лодки, подтягивались и переваливались через борт.

    — А где дядя Игнат? — спросил Матвей Хубанов.

    — Как где? С вами плавает,— ответила Маша.

    — Где с нами? Его не было.

    — Да он с кормы прыгнул.

    — И давно?

    — Минут пятнадцать. Я думала, он к вам присоединился, жду, когда мыло попросит.

Матвей крикнул оставшимся в воде:

    — Ребята! Бригадир где-то плавает, ищите вокруг лодки! Пос­мотрите, где он?

Бригадира нигде не было. Беспокойство овладело всеми. Оде­вались спешно, решали всё быстро.

    — Маша, с какого места он прыгнул?

    — Вот здесь,— она указала как раз то место, откуда в воду уходила бечева.

    — Так, ребята,— решительно заявил Матвей,— я думаю, он утонул и ушёл на дно или запутался в сетях. Пока солнце не село, выбираем сети.

Работали молча. Как только потянули сеть, вдали увидели полуголый труп. Выбирать начали ещё проворнее.

    — Осторожно! Может, он живой.

Грузное бездыханное тело еле перевалили через борт, осво­бодили от сетей, уложили на полог на носу лодки. Выбрали сети. Рыбы было много, но все к ней были равнодушны.

    — Плывём в ночь домой. Ориентироваться будем по вершинам гор и береговой линии,— командовал Матвей, и все подчинялись ему, не прекословя.

Ранним утром, когда Тихий ещё спал крепким сном, лодка причалила к пирсу.
 Скорбный груз вынесли на брезенте на берег.
 Разбудили председателя колхоза Луку Матвеевича. Он сообщил горькую весть семье Игната Семёновича. Там поднялся крик.
Тело своего наставника рыбаки перенесли через раскрытые ворота и уложили на две доски на табуретках. Здесь были уже плотники, они остругивали доски и сколачивали гроб.
Глава 4

Лука Матвеевич распорядился поставить на эту лодку бригадиром Баира Баршуева, сняв его с другой. Баир и Матвей опять оказались вместе, и это радовало обоих.

— Лука Матвеевич! Возьмите Пушкарёва Калистрата в бригаду. Он хотел на эту путину, но по возрасту маловат, хотя ростом давно вышел.

    — Ладно. Согласен. Других нет. Пускай собирается, чтобы завтра же был с вами. Как похороним, так и отчаливайте.

    — Чё ты в таку рань припёрся? — еле открыв глаза, произнёс Калистрат в ответ на приветствие своего друга Матвея Хубанова.

    — О! А ты не ушёл в море?

    — Да подожди, не дрыгай,— отсёк Матвей, оттягивая момент новости.— Ушёл, пришёл — не всё ли равно.

Отношения Матвея и Калистрата давно почему-то не ла­дились. Калистрат постоянно подшучивал над Матвеем, тот был старше, но слабее и хилее.

К тому же с рождения правая рука усохла и работоспособной была лишь наполовину. Повзрослев, в силе как-то выровнялись. Однако Матвей ушёл дальше. Женился. Уже считался хорошим рыбаком, в бригаде его уважали. Калистрату приходилось тор­мозить свой эгоизм, отступать, в некотором роде- завидовать.

    — Как хочу девушку-у! — совсем проснулся Калистрат.— Был бы согласен и на какую-нибудь бабёнку.

    — Будет тебе скоро и бабёнка...— многозначительно протянул Матвей.

    — Откуда? Где здесь отышшешь? Да и родичи не дадут сдружиться с кем-то: надо не потерять свои корни, семейские,— иронично произнёс Калистрат.

    — Вот что, дружок,— наконец Матвей решил открыть то, с чем пришёл.— Хватит тебе плавать в своих мечтах, пора ходить по морю.

    — Я и так с отцом...

    — Да не с отцом, а в бригаде, в лодке. Лука Матвеевич опре­делил тебя к Митяю вместо Баршуева: того ставят бригадиром, где был Свиридов.

Калистрата мигом сдунуло с кровати. Он натянул штаны и уста­вился на Матвея:

    — Ты не шутишь?

    — А что мне шутить. Мы два часа как причалили и привезли тело Игната Семёновича. Утонул. Нырнул и запутался в сетях. Две ночи полежит дома, похороним. И айда с нами в море, там пересадим тебя в другую лодку.

    — Мама! —Калистрат расплылся в широкой улыбке, но сдержанно (Калистрат умел сдерживать эмоции).— Меня взяли в бригаду, и через два дня я ухожу в море с Матвеем!

    — Ну,наконец-то. Хучь с людьми будешь, себя покажешь и людей узнаешь,— удовлетворённо произнесла Хартынья Власьевна.

    — Это я похлопотал за тебя,— сказал Матвей,— а Лука Матвеевич поддержал меня.

    — Ну спасибо, друг!— Впервые Калистрат произнёс слово «друг», никогда не считая Матвея другом.

    — А насчет какой бабёнки ты обмолвился?

    — Я чувствую, что ты изнываешь без женщины. Баршуева переводят к нам! — Смекнул?

    — Нет!

    — Так вот, его жена Надька останется пока на вашей лодке. Подкати к ней.

    — Так у неё двое детей и... муж?

    — Муж! «Муж — объелся груш» — заладил. Она баба сочная, красивая и безотказная. Я там уже побывал.

Калистрат удивлённо поднял густые брови.

    — Как? У тебя же Даримка.

    — Да так, просто. Ещё зимой. Гуляли вместе.

    — А Баир?

    — Баир знает, но всё ей прощает. Такая вот женская её натура.

Калистрат дальше углубляться не стал, но в уголок своей памяти уложил то, что надо.

Бумагу от Луки Матвеевича Баир принял с неохотой.

    — А ты здесь, чё ли, останесся? — спросил Баир жену.

Но Матвей Хубанов опередил его:

    — Председатель сказал, что и она будет в твоей лодке через неделю, когда вернётесь. Он подберёт кого-нибудь вместо по­варихи Маши, тоже просится, чтоб списали её на берег, выходит замуж. Тогда и Надя перейдёт к тебе.

Баир знал, что там, где была Надя, все в лодке семейные, лишь покосился на Калистрата, подумав: «Этот? Ещё пацан!»

    — А как там мои дети? — спросил Баир.

    — А что дети? — У бабки Параскевы под крылом. Живы- здоровы,— ответил Хубанов.

    — Ты, Калистрат, укладывайся там, на корме. Надежда тебя не укусит. И засыпай,— сказал Митяй,— теперь ты не дома, долго спать не придётся. Сети мы выбираем на зорьке. И, сняв ичиги, в тёплых носках, в штанах и свитере лёг спать.

Внутри у Калистрата обожгло приятным теплом. Он полностью разделся, хотя все спали в одежде. Ночью холодновато. Мать, снаряжая его, дала большую подушку и широкое толстое одеяло.

Он нырнул под одеяло и быстро согрелся. А мысли были об одном: как к ней «подкатить»? Она почти рядом, но легла спиной к нему, не засыпала.

-Я ведь ишшо не знаю, чё к чему? — Вопросы, вопросы, сом­нения.
Хотя был в себе уверен. Его трясло.
 Раздался храп бри­гадира, потом засопел другой.

 Темно. Не видно ни борта лодки, ни спящих. Чернота. Покой. Лишь лёгкое покачивание лодки, так приятно, а внутри огонь, трепет.

Вдруг спина оборотилась передом. Такое тёплое дыхание! С жаром придвинулась к нему и -под одеяло. Прильнула к его губам. Калистрата стало бить ещё сильнее от неожиданности.
 Ночами в своем воображении  он рисовал всё совершенно по-другому.
 Потеряв ос­торожность, набросился на неё, укрывшись с головой.

    — Да тише, тише!— Шептала она ему,— не на паровозе же.

Но он вошёл в раж, и ему хотелось одного и быстрее.Получилось действительно необыкновенно быстро. Он и сам не ожидал этого. Велико было перенапряжение.

Через пять минут свалился набок. Калистрат задыхался, ему не хватало воздуха, и он наполовину сбросил одеяло. Надя снова прильнула к его губам.Через полчаса его снова потянуло к ней. Теперь он не спешил, и это ему доставило ни с чем не сравнимое удовольствие. К тому же Надя оказалась настоящей волшебницей!
Разумеется,многие из бригады, давно разбуженные вывизгиванием Надьки и разрядными выдохами Калистрата,не спали. Их это возбуждало и забавляло  в течение недолглй ночи,так как сети всегда приходилось выбирать с первой зорькой.
Перед рассветом Калистрат заснул так,что еле добудились,но никто его ни в чем не упрекнул. Ни ему,ни Надежде даже ни о чем не намекали.
Днем парень изнемогал. Он не мог дождаться вечера и ходил вокруг Надьки, как кот стережёт придавленную лапой мышку, чтоб не сбежала.

    — А парень-то оказался не таким уж несмышлённым,— переговаривался Митяй с другими.

    — Как бы чего не произошло. Не влюбила бы Надька его в себя, он ей шибко нравится.
 Ох, бабы, бабы!.. Чуть мужик в от­лучке, она вешается на другого.
 Вот в селе, куды ни глянь,- «дети разных народов».
 Бадма Цыренович говорил: «Смотрю на уче­ников,-они из разных семей, да на одно лицо, как братья.
А начнёшь спрашивать о родителях, так по отцу или по матери действительно оказываются родственниками».
 Бригада не только объединяет, но и соединяет людей. Как бы и Надька не подкинула Баиру «пушкарёнка»,— хохочет Митяй.

Неделя пролетела незаметно. В последний вечер решили уст­роить для Надьки прощальный ужин.
 Поставили сети на плаву с большим бакеном. Сами пристали к берегу, развели костёр.
 Надежда готовила праздничный ужин.
 Жирные омули пеклись на рожне, по берегу плыл дым и аромат жареного вперемешку с упавшим туманом.
 Всё есть на столе: и дымящаяся картошка, и самогон (по этому случаю Митяй достал бутылку, которую вы­менял у бурят, когда были в Онгурёнах).

    — Ну, Надежда,— произнёс речь бригадир,—славная ты девка. Работящая. Что сети перебирать, что рыбу солить, что го­товить. Жалко нам с тобой расставаться, да нитка должна быть там, где иголка.

Когда хорошо подпили, и все высказались, умалчивая об одном, Митяй не выдержал:

    — Говорят, поведение — это зеркало, в котором каждый по­казывает свой лик.
 И как-то нехорошо, когда ты часто влюб­ляешься.
Вот положил я тебя с Калистратом, ан просчитался. Собака с блином не ночует. Съела она тебя, Калистрат. Совсем проглотила.

На Калистрата это даже не подействовало. Он и теперь впился в Надю жадными глазами. Надежда не дала далее развивать мысль, вскочила и запела на всю прибрежную тайгу:

Я иду, иду, иду,
Иду, не спотыкаюся,
Я люблю, люблю, люблю,
 Люблю, не отпираюся.

    — Ах и девка,— огонь, как таку не любить! — Вставил Митяй и добавил:
 — Живи, как душа велит.

Кругом темень. Шепчет о чем-то Байкал. Искры костра летают сотнями сверчков, а Надежда вокруг костра пустилась в пляс.

Надо так дроби бить,
 Чтобы выходило.
 Надо так полюбить,
 Чтобы сердце ныло.

    — А Баира-то любишь? — выкрикнул кто-то.

Пускай говорят,
 Что нельзя любить бурят,
 Все хорошие бурятики
 Подарочки дарят...

Ухмыляется Митяй, чмокая губами:

    — Вот и возьми её голыми руками. Из любой ситуации вы­вернется.

Оставили Надежду с её любвеобильной душой в стороне, не стали досаждать. Калистрат, никогда до этого не бравший в рот спиртного, совершенно расслабился, схватил Надьку в охапку и растворился в тёмных пенатах тайги.

И то ли от крепкого самогона, сваренного из голубики, то ли разомлев от огнедышащего костра, Митяй прикорнул у пенька.
 Пятеро остальных обсуждали жизненные проблемы, вспоминали своих домашних.
 А ночь плясала над их головами и творила  чудеса, секретничая с небесами.

 Какая свобода! Свежестью пахнуло с моря. Спал баркас, дремали сосны. Небо заволокло об­рывками туч, словно истлевшими тряпками.
 Через час-другой должен придти сюда ветер.

Митяй рано утром высадил Надежду с вещами, сразу же от­чалил от берега.

    — Би шандэ дуртэп!(Я тебя люблю!) — Баир ласково и нежно прижал к себе Надежду.— Я уж истосковался.

Надежда, обласканная Калистратом, старалась казаться нежной, но все её мысли остались в той лодке, в кудрях того крепыша,— молодого, огневого, казалось, бесконечного.
 Даже тогда, когда Баир увлек её, чтобы наглядеться, наговориться, прижаться к ней, Надя оставалась холодной и отчужденной.

    — Что с тобой? Ты не больна? — допытывался Баир.

    — Да нет,— отвечала Надя.— Подумала о детях, да и вишь, уже по верхушкам деревьев бежит ветерок, надо бы ук­рыться где-нибудь в бухте.

    — Ты права, надо спешить.

Бригада налегла на вёсла. В речке Сухой — уже пять других лодок.
Там же причалили Митяй, Илья Гусляков, Самсон Лу­кашенко и две бригады братьев Волковых.
 Ветер налетал по­рывами. Горизонт озарялся стрелами молний.
 Ещё недавно ровная гладь покрывалась белыми гребешками. Из-за прибли­жения мощного ветра усилилась зыбь.
 В недрах происходило что-то устрашающее.
Ветер усиливался с каждой минутой. Срывал с вешалов сети и кидал их на берег реки, часть падала в воду. Баркасы прочно укрепили. Засыпали
 песком и брезен­товые палатки у самого их основания.
 Огромная масса воды с гулом набрасывалась на берег метров на двадцать, перелетала через песчаную гряду, от­деляющую реку, смывала перешеек. Всё грохотало. Ночь была тревожной.

Баир не понимал отчуждения жены.

    — Надя, я муж тебе или нет? Больше недели я не видел тебя. Прижмись ко мне.

    — Отстань ты. Ничего я не хочу.

Целую ночь в сомнениях и недосказанности мучился Баир.
 Зная слабости своей жены, чутьём улавливал неладное, стараясь ни словом ни движением не нарушить баланс в отношениях.
 -Ладно, не стану приставать. Будь как будет,— решил он. Наутро ветер неистовствовал с прежней силой. Надя готовила завтрак.

    — Это надолго,— подошёл к Баиру Илья Гусляков, глядя на море. Подошли другие.

    — Чё будем делать? — спросил Алексей Волков.

    — Да чё ждать с моря погоды,— шаблонно ответил Баир.— Рыба есть, картошка тоже. С хлебом проблема, но пере­бьёмся: на нет и суда нет. Неделю переживём. Можа, и раньче ус­покоится.

    — Да,— протянул Самсон Лукашенко,— позавтракаем да опять на боковую.

    — Наши собираются за голубикой в калтус сходить,— вы­сказался Митяй, будто другим предлагал.—Заодно и взглянем на клюкву: как нонче будет? Зима не за горами.

    — И я пойду по голубику,— заслышав разговор, вклинилась Надежда.

Баир смолчал, но знал: она сделает так, как решила. Пе­речить всё равно бесполезно.
 Ей нужен был любой предлог, чтобы увидеть Калистрата.

Они сразу же отделились от группы ягодников.

    — Любимый! — шептала Надя, бросаясь на шею Калистрата.

    — Надя, зачем ты так? Муж убьёт тебя.

    — Ну и пусть, я хочу быть с тобой. Я пройду через всё, лишь бы быть с тобою рядом.

    — Но это невозможно,— противился Калистрат.— У тебя семья, да и мои мать с отцом никогда мне не разрешат, чтобы я разрушил семью.
 Нет, нет, нет!-Продолжал он.- Любовь любовью, а жить вместе — это другое дело.

Уставшая, измученная, потерянная Надя пришла ближе к вечеру отдельно от других. Бригада обедала без неё.

    — А где ж голубика? — спросил Баир.

    — Промыкалась по лесу, заблудилась... Кое-как вышла,— солгала Надежда.— Грибов вот несколько нашла.

    — Но этими можно отравиться.

Баир зло кинул их в воду.
 Молча миновали ещё одну ночь. Байкал не унимался. Целый день играли в карты, в домино.
Женщины латали дыры в сетях. Снова перебрали сети на ве­шалах, чтобы лучше просохли.
На четвёртый день ветер начал слабеть. Рыбаки снесли свои съестные припасы к лодке Митяя: сегодня у него день рождения. Как всегда, разговоры о море, рыбе, рыбалке. Разные истории.

    — А чё это твоя Надюха не в твоей бригаде сидит, а в моёй? — кольнул Митяй Баира.

    — Так приросла к твоей,— отбился Баир.— К моей ишшо не привыкла.

    — Да нет, брат,— жалил Митяй,— у нас роднее.
 Что-то жена не любит мужа: у нас ей слаже.

Раздался смешок.

    — Вот, вишь, какой у нас чернявый-кучерявый. Как не влю­биться в такого?
 Ну-ка подымись, подымись, Калистрат.

Калистрата обдало жаром, будто в парилке.
 Он привстал и тут же сел, поняв, что его вдруг подловили.

    — Видали? — давил на всех Митяй.— Какие у нас хлопцы ра­ботают! На загляденье! И работящие, и любить не прочь. «Рыбку» ловит и в море, и в голубичнике...

Баир опять смолчал. Ему казалось, что все внутренности вы­рвали и выкинули за борт. Надя продолжала сидеть подле Калистрата.
 Баир понимал, что его раздавили, растоптали, унизили. И кто? Родная жена.

-Да разве она мне жена теперь? — терзали, резали на части мысли, набегающие одна на другую.— Так больше нельзя! Что скажут в селе? Жить, чтобы над тобою все смеялись и тыкали пальцем?»

Он ушёл, лёг в лодке, укрылся одеялом. Не лежалось, не спалось.Думы. Мерзкие. Злые. Нехорошие.

-Это тупик. Это — всё.— решил он. Потом помедлил,поразмыслил.
— Нет, не всё!..

И ясные, чистые мысли освежили его мозг. Он даже похвалил себя за это.

-Нет, не тряпка, не дурак. Как раньше-то это не пришло мне в голову?

    — Надюша,— ласково позвал он жену.— Подойди поближе.

Все удивились. Опешили. Оттаяли.

    — Пойдём, поговорим, у нас столько с тобой нерешённого. В Тихом наши дети Толик и Валюшка заждались. Поди,скучают...

При этих словах Надю будто подменили, она вспорхнула и подлетела к Баиру.

    — Вот у меня есть графин черничного вина, пойдём выпьем, обсудим наши семейные дела,— говорил он так, будто не слышал ни от кого оскорбительных слов, не чувствовал явной измены.

    — Сейчас, Баирчик,— заворковала Надя своим проникно­венным сладострастным голоском.

Она взяла два огурца, сырок, сухарики, маленький коврик и две жестяные кружки.

    — Пойдём подальше от этого леденящего ветра, в за­тишек,— предложил Баир, увлекая ласковостью речи, пересы­панной нежными словами.

За деревьями будто другой мир. Совершенно тихо, покойно.
 О чём-то переговариваются на ветках воробьи, посвистывает рябчик, стучит дятел. На верхушках сосен гуляет шалопай ветер.

Сели на поляне.

    — Как ты сохранил полграфина вина? — спросила Надя.

    — Для тебя, Надюша, берёг, чтобы хоть как-то ты любила меня.

У Нади что-то ёкнуло.

    — Давай выпьем.

Он налил по полкружки. Вино хорошее, терпкое. Обожгло, освежило. Словно вернулись у Баира все внутренности на своё место. Там самогон его не разобрал, а тут — на тебе, обожгло.

    — Давай ещё по одной,— сказал он.— За любовь! Надежда разом посерьезнела.

-Да и есть ли на свете любовь? — как бы сам себя спросил он. У Нади, вдруг захмелевшей, невзначай вылетело:

    — Есть!

    — К Калистрату? — изменился в лице Баир.

    — Да хотя бы и к нему!
 Надя, уже поняв, зачем он сюда её пригласил, стала отвечать грубо и вызывающе.

    — Ты же мне говорила, что любишь меня, или это было спьяну?

    — Мало ли что может сказать пьяная женщина.

    — А когда ты трезвела?

    — Да никогда! Зато теперь люб...

Она не успела закончить слово. Баир схватил графин с ос­татками вина и с силой ударил жену по голове. Графин разле­телся на мелкие кусочки. Надя упала навзничь. В его правой руке осталась плоское горлышко, которым стал наносить жене удары по лицу, голове, шее.

Он бил и бил по бесчувственному телу.
Глава 5

    — Ты слышала, матушка? — Пухерия Марковна встретила у колодца Евдокею.

    — Все пять лодок-то вернулись с лова, не вовремя.

    — Как не вовремя?

    — В шторму, чё ли, пострадали?

    — Да нет, когда был шторм, они не выходили в море: чуть стих Байкал — вернулись из-за Баршуевых,— мёртвым его при­везли.

    — А чё случилось-то с Баршуевым?

    — Трагедия, матушка, Евдокея, страх божий. А всё любовь. Надька-то его влюбилась в Калистрата Пушкаря. Говорят, там чё было, чё было! Застал он Надьку-то с Калистратом и давай графином убивать, думал — убил, убежал в лес и на склоненной лесине повесился.

    — Да ето чо же тако деицца! А Надька-то жива?

    — Ей хучь бы чё. Поцарапал лицо немного, и всё.Она притворилась убиенной.

    — Ну, слава Господи! А то бы дети остались сироты.

    — Да и так сироты без отца.

    — Как жалко Баира, ить так любил Надьку, а она с Калистратом! Ишшо пацан.

    — Пацан-пацан, да уже засушил мозги. Восемнадцать скоро. Созрел парень раньче времени.

    — Как с клеймом-то будет жить? Погубил Баршуева, зачем связался с Надькой? С молодости грех на душу принял, как жить с таким камнем на сердце? Ох, грешен!..

Женится на ей, верно?

    — На ком? На Надьке?

    — Хартынья Власьевна покажет, как жениться, да и Пушкарь куды-нибудь сошлёт, чтоб забыл о похотях.

    — Жениться на вдове, да с довесками! Куды там! Ему нужна наша девка, только наших-то не больно много. Можа, из Куналея «выпишут»? — хохотнула Пухерия вдруг ни с чего.

Они увидели, что к колодцу с вёдрами идёт Хартынья Власьевна. Умерили тон, стало не по себе. И засеменили с полными вёдрами в одном направлении к домам, которые были почти рядом. Хартынья Власьевна попридержала их:

    — Поди, косточки мне помыли? Новость-то кака!

    — Да и хто сёдня об этом молчит? Скрывать не станем — говорели. Но Калистрат-то молод ещё, горяч, а эта под­катила к нему: слаба баба, слаба.

    — Оправдывать я его не стану,— ответствовала Хартынья Власьевна.— Пушчай трудится. Где труд — там и счастье. Слух пришёл и ушёл.

    — Чё ещё этого главнее? — ляпнула Пухерия Марковна.

    — Главнее! Ишшо как главнее! — с издёвкой отвечала Хартынья Власьевна, закрывая животрепещующую тему.

    — Сразу после похорон Лука Матвеич собирает собрание. Кого-то выберут ехать в Москву на съезд передовиков!

    — Вот это новость! Из Тихого и в Москву? Наши рыбаки? — удивилась матушка Евдокия.— Прославимся не хлебом, как Кубань, так рыбой,— гордилась Пухерия Марковна.— Скока рыбищи в Таланах, да и на нашем плёсе выловили закидным не­водом! По семьсот, а иной раз по восемьсот пудов омуля. Бочки только успевают клепать. Бондарный цех открыли. Скока людей накормили!

    — Митяй и моего Калистрата хвалил!— вставила Хартынья Власьевна.

Потом, как бы спохватившись, отрезала:

    — Хватит! Собрание сорганизовали. Дома-то воды нет. Эту бы пил и пил. Колодезная — что байкальская. И пошла, пока­чивая ведрами на коромысле.

Глава 6

Делегация Бурят-Монгольской автономной республики на Всесоюзное совещание передовиков сельского хозяйства отправилась из тридцати человек. Из них пятеро — рыбаки из Тихого. Выбирали общим голосованием.

    — Товарищи колхозники!..— произнёс речь представитель райкома партии Седунов. Он даже споткнулся на этом слове, потом добавил: — ...Рыболовецкого колхоза. Нигде на нашем побережье никто не наловил больше рыбы, чем вы. Партия и советское правительство высоко ценят ваш труд. К примеру, единственная женщина-бригадир закидного невода Гуслякова Наталья — ещё совсем молодая, а как управляет мужским кол­лективом! В этой пятилетке на её счету тысячи пудов омуля! Ведь это же героический труд! Сегодня нам предстоит выбрать лучших рыбаков для поездки в Москву на слёт передовиков. И в числе первых называю имя Гусляковой Натальи.

Все зааплодировали.

    — Вы чё? Никуды я не поеду, ни в каку Москву, у меня ведь трое парней мал мала меньче. Нет! Не. Выбирайте, канешно, но не поеду. Они дом без меня подожгут, бабке с ними не управиться.

    — Ну что ж, уважительная причина. Придётся к награде тебя представить отдельно, а вот подарок наш: отрез на платье и туфли прими,— Седунов протянул бригадирше свёрток. Она чуть не заплясала от радости, увидев красно-бело-зелёный креп­дешин.

    — А кто другие внесёт предложения? — сказал представитель райкома партии.

Общим голосованием решили в Москву направить Политария Шадрина, Владимира Волкова, Иннокентия Тимофеева, Никиту Бочкарёва, Виккентия Рупышева. Предлагали Митяя и старооб­рядца Самсона Лукашенко. Митяй отговорился, а Самсона Лу­кашенко столь аккуратно отвёл председатель Лука Матвеевич, что никто не понял. Он нарисовал такую живописную картину насчёт мастерового Лукашенко, что без него и лодки не смогут выйти в море, и всё село зачахнет.

    — Он больше нужен здесь! — поставил точку Лука Матвеевич.— Будет там гулять по Красной площади, а душа его в Тихом. Повременим!

    — Один подарок я уже преподнёс. А это вам, сча­стливчики,— подвел итог встречи Седунов.— Мы вот посове­щались на бюро райкома партии и решили, что ехать в Москву в ичигах негоже. Наши товарищи в Улан-Удэ купили десять пар мужской обуви — шнуровые кожаные ботинки. Будем примерять. Чтобы хорошо смотрелись — и несколько обрезов шерсти на штаны и сатин на  рубахи. Модистки-то  есть?

    — Есть, есть, сошьют!

    — Ну, чтобы посмотрели, что теперь носят, вот журнал мод. Рубахи навыпуск и с пояском, как у семейских — не в моде. Кстати, и пуговицы вам привёз тоже новые.

Глава 7

Советский Союз — Союз Советских социалистических рес­публик! Какой он бескрайний! Семь суток до Москвы! За окнами вагонов огромные лесные массивы, поля. Реки и речки.

Горные хребты и равнины. Мосты. Большие города, сёла и по­лустанки. И люди, люди! Всех надо накормить, одеть.

    — Вот ты, Политарий,— приставал к нему Никита Бочкарёв, низкорослый широкоплечий паренёк,говоришь: нас не зря выбрали, мы вон сколько омуля наловили, полстраны можно накормить? Но какая огромная наша страна! Тех омулей и одному городу мало.

    — Да,— завздыхал Поликарий,— шибко много народу. Так вить чё наш Байкал, есть моря, там большие корабли, сейнеры, траулеры.

    — Ну хватит вам,— прервал их Тимофеев Иннокентий,— хочь здесь забудьте о рыбе, она и так всю жисть перед глазами. Глядите, красотишша-то какая! Вот бы где пожить!

    — Чем же тебе в Тихом не нравится? — спросил его Володя Волков.

    — Да хучь бы мороженым полакомиться.

    — Ты уже успел его попробовать, часто есть и зубы выскочат, быстро состарисся!

    — Человеку всегда хочетца лучшего.

    — Другие в городах, наверно, мечтают о таком Тихом, как у нас. Тишина и людей мало.

За глядением в окна, что было самым главным,— даже на ночь не хотелось укладываться в купе. Время в пути, как кусок сыра (его с собою взяли почти круг) каждым днём отрезалось по куску и, наконец, исчезло.

На вокзале в Москве их встречали какие-то суетливые и куда- то спешащие представители профсоюза. Растянув улыбки, они изображали радость.

    — Куда товарищей из Бурят-Монголии размещаем?

    — В гостиницу «Украина».

    — Едем, товарищи, едем. У нас мало времени,—объяснила размалёванная женщина лет пятидесяти.

    — Быстро обустраиваемся, завтракаем — и в Дом Советов. Совещание открывается в десять часов.

Рыбаки, овчары , доярки, пастухи, привыкшие к разме­ренной, неторопливой жизни, еле успевали глотать информацию из уст будто из русла несущейся горной речки по имени Эле­онора Климовна. Молодые, здоровые, загорелые и обветренные сибиряки незаметно для себя быстро вошли в ритм новой жизни и научились семенить ногами в непривычно тяжёлых ботинках, поспевая за поводырями.

    — Гляди,— шепчет Никита,— всё сверкает, скока стекла-то на люстрах: тонна!

Володя Волков его поправляет:

    — Дурак. Какое стекло, это хрусталь. Ты лучче погляди под ноги. Вот где стекло, чистота кругом, и ступить боисся, не то что на Байкале. Там тоже чистота, песок чистый, всё байкальская водица смывает, будто уборщица, и не боисся упасть, как здесь.

    — А зал-то какой огромный, что клюквенный калтус,— так же шёпотом произнёс Рупушев Викентий,— страшно высокий потолок, и на чём он там держицца?

    — Тсс!.. Тише!

Медленно расходится бордовый бархатный занавес.

В зале приглушаются огни, наступает кромешная мгла и та­ежная тишина. На сцену, освещённую невидимым полуденным летним солнцем, выходят какие-то важные лица. Люди, доселе сидевшие словно в западне, взрываются аплодисментами бушу­ющего прибоя. Гремя стульями, все встают, потом с таким же грохотом вновь усаживаются. После коротких приветствий на­чинается торжественная часть. К трибуне подходит сухонький среднего роста старичок с пышной с проседью шевелюрой, акку­ратными усиками и в круглых очках.

    — Товарищи делегаты! — начал он.— Здесь, в этом зале, соб­рались лучшие представители колхозного крестьянства нашей страны, её цвет, её передовой отряд.

Он называет имена героев из разных республик, представляя их. В своей национальной одежде они ярко выделяются среди других.

    — Смотри, молодой, а уже Герой! — толкает Полинарий Ин­нокентия.

Иннокентий ему отвечает:

    — Здесь все герои. Ты чё — не герой? Не хуже других. Взгляни на свои руки.

    — Идёт второй год третьей пятилетки,— продолжал оратор,— пятилетки завершения социалистических преобразо­ваний. Мы должны дать стране больше продукции, чтобы тем самым приблизить коммунизм,— то, о чём мечтали наши великие учителя Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ульянов- Ленин и вождь мирового пролетариата — товарищ Сталин!

Зал опять загремел, забурлил водопадом.

    — Наши враги не дремлют, плетут интриги и международные заговоры,— словно ледорубом сёк слова дедок,— мы должны де­ржать порох сухим, всегда быть начеку, чтобы дать отпор любому, кто посягнёт на нашу священную землю. Мир — это вы, это ваш каждодневный труд на благо нашей великой Родины.

    — Я-то думал, Калинин — такой огромный мужичара,— завёл разговор Володя Волков,— а он замухрышный такой. Но говорит складно.

    — Вот и замухрышный. Слышал, что он объехал пол- страны,—Никита Бочкарёв возразил Володе,— все его называют Всесоюзным старостой,— он председатель ВЦИКа 10.

Так рассуждали молодые рыбаки, выходя с заседания. Москва их поражала всем, особенно своею грандиозностью: домами, площадями, дворцами. На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке 11 они долго любовались фонтаном «Дружба народов», проходя по кругу.

Подходили к каждой статуе, из-под которой бил фонтан, опять дивились:

    — Водишши-то целое море! Откеда она текёт? Пойдём таперь поглядим на павильоны.

Самый большой из них — павильон «РСФСР». Их интере­совали снопы кубанской пшеницы, породы овец Калмыкии, но дольше всего задержались у стендов Бурят-Монгольской АССР. Восторгам не было предела, когда увидели бочку, наполненную жирными отборными омулями.

Виккентий и Политарий почти одновременно вскрикнули:

    — Глядите-ка, Тихий: «пос. Тихий» написано. Это же наш.

    — Почему «пос.»?

    — Это посёлок.

    — А у нас село!

    — Да какая разница: село, посёлок,— спорили так громко, что к ним тихохонько подплыла экскурсовод:
 — Товарищи! То­варищи! Тише! Вы откуда?

    — Мы с Байкала! — опять зашумели рыбаки.

    — Поздравляю!

    — А это наш омуль! — показывая на бочку, восхищённо глядели на женщину в очках молодые и здоровые парни.

    — Знаю, знаю, очень вкусная рыба, спасибо за ваш труд! Но тише!

    — Тихий, ведь наш Тихий! — выходя из павильона, гор­дились рыбаки.

Москва провожала домой своих гостей какая-то загадочная, напряжённая. По пути следования им не раз встречались со­ставы, гружёные военным оборудованием: танки, зенитки, машины, какое-то другое вооружение, укрытое брезентовыми чехлами, а то и платформы, сколоченные досками в решётку. Что внутри скрывалось, не было известно никому.
Глава 8

Целый месяц рыбаков не было дома. И здесь их поджидало много неожиданностей. Теперь они уже не колхозники. «Сво­бодный путь» реорганизован в рыбзавод. У пирса стоял новый катер, мотоботы. Вёсельные баркасы выстроились в ряд, пришвартованные к пологому берегу реки, некоторые стояли на катках вдали от русла.

Передовикам-колхозникам пришлись по душе эти новшества. Путешествуя по стране, а особенно на ВСХВ, они видели много умных машин и сокрушенно качали головой: цивилизация не дотопала до Тихого, всё вручную, на мозолях и своей тяге.

Но и в Тихом начали ставить моторы на новых ботах, потом и на лодках.

— Володя, слышь, Калистрату пришла повестка в армию, Хартынья Власьевна говорила,— обратился Волков к Полинарию Шадрину, хлопая по шпангоутам нового моторного бота.

    — Пушчай послужит. Я вот на Тихом океане пять лет от­пахал. Кажный должен служить Родине. Парень он здоровый, неглупый, работящий. Как же там будет Богу бить челом? В армии нет икон, окромя командира.

    — Ничаво, за три, а то и пять годочков забудет «Господи, благослови».

    — Тише, Самсон Лукашенко идёт,— предупредил Полинарий.

    — Ну что, рыбаки,— прервал из разговор Самсон,— завтра выходим в море на новых ботах.

    — Здорово! А вёсла-то возьмём с собой? — спросил Володя, привыкший быть вёсельным.

    — Два весла положено. А другие зачем? Не нужны. Пора ос­ваивать движки, хватит руками работать, надо учиться работать головой.

Вечер придавливал к воде прогретый за день воздух, сгущал синеву. Боты, наполнив тайгу треском клапанных переборов, один за другим уходили в море, превращаясь в точки. Багровый закат ополоснул село и стоящие у воды деревья. Провожающие утиными выводками, переваливаясь с ноги на ногу, рассеивались по домам. Пахнул ветерок.

    — Как бы погода не испортилась,— вздохнула Пухерия Мар­ковна, разминувшись с матушкой Евдокией.

    — Да и мне чой-то не нравитца этот ветер-шалун,—оста­новилась соседка.— Как бы не навредил нашим. Ить ишшо не слишком освоились с моторами-то, надо бы хорошо подучиться.

Ночью Пухерия Марковна не могла уснуть, несколько раз выходила на крыльцо. От порывов ветра стучала у сарая старая оторвавшаяся доска.

    — Спаси их, Господи! — приговаривала она, крестясь и на­деясь на лучшее: они при моторах и новых «лодках». Её сын Максим только что прошёл курсы мотористов и первый раз само­стоятельно вышел в море.

Митяй с вечера определил, укладываясь спать:

    — Как бы нам не пришлось ночью сниматься. Ветер то упадёт, то опять подпрыгнет, какой-то он сёдня непонятный.

В полночь шум ветра и плеск волн усилились.

    — Рыбаки! Хватит спать, подъём! Досыпать будем дома, а то придётся спать на дне. Живо выбираем сети, и в берег,— решительным голосом командовал Митяй.— Максим! Готовь мотор!

Сети ночью развернуло, выбирать приходилось под ветер. Ра­ботали быстро, молча. Хлёсткие частые волны нет-нет да забра­сывали воду через прижатый сетями к воде борт.

    — Быстрее, быстрее работайте!— Кричал Митяй,—сколько ещё осталось?

    — Метров четыреста,— отвечали ему.

    — Ах, много! Как много! Ну, ребятушки, ну дружнее!

Внутри бота воды становилось всё больше, уже всплыл настил.

    — Калистрат! Режь сети! Утонем.
 Максим! Заводи мотор! Вы­черпывайте воду! Быстрее! — в бешенстве мечется Митяй.

    — Постель подтопило,— констатирует моторист.

    — Да хрен с ней, с постелью. Себя надо беречь!
 Максим! Чё с мотором?

    — В карбюратор попала вода. Чичас, чичас!

    — Вёсла, ставьте вёсла! Поверните «лодку» носом на ветер. Вот так! Держите на ветер! — перекрывая шум бушующей воды, хрипел Митяй, стоя по пояс в воде.

    — Черпайте! Черпайте! — силился поддерживать решимость бригадир.

Наконец затарахтел мотор, и бот, медленно развернувшись, пошёл к черноте далекой прибрежной линии. А вслед набегали волны, вбрасывая очередную порцию воды.

    — Сети — за борт! Всё за борт,— надрывно хрипит Митяй.

Выброшено всё. Вода подступает к мотору. Но теперь легче

вычерпывать воду.

    — Братцы! — взмолился бригадир.— Не жалейте себя! Воду вычёрпывайте, воду!

И сам схватил котелок. Работали, кто чем мог. Одни уставали, другие брались за дело, передавая вёдра из рук в руки.

Когда в кромешном водном пространстве обозначился берег, Митяй, совсем обессилевший, простонал:

    — В речку, заходим в речку! Максим, вишь речку? Там волна меньче, туда правь.

    — Вижу,— отвечал Максим,— держу руль.

Вода стала реже наполнять порожний бот. Лодка выше взды­малась на волне, и её не заливало.

Машинально сгибаясь и разгибаясь, в сотый раз осво­бождали бот от воды, скребли по самому днищу. Бот, нащупывая русло, входил в фарватер. Вот справа и слева выступили пес­чаные откосы. И люди, вконец истерзанные борьбой со стихией, падали, кто где мог. Лишь Максим, как квочка над цыплёнком, нахохлился над мотором и, шепча какие- то слова, молил Всевышнего и своего железного спасителя:

    — Ну, родименький, не подведи, не заглохни!

Гладил его, обнимал, а когда ткнулись в берег, заглушил мотор, обнял его и заплакал, отвернувшись ото всех. Никто ему не сказал ни слова. Все понимали. Благодарили Митяя, который осунулся, почернел. А когда с рассветом отошёл, вылил на конс­трукторов этого бота все самые «крепкие» слова.

    Выговорился и Митяй:
- Нет,— говорил он,— это не для нашего Байкала! Здесь такое судёнышко не сгодится. Никакой остойчивости. 12.

И, освобождая свою душу от тяжести пережитого, закатил целую речь:

— Я вам не стал там говорить, что если бы вы растерялись, не подчинялись моим командам, быть бы нам всем на глубине без­донного моря. Вить это судёнышко не для байкальских ветров. Оно похоже на блюдечко. Чуть бултыхнула волна — и полно воды. Мотор тяжёлый, так бы и утянул на дно. Это не то, что наша лодка. Её залей водой до краёв — не потонет. И нос и корма высоко вздымаются над водой, а людям место на носу и на корме — самое спасительное. Не зря наши предки строили такие лодки. Головы у них умные были!..

Он ещё бы продолжал. От пережитого стресса хотелось говорить и говорить, да люди из села стайками начали спускаться с дальнего косогора,по направлению к причалившим.

Увидев стоящий в реке бот, несли еду, водку. Другие плакали, рассказывали, что две бригады так и потерялись. Бот Митяя и ещё два других смогли спастись. Один вообще не выходил в море, а другой, почувствовав дуновение ветра, вернулся назад. Думали, и Митяй погиб.

Через два дня ветер стих, но ни ботов, ни рыбаков так и не нашли. Сгинули в прожорливости ненасытного моря Иннокентий Тимофеев и Никита Бочкарёв. Все до единого бота,— даже те, ко­торые ещё ни разу не выходили в море,— списали. Совершенно новёхонькие, крашенные серой краской, как чайки, они встали на вечный прикол, красовались далеко на высоком берегу. Моторы демонтировали и поставили на сработанные руками местных мастеров баркасы, с которыми уже было распрощались.

Да не всё старое оказалось ненужным. Говорят: «Старая лошадь новых семерых стоит». Оплакали погибших рыбаков и в память о них на берегу поставили трёхметровый деревянный крест. Боты, изготовленные на стапелях Каспия, на берегах Байкала больше не появлялись.
Глава 9

    — Ты чё, старая, треписся своим гнилым языком! Всё село уже знает, что Калистрату пришла повестка,— рычал Пушкарь на жену.

    — Так ить повестку-то принесли из сельсовету, там, поди, и растрезвонили.

    — Из «сельсовету»! Ты у нас и сельсовет, и сорока! Язык — как помело,—стоял на своём Пушкарь.— Володька Волков меня допытывал, будем ли проводы устраивать. А я ему ответствовал, мол, слыхом не слыхивал ни о какой повестке. А ежели и придёт, так отслужим, как полагается. Ты язык об ентом лучче попридержи. Мы по мужской части сами разберёмся.
 В армию-то хошь, Калистрат?

    — Ты чё, батя, сколько лет «ать-два» шлёпать да выполнять чьи-то приказания: «Есть, товарищ генерал!»— завопил Калистрат.

    — Почему бы и не послужить,— осмелился Потапка.-Я вот пойду, хоть кашу поем с маслом и сахар...

    — Цыц! Будешь через два года тявкать, а пока наши харчи едите.

    — Да уже и сами зарабатываем,— хотел возразить Потапка.

Но если бы вовремя не отпрыгнул на три метра и не вылетел

из дверей, то отец рубанул бы его наотмашь.

    — Как же нам отвертеться? — вопил Калистрат.

    — Тут подумать надо. Пока не в армию, а на призывную ко­миссию. Послезавтра.
 Пушкарь ушёл в глубокую думу, как Тарас Бульба.

    — Ты пока погуляй, а я обмозгую. Далеко не уходи.
 Вдруг мысля появицца какая, штоб был под рукой.

Через полчаса Пушкарь трубным голосом проревел:

    — Калистрат! Калистрат! Подь сюды!

Он опять важно уселся, улыбаясь в длинную бороду и поглаживая жёсткие кудряшки.

    — Ты кашлить умешь?

Калистрат смутился:

    — Как кашлить?

    — Да обныкнавенно. Вот так!

И Пушкарь  закашлялся, будто поперхнулся куском мяса.

    — Что с тобой, батя?

    — Да ничё. Ну-ка попробуй, как я.

Сын кашлянул сипло и неестественно.

    — Да не так!
 И хряпнул сына кулаком по затылку, отчего Калистрат чуть было не упал, кашлянув несколько раз.

    — Никудышный ты. Не понимашь, куды я клоню. Хотя мы не курим и не пьём, но обстоятельства вынуждают. И в колхоз не хотели, а пошли. Значит, так надо. А не хошь в армию, так не пойдёшь!

Из каких-то кладезей он принёс перетянутый холщовый ме­шочек, набитый табаком.

    — Тайно от матери кури, разрешаю. Прости мя, Пресвятая Богородица!

Перекрестился троекратно, скрутил трубочкой бумажку, слюной слепил её, насыпал туда табаку, зажёг спичку. Затянулся, после чего разразился кашлем.

    — Так отравиться можно! — воскликнул Калистрат.

    — Не отрависся,— через приливы кашля отвечал Пушкарь.— Другие курют, и ничаво, не сдыхают, живут. В армию чахотошных не берут.

Калистрат чуть не подпрыгнул от находчивости отца.

    — Давай табак.

    — Не егози, не весь я те дам. Мне он от деда перешёл. Тот говорил: «Береги его, это хучь и гадость, но золотая. В трудную минуту можно поиметь большие деньги».

Отсыпал в ладонь совсем немного. Подумал. Ещё чуть до­бавил, потом на бумажку и плотно свернул её. В кисете стянул горловину, крутанул шпагат несколько раз, сделав петлю, ещё раз сжал туго-туго. Поднялся и мешковатой походкой исчез за дверью. Когда через пять минут вернулся, дал ещё одно настав­ление:

    — Надо курить, не просто пуская дым, а взатяжку, штоб в лёгкие попадало. Понял? Дым вдыхай глубоко, тогда и кашель появицца.

Наставления отца Калистрат усвоил. Когда на подводе четверо призывников ехали в районный центр на комиссию, Калистрат непрерывно и надсадно кашлял, плевался.

    — Чё с тобой? — спрашивали.— Ты чё, больной?

    — Да чой-то в груди сдавило и слабость,— отвечал он сверс­тникам. А сам, как бы по нужде, убегал в лес, когда останавли­вались.

Делал по 2-3 затяжки, гасил бумажную трубочку, тоню­сенькую и коротенькую, и прятал под рубахой в потайной кар­машек.

    — А чё от тебя табаком попахивает? — допытывались парни, держась подальше от больного.— Ваши-то не курют?

    — Кажись, я с кем-то из курящих рядом был, вот и напитался,— нашёлся что ответить Калистрат, а сам подумал: «Вот на этом меня могут подловить». И теперь, когда останавли­валась подвода, жевал листья брусники и толокнянки, но по-пре­жнему делал пару затяжек.

Когда совершенно голый (новобранцев обязательно застав­ляли раздеться) Калистрат Пушкарёв предстал перед призывной комиссией — могучий, широкоплечий, кудрявый (волосы ещё не успели остричь наголо). Надрывно кашлял и прижимал ладонью в центре груди, при этом согнувшись в неестественной позе умирающего. Врачи забеспокоились:

    — Вы нездоровы?

    — Грудь! Ка-шель,— произнёс Калистрат по слогам между рвущимся из груди хрипом. Даже сплюнул в ладонь, отчего ряд сидящих отливом отхлынули к стене.

Главный врач в белом халате и длинном белом чепчике при­близился к призывнику.

Надвинув на нос повязку, полушёпотом спросил:

    — Давно это у вас?

    — Бо-ольше года! — соврал Калистрат.— Наверно, ча-хотка.— И опять сплюнул, предварительно царапнув десну.

    — Вот! — он раскрыл ладонь, и врач увидел на ней кровяной сгусток.

    — Туберкулёз! — заключил врач и ещё туже прикрыл по­вязкой нос.

Члены комиссии под разными предлогами стали покидать по­мещение.

Оставшийся подле него,машинально  писал ему что-то в медициснкую карточку. Калистрат потихоньку выпрямился, врач ещё раз взглянул на него, оглядев могучий торс.

    — Что ж вы, такой на вид богатырь, подхватили эту заразу? У вас в Тихом никто этим не болеет. Пейте нерпичий жир и быстро поправитесь. Через год мы вас вызовем. Идите, оде­вайтесь и скорее уезжайте домой. Ни с кем не общайтесь! Только постельный режим, отдельная посуда, отдельная комната.

Он вручил ему листок об отсрочке. Довольный успешно сыг­ранной ролью, Калистрат поехал на телеге домой один, другие ехать с ним отказались. Он вынул оставшиеся три самокрутки, порвал их и выкинул прочь.

    — Зачем же выкинул сигареты? — злился Пушкарь на сына.— Глядишь, через два года и Потапке сгодился бы такой фокус! Вот так надо обманывать власти! А то: «защитник»! «долг Родине!» Только высокие слова. А попадёшь под пулю — и забыли, что был «защитником». Одно горе родителям.

Глава 10

Пушкарь имел лисий нюх на жизненные поветрия. Он собрал семейный совет.

    — Вот чё я думаю нащщёт всей нонешней ситуации: порохом попахивает, война витает в воздухе, надо подумать, как быть. Свою грудь подставить штыку, снаряду или пуле-дуре — дело пустяковое, а вот уберечь своё дитя — это главное в жизни родителев. Уберечь и штоб внуков увидеть, а Бог даст, и правнуков.

Ночь обняла каждый дом. Май месяц, а Байкал ещё и не думал перекраситься из белого в синий цвет, лежал неподвижно под ледяным пологом.
Чёрные квадраты оконных рам говорили о том, что уже полночь и пора всем спать. Калистрат с Потапом хватали ртом воздух, как рыбы, выброшенные на берег. Они понимали, что их батя опять что-то затеял. А он потихоньку, по шажку подводил семью к самому главному:

    — Вот ты, Калистрат, нонче летом шибко не рвись выходить в море, скажи, что ещё не совсем здоров и что влага и холод тебе вредны, а вечером,— ты знаешь,— на море без тёплой одежды нельзя, так это всё вредит твоему здоровью. И, когда с людями встречаесся, подкашливай изредка.

    — Да я уже и так насиделся. Сам же говорил, что где труд,— там и счастье. Хочется и рыбки заработать на зиму бочки две, а то и четыре.

    — Да не бузуй. Ишшо не скоро, к концу мая, а то и в начале июня Байкал вскроется, а слухи-то всё гуще бродят о войне да о войне, как бы не прорвало. Куды попрёсся? На войну по­бежишь?

    — Коли осенью помог отвертеться, то и чичас ты што-нибудь энтакое придумаешь,— немного отойдя от дрёмы, взбодрился Калистрат.

    — То-то, начал кумекать, куды я гну. И Потапке восемнад­цатый. Случись буча, обох загребут, не моргнув глазом. Там такие красавцы нужны...

Выдержал длинную паузу, а потом, как кувалдой по голове, обрушил  давно заготовленную фразу:

    — Как пушечное мя-со!..

    — Упаси Господи, отец! Об чём ты говоришь?! — встрепенулся Потап, и дрожь, пронзившая всё тело, кольнула сердце.
Горы че­ловеческого окровавленного «мяса» ярко проступили в черноте за окнами, и он увидел себя в этой же свалке.
 Сон ушёл, словно его и не было.

    — Не надо вам туды! Не надо! Я давно над энтим микитил. Если што, отправлю-ка я вас подалее, в тайгу. Лучче будете дышать чистым смолистым воздухом, любоваться природой. К тому же наберёте ягод, зверья полно. Да вдвоём, не один. Не таких укрывала тайга. Чем не дом? Там ещё более набёретесь силушки, научитесь ценить жизнь, а время уйдёт, вернётесь живёхонькие-здоровенькие. А чтоб соседи не чесали языки, пе­реберёмся куды-нибудь  в другое место. Байкал большой, жить можно везде. Он и напоит, и накормит.

Пушкарь говорил много и всё благопристойно, и всё внуши­тельно, будто мёл по душе, ступая туда, где всего больнее. Хартынья Власьевна лишь глубоко вздыхала, не смея что-либо возвразить. Её подмывало вставить несколько слов: «А люди-то, а люди что станут говорить?», «Ох и беду ты кличешь!» Но он ей и рта не дал раскрыть, а если б посмела, так рявкнул, что язык бы проглотила. И она, покачивая головой из стороны в сторону, молчала, глубоко и смиренно дыша.

    — Ну хватит! Укладывайтесь спать! Только будьте начеку. Чуть что прослышите, сразу ко мне. Здесь мешкать нельзя. Я пока стану готовиться. Не ровен час. ох, не ровен. — подвёл итог Пушкарь.

Кровати братьев — напротив. Калистрата последние слова бати совсем убаюкали, и он, вконец утомлённый, упал, не раз­деваясь. Сразу же засопел, скользнув «солдатиком» в сон, как в глубину моря.
 Потапка медленно разделся, осторожно влез под одеяло, но заснуть не мог. В его воображении рвались снаряды, свистели пули, беззвучно кричали и падали люди.

 

-Нет, не хочу я туда! — решил он.— Как говорил отец, лучше ставить сети и ловить рыбу, бродить с ружьём по лесу, рвать цветы (как я люблю жарки!) и дарить их!

 

Кому? Впервые он ощутил, что он уже мужчина, что ему нужна девушка, ради которой он будет рвать на поляне жарки и ссыпать их у ног любимой. Ах, как хочется девушку.

Мысли будто упали в кипящие волны Байкала и растворились в его водах.
Глава 11

Самыми образованными в селе слыли братья Волковы. Их было пятеро. Двое — учителя, они работали в тиховской семи­летней школе. Владимир Григорьевич окончил педкурсы и стал директором школы. Младший, Константин Григорьевич, ра­ботал в двенадцати километрах от Тихого в посёлке, состоящем из десяти дворов. Трое других братьев — рыбаки. Владимир Гри­горьевич из Москвы привёз радиоприёмник. Все новости шли от него, он первым собрал коллектив учителей и объявил о начале войны, об обращении Сталина к советскому народу, о первых жертвах бомбардировок в Киеве и на западной границе страны. Весть мгновенно растеклась по Тихому.

Село насторожилось, ушло в себя ещё глубже, притаилось. Даже Байкал в эти июньские дни, как бы предчувствуя беду, молчал. Грело солнце, невидимые волны бесшумно ложились на песок и сползали назад. Природа набирала силу, успевая рас­крыть каждую почку. Полыхал багульник, будто пятнами крови обрызгал склоны гор. На пятый день после начала войны в село приехал военком. Весь Тихий собрался у пирса на митинг.

    — Товарищи рыбаки и колхозники! — начал своё выступ­ление секретарь райкома. (В селе одновременно существовали и рыбзавод, и небольшой колхоз.)

    — Товарищи! — приглушил бас партийный руково­дитель.— 22 июня в четыре часа утра без объявления войны гитлеровская Германия вероломно напала на нашу страну, об­рушив на головы спящих людей тысячи бомб. Рушатся здания, гибнут люди. Мы далеко от войны, но она пришла в каждый дом. Всё мужское население до пятидесяти лет объявляется во­еннообязанным. Сибиряки — мужественный и сильный народ. Создаётся Сибирская дивизия. Скоро вы получите повестки. А вы мобилизуйте подводы,— кивнул головой в сторону директора рыбзавода Кривошеева и председателя колхоза Самойлова.— К 14 часам дня быть у военкомата. При себе иметь провиант на два-три дня. Женщины! Подростки! Замените своих братьев и отцов, чтобы все лодки по-прежнему выходили в море, невода ловили рыбу. Всё для фронта, всё для Победы!-заключил он короткую речь.

Десятерым сельчанам  здесь же вручил повестки на фронт.

Кое-где начали раздаваться всхлипывания.

— Сегодня не до слёз, сожмите себя в кулак, напрягите свои силы. Не поддаваться панике! Как сказал товарищ Сталин: «Наше дело правое — мы победим!»

Никто не аплодировал. Несколько активистов с короткими речами выступили в поддержку действия партии и советского правительства в тяжёлых условиях военного времени. Директор рыбзавода зачитал резолюцию митинга: «Заслушав сообщение о разбойничьем нападении германских фашистов, мы, рыбаки рыбзавода и колхозники колхоза «Светлый путь» села Тихого, заявляем, что все, как один, отдадим свои силы и жизни для победы нашей Красной Армии. Не сбудутся кровавые мечты фа­шистских псов поработить народы великого Советского Союза!»

Взамен ушедших на фронт мужчин 29 женщин и 15 под­ростков выехали на рыбный промысел на Байкал.
Глава 12

Пушкарь, прослышав о войне, события не торопил. Стоял на митинге рядом с отцом Евлампием и тихо с ним перешёптывался. Заходя издали, прощупывал его настроение. А когда шли домой, завёл о том же:
-И Сталин оказался веруюшшим,ишь,заговарел -"братья и сестры"...
    Кака судьба выпала на нашу долю!.. Вить всех подчистят. Мужиков много надо, а в селе их и сотни не наберетца.

    — Но нас это не коснётся,— ответил отец Евлампий,— тебе 53, а мне 63. Нам надо здесь держать порядок. Будем воевать с бабами. А им ох как трудно придётся! Еду-то добывали кор­мильцы-мужики, а таперь и детей растить и кормить их. Плохо, когда ишо маленьки, вон у тебя два богатыря. Калистрата точно заберут, а за ним и Потапка потопает!
 Складно? — улыбнулся не­взначай Евлампий Игнатьевич.

У Пушкария внутри скребануло. «Зачем это он о парнях моих? Можа, намекает на что или чувствует? —прыгали мысли у Пушкаря.
— Я своих чад на эту кровавую бойню не отдам, как бы ты ни подталкывал меня к энтому»,сам что-то шамкал во рту,чтобы хоть как-то ответствовать своему пастырю

    — Наши-то все уходют,— говорил отец Евлампий, продолжая тянуть внутреннюю ниточку.— Самсон Лукашенко самочинно написал заявление, штоб его первым на фронт, добровольно. Дети Пухерии Марковны, гляди, три бравых парняги Максим, Василий, Григорий тожить последовали примеру Лукашенко, запросились на фронт. Военком записал и их. люди жаждут скорее поквитаться с немцами, вона как просыпается русская душа, когда берут её за живое. Кажутся тихими, спокойными, а коли потребуется, им и жизни своей не жалко, штобы вот так, как чичас, шумели сосны, чирикали воробьи и не пришёл в Тихое враг лютый...

-Говори, говори, увещевай меня, но я тёртый: коли решил, так и будет, шиш тебе с маслом, выкуси.— переходил на брань пушкарёвский внутренний голос.

    — И мой Яков пойдёт, коли надо, пойдёт! Родина-то у нас одна! — вещал Евлампий.— Мы эту Родину и холим, и нена­видим, и проклинаем,— но она наша, и хто, как не мы, станем её оберегать.

    — Здравствуй, Евдокия Егорьевна! — приветствовал Пушкарь матушку, стоящую у ворот. (Она не была на митинге, дома дел невпроворот.)

    — Бог в помощь! — отвечала матушка.— Ну сказывайте, чё там было? Тучей стояли у пирса.

    — Война! — што ишшо можно сказать? Это страшная беда! Она прожорлива. Ей нужны люди, штобы глотать, и больше ничаво,— вздыхал Евлампий Игнатьевич.— Ох скоко было народу. Опосля много ли останецца? Ишшо нихто не знает. Но, думаю, скоро слёзы в Байкал по­сыплются градом: сначала расставательные, а за ними и стенательные. Я ужо такое прошёл. В четырнадцатом, в Первой мировой. А калек-то? Колотых, резаных, без глаз, без рук, без ног! Будто для войны человек и создан. Она поиграецца с ними и выплюнет болванкой, никуды не годной.

    — Хватит, Евлампий, хватит! Страсти-то какие рассказываш! —прерывает его матушка Евдокия.— Можа, враг почувс­твует нашу силу и уйдёт в свою Германию?

    — Не за тем он пришёл к нам, штобы вот так просто уйтить: если не остановят, и в Сибирь припрёцца. Не дадим ему испить байкальской водицы, она у нас не только, как слеза, но и святая! — трогательно и торжественно произнёс Евлампий.

В доме Пушкарей полумрак. Фитилёк керосиновой лампы све­тящейся гнилушкой еле выхватывает в полутьме пятнышко на белёном потолке. Разметав смоляные кудри по подушке, всхра­пывает Калистрат. Из-под цветастого, сшитого из разных лоскутков пододеяльника Потапка высунул наружу свой веснушчатый нос и прямые рыжеватые волосы — он полностью укутан в одеяло.

Полуодетой спит Хартынья Власьевна, лишь один Пушкарь не ложится, он что-то делает во дворе, не зажигая лучины, хотя гущина темноты сковывала его движения. Потом осторожно скрипнув дверью, ткнул пальцем в одеяло, где спал Потапка, хлопнул по высунутой из-под одеяла руке Калистрата, членораз­дельно произнёс, когда те открыли глаза:

    — Хватит спать! Пора!

    — Куды пора? Сети сымать? — недоумённо произнесли сыновья.— Вить только заснули.

 

Пора отчаливать. Иначе завтра же поедете в другую сторону — на войну!
 Это их сразу привело в чувство. Что-либо возразить они не могли, да и не имели права, к этому уже были подготовлены.

 

    — А куды поплывём-то? — спрашивали шёпотом, чтобы не разбудить мать.

    — Одевайтесь и выходите во двор, там всё скажу. Скрутите постель, только потише. Свяжите верёвкой. Остальное давно собрано.

Село утонуло в дремоте. Нигде не тявкнет пёс, в окнах нет света. Скоро наступит полночь. Небо в тучах — как заштопано шпагатом. Выскользнули из калитки. В руках тюки, мешки, вёсла. Метрах в тридцати берег, совсем рядом. Пушкарь давно всё продумал, выверил, казалось, даже посчитал количество шагов по песку до примкнутой лодки. Если бы даже кто и заглянул в окно, всё равно не узнал, кто это был. Лишь размытые силуэты людей, колышущиеся в упавшем тумане. Никто не видел, как они бесшумно спускали на воду лодку, как загрузили её разным скарбом, как отплыли. Плотный туман, внутренняя насторожен­ность Байкала способствовали незаметному исчезновению Пуш­карей.

Мыс Долгий. Только тогда Калистрат наконец решился спросить у отца. Тот запретил им разговаривать: в тумане все звуки усиливаются, сказанное слово могло просочиться. Все дви­жения осторожны, беззвучны.

    — Понятно, что плывём в сторону Таланов, но туда скоро за­везут рыбаков ставного невода,— тихонько спросил Калистрат.

    — А мы поплывём дальче. Ты помнишь, што я две недели не был дома? Где я был? — спрашивал Пушкарь.

    — В Бичуре!

    — Не в Бичуре. Я строил для вас зимовье в тайге. Такая глушь, куды ещё нихто не забирался, да и скоро ли попадёт. Метров двести от моря. И рыбу будете ловить, и зверя бить. Сети и ружьё с припасами заготовил. И соль завёз, кое-какие ко­телки. Спичек немного. Будете жить экономно. Керосина всего четыре литра. Больше нет. Пораньче станете ложиться спать, по­позже вставать. Еду добудете сами. Люди и не в таких условиях выживали, а вы будете, как барины. Мясо, рыба, ягоды — вот они, только не ленись. Возле зимовья вскопаете участок земли, засадите картошкой, луком — и заживёте припеваючи. Работы хватит с утра и до вечера. Готовьте дрова, ходите в лес.

    — Мы что, навечно туды? — вставил реплику Потапка.

    — Вечно — не вечно, а война — это не однодневка,—отрезал Пушкарь,— скока продлицца, один Господь знает. Да и куды оно вывезет — неведомо. Я буду навещать, но реедко. Да и то ночью. А вы шибко-то нос на берег не высовывайте, как бы хто не при­метил. Сети ставить по темноте и выбирать- ранёхонько.

Плыли четыре часа, поочередно меняясь на вёслах. Беспре­рывно. Мощно. Гружёная лодка неохотно стремилась вперёд. С берега её можно было принять за бревно. Остались позади бараки Таланов, где в летнее время располагается рыболовецкая бригада. Обогнули мыс Тонкий,— тонкий, что игла.

Дальше пошёл каменистый берег. Огромные валуны, скалы, сюда редко заходили какие-либо суда, а если и заходили, то бросали якорь далеко в море. В эти лабиринты Пушкарь и целил, правя на корме веслом-лопаткой.

    — А вон там, меж двух гор, ваш «дом». И затишек. С Байкала ветра не слишком станут вас беспокоить. И солнышко хорошо греет. И из Молчаново, что по ту сторону гор, нихто не сможет зайти,— успокаивал Пушкарь,— лучче места не сыскать. На­учитесь бондарить, наделаете бочат да лагунов, насолите рыбку и нам с матерью переправите когда-нибудь, зимой можно.

Указав тропинку, по которой лучше взобраться, Пушкарь при­казал вытянуть из кустов другую плоскодонку. Сказал «прощавайте!» и отправился в обратный путь, чтобы все, кто его увидит, поняли, будто ставил сети. Утром рано Хартынья Власьевна чуть было «не испортила всю обедню». Проснулась чуть свет и от полной тишины даже испугалась. Сначала она не обнаружила рядом с собоймужа, подумав, что тот справляется во дворе.Но не услышала в соседней комнате храпа Калистрата. Опять подумала, что отец с сыном ушли снимать сети. Встала, оделась, погремела на кухне чашками, думая, чем бы накормить семью. А едят они хорошо. Молодёжь. Здоровые. Крепкие. Только успевай подавать. Рыба- то есть, а вот с хлебом постоянная нехватка.

-Мой-то,- думала она,- ездил в Бичуру, привёз полмешка муки,— обменял на омулей.
 Берегла. Растягивала. То лепешек, то ола­душек захотят. Как откажешь? К еде выделяла по два ломтика хлеба.

    — А где хлеб-то? Вот здесь лежали две буханки. Куды поде­вались?

Она заметалась по кухне, выбежала во двор. Но «старика» своего не нашла. Вернулась в дом. Уже начало светать. Крикнула:

    — Калистрат! Потап! Где хлеб? Сожрали, чё ли?

Кинулась в комнату сыновей, и всё поняла.

    — Ох, изверг! Да будь ты проклят, старый дурак! Зачем же увёз моих детей? Да лучче бы пушчай как все! Горюшко моё! Горе! Как же теперь я без них?

Упала на доски, которые были набросаны на раму железной кровати, и голосила, голосила, пока до неё не дошло, что уже утро, могут идти люди и войдут, чтобы узнать, по ком так уби­вается Хартынья Власьевна.

Затихла, продолжая всхлипывать. Её трясло. Жизнь пока­залась бессмысленной, пустой. Вспомнила свои молодые годы, как встретила своего чернявого суженого. Влюбилась, родила одного, вылитого — он! Другого, вылитого — она. Какие разные! Какие любимые! Какие свои кровиночки! Но где они? Куды этот ирод завёз их? Когда она их увидит, и увидит ли? И зачем он это сделал?

Билась, металась по пустому дому, подходила к иконам, вставала на колени, просила прощения у Пресвятой Богородицы Казанской. В ответ — тишина, страшная тишина, словно на дне.

«Да какую же мне участь уготовила судьба?..»

И наступало просветление: а может, всё обернётся ещё? А может, этот дурень передумает, и они снова станут людьми, примут на себя людские боли и страдания? Мысли обгоняли одна другую, да надежда-обманщица смеялась, прячясь от её взглядов. Увидя своего мужа одного, без детей, она опять забилась в ис­терике, запричитала.

    — Да будя те, будя! Они там (он не сказал где), как у Христа за пазухой,— останавливал её Пушкарь.

Причитания Хартыньи Власьевны услышали. Осторожно приоткрыла дверь Евдокия Егорьевна.

    — Горе какое, Власьевна? Чё рыдаешь? Ишшо одиннадцатый час поутру, думаю, в эту минуту беда к вам постучалась, чё ли? Можа, помочь нужна?

    — Да нет же,— опередил её Пушкарь.— Проводили сыновей, вот и убивается.

    — Куды проводили?

    — Как куды? На войну!

    — Чё-та не слыхивали. Из Горячекаменного сельсовету нихто таку бумажку не привозил.

    — Так они без бумажки. Вчера съездили в район и сами на­просились. Сёдни поутру и проводили.

    — И Потапку?

    — И Потапа.

    — Он же ишшо не вышел ростом?

    — Как не вышел? Вчера и вышел. Восемнадцать разом отметили — и в дорогу.

    — Ну, храни их, Господи, и благослови! — трижды перекрес­тилась матушка Евдокия и удалилась под шмыганье носом Хартыньи Власьевны.

Допытывались и удивлялись другие. Но братьев не было. Ушли да ушли. Вон уж сколько поуходило. То там вой, то тут. Теперь хоть дорогу до райцентра проложили. Ещё пять лет тому лишь колея для телег была. Просека. Теперь полуторки бегут на Баргузин и Курумкан. Не быстро, но бегут через село.

    — Как же ты, сосед, ничего мне, батюшке, не сказал о своих геройских ребятах?— наступал отец Евлампий.— Я бы благо­словил их на ратный труд, а можа, и на подвиг.
 Какой-то ты скрытный. Где у тя правда начинается, где кончается, вряд ли поймешь? И есть ли она, праведница?..

Пушкаря опять ужалил. Надо было как-то отбиваться.

    — Можа, правда правде и рознь, но правда — она всегда есть правда,— витиевато вывернулся Пушкарь.— Вот так захотелось их проводить, по-тихому. Зачем греметь на всё село?

    — Да пушчай будет по-твоему. Прав человек, не прав,— ре­шать ему самому, а Господь всех рассудит: одного накажет, ежели идёт путем не людским, а другого — возвеличит. Поможет. По­милует, коли оступился и раскаялся прелюдно,— как молитву читал Евлампий.— Вот и у меня на душе камень. Моего Якова тоже призывают. Так я пришёл пригласить тебя с Хартыньей Власьевной сёдня на ужин, хотел и твоих ребят, но они уже где- то шагают.

-Шагают,— подумал Пушкарь,— по мягкой подстилке лесной хвои. Дышут отменным серебряным воздухом!.. Ой, куды это меня понесло?,— очнулся Пушкарь.

    — Благодарствуем! Придём, как же, придём. Но ты нас не осуждай, что на ужин не позвали, ить хлеба у нас зараз нету. Надо о хлебе думать, даже в хлебных краях его мало.

Глава 13

    — Иван Григорьевич! К вам дядя! — кричали третьеклас­сники, вбегая в класс, хотя перемена ещё не окончилась.

    — Ну, дети, пойдите за дверь, дайте мне с учителем поговорить,— сказал офицер, вошедший в класс вместе с директором семилетней школы Алексеем Григорьевичем Волковым.— Присаживайтесь за одну парту, а я на этот стул, к столу.

    — Вы умные и грамотные люди и понимаете, что к вам я не зря. Идёт война, наша доблестная Красная Армия ведёт кро­вопролитные бои на всех фронтах. Силы наши тают, нужна помощь.
Враг боек, да наш народ стоек. Вся страна от мала до велика встала на защиту Родины. Армии нужны не просто му­жественные люди, но и грамотные.
 Сегодня подберите себе замену. Вы, Алексей Григорьевич, назначьте нового ди­ректора школы из числа женщин. Завтра к часу дня ждём вас в военкомате. Неподготовленных на фронт не отправляем, сначала подучитесь немного военному делу, и тогда — на передовую.

Встал, пожал братьям Ивану и Алексею руки, положил на стол призывные по­вестки и так же быстро вышел, как и входил, бросив на ходу:

    — Мне надо ещё в Горячий Камень и далее.

К великой радости учеников, занятия в школе на сегодня были отменены. Директор школы Алексей Григорьевич собрал педсовет, состоящий из одиннадцати учителей.

Все уже всё знали. Вести в селе разлетаются с такой же скоростью, как по округе весенний паводок. Алексей Григорьевич — стройный, красивый, неженатый с тёмным пышным чубом, волнами ниспадающим на лоб, запускал в волосы пальцы и отбрасывал их назад,думал.

Пояснив обстановку в стране, сообщил, что они с братом завтра отправляются на фронт. Его девушка, учитель географии Агриппина, не стеснялась слёз. Они  непроизвольно текли из глаз. Страдала и вздыхала по нему и другая — учитель начальных классов Зоя, но эта любовь была безответная. Она вздрогнула, когда Алексей Григорьевич произнёс:

    — Директорские дела я сейчас же передам Зое Ивановне.

Её прожгло.

    — Как?

    — Так, Зоя Ивановна, вы достойно продолжите моё дело, и я вполне уверен, что станете хорошим руководителем. В вас сидит настоящий учитель, а управлять коллективом научитесь, хотя будет нелегко при нехватке кадров. Кстати, возьмёте и мой класс. Учебный год только начался, всё стабилизируется. Главное — заранее заготовить к зиме дрова, наш завхоз Пер- фирий Быков тоже призван на фронт,придется просить женщин,ну и подростков.Как-нибудь выкручивайтесь,знаю,что нелегко придется,Но кому сейчас легко? Лишь бы сохранить страну и сберечь наших детей...

Братья шли домой, ни о чём не разговаривая, каждого из них переполняли раздумья. В голову лезли не совсем приятные мысли.

    — Вы в армию уходите, Алексей Григорьевич? —встретила у ворот своего учителя кучка ребятишек.

    — Не волнуйтесь, мои дорогие,— он обнял их всех разом,— я вернусь к вам. Ждите, обязательно вернусь. Мы ещё и в поход сходим, и по ягоды, и на лодке поплывём по Байкалу далеко- далеко. А пока — бегите домой и готовьтесь к занятиям. Вести уроки у вас теперь будет Зоя Ивановна, очень хороший учитель. Любите её и дружите с ней, а я пойду защищать вас от врагов.

    — Ой, мои сыночки!..— запричитала Елизавета Евстафьевна.— Куда ж вы идёте?

    — Ну-ка, мать! — цыкнул на неё Григорий Назарович,—ты что это устраиваешь здесь не проводы, а поминки. Гордись своими сыновьями! Выучились они и так же грамотно будут бить врага. За вас, сыны, я выпью, чтоб немчура узнала силу сибиряков!

    — Ну-ка, Агриппинушка, подними дух наших бойцов, спой-ка.

    — Давай, Илья, разверни меха своей трёхрядки!

Гусляков Илья сам много знает частушек, но для Агриппины

заиграл отдельно.

Сияющая, как блики на воде, русоволосая девушка, сидевшая рядом с уходящим на фронт женихом, выпорхнула из-за стола, сорвав с шеи шифоновую косынку, взмахнула ею:

Мы в соседях жили дружно
Из окна в окошечко.
 Полюбили одного,
 Поссорились немножечко.

Алексей понял намёк.

Поняла, но смолчала Зоя.

Нам не надо чики-брики,
 На высоких каблуках.
 Лишь бы личико родное,
 Ничего, что в ичигах.

А потом вдруг сменила весёлость.

Ох, сердце болит.
 И под сердцем болит.
 Ты оставь на память карточку,
 Чтоб с нею говорить.

 Ой, миленький мой,
 Светик огуречный,
 Полюбила я тебя,
 Ты недолговечный...

— Опять куды-то поёшь не так,— урезонила её Елизавета Ев-
стафьевна.

Агриппина упала рядом с Алексеем, он прижал её к себе и шепнул: «Знаю, что будешь ждать».

Григорий Назарович затянул, а другие дружно и разом под­хватили:

Так пусть же Красная
 Вздымает властно
 Клинок мозолистой руко
 И все должны мы
 Несокрушимо
 Идти в последний
Смертный бой.

...На войну уходили всё новые и новые тихоняне. Село заметно редело. К весне не осталось ни одного дома, откуда кто-то да не был бы призван. Братья Волковы ушли все пятеро. За Иваном и Алексеем пошли ещё трое: Владимир, Иннокентий, Конс­тантин. Из других семей — двое, а то и трое. В Тихий шли сол­датские «треугольники» 13, которых ждали долго и вчитывались в каждое слово.

Письма целовали и хранили как величайшую ценность. А с фронта шли такие приятные вести: «У меня всё хорошо!.. Бьём врага!.. Попал в госпиталь, но быстро иду на поправку». Письма читали всем селом.

    — Брешут, брешут,— говорил Григорий Назарович,— на войне «хорошо» не бывает, там всё плохо, только чтобы родители или жена шибко не страдали, так и пишут. Нам надо их подде­рживать, а они все о нас пекутся.

В мае месяце неожиданно приехал раненный в левую руку и в грудь учитель Иван Григорьевич Волков.

В Новосибирске он окончил лётную школу и летал на за­дания. В воздушном бою был ранен, сумев посадить самолёт на своей территории. За это наградили орденом.В дом сбежались не только соседи, чтобы получить сведения от непосредственного воевавшего, но и прискакали ребятишки, уже повзрослевшие, однако не забывшие своего любимого учителя. Каждому он сумел привезти по конфетке, чем ещё больше удивил и порадовал местную детвору.

    — Когда вы придёте к нам? — спрашивали ученики.

    — Да погодите же, видите — ранен,— прогоняла детей Ели­завета Евстафьевна.— Пушчай выздоравливает, не видите, что и рука не работает, и в груди пуля. Ничего не понимают. Надо и откормить и вылечить. Но, слава Богу, живой, вон отцу Евлампию похоронка пришла на сына Якова, убили такого парня!..
Галдят: в школу, в школу! Год-то кончается, а к сентябрю видно будет.

К Пушкарям несколько раз приезжали то военком, то мили­ционер, спрашивали о Калистрате и Потапе.

    — Да где ж? На фронте,— отбивался Пушкарь,— самочинно так и уехали в район.

    — Не было их у нас.

    — А я почём знаю? Можа, далее поехали в город, а там в то­варняке прямиком на хронт.

    — Что-то, отец, ты крутишь! И хочется верить, но почему их след нигде не обнаруживается? Не могли же они сквозь землю провалиться?

Милиция искала во дворе. Нигде ничего. И уезжала ни с чем.

Пухерия Марковна «подкатывала» к Пушкарям издали, по мыслительной паутинке:

    — Вот, Хартынья Власьевна, получила весточку от Максима, наградили медалью «За отвагу», не здря я его палкой стегала за проступки, вот и вышел человек. Командир пишет, што совершил «героический подвиг», добыл какого-то «языка».

    — Это что ж такое деицца, уже за языки дают ордена?

    — «Язык», он пишет,— это немец, поймал очень важного. Какого-то охвицера.

    — Твой не промах уворовать и на войне,— решила съязвить, прикинувшись дурочкой, Хартынья, чем обидела Марковну.

    — Ну ты и скажешь. Война — это не воровство, это сущий грабёж и убивства! — парировала Марковна.

    — Да твои-то што прислали тебе? Бумажку каку? — под­крадывалась ближе к цели Пухерия Марковна.

    — Прислали! А как жить, прислали!

    — Ты стала такой же, как и твой Пушкарь: что ни слово, то пустое, будто воздух.

    — Хочь и наша, из семейских, но ты, Пухерия Марковна, так и метишь укусить, так и ковыряешь не в своем дому. Мы сами все в беспокойствиях, куды ж запропастились наши детишки?

    — Прямо бы так и говорила, что ничё не знашь о сыновьях. А то «прислали»! Почтальонша Параскева обо всех расскажет. Кому письмецо, да ещё с фотографией, а кому и (она не хотела это говорить, да у таких, как Марковна, что на уме, то и на языке). И — похоронка. Вот она, война. Такого парня убили. Ты, Хартынья Власьевна, слышала? Якова-то, сына нашего ба­тюшки Евлампия, убили?

    — Да как же не слыхала!.. Евдокия Егорьевна вся почернела, осунулась. Из святого угла силком с колен поднимают. Так и горят поминальные свечи. А Евлампий Игнатьевич лежит, не подымается, отказывается от еды. Даже воду не пьёт. Плох.

Тем временем отец Евлампий пригласил весь свой «клан» ста­рообрядцев на утро следующего дня.

    — Братья и сёстры! — обратился он ко всем сидящим вдоль стен на лавках.— Скоро я отойду. Подкосил меня Яков. Таперь какая мне жисть, вон и Евдокия вся извелась. Господь решил взять меня к себе, а вам надо ещё жить и бороться за жисть, про­должая наше дело.

Он остановился, говорил медленно, но членораздельно.

    — Святым отцом благословляю Петра Игнатьевича Лука­шенко. В наших делах он сведущ. А ты, Арсений Прокопьевич, будешь ему опорой. Облачи отца Петра, и пушчай он таперь носит этот сан.

Арсений Прокопьевич взял со стула облачение отца Евлампия и одел на Петра.

    — Ну вот и славно. Встань на колени пред образами и прочти молитву,— наставлял Евлампий Игнатьевич.

    — Таперь кажный из вас подойдите к батюшке Петру и при­ложитесь к его руке.

    — Благословляю!

Евлампий Игнатьевич с трудом приподнял восковую руку, ис­полосованную жилистыми веточками, троекратно перекрестил отца Петра. Попросил всех удалиться, кроме настоятеля.

    — Теперь всё убранство должно переехать в твой дом,— давал указания Евлампий Игнатьевич,— наши прадеды святые книги, иконы и хоругви сумели принести сюда за тысячи километров, береги их. Строго соблюдай посты и не пропускай богослужений в благословенные откровения — Двунадесятые праздничные дни.

Он опять надолго замолчал.

    — Сёдня на вечерней заре придёшь меня соборовать.

Отец Пётр хотел было возразить, но Евлампий Игнатьевич поднятием руки остановил его.

    — Готовься к отпеванию. Я уже не жилец. Чувствую, что по­кидают меня силы.

Вечером отец Пётр соборовал отца Евлампия. Евдокия Егорьевна не отходила от Евлампия Игнатьевича. Гладила его волосы, руки, поправляла подушку, предлагала хоть что-либо съесть, но всякий раз получала отказ:

    — Отойди, мать, дай спокойно умереть, не досаждай. Сделай что-нибудь во дворе: напои телёнка, достань из подвала кар­тошки, свари ухи, можа, я и поем.

Это он говорил только для того, чтобы отвлечь её, чтобы она не видела его мучений ухода в мир иной.

    — Иди, иди, мать, дай я отдохну.

Евдонья Егорьевна ходила по двору не более получаса. Когда хотела лезть за картошкой в подвал, вошла в дом. Увидела сложенные на груди мужа руки, осунувшееся жёлтого цвета лицо с обострившимися скулами.

Евлампий Игнатьевич весь вытянулся, будто на параде, лежал спокойно, словно ангел. Настрадавшаяся за несколько дней Евдокия Егорьевна села рядом с мужем, прикоснулась к его пышной бороде и разрыдалась во всю глубину своей скорби и пе­реполнивших её грудь чувственных излияний.

Соседи услышали крики, успокоили Евдокию Егорьевну, увели её от тела, сообщили отцу Петру.

Четверо стариков-староверов (молодых, шестнадцатилетних, было только двое) скатили с лежаков толстое бревно-сутунок, вкатили во двор и приступили к делу. Мелом обрисовали размер по длине и ширине, предварительно обмерив Евлампия Игнать­евича, взяли в руки стамески, долота и начали с разных концов бревна вгрызаться в дерево.

К утру всё было готово. Отец Пётр читал, не смыкая глаз, почти без перерыва до четырех часов утра, останавливаясь только воды глотнуть.

С первой рассветной полоской зари тело отца Елампия в обла­чении уложили в долблёную домовину, дали Евдокии Егорьевне и присутствующим проститься. Здесь же, во дворе, покрыли верх гроба старинной атласной шалью с длинными кистями. Восемь человек приподняли тяжёлую и не совсем удобную домовину. Отец Пётр с кадилом встал впереди траурной процессии. Женщины нежными тонкими голосами запели, и все быстрым шагом двинулись по тихой только что просыпающейся улице села к погосту, находящемуся меж сосен на высоком песчаном яру.

На двух четырёхметровых холщовых полотенцах опустили гроб ногами на восток в только что выкопанную яму под продол­жающееся пение, засыпали землёй. У ног усопшего, почти на крышку, поставили лиственничный крест внушительных раз­меров, даже не ошкуренный у основания. Сверху могилу устлали пихтовыми ветками и с первым выглянувшим из-за тёмных горных вершин солнцем пошли поминать умершего.

Через год отец Пётр на собранные средства привезёт из Читы чёрную мраморную плиту. Какими судьбами ему это удалось найти в тяжёлое военное время, каких трудов ему это стоило,— узнать было невозможно.

И не только он, но и староверы других селений, раз­бросанных по территории республики, хорошо знали и по­читали отца Евлампия и желали увековечить его имя. На чёрном граните теперь красовались слова, выбитые в камне:"Под сей каменной плитой покоится раб Божий святой отецъ Евлампий..."



Далее шёл длинный текст на старославянском языке из Со­борного послания Святого апостола Иакова.
Глава 14

Хартынья Власьевна проснулась от того, что услышала непо­нятный шум. За окном свистел ветер, ударяя в закрытые ставни хлопьями снега. Но это не ветер и не снег. Опять скребётся.

    — Слышь, старый,— ткнула она в бок мужа,— хто-то скребёт в дверь. Собака, чё ли, отвязалась?

Она вскочила, прыгнула в юбку, набросила тёплый клетчатый платок, выбежала в сени.

    — Хто тама?

    — Это я.

    — Хто ты?

    — Мам, не узнаёшь, чё ли?

    — Калистра-а-т!!!

В отворённую дверь вместе с белым снежным вихрем вва­лилось бородатое существо. Мать повисла на плечах сына.

    — Пойдём, пойдём в дом. Я озяб,— промолвил он, закрывая дверь на щеколду.— В пути жарко, а как остановисся, так начи­наешь охолоняться.

Старый Пушкарь не удивился появлению сына:

    — Сердце моё чуяло, что явисся.

Летом он добирался до детей и видел, как оба обросли. У одного чёрная кучерявая и густая борода. У другого — жи­денькая светлая. Мать же увидела сына первый раз за два года.

    — Какой-то ты чужой бытто,— припав к его плечу, пригова­ривала Хартынья.

    — Мать, готовь щи: сын, поди, голоден.

    — А как же, шёл по Байкалу то на лыжах, то пешим кряду часов десять. Пока было светло, уже перед Тихим, забился в торосы, поел вяленой рыбы. Хлеб-то у вас есть?

    — Да есть немножко. Трудно с энтим.

    — Хлеба хочу! Всё надоело. И рыба, и ягоды, и мясо. Полгода не ел хлеба, забыл даже его вкус.

Он запихивал в рот один кусок за другим. И ничего ему больше не надо было.

Ел и не спрашивал, есть ли хлеб у родителей.

    — А чё ж Потапка-то не пошёл? — спрашивала мать.

    — Куды, говорит, на смерть идти в такую непогодину? Мороз за двадцать да ветер. Отсиживается в тепле,— еле пережёвывая, рассказывал Калистрат.

    — А мне всё едино. По рыхлому снегу в метр высотой много не находишься. Вот подвалили лося ещё осенью, сделали камусовые 14 лыжи, на них и ходим. Ставили петли. Хорошо идёт заяц. Попадает и лисица. Принёс вам пять выделанных шкурок.

    — Ну это хорошо, хучь какая, но помочь,— одобрил Пуш­карь.— Значит, дело есть.

    — Сказывайте, как у вас-то здесь? О нас не спрашивают? Война кончилась?

Пушкарь подробно и обстоятельно рассказал обо всём и о том, что Яков погиб, как это сильно повлияло на отца Евлампия и что того ещё осенью схоронили.

    — Ну дела, ну и жизня крутая, что телега на повороте. Глядишь, зачепил за пень, и отлетело колесо,— удивлялся Ка- листрат то одному, то другому.

А мать изучала сына, не могла на него наглядеться. Как воз­мужал!.. Две морщины разрезали обе щёки справа и слева, но их скрывали бакенбарды, да и на лбу пролегла одна.

    — А Потапка-то, мой маленький, как он там? Чем занят? А не болеет ли? Не повредил ли себя чем-нибудь? Часто ли моетесь?

    — К зимовью мы пристроили баньку. С берега натаскали камней, выложили печь. Топим по-чёрному. Моемся кажную субботу,— отвечал на все вопросы Калистрат.— Здоров Потапка, здоров, чё ему сделаецца? Отъелся, щёки из-за ушей выгля­дывают. Прибавил килограммов пять, а то и более. Сидит в тепле и двигаться никуда не желает. Хотя очень скучает по тебе, мама, по друзьям.

    — Чё друзья,— вздыхает Хартынья Власьевна,— всех загребла война. Одни — герои, другие — безвестные, а от других — бумажка «погиб смертью храбрых» или «пропал без вести». Хорошо, что вы у меня живы-здоровы, но всё одно: уйдёшь завтра — бытто «без вести»...

    — Чё это ты, Хартынья, ерунду мелешь! — шикнул на неё Пушкарь.— Моли Господа Бога, что можешь дитя видеть, другие никогда уже не увидют. Вон Рупышев и Попов будто и не были, и не жили здесь. Где? Нихто таперича и не узнат, даже и мо­гилки нет. Покричали матери, попричитали, а жить-то далее надо. Лишь на фотокарточку глядят, какие были красивые. Да и Яков.

    — А молитвы-то справляете? Поститесь? — допытывалась мать до всяких тонкостей жизни сыновей.— Возьми Псалтирь. Книжица небольшая, мелким шрифтом. Зато всё нужное там есть.

    — Пост у нас, считай, часто, когда мясо не едим,— решил по­шутить Калистрат.

    — Уж нет! Пост должон быть постом! Не дури! Не нарушай наших традиций, даденных предками! — упрекнула мать.— Не нарушай!

Сквозь щели ставен начал сочиться свет. Метель по-прежнему исполняла дикий танец, валил снег, словно его сыпали из ведра в густую круговерть. Байкал молчал, принимая на свои плечи тонны снежной массы, которые тут же подхватывал ветер со льда и уносил к торосам, к сокуям 15, в тайгу.

    — А когда же думашь назать? — спросил Пушкарь.— Здеся табе оставаться никак нельзя. Вдруг хто зайдёт и почует, что ты здесь. У местных чуткое обоняние, по запаху могут определить, и нас тогда — за решётку.

    — Чё ж ты гонишь сына,— упрекнула мать.— Дай мне нагля­деться на него, когда ишшо его увижу. На войне пули за всеми гонюцца. И в тайге тоже всяко может быть.

    — Всяко, всяко,— перебил её Пушкарь.— Вишь какой! Чё с ими приключицца? Живут себе. И огородик справили в две сотки. Два мешка картошки накопали, два лагуна рыбы на­солили. Мяса — какого хошь: лосятина, зайчатина, медвежатина. Ягод всяких.

    — Сахару нет, ягода- одна кислятина,— втиснул словечко Калистрат.

    — Ишь чаво захотел! Им ишшо сладостев подавай, губы станут пухлыми. Мы и сами его не видим.

    — Вечером по-тёмному и выйдешь,— наставлял Пушкарь.— Пушчай непогодина бушует, лучче некуда, редко хто выйдет на улицу. Не увидют. Хлеба нету. Жалко, что ни кусочка не оставил Потапке, всё поел. Мать бы сходила, заняла, так не под что, до весны надо перебиватца, а коли дорогу накатают, так в Итанцу поеду, там обменяю на омуля, хотя бы полмешка, да вам как- нибудь передам — мукой аль печёным. Мать справит.

    — Ну, с Богом! — сказал Пушкарь, когда синие сумерки облили окрестности, как чернила.— Дать нечего, пойдёшь на­легке, как пришёл. Сами, вишь, перебиваемся.

    — Потапушку за меня поцалуй,— шептала мать и сунула за пазуху, в шубный карман, завёрнутые в тряпочку три ку­сочка сахару.

Выйдя из ворот и оглядевшись по сторонам, Калистрат рас­творился в бело-синих завитушках снежной бури, так и не укро­тившейся за день.
Глава 15

Третий год войны. Григорий Назарович Волков получил по­хоронное извещение о гибели сына летчика Константина, а в это же время вызвали в военкомат его сына Ивана. Учитель начальных классов после ранения в первые дни войны пришёл в школу через три месяца после излечения, чему был рад не столько сам, сколько класс. Зоя Ивановна, директор школы, с порога заявила:

    — Иван Григорьевич! Примите руководство школой, с районным отделом образования я согласовала.

    — Что вы, Зоя Ивановна, какой из меня директор. В груди пуля сидит, а левая рука — как плеть, пальцами стал еле двигать. Ещё и ноги не совсем держат. Слабоват пока, уж потерпите. Знаю, что вам здесь без мужиков несладко. И так я взвалил на себя, по вашей просьбе, тяжелую ношу. Надо на доске писать да рисовать. Детей немного, двенадцать первоклашек, каждому напиши образец закорючек да букв по двенадцать раз. Проверь их тетради, подготовься к урокам, и всё это одной правой рукой.
-Не спешите,— тактично убеждал Иван Григорьевич директора школы.— Чуть приду в себя! Мама хлопочет обо мне лучше всякого врача. И перевязки делает, и какие-то мази. А более всего помогает воздух, хорошая еда. Даже хлеб есть каждый день. Сама не кушает, чтобы только мне досталось.

Как только окреп Иван Григорьевич к концу учебного года — тут снова повестка: «Явиться в военкомат».

    — Ох, сыночек,— стонала Елизавета Евстафьевна,— заберут тебя, заберут!.. Левая рука не совсем слушается, но пальцы ра­ботают и кашлять перестал. Медвежий жир затянул рану не только снаружи, но и изнутри. Не хочу я тебя никуды отпускать. Где-то Костенька мой лежит. Ни могилки, ни креста. Неужто на съедение воронам? Ох, чует моё сердце неладное. Один лётчик со­колом отлетался, и ты рвёсся.

    — Да что ты, мама. Я же не на земле буду воевать,—отшучи­вался Иван,— а в небе. Нас там мало, не то что на земле тысячи людей идут на другие тысячи. Я сначала высмотрю, где враг, потом бац ему одну бомбочку--,другую, и успокою его. Нет, лучше сказать упокою...

    — Всё-то, Ванюшка, у тебя шуточки, не можешь ты без них.

    — А без них, мама, какая была бы жизнь грустная, одни постные лица. Посмотри на солнышко — оно улыбается. И ты улыбнись. И жизнь станет намного проще, интереснее, да и на душе легче.

Как и предполагал Иван Григорьевич, комиссия признала его «вполне здоровым» и «годным к военной службе в боевых условиях». Сначала Чита, где формировался полк, потом подго­товка в Новосибирске — и в бой. Как и в первом бою, в последнем сражении получил тяжёлые ранения, но посадил самолёт и по­терял сознание.

Его, изрешечённого пулями, доставят самолётом в новоси­бирский военный госпиталь, откуда ещё пришлёт матери вес­точку.

Здравствуйте, мои родные! Григорий Назарович и Елизавета Евстафьевна!
(Иван часто обращался к отцу и матери по имени и отчеству, как бы полушутя.)

Вот я снова на кровати, отдыхаю опять. Полтора года отдыхал дома, теперь здесь, в Новосибирске, в госпитале. Вы не пу­гайтесь, раны небольшие, заживут быстро. Был бы дома, помог бы медвежий жир, здесь нас много и жира нет. Шьют, режут, порют (шучу!) — лечат хорошо! Врачи добрые.

(Строчки поползли куда-то в сторону.)

Как отлежусь, так приеду к вам. Бьём врага. Слышали, как им дали под Сталинградом?! Гоним отовсюду. А ты, мама, го­ворила, что немец может дойти до Байкала. Он и в Волге-то чуть не захлебнулся.
 Ладно о войне.

(Почерк еле понятен.)

Как там мои второклашки? Я их очень люблю. Хотелось бы увидеть через десять-двадцать лет. Всё-таки Сибирь (опять слова поплыли по волнам) растит настоящих мужественных людей, Родина может гордиться такими, как наш Костя, Володя, Алексей, Иннокентий. Устал. Позже опишу под­робнее.

Всегда ваш Иван Григорьевич...

Сколько дворов оббежала с этим письмом Елизавета Евстафьевна, показывая его, перечитывая!.. Люди, хорошо знающие любимого учителя, отзывались о нём с любовью, благодарили Елизавету Евстафьевну, уверяли, что такой человек обязательно поправится, женится на местной или «культурную» привезёт после войны, будет учить ребятишек и построит новую школу. Он или его брат Алексей Григорьевич, который так же, как и Иван Григорьевич, лежит в госпитале. И тоже пишет. Награждён ор­деном Красной Звезды.

Гордится Елизавета Евстафьевна, а сердце не на месте. — Не сыновья у тебя, Евстафьевна, а герои! — говорят люди. Идёт мать домой гордая. В душе и счастье и грусть. Счастье от того, что люди ценят и уважают её сыновей. Тревога и грусть от

того, что Констиньки нет и не будет, да и Ванюша написал какое- то непонятное письмо, будто прощается.

-Господи! — думала мать.— Хоть бы Ванечку моего сберёг!.. Он-то ещё не женат. Красивый. Образованный. Сколько девок-то заглядывалось на него, а ему- одна учёба в голове.

Через восемь дней после получения письма пришло похо­ронное извещение:

«Ваш сын, Волков Иван Григорьевич, геройски сражался с врагом. Выполняя боевое задание, в воздушном бою получил ранения, не совместимые с жизнью. Умер от ран в новосибирском военном госпитале, похоронен на военном кладбище». Дата и подпись.

Письмо, пришедшее от сына Володи вместе с Ваниной похо­ронкой, отец, Григорий Назарович, не стал зачитывать своей Елизавете, убитой горем из-за смерти Ивана, их дорогого сына. Он тайком уходил в сарай, запирался там и в который раз пере­читывал письмо, удивляясь: где Володя мог раздобыть два листа бумаги и найти столько времени, чтобы по порядку изложить о событии, потрясшем его? Он берёг Елизавету Евстафьевну: что бы стало с нею, если ещё узнала бы и о гибели своего родного брата Степана:

"Дорогие, родные мои, отец и мать!

Сообщаю вам безрадостную весть, но хочу описать всё по по­рядку, так как прошло уже три дня. Свою Родину мы уже очистили от фрицев, теперь осво­бождаем Европу.

В составе бригады 2-го Белорусского фронта ведём боевые действия на территории Польши, освобождаем селения и города, сжимаем кольцо на горле фашизма. Сейчас ведём тяжёлые бои за большой польский город Познань. Приходят новые пополнения. Это необходимая поддержка на подступах к городу, где враг ведёт жестокую схватку с нами. Мы окопались и ведём беспощадный бой, а на нас сыплется град пуль и артиллерийские снаряды. Мои товарищи гибнут и справа, и слева. Ранило и меня, но немного. Командир даёт приказ оставить позиции и отойти к лесу, где можно укрыться и рассредоточиться. Отстреливаясь, уходим, другие при­крывают наш отход, а враг ещё более озверел. В трёх метрах от меня падает старший лейтенант, истекает кровью. Я подбегаю к нему и перевязываю голову. Он открывает глаза и говорит: «Племянничек, откуда тебя Господь послал мне?» Я смотрю на него и глазам своим не верю: это дядя Степан, мамин брат. Обнял его, а пули свистят. Потащил за бугорок, но не успел. Пуля немецкого снайпера прошила его вблизи сердца, и он сразу же умер. Я не бросил его, дотащил до большого дерева, где была воронка от снаряда. Выровнял края, застелил дно могилы содранной с дерева корой, вынул семейную фото­графию из кармана, накрыл шинелью и засыпал землёй. Потом на дереве вырезал: «Пушкарёв С. И. с Байкала. 1910-1945». Вот так я встретился и простился со своим родным дядей. Больно мне это писать, но вы должны знать, что я его не бросил. Не плачьте. Берегите себя! Мы бьём фрицев и добьём. Час нашей Победы близок. 19 февраля 1945 г. Владимир".
Глава 16

    — Товарищи профессора, доценты, научные работ­ники! — обратился с речью к собравшимся ректор сибирского научно-исследовательского института геологии и геофизики Граков.— Наша доблестная Красная Армия громит врага на всех направлениях и вышла за рубежи нашей Родины. Народы Европы с надеждой ждут часа своего освобождения. Однако сегодня мы будем говорить о другом. Я не могу перед вами раскрывать директиву закрытого письма нашей партии, но скажу, что война заканчивается. Да только наш враг — не только фашизм. Недруги­ есть и за океаном. Советская власть им как кость в горле, враги не раз ещё будут покушаться на нас.

Он говорил долго и пространно. Было ясно одно: американцы ведут разработку нового, доселе невиданного оружия, а советское правительство предпринимает адекватные меры.

    — Для разработки нашего нового современного, не менее мощного оружия необходимо сырьё,— продолжал Граков,— для этого мы создаём несколько групп и направляем в различные регионы на поиск необходимых минералов. Каждая группа по­лучит конкретное задание и отдельный инструктаж. Это совер­шенно секретно. Никто из вас не должен знать, кто, где и как будет работать. В каждой группе 2-3 человека за неимением других людей. Все наши опытные молодые силы на фронте, по­этому пойдут те, кто не призван.

После собрания ректор вызывал поочередно то одних, то других, давая указания и определяя маршруты.

Дмитрий Валерьевич Бедросов, пятидесятивосьмилетний старичок, сухонький, заметно облысевший, с клиновидной бо­родкой, вошёл в кабинет ректора. На столе заметил карту Сибири. Дмитрий Валерьевич не мог не увидеть всем известный изгиб Байкала, горные массивы, окружающие огромную чашу озера, а в разных местах вокруг него — три красных кружочка.

Граков пригласил Бедросова присесть:

    — Вы, Дмитрий Валерьевич, назначаетесь руководителем группы по изучению горных пород центральной части Байкала. Искать будете залежи урановых руд. Этот район (он ткнул пальцем в кружок южной части Хамар Дабана) совершенно не изучен, не исключено, что здесь для нас и для вас немало тайн, много ещё не открытого. Знаю, что вы лет тридцать не ходили по горам. Что ж, вспомните, походите, подышите замечательным воздухом. Для здоровья
 это необходимо. На сборы — трое суток. На изыскания — два месяца. Кого возьмете в напарники? Мужчин у нас нет, только девушки. Им когда-то надо проходить практику. Это и будет им зачётной сессией. Вот район поисковых работ. Не сам берег Байкала, а 500-1000 метров от прибрежной линии и до пяти-семи километров в глубину. Маршрут указан. Конечная точка — село Тихое, оттуда доберётесь по Баргузинскому тракту до Улан-Удэ и вернётесь назад в начале октября. Другие группы — чуть позже, у них маршруты подлиннее.

Студентка третьего курса Марина Соколова, которую взял в экспедицию Дмитрий Валерьевич, была способной, пытливой и физически подготовленной. Вместе они обсудили все детали, распределили обязанности, расписали, кто что берёт с собой.

    — Продуктов много не надо,— наставлял Дмитрий Валерьевич,— начало августа. Ягоды, грибы у нас будут, ружьё есть, подстрелим дичь, в реках поймаем рыбы, удочки я взял. Ты, Марина, учти, что наши вещмешки станут утяжеляться об­разцами горных пород. Палатка, консервы, инструментарий — это основное. У тебя груз — 15 килограммов, у меня — 30. Не забудь постельные принадлежности. Самое необходимое.

Поисковая группа доехала на поезде до станции Татаурово, на пароме переправилась через реку Селенгу и углубилась в лес.

    — Какая тишина! Какой покой! А сосны! — всё удивляло Марину, которая всю жизнь прожила в городе и никогда не видела такого могучего чуда, как сибирская тайга.

Они шли к Байкалу, поднимаясь и спускаясь с одной вершины на другую, которым, казалось, не было конца.

Шли долго, а прошли не так много. От силы километров десять. Более всего изнуряли подъёмы. Удивлялись, как много залежей слюды, которая отливала на солнце радужными красками — от тёмных тонов до белесых. На ночлег выбрали поляну у вершины горы: сюда не всякий зверь доберётся. Позавтракали, сложили снаряжение в рюкзаки, и снова в путь. Марина натерла ноги, пришлось ботинки сменить на кеды, в которых легче идти, зато под подошвой чувствуется любой выступающий предмет: камень ли, палка.

Через пять дней дохнуло Байкалом, однако самого озера ещё не видно, его прикрывала гряда гор. Вышли к какой-то не­большой, но быстрой речушке. Марина развела костёр и стала готовить обед.

    — А я, Мариночка, проверю, есть ли здесь рыба,—сказал Дмитрий Валерьевич,— на карте речка даже не помечена.

На крючок он нанизал пойманную бабочку и не успел за­кинуть, как наживка моментально исчезла в чёрной стремнине. Потянул. На траву шлёпнулся крупный хариус. Дмитрий Ва­лерьевич начал с сачком гоняться за насекомыми среди при­брежных зарослей травы. Быстро и достаточно много наловил.

Рыбина одна за другой вылетали из воды. Много ловить не стал.

    — Марина! Ничего не готовь. Оставь консервы. Уху будем есть! — крикнул он своей напарнице.

Обед получился отменный, не запланированный.

От речки шёл калтус. Невысокие берёзки чередовались с по­лянами голубики. Её было очень много. И хотя они плотно поели, но полакомились вкусными сочными ягодами, выбирая кусты, на которых были крупные, с тёмно-голубым отливом, будто при­сыпанные сахарной пудрой.

    — Ой, что это? — Марина остановилась у свежесодранной ва­лежины.

    — А это,— со вздохом произнёс Дмитрий Валерьевич,— это медведь. Не только мы любим голубику, осеннее время — время медвежьих забот о зиме. Сейчас он на ягодах и орехах наедает жирок. Видишь, тропа, по ней идти нельзя, свернём левее, обойдём «друзей». Да он, верно, не один. Тропа широкая. Сколько ж косолапые потоптали кустов! — Дмитрий Валерьевич давал Марине уроки таёжных навыков.

Метрах в тридцати услышали рык.

    — Пойдём скорее, Марина, уходим! Нам такая встреча не нужна! — командовал Дмитрий Валерьевич, на всякий случай за­ряжая ружьё.— Медведь не тронет, если мы его не побеспокоим.

Прошли метров пятьдесят, как раздался страшный оглу­шительный рёв. Два медвежонка с писком побежали в разные стороны, а из ближних кустов появилась огромная медведица и в два прыжка оказалась возле Дмитрия Валерьевича, подмяв его под себя. Он не успел даже сбросить с плеча ружьё. Отпрыгнуть в сторону или просто убежать он никак не мог: мешал тяжёлый рюкзак.

Марина, шедшая за ним шагах в десяти, в оцепенении не могла двинуться с места, вдруг поймала сдавленный крик: «Беги, Марина! Скорее беги-и!»
Она только тогда поняла, что и её жизнь на во­лоске. Отпрянула от ужасающего зрелища. Медведь рвал одежду, тело руководителя, которое уже обмякло и не реагировало ни на что. Она по­бежала по загривку косогора.
 Медведица не преследовала. Ветки били по лицу, колючки сосен царапали.
Ей казалось, что бежала, а ноги не слушались. Она скорее совершала механические дви­жения, нежели осознанное стремление вперёд.
 Полоса калтуса закончилась. Пошла шагом, бежать уже не могла. Впереди синела вершина огромной горы. Сколько она шла, не помнила. Сил идти дальше не было. Осталась одна-одинёшенька. Поднялась метров десять по горе, между сосен выровняла площадку и стала гото­виться к ночи. Спускалась вниз, ломала ветки, устилала пол, ого­раживала ночлег ветками, думая, что так её медведь не тронет.

И когда ночь чёрным пологом скрыла и сосны, и гору, Марина поняла, что надо хоть что-то поесть, силы ей ещё очень нужны. На ощупь достала сухарь, погрызла. Голод приутих. Долго при­слушивалась к лесным шорохам и незаметно перестала всё видеть и слышать.
Глава 17

    — Эй, куды Пушкарь-то с нами собрался? —спросила Надька Родовикова бригадира закидного невода Наталью Мака­ровну. Надька теперь работала под её началом так же поварихой.

    — Говорит, что на солонцы, поохотиться хочет в Та­ланах, там лоси аж на берег выходят. А хто на них будет охотиться? — отвечала Макаровна.— Я однажды с бабами на медведя ходила, так он от моего выстрела так драпанул, что через пять метров об дерево грохнулся замертво. Думала, попала в него картечью. Когда начали разделывать, не нашли ни одной картечины, вскрыли внутренности — сердце порвано. От разрыву сердца,— значит, сильно испужался.

    — А что, бывает! Помню, девчонкой была,— поведала свою историю Надька,— точно такой, какая сейчас моя Валюшка. Пошли гурьбой по ягоды. Входим на голубичник, наклонились, увлеклись сбором, каждый хочет больше набрать, чтобы сказали: вот, мол, золотые работящие руки! С нами пошёл дед Герасимыч, ему под семьдесят. Зимой и летом ходил в шубе. Я иду, иду, никого не вижу, а ягоды — море. Хватаю обоими руками, по при­горшне бросаю в горбовик, горбовик спереди себя ставлю, потом его переставляю, а Герасимыч без дела уже сидит. И как успел?.. Меня зло взяло, как пну его да крикну: «Чё ты расселся?» Потом слышу: кто-то рявкнул и здесь же упал на мой горбовик.

Я подняла глаза, а это бурый медведь. Я — кричать. И де­вчонки, и взрослые сбежались ко мне. А я всё реву. Медведь лежит. Пнули — он без движения. Понемногу стали приходить в себя, все поняли, что медведь сдох. От неожиданности у них приключается разрыв сердца, такие они нежные.

    — Пушкарь! — зычным голосом крикнула сидящему на корме Наталья Макаровна.— Мяса, чё ли, захотелось? — Пушкарь сделал вид, что при шуме моторной лодки и плеске воды, не слышит.

    — Чё молчишь-то? — подсела к нему ближе.

    — О чём говорить?

    — Сыны-то твои где? Ни слуху ни духу. Война уже закон­чилась. Вот мой мужик сгинул без вести где-то под Великими Луками. Самсон Лукашенко вернулся израненный, а Колька Михайлов так вовсе без обоих ног и без одной руки, но вернулся. Твои-то где? Ни в живых, ни в мёртвых.

    — Да шут их знает,— парирует Пушкарь.— Ушли оба добро­вольцами, и не знамо где. Но чё ж делать нам, старикам, по­мирать?

    — Зачем помирать, живите. Хотя какие вы старики. Шес­тьдесят лет, а ты выглядишь краснощёким. Да и Хартынья Власьевна — словно красна девка. Шустрая, сноровистая. Все бабы трудились: кто в лодке был, кто вот на закидном или на ставном неводу,— наступала Макаровна,— а твоя могла бы хоть поваром, так нет же, дома отсиделась возле тёплого бока, с му­жиком ведь.

    — Кому что Господь дал ить,— отбрыкивался Пушкарь.

Лодка ткнулась в берег, Пушкарь первым спрыгнул на песок,

ухватив верёвку, попридержал, чтобы другие спрыгнули и об­легчили лодку.

Потом дружно вытянули её на берег. Пушкарь кивнул Ма­каровне:

    — Прощевайте!

    — Куды ж ты так рано? Ещё обеденное время! —спрашивала бригадирша.

    — Так надо всё делать загодя. Пока дойду вон туды, до рас­падка, лёжку заготовлю, а на сосну ещё ветки уложить, огоро­диться от комаров. Вечером их тьма. Соли подсыпать на тропе, ветки убрать, чтобы не мешали наблюдать да стрелять.

-Вот назойливая баба, пытает, как сыщик! В кажную бочку затычка! Попробуй от такой отбиться,— ругался Пушкарь про себя.

Углубившись в лес метров на сто, он повернул на запад, пошёл к детям. Как зимой приходил Калистрат, так больше ни его, ни Потапа он не видел. Нёс им две буханки хлеба. Хлеба нового урожая. Мало родится его в здешних краях, поэтому хлеб столь дорог. Всё же удалось кое-как достать. Прошагал и проехал много километров, потратил десять дней, но достал полмешка, чтобы порадовать своих чад.

«А что же дальше-то с ними будет? — мысли одна другой каверзнее.— Уехать? Куда? В Куналей? Ещё куда? Байкал широк. Тайга заметёт следы, скроет».

Он представил переезд. Отец Пётр скажет: "Что тебя под ста­рость лет подвигло срываться с места?" -
-А что я ему отвечу? А энти? Неужто будут жить здесь отшельниками? Ни жены, ни детей, ни наших внуков. Может, всё здря я затеял? Хорошо или плохо, что они живы и здоровы? Пусть бы их ранило, выходили бы, как Волковы — Алексея и Владимира. С орденами, с почестями. Все с уважением к ним. А с другой стороны — в селе погибло боле восьмидесяти человек. Подумать только! Сколько  же много остались где-то далеко от Байкала...
 Внутренний голос ему говорил: «Ну пускай и твои бы остались там, зато берегли нас, а эти кого берегли? Себя?..»

С такими мыслями он как-то совсем безрадостно шёл еле за­метной тропкой, известной только ему. Кругом щебетали птицы, отстукивал очередной марш дятел, кукушка кому-то гадала. Природа, казалась, упивалась прелестями уходящего лучшего времени года. Сентябрь месяц! Уже начал раскрашиваться лист, лес становился необычайно привлекателен. Будто танцовщицы в «Барыне». Особенно берёзки. Каких только оттенков нет на их ветках!.. От голубых до светло-жёлтых и почти белых тонов. И всё это в букете кажется каким-то неземным, заворажи­вающим, одухотворённым.
И поймал себя на мысли вероисповедальные-ближе к Богу.Мы -верящие, стремимся быть ближе к Нему, а сыновья?..

Со своими довольно тяжёлыми мыслями Пушкарь пришёл к жилищу, которое затерялось меж гор в глухой тайге. Здесь уже четыре года жили его дети, отрывочно ведая, что творится в мире. О том, что закончилась страшная война, что опять наступил мир. Что, несмотря на слёзы и потери, в селе опять свадьбы, опять слышится смех и бодрые частушки, поют новые песни. Только ему, Пушкарю, не до песен, не до смеха, не до жизни, которая почему-то обошла его стороной. За несколько шагов до зимовья он сел на пенёк недавно спиленного его детьми дерева, достал кисет с табаком, который всегда носил с собой.

Насыпал в ладонь, свернул тонкой трубочкой и закурил, первый раз в жизни нарушив все законы старообрядческих тра­диций.
Глава 18

Марина, возможно, ещё бы долго спала, но яркий луч солнца на чистом, как стёклышко, небе, пробившись сквозь сосновые и кедровые ветки, упал ей прямо на лицо, озарил и согрел своей приветливостью. Она открыла глаза, ничего не понимая.
 Спала полусидя, прижавшись к стволу. Над головой переговаривались две птахи, с утра пораньше разнося сплетни.
 По её телу пробежал озноб от того, что по утрам здесь свежо, но более — от страшной картины, которая произошла здесь вчера в километре от её «из­городи» и которая в своей чудовищной наготе ясно выступила в её сознании: медведица рвёт Дмитрия Валерьевича. На её клыках и когтях окровавленные тряпки от одежды. Марина кричит, зверь на секунду отвлекается от жертвы, но не бросает. И в этот момент она слышит хрип: «Беги-и-и»...

Встала, отряхнулась, развесёлые разноцветные птички вспор­хнули и перелетели на соседнее дерево. Что делать?

И палатка, и карта местности, на которой указан маршрут, и минералы — всё осталось там, куда она ни за что не вернется.

Надо выходить к Байкалу и искать селение на берегу. Но прежде — подняться на вершину этой горы.

Достала сухарик, смочила росой, что крупными каплями се­ребрилась на листьях и сосновых иголках, перекрестилась для чего-то, взглянув на своё пристанище: «Ну, жди нового посто­яльца, если он когда-либо попадёт в эти края».

На трудный подъём потратила более двух часов. Она обходила на­висающие скалы и труднопроходимые участки. Шла, выбирая более высокую точку и менее лесистую. Когда поднялась на хреб­товую каменистую часть, нашла плоскую плиту, уже нагретую солнцем, легла отдохнуть. А мысли работали: «Не стоит расслаб­ляться!»

Она карабкалась выше и выше, пока не наткнулась на огромный валун. Кругом — ни деревца. Вид открывается со­вершенно необыкновенный: тайга, вершины гор, которые го­раздо ниже. Распадки, там бродят клочковатые туманы, словно бумажные. И в этой пронзительно-щемящей тишине впереди на склоне, где верхушки деревьев своею кроной скрывают живой мир, раздаётся длинный гортанный рёв, будто кто-то кричал в сложенные трубочкой ладони.

Минуты через три далеко в ложбине ему ответили, но уже на более высокой ноте. Это сохатые, по-научному — лоси. Дмитрий Валерьевич рассказывал ей об этом. Марина достала бинокль,(это всё, что у неё осталось) и начала изучать окрест­ности.

Далеко внизу увидела ещё одну заросшую лесом гору. И среди деревьев в седловине — тёмный квадрат, из которого поднимался вверх то ли дымок, то ли парок. Она впилась глазами в это место. Не могла понять: здесь ничего не могло быть. Все охотничьи зи­мовья помечены на карте. Она хорошо помнит, что крестик стоял правее километров на двадцать. Неужели новое?

Подняла бинокль ещё выше, и взошедшее лучистое светило выхватило далеко-далеко, как специально для неё, лоскут го­лубого цвета. Это — Байкал!
Вот оно, моё спасение! Но до него ещё надо дойти. Сначала спущусь к тем дымкам, что ближе.

Она выбрала верный путь. До того тёмного квадрата по глазо­мерной линии кажется не так далеко, и всё же — несколько часов.
 Она начала спускаться, выбирая пологости. Где скатывалась, где бежала, но это было проще, нежели карабкаться наверх.
 В низине отчётливо услышала выстрел. Да, это был выстрел, хотя и далеко. Эхо металось, будто ошалелое, от одной горы к другой.
 Её уверен­ность в спасении окрепла, и она убыстрила шаг.

Мелкий подлесок и кустарники затрудняли движение, но у неё была цель. И теперь это — всё!
 Чутьё её не обмануло. Ра­дости не было предела, как и удивления.
 Среди тайги такое строение?! Зимовье-то как ухожено! Вход не сразу в него, а сделаны сенцы. Всё в миниатюре, но по типу дома. Сбоку пристройка, она заглянула туда. О! Да это банька. А вот и огородик. Сотки две, не более. И картошка какая пышная! Кто-то устроился основательно.
 Окликнула.
 Никого.
 Заглянула вовнутрь через маленькое оконце, куда человеку не пролезть и где темно. Дверь снаружи заперта на засов, мол, никого нет, не входите. Она ещё раз обошла вокруг зимовья и вновь удивилась ухоженности и обжитости. Видно, что обитатели не временные.
 Вынула засов и вошла. Ба! Да здесь всё как дома! Стол, вместо стульев два чурбака. Вместо кровати — полати. Подушки, два одеяла. Даже чистые простыни! А еды-то! Но ни крошки хлеба.

Посидела. Время идёт, никто не появляется. Она попила с су­харями еще тёплый  чай с какими-то кореньями. Съела две кар­тофелины «в мундире» и, совершенно уставшая, сняв куртку, легла в кофточке и в шароварах на мягкую постель с матрацем, набитым сухой травой. Укрылась одеялом, разметав по подушке светло-русые волосы, подумала: «Как в сказке «Три медведя». Только где эти медведи?» И заснула.

    — Смотри, Потапка, засов стоит рядом у двери, у нас кто- то был,— испуганно и настороженно произнёс Калистрат.— Отойдём подальше.

Они опустили тяжёлую поклажу на землю. Калистрат за­рядил ружьё, отошёл в сторону, нацелившись на дверь.

    — Ты иди,— говорит он Потапке,— посмотри в окно, кто там? Только осторожно.

Потап подполз к невысокому проёму в стене, застеклённому между брёвен, всмотрелся внутрь. Отполз не менее удивлённый.

    — Ты знаешь, кто там? — заговорщически шепнув брату, ко­торый застыл в той же первоначальной позе.

    — Хто-о-о?! — ещё больше струхнул Калистрат.

    — «Крас-на-я Ша-поч-ка»,— пришли ему на ум слова из сказки.

    — Хто-хто? — переспросил Калистрат.

    — Там какая-то девушка. Спит на твоём месте,— уже серьёзно ответил Потапка.

    — Девушка?! — затрясся Калистрат.— Что это за де-е- вуш-ка?

Потап перенёс в баню и разложил на полке оба мешка, вы­тряхнул из них два куска лосятины и занялся засолкой. Надо было спешить перенести остальное мясо, оставленное в лесу, не то медведь набредёт, да и в такую теплынь оно быстро испортится.
 Потапка работал быстро, размышляя, что там делает Калистрат. Как бы не разбудил «принцессу»!..
 Калистрат тихонько открыл дверь. На его матраце спала девушка лет двадцати-двадцати двух. Его ещё больше начало знобить, но он сдерживал себя.

    — О! Прекрасная фея! Что вы здесь делаете?

Девушка открыла глаза и чуть не вскрикнула, увидев перед собой подобие медведя. Пред ней стоял могучий мужчина, как ей показалось,- лет тридцати с пышной шевелюрой вьющихся волос, довольно длинных, и бархатистой бородой из мелких кудряшек.
 Она села, откинув одеяло. Девушка кратко поведала ему свою историю. Калистрат смекнул, что это тот случай, когда никто ничего не узнает, и начал действовать бесцеремонно.

    — Ну что, сама?.. Или я -сам?
 Девушка поняла, о чём он.
— Здесь, среди тайги, тебе нихто не поможет. Лучче добровольно. — Он уже начал снимать с себя обувь и одежду.

— Если по-мирному, то будешь жить с нами припеваючи, ну а если... — Он не стал договаривать.— Ну а если, то всё скроет матушка-тайга.

    — Так как?  И навалился на девушку, стягивая с неё ша­ровары.

    — Придушу. Никуда отцеда не денесся...

Потапка заканчивал укладывать посоленное мясо, как ус­лышал за бревенчатой стеной отрывочные женские крики: «Бо!.. Медведь!.. Бо!.. Изверг!.. Бога!..»

Он бросил последний кусок в деревянную кадку, прикрыл крышкой, сполоснул руки водой, вбежал в зимовье. Его повергло в шок увиденное: брат грубо насиловал девушку.

    — Калистрат! — крикнул в отчанянии Потапка.

Тот зарычал:

    — Подь отседова! Вон! — махнул рукой.

Потапка выскочил, прикрыв дверь. Первое время думал убить Калистрата, но ружья не было рядом. Он метался среди деревьев, а выхода из ситуации не находил.

Минут через пятнадцать в дверном проёме показалась туша Калистрата:

    — Теперь твоя очередь.

    — Ты чё? С ума спятил, чтоб я?..— сдерживая гнев, еле вы­давил Потапка.

    — Сходи, спроси, чё ей надо, можа, пожрать? Я вон у неё сухари нашёл, съел. Жуть как хлеба хотелось. Мясо прибрал? Я схожу на берег, охолонусь. И пойдём в лес, надо всё перенести, пока не завоняло.

    — Как же она? — начал было Потапка.

    — Она чичас никуда не сможет уйти. Пойдём в лес, закроем засов.

Когда брат ушёл, Потапка тихо вошёл в зимовье. Девушка лежала, не прикрывая наготы, только повернула в его сторону голову, нервно простонала засохшими губами:

    — Теперь ты?..

    — Чё ты! Чё ты! Это брат такой. Я не такой. Мне тебя не надо.— И спешно выскочил из зимовья.

Когда переносили мясо, Потапка назидательно попросил:

    — Ты, Калистрат, больше не трогай её, не надо!

    — Как это не трогай? Пока будет тут жить, столько и буду трогать.

    — Ну хотя бы дня два. Ей надо придти в себя.

    — Ладно, потерплю денька два, уговорил. А ты чё, не хошь? — спросил Калистрат.

    — Нет! Не хочу так!

Потапка узнал, что девушку зовут Мариной. Целые сутки она ничего не ела, всё лежала. Спали поодаль от неё. На другой день Потапка уговорил Марину поесть. Он сварил уху из жирных омулей, только предупредил, что хлеба у них нет, зато картошка есть.

    — Так у меня в вещмешке консервы и сухари,—сказала Марина, медленно сползая с полатей.

    — Их уже Калистрат приговорил, жадюга! — резко выра­зился Потапка.

Марина ела с аппетитом. Калистрат в это время ушёл на берег, там увидел тушку выброшенной на камни нерпы: он хотел натопить жира, чтобы сделать на ночь сальник, да и на будущее,— всё равно керосина нет.

    — Вы меня не выпустите отсюда? — неожиданно спросила Марина.

    — Я бы помог тебе, но пока ты далеко не сможешь уйти, Калистрат найдёт тебя. Живи. Терпи. Там будет видно,— уклончиво ответил Потапка.— Да и если я это сделаю, он прибьёт меня.

Прошло уже четыре дня. Марина немного пообвыклась. В эту ночь они опять устроились на ночлег все вместе, Калистрат не вы­держал. Потапке пришлось уходить в баню. Наутро Марина поп­росила Потапку:

    — Ты больше не уходи, этот неандерталец замучил меня.

И Потапка спал рядом, с трудом коротая бессонные ночи.

К Марине Потапка был бережлив и внимателен. Девушка жила у них уже около десяти дней. Уходя в лес или спускаясь на берег, Калистрат запирал дверь на засов. Выбраться из прочно сработанного жилища не было никакой возможности.

    — Потапка! Скоро похолодает, надо готовиться к зиме. Займись колкой дров, а я проверю петли на лис. Марину на улицу не выпускай, головой поплатишься! — наказал Калистрат брату.

Как только Калистрат скрылся с глаз, Потапка вошёл к Марине:

    — Тебе надо уходить. Вдруг что-нибудь взбредёт брату на ум, он тебя не пощадит. Давай собирайся.

В вещмешок уложили куртку, запасную одежду, вареную картошку, солёного омуля, вяленое мясо.

    — Присядем на дорожку,— сказал Потапка.

Сели. Встали. И здесь Марина дала волю своим чувствам. Она обняла Потапку и стала целовать в щёки, в усы. Он поначалу воспринимал как-то поверхностно, но когда она прильнула к губам, внутри у него будто всё закипело, забурлило, голова за­кружилась. Она отпрянула и начала судорожно снимать с него одежду. Он не возвражал, ему это нравилось.

Все движения были какими-то машинальными, горячими.

Она шептала: «Больше мне отблагодарить тебя нечем. Нет, не то. Я полюбила тебя! Ты хороший, добрый».

Калистрат, не уверенный в брате, решил вернуться и про­верить.

Стука топора не было слышно, дверь отперта, он тихонечко пробрался к окошечку, которое находилось напротив «спальни», и увидел зрелище, которое заставило его улыбнуться:

    — Ну что, братик, не выдержал? Расслабился? Давай ра­ботай, работай.

И так же тихо растворился в лесных зарослях.

Марина беспрерывно целовала Потапку, который испытывал такое безграничное блаженство, какого никогда ему ещё не при­ходилось испытать.

    — Спасибо тебе, Марина! Я люблю тебя! — наконец вылил он свои чувства наружу.— Ну давай, быстрее! Выходим, уходим. Пойдём! Я тебе покажу тропу. К Байкалу не надо, там Калистрат настигнет тебя. Пойдёшь между гор, по склону. Здесь есть неза­метная тропа, иногда наш отец навещает нас, ходит по ней. Вот по ней и иди. Звери по этому склону не ходют. Километров через двадцать где-нибудь заночуешь, а наутро выйдешь в Таланы, там стоит рыболовецкая бригада. О нас никому ни слова. Иначе. В лесу, не доходя до Таланов, два дома, там тоже живут.

    — Поняла, я всё понимаю,— ответила Марина и сунула в ладонь Потапке листок бумаги.— Здесь мои координаты, но я сама тебя найду. Как твоя фамилия, Потап? И кто тебе дал такую кличку — Потапка? Я буду называть Потапом, хорошо? Красивое имя!

    — Наша фамилия Пушкарь. Нет-нет, мы — Пушкарёвы, но в селе нас все знают по отцу — «Пушкарь».

Они обнялись, расцеловались.

    — Это тебе мой подарок,— и она передала в его руки бинокль.— Чтобы не забывал меня!

Почти бегом шмыгнула в заросли по еле заметной примятой траве.

Идя, внимательно следила за надломленными веточками, указывающими направление. Спешила. Очень спешила уйти от этого проклятого и любимого места.
Глава 19

Пушкарю показалось, что по тропе, известной только ему одному, кто-то недавно прошёл,— это он заметил километра за три до зимовья, где обитали его сыновья. Но это уже старость, сделал он вывод. «Пужаная ворона и куста боится",— вспомнил мудрые слова.— Можа, какому зверюге пондравилось, можа, дети ходили, путь-то этот им известен. А тропа примята. Ну да ладно, ходили — не ходили, я вот иду, и то хорошо, а хорошо или плохо, узнается,— рассуждал он про себя.— Главное, природа какая! Вечер, а птицы не угомонятся. И листья, что покрашенные...

Тем временем Калистрат вернулся с двумя лисами, третью кто-то сгрыз, валялись только клочья. Потапка колол дрова, раз­девшись по пояс, да с таким рвением наворотил целый ворох — две поленницы можно сложить. Калистрат растёкся в улыбке. Ему это понятнее всего. Теперь Потапка может и вон те горы под­винуть. Женщина всё сделает с мужиком!

    — А што это дверь у тебя настежь? Где наша пленница? — Страсть как её хочу!

    — Попросилась помыться в бане, там тёплая вода,— ответил Потапка.

    — А ты чё, не мог ей тёплой воды принести?.. Потап! — заорал брат.— Где она?

Дверь в бане тоже оказалась открытой настежь. Потап давно придумал версию и старался её придерживаться.

    — А чё, нет, чё ли? Вишь, баня же за зимовьём, мне не видно. Не пойду же я заглядывать, как моется девушка.

    — Девушка! — Выругался Калистрат.— Сучка! Обвела тебя вокруг пальца, дурака неотёсанного!

Он кинулся в зимовье. Вещей девушки не оказалось, не было и вещмешка. На столе лежал бинокль.

    — Это ты, ты ей помог сбежать! — неистовствовал Калистрат.— Я видел, ты с нею любовничал! Понравилась? По­жалел! Слюнтяй! Свыклась бы, родила нам и никуды не делась. А теперь как жить?

    — Да не видел я, как она убежала! — оправдывался Потапка.

Калистрат, поднявшись на гору, спустился по тропке к Байкалу. Метался по берегу, но никого не находил.

    — Я убью тебя, гадёныш! — совсем рассвирепел Калистрат.— Нам крышка! Она нас заложит!..— И он замахнулся, чтобы ударить Потапку.

    — Што это вы здесь раскудахтались, на ночь глядя? Чего не поделили? — громовым голосом осадил Калистрата отец, неожи­данно вышедший из леса.

Бледный и трясущейся, Потапка, отступая назад, подумал о Марине: «Он её там встретил и всё узнал!?»

    — Мы вот с братом решили побороться,— выкручивался Калистрат.

    — Да, да,— поддакнул Потапка, отводя подозрения.

    — Поиграли и- хватит. Ужинали?

    — Да нет ещё,— разом отозвались.

    — Давайте к столу, я вам принёс хлеба. Две буханки. Кажному по одной, штобы не обидно было. Хлеба нет. Мать вот сама не ела, штобы вам досталось боле. С нового урожаю. Хлеб ноне на Итанце да и в Мухоршибири уродил неважный. Дождя-то мало было в июле.

Красивые караваи источали удивительный, ни с чем не сравнимый аромат. Они лежали на столе такие румяные, что можно было съесть зараз целый. Калистрат не при­касался, потому что недавно наелся сухарей и знал, что этот хлеб надо беречь. А чтобы растянуть на долгое время и чтобы он не заплесневел, надо порезать на сухари.

Об этом же думал и Потапка, который всего лишь отщипнул немного. Отец рассказал сыновьям об окончании войны, о том, кто вернулся и сколько не вернулось. Кто пришёл без рук и без ног, но и таким были безмерно рады, так как мужиков осталось мало. Колхоз распался, все перешли в рыбзавод. Живётся бедно, многого не хватает, но рыба есть, она -главный продукт в каждой семье.

    — Задерживаться мне у вас никак нельзя,— заключил Пушкарь,— утром я должон быть в бригаде, там я сказал, что пошёл на солонцы. Мясо у вас есть? Мне надо придти с мясом.

    — Пойдём в баню,— увлёк за собой отца Калистрат. Он взял лампу-жирник, и они вышли на улицу.

    — Я чичас уйду, а ты смотри, не забижай Потапку, мать на­казывала. Скоро будем решать вопрос, как с вами поступить.

    — Да чё с им случится. Вон какой — как кабан разъелся.

    — О! Да вы богато живете! Скоко мяса!-дивился отец и в душе радовался.

    — Более недели, как сохатого подвалили,— с гордостью от­ветствовал Калистрат.

    — О Боге-то не забываете? Молитесь? — вдруг спросил отец.

    — Как же, и вечером и по утрам.

    — Хорошо, хорошо.

Отец смыл соль с мяса, достав красное из середины лагуна, уложил в мешок, перетянул горловину мешка петлей. Набросил на плечи, крикнул: «Прощевайте!» и скрылся в чреве ночного леса.
Глава 20

Марина шла быстро, но скоро поняла, что таким темпом она скоро выдохнется, да и при быстрой ходьбе надо было не только увёртываться от веток, которые больно хлестали по лицу, но и от­биваться от кровожадного комарья. Боялась сбиться с пути, так как некоторые ветки сломаны давно. Она остановилась, чтобы оп­ределить путь. И вдруг до её слуха стал доноситься шум. Она по­думала, не медведь ли? Потом уловила тяжёлые шаги и кашель.

-Надо спрятаться! — мелькнула мысль.

Сойдя с тропинки, присела за ольховым кустом так, чтобы её никто не смог увидеть, зато ей ву се просматривалось довольно чётко. Шаги приближались.

-Хоть бы на меня не наткнулся!-ершились мысли.

Сердце часто билось, ей казалось, что стук ее сердца услышит тот, кто идёт. Она увидела согнутого старика. Он был бородат, ши­рокоплеч, в зипуне, подпоясанном кушаком. Кушак цеплялся за ветки. Шёл он споро, надламывая ветки. Прошумел. Не за­метил.
Кто он? Их отец?
 Когда шум ускользнул и снизошёл на нет, Марина вышла из укрытия и продолжила свой путь.
 Шла до тех пор, пока совсем не стемнело, и тропа не потеряла свои очер­тания. Нашла недалеко от тропы поваленное дерево с огромными вывернутыми наружу толстыми корнями, углубила отверстие. Песчаная почва легко поддавалась расчистке. Втиснулась.

Глубокой ночью заслышала шум, топанье, ужаснулась: «Не медведь ли?» В ночном лесу каждый шорох усиливается во много раз, страх сковал все мышцы. Она ещё сильнее вжалась в кор­невище. Шум налетел, как ветер, и стал удаляться. До её со­знания дошло, что это шаги того же старика. И картина для неё прояснилась. Но как он шёл ночью? Вспомнила, для чего старик часто надламывал веточки: теперь шёл по ним. Да и не очень темно. Светит чистая луна.Близилось утро.

Когда все шорохи стихли, вышла на тропу, уже хорошо при­мятую, пошла осторожно по ней и к рассвету вышла на берег дугообразного длинного песчаного плёса.
 Какой простор! Какая ширь! В тайге она чувствовала себя будто зажатой в тисках, а здесь душа разрывается от этой вольности. Она разулась и пошла босиком по золотому приятному песочку. Солнце мед­ленно поднималось из-за далёких синеющих гор и освещало ог­ромный распадок. Там, где-то с той заснеженной вершины, начи­нается эта изумрудная речка. Вот широкий затон, а выход воды в Байкал замыло песком, но речка легко её перепрыгнула. А вон там, невдалеке, поднимается дым. Там рыбаки. Она смело при­близилась к костру, у которого хозяйничала кухарка, и сразу же представилась.

    — Я Марина. В горах заблудилась и отстала от своей геолого- разведывательной партии. А вас как звать?

    — Меня зовут Надя. Надежда Родовикова.

    — Надя, мне надо попасть в ваш посёлок Тихий, чтобы потом уехать на станцию Татаурово, где наш базовый лагерь.

    — Присаживайся, Марина. Наверно, проголодалась, сколько дней-то блукала по тайге?

    — Десять.

    — Ой, голубушка! Садись, я покормлю тебя. Наши только что поели, все ушли на замёт, а я вот убираюсь после завтрака.

Ты вовремя подошла. Скоро моторка отходит на Тихий. Эй, Тимофей! — крикнула она мотористу.— Подожди минут двад­цать! На Тихий ещё один пассажир есть.

    — Подожду, не торопитесь, ковыряясь в движке.

Марина ела из огромной квадратной жестяной жаровки картошку с тайменем, приготовленным небольшими кусками, а Надя стрекотала:

    — Вон Пушкарь тоже подошёл, ходил в лес, убил сохатого, а мяса нам не дал. Хоть бы сказал, где оставил. Наши мужики принесли бы. Другая еда была бы, а то одна рыба.

Она рассказывала Марине о своём житье-бытье, о том, как по­хоронила первого мужа, от которого остались двое детей, и о том, что вышла замуж второй раз и родила ещё двоих. Теперь муж русский, приезжий.

    — Хорошо, хоть мама сидит с детьми, а то бы пришлось не­легко. Но я не унываю. Жизнь изменчива, как времена года. Как и любовь!— двусмысленно произнесла она.

.Лодка, отбрасывая стекловидные струи воды, парящей птицей несла на своих крыльях двух подростков, Марину и этого старика — «Пушкаря».

Так вот это и есть отец Потапа? Она признала в нём вечернего путника и ночного «медведя». Да, это был он. Кому же ещё другому быть?

Но она не подала вида, заговаривая с мотористом, который был ещё совсем молод, лет восемнадцати, но управлялся с мо­тором заправски, будто многие годы морячил.

    — Тимофей! — обратилась к нему Марина.— Как я могу до­ехать до Татаурово?

    — О, далековато! Автобус из Горячего Камня ходит один раз в неделю, это через четыре дня, но ты не переживай. Остано­вишься у нас. Мы живём на берегу, в двадцати метрах от воды. Мои родственники добрые и гостеприимные. Я расскажу им о тебе. По ягоды сходим в калтуса, посмотришь Тихий.

-Да я уже тайгой налюбовалась, больше туда не хочу,— подумала Марина, но смолчала.

Бурятская семья оказалась такой радушной, что Марине привиделось, будто она дома. Дарима Эрдынеевна — грузная, властная бурятка, мать пятерых детей, приняла её как родную дочь. В небольшом доме, где всего три комнатушки, Марине вы­делили отдельную.

Мужа Даримы, Матвея Хубанова, не было дома. По состоянию здоровья — нерабочей правой руки — на фронт его не призвали. В летнее время он дома не бывал, бригадирствовал в сетевой лодке, где были одни вдовы да молоденькие девчушки. Матвей обзавёлся большим семейством, да ещё взял на воспитание своего племянника Тимофея, родители которого вели кочевую жизнь степняков.
Глава 21

Когда Калистрат проводил отца и вернулся в зимовье, там было темно, так как жирник он брал с собой в баню, а принесённый отцом керосин ещё не успел залить в лампу и заправить фитиль. Потапка уже спал, утомлённый за день обрушившимися на него новыми впечатлениями: колкой дров и полной отдачей чувствам, которые всецело захватили его. Он заснул, даже не раздеваясь, на спине, раскинув руки в стороны.

    — Умаялся!..— зло сплюнул Калистрат на песчаный пол.— Во стервец, во поганец,— ругал он Потапку последними словами.— Мне бы чичас эту девку. У-у-у,— он скрипел зубами. Поставил сальник на стол, и его взгляд упал на две буханки хлеба. У одной краешек выщерблен.

    — На тебе!Но не хлеб!..— и он начал жевать ту, к которой лишь чуть-чуть прикоснулся Потап. Жевал с каким-то остервенением и о чём-то всё думал. Думал, уйдя в неведомые и тёмные глубины своей души.

-Как я его ненавижу! Вот бы чичас я и она.
 Э-э-х! Ну таперь, если какую изловлю, не сорвёцца!
 Часть буханки он съел.

    — На тебе хлебушка! Одного рта меньче, мне больше...

Калистрат поднялся из-за стола сам не свой. Опять бросил

взгляд на Потапа, подошёл ближе. Брат спал безмятежно, голова склонена на бок, жиденькая рыжеватая бородка слилась с усами. Недлинные волосы размётаны по подушке. Калистрат направился в угол, и на икону накинул полотенце.

    — Спишь? Спи! Теперь будешь долго спать!

Со звериным, перекошенным лицом и округлёнными глазами приподнялся на цыпочки, навалился на брата и обеими руками перехватил ему гортань. Потап дернулся и разом открыл глаза, дышать не мог, лишь прохрипел:

    — Кка-ли...

Калистрат всё сильнее сдавливал ему горло, чувствуя, как под ним вздрагивает тело, но всё реже и реже и постепенно ос­лабевает. Когда стало никаким, превратившись в обыкновенную тряпку, разом оторвал руки и отпрянул.

Потап остался в той же позе, что и спал. Калистрат несколько минут стоял, потом стянул тело за ноги и выволок на улицу. Светила луна. Было очень светло, тихо, умиротворенно, как в Писании: «И вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: тебе хорошо здесь»16.

Он завернул брата в брезентовый дождевик и поволок к берегу. Вытолкал из укрытия лодку, уложил в неё тяжелую ношу. Отыскал довольно крупный эллипсовидный камень.
 Плос­кодонка заметно осела. Оттолкнувшись от берега, прыгнул в неё и, маневрируя между огромных валунов, выглядывающих из воды, словно нерпы, поплыл от берега параллельно длинному мысу по необыкновенно золотистой лунной дорожке, специально вы­стланной по этому случаю.

Метрах в пятидесяти от прибрежной линии набросил петлю на шею брата и столкнул его за борт. Тело не тонуло. Потом он обмотал верёвкой камень и бросил в пучину. Тёмная тень метнулась вслед за камнем. Калистрат зачем-то перекрестился.
 -За упокой раба божьего...— машинально произнёс, схватился за вёсла и начал усиленно грести.
 Остановился.

    — Нет, надо плыть домой и сообщить матери о пропаже Потапки раньше, чем батя будет дома.

Он круто развернул лодку, обогнул мыс и, наметив курс по прямой, рванул вперёд к тому далекому силуэту спящего Тихого.

Он забыл обо всём, в том числе и о том, что плыть с мыса на мыс нельзя. На Байкале погода может враз поменяться, тем более в осеннее время. На такой лодчонке вмиг окажешься на дне. Он даже не чувствовал боли намозоленных вёслами ладоней, в нём во всём была утеряна всякая чувствительность. Работал только мозг: да, он скажет, что Потапка ушёл с этой девчонкой неизвестно куда.
 Нет, этим я и себя поставлю под удар и всё от­кроется.
 А если сбежавшая заявит в милицию?
 Это будет не скоро. Надо думать, думать.

В третьем часу ночи он уже вытаскивал лодку на берег, при­мотав её частью той бечевы, которой поделился с братом.

    — Калистратушка! Сынок! — Хартынья Власьевна обло­бызала сына.

    — Отец-то к вам направился. Я для вас испекла две буханки хлеба. Ешьте, родимые! Хлеба-то нонче совсем мало. И так редко видим, а этим летом вовсе не уродился. А Потап-то где? На берегу?

    — Отца я видел. Был у нас. Хлеб принёс, я ел,— говорил Калистрат, как рубил.
— Я что спешно и приплыл? Потапка пропал!

    — Как пропал? — ошалело упала на стул мать.— Где пропал?

    — В зимовье. Прихожу, а его нет.

    — А где ты был в это время?

    — Батю провожал.

Слова Калистрата сыпались дробью, обкатанные, обмозго­ванные, словно облизанная байкальская галька.

    — Господи! Куды ж он мог из зимовья-то девацца? Ты искал на берегу? Кричал в тайге?

    — Да всё делал, нигде нет. Решил вам сообчить.

    — Да чё ж это деицца? Средь бела дня.

    — Вечером это было.

    — Утра бы дождался.

    — И так часа три искал.

    — Да чего это так спешно. Повременил бы денька два: можа, и объявился бы.

В этом месте Калистрат не нашёлся что ответить, лишь пожал плечами.

Пред обедом вошёл в дом Пушкарь и вытаращил глаза:

    — Ты откедова здесь? Вперёд миня?

    — Оттэдова.

И, предчувствуя неладное, спросил:

    — Чё случилось?

Калистрат не стал юлить, прямо буркнул:

    — Потапка пропал.

Диалог стал похож на тот, что был с матерью.

    — Чой-то темнишь, ох темнишь! — вызверился отец.— Вы­кладывай начистоту. За твоей душонкой просвету никогда не бывало.

    — Да мне нечего скрывать,— крутился Калистрат живым ха­риусом на песке.— Повсюду искал, канул, как в воду. (Ой, чё я ляпнул!)

    — Так! — рассёк Пушкарь ладонью воздух.— Жди. Пойду выпрошу у отца Петра моторку — и прямиком к зимовью.

    — Так меня увидют! — заикнулся Калистрат.

    — А шут с ними, мне таперича ничё не страшно, ежели Потапки нигде нету.

Опять мысли скопом варились в голове Калистрата, путаясь, как в волосах. Ничего вразумляющего.
 Выхода не находили.
 Просто одна наплывала на другую, и всё.

Они пристали с противоположной стороны мыса Бакланьего, чтобы не обозначить истинное место пребывания затворников. Поднялись на гору и вышли на тропу, по которой Пушкарь шёл в ночь.

    — Сначала я хочу осмотреть зимовье. Придём, а он дрыхнет, и к чаму ты всю бучу затеял,— ворчал Пушкарь, а у самого смрадно было на душе, даже подташнивало.

-Душа — вещун,— рассуждал он про себя.— Её не обманешь. Не зря, не зря Калистрат вызвездился да ишшо вперёд меня при­мчался. Чей-то тут не так...

В зимовье никого не было. Что более всего отцу бросилось в глаза, так недоеденная булка хлеба. Другая была нетронутой. Ежели бы Потапка куда уходил, то свой хлеб... «свой хлеб!». Вчера он лишь отщипнул чуть-чуть.

    — А хто ел хлеб? — ударил отец кулаком по столу, как ударяют наотмашь по лицу.

    — Так,- я! — вырвалось у Калистрата.

    — Вить его ж начал Потапка, значит, это его буханка,—на­ступал Пушкарь.

    — Я ему целую хотел...-заикнулся Калистрат.

    — Целую, целую. Благодетель. Ты из-за крошки удависся, а тут всю буханку. Не верю!

Затем Пушкарь увидел, что матрац с подушкой съехал с нар и лежал на песчаном полу.

    — А святой образ почто накрыт?

    — Чтоб ночного сраму не видел,— извивался Калистрат.

    — С каких это пор зашторивать стали? — И Пушкарь сорвал тряпку. Образ упал на пол.

    — А это пошто так?

    — Упало, батя, чичас подыму.

Ещё более заныло сердце Пушкаря. Вся душа будто уходила от него. Ноги становились ватными.

    — А это откеда? — пальцем ткнул в бинокль.

-Во дурак!— мелькнула мысль у Калистрата.—Зачем я торо­пился домой, надо было всё просмотреть по рассвету.

    — На берегу нашёл...-извивался ящеркой.

    — Эт хто ш для тебя оставил? На, Калистратушка, такую ценность! Даром!.. Пойдём-ка на берег.

Солнце нежилось меж туч, которые старались прикрыть его. Дул слабый ветерок.

листики грустно шлёпали в ладошки и, срываясь с наси­женных мест, устилали тропу, доселе никем ещё не придуманным узором.

Калистрат плёлся следом за отцом и опять клял себя то за одно, то за другое.

    — Ты вишь, тут что-то волочили, будто животное,— дал Пушкарь подсказку.

    — Так нерпу я. Убитую выбросило суды. Прибило к камням. Жиру натопили.

    — Чтой-то не очень похоже, нерпа не корова.

Когда спустились с горы и вышли к берегу, на камнях след потерялся, редкие капли дождя оставляли на камнях тёмные пятна.

    — Небо хмурится, почернело,-как бы для себя полушепотом говорил Пушкарь.
- Как бы ветер не поднялся. Но торопиться всё равно не буду, пока не найду Потапа живым или мёртвым,-усилил он голос.

    — А что там за тряпка колышется на волне?

Калистрат обомлел, сник, потерялся. Этого он не мог предпо­ложить.

    — Н-н-н-не.

    — Дождевик мой,— сказал Пушкарь.— Как он там оказался? Где-то в кустах у вас есть багор, принеси-ка!-властно приказал отец.

    — Так его не достать, далековато.

Калистрат трясущимися руками протянул отцу багор.Да не я же полезу в воду. Ты моложе, забредай.

Калистрат ещё больше затрясся. Брёл сам не свой. Зайдя по

пояс, кинул багор. Багор остриём пронзил край плаща. Тянуть на себя не было сил, но он превозмог.

    — Да чё ж там копаесся? Плащ — не воз, дёрни посильнее. Тащи! Тащи вперёд!

-А, была — не была,— решил Калистрат.

Дёрнул с силой и потянул на себя. Труп повернулся лицом вверх.

    — По-тап!.. По-та-пуш-ка!.. — раздался душераздирающий крик отца. Дальнее эхо повторило слова «пуш-ка», «пуш-ка».

Присел и зарыдал, трясясь бородой и всем телом.Потом поднялся,не глядя в ту сторону:

    — Как он мог утонуть?..

Калистрат подтащил брата и вышел из воды, отец сам схватил багор и подтянул труп. На шее была верёвка, которая,углубляясь и удлиняясь, колыхалась на воде. И опять Пушкарь закричал:

    — Ты убил его! Нехристь! Ты утопил, Каин 17! Ты!!!

Упал на мёртвого сына, схватил его в объятия (и откуда только сила взялась!), приподнял и вышел с ним из воды. Осторожно уложил на камни, сорвал пуговицы дождевика, снял петлю, увидел на шее чёрные пальцы. Упал на четвереньки и стал в нервном припадке целовать тело сына.

    — Изверг! Ты не брат ему! Ты не человек! Ты не сын мне!

Калистрат стоял поодаль, безропотно и молча принимал словесные удары,словно молотом о наковальню.

    — Убей меня, вот я пред тобой.

    — Тебя? У-убить? — сощурил глаза отец.— Не-ет! — И он взял себя в руки.— Идём со мной! Накрой брата, убийца. Пошли за лодкой.

Уложили тело вдоль лодки, завели мотор, обогнули мыс и взяли курс на Тихий. Никто ни о чём не говорил, да и было ли о чём?.. Тёмная ночь, тёмная вода, тёмные силуэты .Кругом тьма и сырость.
 Не знала и не ведала Хартынья Власьевна, какой тяжкий груз доставили ей во двор. Увидала и повалилась с ног, словно ско­шенная косой.
 Пришла в себя. Вокруг суетились люди, а над нею склонилась медсестра.

Добрые старушки переодели Потапа и уложили на широкую скамью, накрытую простыней.

    — Эк хто ж его так давил? — перешёптывались люди.— Пальцы, как лапа медведя. Неужто человек так можа?

    — Сказывают, Калистрат объявился.

    — С хронту, чё ли?

Нет, такие с хронту не приходют. Весь заросший, адали снежный человек.
Слух о гибели Потапа Пушкарёва судорогой пробежал по селу.

Страшная весть своим невидимым крылом задела Марину.

Дарима Эрдынеевна, увидев слёзы Марины, спросила:

    — Ты откеда, девка, знашь ево?

    — Знаю.— И заплакала ещё сильнее.

    — Вот те раз, ну и ну!

Марина выскочила на улицу и помчалась к Пушкарям.

По дороге она встретилась с дедом, с которым несколько часов назад плыла на моторке, но более всего её поразила встреча с Калистратом. Он брёл рядом с отцом, прижав бороду к груди.

Приподнял взгляд, поймал глаза Марины. Ей показалось, что он прошептал: «Прости!..»

    — Вот, Михаил Сафронович,— произнёс почерневший от горя Пушкарь,—сажай нас обох. Энтот,— кивнул на Калистрата,— убил брата за две буханки хлеба, а я. а я.—Пушкарь заплакал, уродливо дрожа,— а я убил обох детей, накажи меня.

    — Выкладывай-ка всё по порядку,—сказал участковый.

И, когда Михаил Сафронович всё запротоколировал и были поставлены подписи, кому-то позвонил насчёт транспорта, за­ставил Калистрата вытянуть вперёд руки и надел наручники.

    — А вы идите домой,— сказал Пушкарю.— Сами уже себя на­казали, Господь вам судья!

Глава 22

Потапа хоронили не по семейским, а по местным обычаям, всем селом — на другой его окраине, на пригорке среди сосен. Сюда же перенесли часовню. На старом кладбище, где покоился Евлампий Игнатьевич, уже не хоронили. Многие недоумевали: «Откуда взялась красивая девушка, которая так сильно скорбела, так убивалась?»

Много позже старый Пушкарь вернётся на место, где был найден Потап. В зимовье не станет подниматься. Целую неделю он будет трудиться, высекая на валуне слова в назидание другим и в память о трагической участи одного из сыновей (другого же он вычеркнул из своей жизни): «Здесь в 1945 году брат убил брата за две буханки хлеба».
Часть вторая
Глава 1

Трагедия, разыгравшаяся в семье Пушкаря, обросла слухами и невероятными домыслами, как речная заводь кувшинками и ряской. Хартынья Власьевна враз поседела и редко появлялась на людях. Пушкарь, малоразговорчивый и нелюдимый, совсем ушёл в себя. Даже дома к жене обращался односложно: «подай», «принеси». Непо­нятное что-либо буркнет, и — молчание, молчание, что ещё более угнетало Хартынью Власьевну. Она ходила как помешанная. Всё из её рук валилось. Готовила еду редко, да и не из чего. Муж уже две недели не выходил на берег после того, как вернулся откуда- то.

Она не знала, куда пропал. Думала, что утоп, как дед Си­монов. У того и совсем были дела плохи. Умерла жена. Жил у старшего сына. Да, видно, одному стало невмоготу. Ранним утром, когда ещё и зорьки-то не было, поднялся с постели, одел чистое белое белье: рубаху с длинными рукавами, кальсоны.
 Пришел на мостки, оглядел дно, привязал к шее камень, взглянул на Ольхон, троекратно перекрестился и прыгнул в ледяную воду с трёхметровых мостков, в самом их конце.  Когда заря взошла, первыми прибежали ребятишки, чтобы встретить рыбаков после лова.
 А море спокойное-спокойное, зорька только успела за­глянуть в глубину Байкала и осветить дно, усыпанное золотыми песчаными крупинками, на дне которого на небольшой глубине покоилось худенькое тело в белом саване с разведёнными вытя­нутыми руками, словно крест. Он даже не противился отведенной ему судьбе, вот так закончил свою жизнь, добровольно, никого не обременяя.

Это событие чуть приглушило пушкарёвскую тему, не совсем, но как бы накинуло половик на прогнившую половицу. Затем очередной случай: только что переехавшую на жительство семью нашли погребённой под рухнувшим потолком, куда они подняли кирпичи. Отец, мать и двое детей.
Тихое, Тихое, а сколько громких встрясок, неожиданностей подкарауливают человека.

В этот вечер Пушкарь сказал жене несколько мягких слов, жалея её: «Мене надобно сплавать туда,— он не назвал место, но Хартынья Власьевна поняла мужа.—Кажись, в прошлый раз не дошло до меня, шибко был занят работой у Камня. Сплаваю, и заодно брошу сетушки. Надо жить, надо чё та есть, а без рыбы никак». И ушёл.

Люди в селе не отвернулись от Пушкарей, в трудную минуту здесь не принято оставлять человека в беде. Делились последним. Кто картошки, кто рыбешки. Понимали, как тяжело выйти из этого тупика.
 Всячески поддерживали Хартынью Власьевну, которая на всё вокруг взирала отрешенно. Пушкарь ещё де­ржался, осознав, какую участь он приготовил своим детям, оп­ределив их судьбу — самочинно, грубо. И, чувствуя эту непопра­вимую ошибку, стал намного нежнее к жене, бережливее.

Этот двухчасой путь до Таланов и далее за мыс Тонкий на моторной лодке окончательно разрушил в нём представления, которые ранее гнездились в мозгу и казались правильными и незыбленными.

-Это я могу! — рассуждал он.— А чё это я не могу? Хто бы выколотил из меня никчемность, тупость, трусость?.. Только сам! Сам я хозяин над собой, и больче нихто!
Он начал отыскивать и находить массу недостатков в себе. Находил всё новые и новые слова, которыми осыпал себя, будто глубже окунался в грязевой источник, в котором не видно дна. Какая-то душевная пропасть.
    — Все! Хватит! Прости мя, Господи! — Прости мя, Господи! Прости мя, Гос-по-ди-и-и! — крикнул громко, надеясь на чей- то ответ. Но лодка неслась вперед, разрезая черную воду, а от­летающие спереди брызги сыпались золотыми звездами, подсве­ченными солнцем.
 Слева вдали силуэты темных гор, да лентой прибрежная полоса. Медленно плывет берег, ещё медленнее горы, почти стоят на месте. И ему показалось, что на душе у него камень. Камень, который был привязан к шее Потапки.
    — Это и мой камень!
Его надо сбросить. Жизнь кончается. Осталось только одно дело, тогда станет легче.

Берег вот уже, протягивает к нему руки. Пушкарь заглушил мотор, и лодка стала втискиваться в узкие створки меж камней, ломая ледок. По знакомой узкой тропке поднимался наверх, а мысли продолжали усиленно работать. И он вспомнил, что у него есть имя. Да, имя — Агей, Агей Юльевич. Но не мог вспомнить, кто и когда его хоть раз называл по имени. Жена и та звала «отец». Дети — «батя».

«Дожил! Дошёл! Докатился!» — стучало в голове.

    — Безымянный!.. Я есть,- и нет меня!

Ему даже стало немного смешно и грустно. Свою кличку он принимал и за имя, и за отчество.

    — Как собака! — сплюнул он,— осталось только залаять.

И вот перед ним его творение — зимовейка.

-Во благо ли? — спросил внутренний голос. И тот же голос ответил:
 — Во зло! Своими руками строил, не ведая что.
 Ка­залось, что для детей. Вышло во вред.

Как тихо. Как сумрачно. Спит лес, умаявшись за день. Уже заметно похолодало. Взялся за обледеневшее железо дверной ручки зимовья. И снова мысли остановили.
 И опять то же самое.
-Вить все енто самолично по бревнышку клал, надсажался.
А утварь разную для них возил, собирал, что могло пригодиться бы детям.
-Дети! Были и нет! А он живёт. Зачем? — снова вопросы. Бьют и бьют по голове.
Нет! Он будет жить, коль Господь дал ему ету жисть. Возьмет, когда надо. Но никогда не уйдёт, как Симонов. Надо испить чашу до дна, пройти через всё: пакости, гадости, подлости.
 Он очи­щается. Почти чист от скверны, которую сам на себя навёл.
Открыл дверь Фу, как сыро, как смрадно, словно в могиле. Запалил жирник. Сел на чурбан около стола.
 Две буханки, пролежавшие больше месяца, покрылись успевшей подсохнуть зелёной плесенью, ужались, още­рились, будто озлобились.
 Правда, от одной из них осталась лишь половина. Края зубчатые:"рвал зубами..." Вот полати. На полу подушка и матрац, в котором зияли дыры и сверкали чьи-то глазки.
 На полатях, где спал Потапка, образ Пресвятой Богородицы, его Калистрат поднял с пола и поставил.
Калистрат!
 Первое время Агей Юльевич не мог произносить это имя.
 Но теперь он по-иному рассудил: это его дитя, хорошее или плохое, но его и рождённое по любви.
 Что с ним случилось? Почему он стал убивцем? О, Господи!..
Чем больше анализировал, сопоставлял, тем яснее вырисовывался тип его самого — отца.
Он не проклинал себя, не бичевал, как совсем недавно, в лодке. Трезво взглянул на всю свою прожитую жизнь и ужаснулся тому большому куску жизни от рождения детей до сегодняшнего дня. Окончательно определился: в оставшееся время жизни, отведенное ему Богом, он повернёт это время по часовой стрелке, как все. Станет Человеком.
Спокойно поднялся с чурбака-табурета, осторожно взял в руки образ Пресвятой Богородицы, завернул в полотенце, так же аккуратно уложил две буханки хлеба, на обо­ротную часть иконы, повесил на шею бинокль, внимательным взглядом оглядел, казалось, каждую щелочку зимовья, потушил жирник и вышел на улицу.
 Как здесь хорошо! Воздух — что байкальская вода, не напьёшься! Тайга по-прежнему безмолвс­твовала. До утра ещё далеко. Крепчал морозец. Градусов пять- шесть, не более, но холодок сразу же устремился в открыты части тела. Деревья оголились.
У высокого пня он положил свёртки. Подошёл к зимовью, закрыл дверь на щеколду, прикрыл сенцы. Сходил в «баню».
 В предбаннике — небольшая кладовая с продуктами: много мяса, солёного омуля, картофель. Невдалеве полка и жестяной бидончик с керосином.
 Он взял его, обошёл вокруг зимовья.
 Пяти литров вполне хватило, чтобы полить на четыре стороны.
 Бросил бидон в кусты, ещё раз обошёл зимовье, похлопал ладонями по простенкам и поднес спичку к одному из них.
 Огонь разом ис­полнил дикий круговой танец. Выстоявшаяся с годами дре­весина превратила всё в ярко пылающий факел, который взмет­нулся к верхушкам деревьев.
 Это зрелище он наблюдал, сидя на полянке. Ни ветерка, ни звука. лишь ему одному известный и понятный «оркестр» исполнял симфонию Шостаковича.
 Ту, Ле­нинградскую. Во имя жизни!
    — Чё ж ты стоко добра сжёг? — упрекала мужа Хартынья Власьевна.— Нам бы на скоко хватило!
    — Не горюй, мать, у нас впереди ещё много прекрасного. Пока живы, пока руки слушаются, добудем. Я вот сети поставил недалеко, к вечеру свежая рыбка будет. Картошки, слава Господу, шесть мешков. Куды нам. Возьмём поросёночка.
Хартынья Власьевна впервые в жизни услышала такое лас­ковое слово «мать», что сразу вспомнила молодость, как её Агеюшка, первый на селе красавец, подбирался к её сердцу.
 Она не стала расспрашивать о том, зачем он туда плавал. Налила щей, поставила на стол:
    — Садись, поешь! Поди, устал?
    — Устал, немного.
Он, похватав горячие щи, кивнул: «На, поставь рядом на божницу». Пресвятая Богородица встала в ряд с другими об­разами в святом углу, из которого Хартынья Власьевна несколько дней и ночей не вставала с колен, чтобы Господь услышал её мольбы, простил её Агея и Калистрата. Усердно просила.

    — Хватит, мать, убиваться,— произнёс Агей Юльевич, ук­ладываясь спать, когда уже совсем рассвело.— Надо жить, жить! Надо идти к людям. А за Калистрата мы ещё повоюем, как-никак енто наш сын! Слово «наш» он произнёс особенно.
— Кажный человек в жизни делает ошибки, надо уметь их править, только люди поможут подняцца.

Он бы ещё говорил, сегодня на редкость говорлив, но сон да усталость сморили его. Сквозь закрытые веки прошептал: «Хлебушок-то разверни и положи на припечек, пушчай сохнет. Хле­бушком надобно дорожить».
Глава 2

    — Вы откуда, Марина? Что случилось? Вам ещё больше месяца отведено на изыскательские работы, а вы тут? — засыпал вопросами ректор института Марину Соколову, студентку тре­тьего курса.— Где Дмитрий Валерьевич?

    — Я только что с поезда и сразу же к вам.

    — Погоди, распоряжусь, чтобы нам никто не мешал, и тогда по порядку расскажешь обо всём, а пока соберись с мыслями. В раскрытую дверь крикнул секретарше: «Как только будет звонок из Москвы, сразу же соедини, без промедления!» И, возвращаясь на свое место, продолжил:

    — Торопят, торопят. Им нужны образцы пород. Обстановка в мире неспокойная. Американцы уже взорвали свои атомные бомбы над Хиросимой и Нагасаки, какое преступление! А мы ещё бьёмся над разработками. Сырьё, сырьё сейчас главное. И надо его немало, иначе американцы раздавят нас, а нам нечем ответить.
 Почему одна? Где руководитель? Давай, Соколова, кратко и без романтики.
    — Какая здесь романтика. Байкал, конечно, уникальное место, но любоваться им было некогда. Беда с нами приклю­чилась, трагедия.
и по порядку, о самом главном,что касалось работы, рассказала о случившемся.

    — Все образцы, которые мы собрали,— заключила она,— остались там, но, скажу, что урановых руд за этот короткий от­резок времени не обнаружено. Базальт, слюда, кремний — вот и всё. Если бы не гибель Дмитрия Валерьевича, может, что-то и нашли. Я сама кое-как вышла к Байкалу по тому пути, который хорошо изучила и запомнила.
    — Я знаю, ты хорошая, добросовестная студентка, думаю, через 2-3 года сможешь продолжить дело нашего (он попра­вился), вашего декана Бедросова Дмитрия Валерьевича. Пусть земля (здесь он снова споткнулся), пусть таёжная даль станет ему пухом! И — первое:
    — Надо снарядить туда новую экспедицию, и ты, Марина, наших поведёшь к месту гибели, чтобы собрать останки и пере­везти их сюда, похоронить с почестями.
Второе: как-то аккуратно сообщить его семье. Какой удар Ларисе Афанасьевне!.. Недавно получила извещение о их единс­твенном сыне: «пропал без вести» в боях под Кёнигсбергом. Война закончилась, а эти скорбные бумажки всё идут. Скольких потеряли!

Теперь нет и мужа. Надо поддержать эту сильную и стойкую женщину, кстати, нашего сотрудника.
Марина до конца выслушала выводы ректора, но не могла не высказать и своё мнение:
    — Во первых, я хотела бы отказаться от сопровождения к месту нибели Дмитрия Валерьевича, чтобы в очередной раз не пережить эту жуткую картину. А во-вторых, считаю нецеле­сообразно искать что-либо. Удастся ли что-то найти? Ведь это тайга: разных зверей немало. Что найдёшь? Обглоданные кости? Дмитрий Валерьевич исходил сотни километров по Чукотке и Уральским горам, в каких только не был передрягах, а нашёл своё упокоение, как воин на поле боя. На боевом посту!— пафосно произнесла Марина для большей убедительности.— Так пусть же место его гибели станет памятником тем, кто ценой своей жизни добывал мир и спокойствие таким трудом. А мы будем помнить о нём.
    — Вы, Соколова, сказали правильные слова. Искать по тайге его осанки бессмысленно. И как я сам до этого не додумался.

Здесь раздался звонок. Ректор его услышал в раскрытую дверь.
    — Москва! Москва! До свидания, Марина, ещё увидимся.
И он побежал к аппарату.
Глава 3

    — Доченька! Ты уже вернулась? Ну и славно! А отец-то наш жив, жив! Вот письмо.— Мать не стала расспрашивать дочь о её пу­тешествии, о практике, а развернула треугольник в полный лист.
    — Читай! Герой твой отец! Герой!
Она ткнула пальцем в то место, где он пишет, что получил звание Героя Советского Союза «за умелое руководство десантной группой при взятии Берлина». Дочь не стала рассказывать матери о своих приключениях. Сейчас это было не к месту. Сейчас главным было письмо, которое она держала в руке, и большего счастья не было для неё.
А мать не переставала говорить.
    — Отец-то пока останется на службе. Хотя и разгромили врага, но ещё до «стабилизации», говорит, требуется какое-то время, командование считает, что он должен находиться в N-ской части. Я понимаю, всех не отправишь домой. Пускай ждет замену, мы потерпим. Миллионы убитых! А наш живой!..

В поезде Марина хорошо выспалась за многие дни тревог и вол­нений. Наконец-то она дома. Дом их находился на одной из тихих и спокойных улиц Новосибирска, вблизи Обского моря — так на­зывали разлив реки.Рукотворное море.

    — Как хорошо дома! — вслух произнесла она, подойдя к окну. За окном раскинулся сад. Осень брала своё. Под ярким полуденным солнцем листья, прихваченные морозцем, а теперь нагретые солнцем, будто на картине художника светились разноцветием: красные, жёлтые, бурые, зеленые. Часть уже их по­кинула ветки и выстелила ковриком подножье одноногих де­ревьев.
 Она бросила взгляд на гроздья красных ранеток. Внутри что-то заскребло, заныло. Во рту усиленно заработали слюнные железы. Она не могла себя сдержать: «Мама! Ранетки! Как я хочу ранеток!»

Мать метнулась в сад, нарвала целый ковшик. Сполоснула водой — и на стол. Марина с жадностью набросилась на кисло- сладкие райские яблочки, а мать вытаращила на неё глаза: «До­ченька, ты не беременна?»

Марина отпрянула от трапезы, и её будто окатили байкальской водицей. Только теперь до неё дошли слова матери, и она начала реально осмысливать слова, сказанные матерью с такой про­стотой и обыденностью, будто нечто само собой разумеющееся.
Марина повернулась к ней, но ничего не ответила.
    — Как я об этом не подумала тогда?
Мать, взяв авоську, побежала в магазин, а Марину одолели мысли, которые громоз­дились одна на другую.
    — Калистрата? Потапа?
 Не хочу! Надо сделать аборт. Но мать- то уже знает. А что она знает? Это только её предположение. Да и я до конца не уверена.

Мысль о том, что она может быть беременной, теперь не по­кидала ни на миг, заполнила всю её сущность. Мир оказался совсем другим, более ярким, радужным. И — голоса, голоса. Почему-то детские.
Какое-то отторжение. А нужен ли этот ребёнок? Кого-нибудь встречу. Выйду замуж.
    — Я вот что, доченька, подумала,— как бы продолжила мысли Марины вернувшаяся мать.— Если ты беременна, то я не допущу, чтобы мой внук или внучка испытали то, что нам при­шлось пережить. К тому же мы с твоим отцом хотели иметь пя­терых детей, но родилась у нас только ты одна-единственная. От кого бы ни был этот ребенок, я уже его люблю и буду лелеять. А ,кстати, может, откроешь секрет, кто ж отец-то? Выходит, си­бирский медведь?
— Мать расцвела в улыбке от своей удачной шутки.

    — Ну что ты, мама, ещё ничего не известно, а ты уже расфан­тазировалась. Кислого опять хочется. Ем и не наедаюсь.

    — Уж поверь моему опыту, дочка, это явный признак. Я ве­терку дунуть на тебя не дам! — не дождавшись ответа, светясь от нежданного счастья, выпевала мать. Сыпала одни восклицания за другими.— За каждым твоим шагом буду следить, пылинки стану сдувать!

И всё-таки, кого ж ты околдовала? Сейчас молодых парней не­хватка. Миллионы их, красивых, сгинуло в огне войны.
 И вдруг её осенило: «Уж не Дмитрий ли Валерьевич?..»
   -Что ты,мама!
    Погиб Дмитрий Валерьевич. Медведица разорвала. Мы с ним путешествовали всего пять дней из двух месяцев, от­ведённых на изыскания.

    — О Господи! Прости,дочка! Но как это случилось? Ты-то как уцелела? Где вы этого зверя встретили? Ты же мне  еще ничего не рассказала,спешила скорее отчитаться в своем институте.
Марина подробно обрисовала картину случившегося и, опуская «зимовейный» период, сказала матери, что вышла к Байкалу через две недели.
 Во время живописания в ней неожи­данно вызрела решительность того, что она обязательно будет рожать, если и вправду, как говорит мать, что уже «верный признак».
 Что дает Господь, как бы сказал Потап, пусть так и будет. И на душе стало так светло, радостно, торжественно.

-Какое чудо жизнь, которую даруешь другому! — думала она.
Глава 4

    — Пушкарёв! На выход!

    — Опять на допрос, в который раз,— произнёс Калистрат,— одно и то же, одно и то же.

Он рассказывал следователю о случившемся, но не всё. Умный и рассудительный, Калистрат давно смекнул, что свидетелей не было и что он скажет, то и станет служить или обвинением, или смягчением.
 Следователя менее интересовала гибель брата, Калистрат представил её случайностью. Укрывательство в лесу в период военного времени служило главным обвинением. Но и здесь у него было алиби — «туберкулёз».(Бумажку-то он сберег!)
 А укрывательство брата? Так он здесь не при чём. Тот сам. За брата он не ответчик. Потапа с того света никто не подымет. Нового ничего не мог сказать.

    — К следователю? — бросил он конвоиру, не надеясь на ответ.

    — Свидание! — отрезал конвойный.

Чувства Калистрата совершенно притупились, и он уже ничему не удивлялся. Но при слове "свидание" даже замедлил шаг. Его подтолкнули: «Шагай, шагай, там ждут».

-Хто? И кому он ишо нужон? Жизнь кончается. Скоко ему ещё предстоит сделать шагов к могиле? Скоко до суда? Всего лишь месяц? Два? Не боле.

    — У вас десять минут.— Железные двери захлопнулись. Кругом металл. Посреди квадратной комнаты стол и стул. С про­тивоположной стороны — скамейка, на которой мать и отец, чему он больше всего удивился.
 Мать хотела кинуться к сыну, но путь ей преградили:
    — Сядьте! Не полож-жено! — отрезал служивый.
Она медленно опустилась на скамью, теряя координацию движений.
Агей Юльевич подхватил жену и усадил: «Сиди, не вставай».
 Родители не узнали сына. Ни роскошной шевелюры, ни бороды, ни усов. Ничего не было. Бледное исхудалое лицо, бледный цвет головы с темными и белесыми оттенками. Что ос­талось от могучей фигуры? Калистрат тоже заметил изменения в облике родителей. Особенно мать. А вот отец мало изменился, хотя... И его седина не пощадила. Борода чёрная и кудрявая. Её ничто не тронуло, а на голове с правой стороны серебряная прядь, будто несжатая полоска.

Мать впилась в сына, разглядывая каждую черточку на его лице.

Отец давно продумал встречу с сыном и начал как бы из­далека:
    — Чаво, сынок, не быват в жизнях. Нихто не знат, где при­дётся упасть человеку, вот и с тобой и с Потапкой произошол не­счастный случай.

Калистрат поймал эту фразу, он и сам давно до этого дошёл.
    — Упал за борт. Скока их, таких случаев, скоких поглотил Байкал!.. Так и брата твово...
А то, глядишь бы, стали защит­никами Родины. Или погибли за Родину, или вернулись. Кажному своя судьба. Да вот чахотка обох замучила, пришлось отвезти подале, штоб других уберечь от вас.
 Мы с матерью думали, вы там помрёте. Ан нет, выжили на рыбьем да нерпичьем жиру. Не повезло Потапу, утоп, ну а ты, как разделаесся с энтим судом, пойдёшь и отслужишь в армии! Не кашлишь боле?
Калистрат слушал отца и не верил своим ушам.
 Ужели это отец? Как у него всё складно, значит, он меня простил, значит, он — за меня?!
    — Ты, мать, скажи сыну хошь слово,— подтолкнул легонько Агей Юльевич жену, не давая Калистрату ответить.

    — Сынок, вот хлебушко.
И больше мать ничего не могла сказать. Слёзы невольно брызнули из глаз.

    — Мама, не плачь. Я вернусь. Обязательно буду с вами,— произнёс Калистрат.

    — Свидание окончено! На выход! — скомандовали.

Калистрат поднялся с какой-то лёгкостью. Обреченность,безнадега отошли в сторону и
теперь стали ему чужими. Новый лучик глянул ему в сердце, как сквозь сосны. «Отец — за меня! Что это? Что случилось? Это мой отец или не мой?!» — Он за­ложил руки за спину и вышел. Сердце Калистрата готово было выпрыгнуть из груди. Все слова отца, сказанные полунамёками, он схватил. Значит, он не погиб. Нет, не погибнет. Он начнет бо­роться за себя, а отец стал на его сторону помощником.
Калистрат ухватился за открывающуюся для него возмож­ность. Незметно и по чуть-чуть он будет менять свои показания. Путь ему указан. И он с него не свернёт. Он — молодой, всего двадцать шесть лет. Ему надо ещё жить! Он будет жить! И здесь ему вспомнилась Марина. Какая она красивая! Почему он так на­бросился на неё? Молодость. Всё великое и мерзкое случается в эти годы. Как и со мной. Попробовал Надьку Родовикову, тоже красавицу, и стало тянуть к женскому телу. Те чувства угасли.

Мысли гнались одна за другой. Почти месяц отсидел, и всё ка­залось в серых и чёрных тонах. Теперь за окном он увидел другие краски осени. Такие необыкновенные!
Как я люблю осень! Грибы, ягоды. А воздух! Не напиться байкальского воздуха, как и самой водицы. Райский уголок земли! Первозданный! Чистый!» Только душа его не чиста.
Но он соскребёт с неё весь налёт, всю нечисть, всю грязь. Зубами станет грызть, но очистится.

В камере он упал на нары и забылся.

    — Ну, отец,— наконец-то выдохнула Хартынья Власьевна, когда на задрипаном автобусе ехали из райцентра.— Право, стал ты словоохотлив, чаво за табой раньче я не замечала. Гаварел, сломна плыл блином по маслу.
Агей Юльевич улыбнулся в бороду. Такие приятные слова трогали его сердце. Он, как в молодости, с жадностью поглядывал на жену. В нем роились возвышенные чувства: ласка, любовь.
    — А ты чё это в слёзы ударилась. Ну сказала сыну бы чё нибудь одобрительное. «Вот табе хлебушко!» — и только. Это не сорок пятый год и не голодный сорок шестой. В ентом годе хлеба много и по Итанце, и по Селенге, и по Кабанской степи.
    — А че ж ты тот-то, с зимовья, запрятал? — в пику вставила жена.
    — Тот?! Тот высох, но пушчай лежит! —многозначительно, с какой-то загадкой растянул слова Агей Юльевич.— Наш Калистрат не глуп, ох не глуп... Сразу намотал на ус, оп чём я гаварел.
    — Каки усы?
    — Да не на те, каки были. Те срезали. Ничаво, отрастут новые, лучче и краше прежних станут. Надо сберечь сына. Потапку уш не вернёшь, а вот Калистрата надобно! Всеми си­лушками. Покуда их хватат.

Глава 5

По возвращении домой Агей Юльевич сел писать письмо. Он думал: «Слова, мною сказанные, лишь слова, а вот бумага должна помочь!» Он долго думал, кому его отправить, хто главнее?
 На­писал и самолично отвёз.

Гражданин судья!

По своему спешенству, не разобрамшись как следоват, привёл сваво сына и дал нашенскому милицыонэру, ого­ворив в том, што Калистрат якобы убил сваво брата Пушкарева Потапа Агеича двадцати двух годов от роду. Енто зделал я здря и в горячности навёл напраслину. Нашли мы с Калистратом Агеичем, своим старшим, Потапку в воде утопшим. Здесь дело ясное: случайно перевернулась лодка, а в ентой адёжке ватной да в дождевике куды ему выплыть. Так вниз лицом мы его и нашли. Оговорел я сына. Невеновен он. А ежели ийтить на хронт, так куды ш яму чихоташному. Он уже и млаччево заразил, вот я и вывез обох подалее от людёв. Калистрат и чичас не шибко здороф, поглидите на яво, какой бледный, как бы и на вас зараза не перекинулась. Отпустите вы яво поживу-поздорову с миром, пушчай лечицца. Мы с матерью выходим иво, потом и в армии пос­лужит Отечеству. Я бы сам за них пошел воивать, дак годы мои не позволили. Смилуйтесь, гражданин начальник. Не томите сына. Виноват он, што не явивси в военкамат через год, как велели, в энтом виноват, но со хворобой куды ехать. А об том, што шибко хворал, взял я справку с энтой ко­миссии, каторой иво проверяла. Верую в справедливость Совецкой власти. К сему Пушкарев Агей Юльич. Село Тихое.

Он поставил закорючку своей подписи, которую в жизни ставил не более пяти раз,дату и приложил справку призывной ко­миссии, чтобы поверили ему не только на слово.

На состоявшемся через два месяца суде его письмо имело ре­шающую силу. Хотя написано безграмотно, но логика мысли и убедительность сыграли свою роль. Первое обвинение в убийстве брата отпало. Отец не раз корил себя за то, что высек на камне и чего уже не исправить. Но этот камень не всяк может найтить среди множества валунов, выброшенных подземной силой мил­лионы лет назад, а позже облизанных мощными ударами волн.

Следователь, который вёл дело Пушкарёва Калистрата, вместе с Агеем Юльевичем выезжал за мыс Бакланий к тому месту, где случилось несчастье с Потапом. На небольшом участке вычи­щенного лесного массива нашли только груду пепла. Камень с эпитафией был в стороне и в воде.Этот камень, да еще среди других,торчащих из воды,вряд ли всяк увидит.

    — Кто это всё сжёг? — спросил следователь.

    — Дык я ш, я, к чаму энта заразная зимовейка, пушчай хвороба сгорит и не донимат нарот. Калистрата бы как-нибудь вылечить, пушчай приносит пользу нам и государству.

Никто не мог открыть тайну следователю. Немая тайга. С тем следователь и уехал, и больше здесь никого не было. Зимовья нет. Тропинки заросли.

За то, что «в период военного времени Пушкарёв Калистрат Агеевич по решению призывной комиссии не явился в военкомат в положенное время для проведения повторного освидетельство­вания и за сокрытие младшего брата, подлежащего прохождению службы. но, учитывая его болезненное состояние», осудили сроком на пять лет в колонии-поселении с назначением курса ле­чения.

Ему надели наручники. Хартынья Власьевна всхлипнула, но Агей Юльевич двинул локтем, и она замолчала. Отец был до­волен решением суда, а могли бы и лишить жизни, не заступись он за своё чадо.

-Господь милостив, надо к молодости быть благосклонней, прощать её и учить. Учить жизни,— думал про себя старый Пушкарь.— Энтому Господь учит.
Глава 6

Тихое менялось на глазах. Рядом с бараками рыбаков и просто приезжающих на постоянку построили два длинных лабаза, в них установили огромные чаны для засолки омуля «куль­турным» способом. Этот новый метод внедрил только что при­бывший директор рыбзавода Якунин Филипп Спиридонович. Его прислали по партийной разнарядке из соседнего района. Темно­волосый, красивый, среднего роста, коренастый. Лет тридцати, но уже с залысинами. Умный, деловой, энергичный. Он только что окончил Тобольский техникум рыбной промышленности и прибыл сюда с семьёй.

По новой технологии омуль теперь не солили на пласт, а только что выловленный засыпали льдом и крупной солью под прессом, что высвободило десятки рук рыбообработчиц. Филипп Спиридонович построил рядом с рыбпунктом контору, увеличил штат. Флот располагал теперь двумя десятками моторных лодок, четырьмя катерами, ставными и закидными неводами.

Село выросло вдвое. По-прежнему одной семьёй крепко де­ржались старожилы, особенно староверы. Пётр Игнатьевич Лука­шенко оказался достойным руководителем общины. Его паства, как и раньше, чтила престольные праздники. В эти дни все схо­дились сначала к дому Петра Игнатьевича, затем шли к часовне, в которой уже горели свечи. В часовенке места было мало. Отец Пётр в рясе, отливающей золотом, басом поет псалом.

       - Услышь, Господи, голос мой, которымъ я взываю: помилуй мя и внемли мне.
        Сердце мое говоритъ отъ Тебя... ты былъ помощником моим, не отвергай мя, не отвергни мя и не оставь мя, Боже, Спа­ситель мой!..
Господу помолимся!

Справа от него три женщины: сопрано, альт и дискант. Они подхватывают слова настоятеля: «Господу помолимся, Господу помолимся, Гос-по-ду, по-мо-ли-и-мся!»
Псалмы хорошо слышны в раскрытую дверь. Молящиеся крестятся. В это время даже птахи умолкли. Часовенка у озерка в окружении сосен и берёз, а за нею погост, где покоился Потап Пушкарёв.
Глава 7

Срок Калистрат отбывал в лесной глуши севернее Байкала. Опять тайга!.. Калистрат будто снова прячется от кого-то. Но теперь не добровольно, а по воле судьбы.

Если там, в зимовье, он был сам себе начальник, здесь надо было подчиняться строгому распорядку: работать и работать. Си­лушки набрался за пять лет безделья, и теперь вот пять лет ка­торжного труда.

-Хорошо, что не в камере,— думал Калистрат.— Как-никак «свобода
. Еда неважная и за пределы посёлка не уйдёшь. Работа до изнеможения, но всё-таки это не то, о чём он думал раньше. Спасибо отцу, вырвал из лап смерти.

    — Пушкарёв! — услышал окрик.— Опять молился? Какому богу?

    — Православному, гражданин начальник.

    — Коммунисты не признают никаких богов, и тебе не со­ветую.

    — Так ить я не молился, просто задумался.

    — О чём тебе думать? Ни жены, ни детей. Знай свою работу, тогда и время быстро уйдёт.

    — Об чём же мне ишо думать, как не об работе, себя не щажу.

    — Хорошо будешь трудиться, может, раньше освобо­дят.

Калистрату были кое-какие послабления за примерный труд и перевыполнение плана: лишний кусок хлеба, лишний ковш каши или супа, за что косо посматривали другие, особенно вечерами, когда сходились в бараки. В ночное время здесь уста­навливалась иная жизнь. Власть надзирателей заканчивалась, вступали законы зоны. Ночная жизнь подчинялась «пахану». Более сильному, нахальному, хамовитому.

    — Ты что ж, Пушкарь, хочешь толстым стать, разжиреть на государственных харчах, жрёшь по два куска хлеба?

    — Так ить мне дают за работу.

    — А мы что, быдлы? Лутяги? Хуже тебя горбимся?
Дру­гие поддакнули, хихикнули, напыжились. «Пахан» притянул лицо Калистрата к своему лицу так, что чуть не приподнял его, не менее дюжего, чем он сам.

    — Ежели ещё раз сожрёшь лишний хлеб, то я свой тебе засуну куда надо, чтоб от пуза нажрался!

Калистрат понял, что против этой массы, против этой силы ничего не сделаешь, как и против «пахана». Забьют до смерти, коли будешь искать правду или защиту у надзирателей.

Теперь ковш с добавкой он переадресовывал пахану или его приспешникам, так называемым «мужикам», которые ис­полняли волю главаря, но «бычьём» он не был. Этими руко­водили, как хотели. Куда скажут, туда и пойдут беспрекословно. О таких «вытирали ноги», затаптывали в грязь, издевались. Калистрат к себе такого не позволял. Хотели как-то поломать его ха­рактер, устроив «тёмную».
 Симпатизировал Калистрату Минька- «лекарь», он тайно молился и знал «Псалтырь». Однажды он шепнул о готовящейся расправе. Калистрат насторожился. В эту ночь почти не спал, полудремал. Где-то во втором часу ночи вздрогнул. Не открывая глаза, почувствовал приближающийся шелест. Все действия нападавших ему были хорошо известны: с головой укрывают одеялом, хватают за ноги, чтобы не дёргался, другие придавливают руки, туловище, а двое других наносят удары. Калистрат специально развёл ноги в стороны, лёг с краю нар второго яруса и, когда приоткрыл глаз, то увидел летящее на него одеяло. Рукой отбросил его. Отведённой в сторону ногой пнул того, кто хотел ухватить за ноги. «Исполнитель», охнув, от­летел к соседним нарам.

Когда одеяло отлетело вниз, он приподнялся и всадил своим кулачищем в чью-то тень, которая, взвизгнув, полетела туда же. Спрыгнул с нар и начал дубасить тех, кто должен был «изменить его внешность». Они получили первые удары, молча и бес­следно растворились. Запинав двух других под нары, спокойно забрался к себе наверх. До утра не заснул. Повторного нападения не последовало. За завтраком «высшее начальство» через своих «доверенных» передало Калистрату удовлетворительный знак, зачислив его в ранг «неприкасаемых».

Калистарт позже поймёт и оценит это «повышение». На него никто не имел права поднять руки, произнести грубое слово или оскорбить. Оскорбление сурово наказывалось. Того, кто это на­рушал, могли «невзначай» придавить сваленным деревом. Здесь не играли в карты, а значит, никого не проигрывали. На посе­лении были люди и талантливые, и высокоинтеллектуальные. Писали стихи, песни. Калистрат запомнил строки:

Хожу-брожу один смурной,
 Куда ни плюнешь,
 там «блатной».
 И каждый метит научить,
 и преподать.
 Побольше денег нагрести,
Пошире пальцы развести,
А если что,
 так век свободы не видать.

Кто именно нападал на него ночью, он не узнал. Четвёрка на­падавших бесследно исчезла, будто этих людей здесь никогда не было.
Глава 8

    — Я к вам, Филипп Спиридонович.— Калистрат протянул директору рыбзавода серый листок бумажки:справку об осво­бождении.

    — Слышал. Наслышан о тебе,— не глядя на написанное в официальном документе и даже не взяв в руки, Филипп Спиридонович окинул взглядом кучерявого крепкого парня с головы до ног, сказал: — На работу?

    — Куда ш ишо?

    — Что-то рановато, срок то ещё, как мне говорили, не закончился?
 Год или полтора?
    — Так в бумаге написано: «Дострочное ослобождение за при­мерное поведение".
-Ну что ж, не будем помнить прошлое. Надо вливаться в новую жизнь. Это хорошо, что ты сразу по прибытии — и к нам.
    — В лодку хочу.
    — Давай-ка мы с тобой немного покумекаем. Простым ры­баком ты уже был?
    — А как жить, был.
    — Значит, не годится снова набирать и выбирать сети. Мотор знаешь?
    — Заводить и ехать могу.
    — Это уже неплохо. Я думаю отправить тебя на полгодика в Посольск, это в соседнем районе. Досконально изучишь мотор, а там поглядим, куда тебя поставить: в лодку или ещё куда. Молодежь нам позарез нужна, особенно парни. Война по­добрала молодых, подчистила. Так что иди, собирайся, через час придёшь, я всё согласую.

    — Яков! — крикнул Филипп Спиридонович секретарю.
Яков Коноваленко взял у Калистрата справку.
— Здесь его данные, только опусти слова «из мест лишения свободы». Уберём это чёрное пятно. Выдай аванс в размере сорока рублей, и пусть едет на учёбу,-сказал директор секретарю.

Дома отец и мать с радостью встретили сына, довольные его приёмом на работу.

    — Вот спасибо Филиппу Спиридоновичу! Какой ладный и внимательный человек! А про твою справку не расспраши­вал? —полюбопытствовал отец.
    — Я и сам подивился! Ничё, будто я с курортов прибыл. Бумагу к чему-то оставил у себя на столе. Через час велел придти: деньги дадут на дорогу.Поеду в Посольск на учебу.

    — Калистрат Агеевич! (его впервые назвали по имени и от­честву)- Здесь деньги на месяц. Остальные станете получать по почте переводом ежемесячно. Столоваться будете бесплатно. Расходы берёт на себя руководство рыбзавода. Эти деньги — на личные нужды: щётку, зубной порошок, мыло, бритву. Говорят, носили бороду, а теперь бреетесь? — спросил директор.
    — Нащот веры: я старовер и от православия не отрекаюсь, молюсь. Только бороду теперь не ношу.
    — Это нехорошо. Церковь-то у нас отделена от государства. Комсомольцы и коммунисты против религии. Ленин считал её опиумом для народа, одурманиванием людей.
    — Я не знаю, чё Ленин говорил,— прервал Калистрат речь директора рыбзавода,— токо от своёй веры я не отступлю. Верил даже и там... И он махнул рукой в северную сторону Байкала.
Филипп Спиридонович немного смутился и понял, что эту ще­петильную тему ему не следовало поднимать. Семейские дружны и глубоко верующие. Директор решил смягчить разговор.
    — Извините меня! Я просто о вашей бывшей бороде.
    — Усы я не трогаю, а с бородой ехать на учёбу было бы не совсем удобно. На зоне сбрил, штобы братва не донимала.

    — Правильно, правильно,— подытожил директор.— Зайдите в бухгалтерию, получите направление, а завтра утром к восьми утра подходите к конторе, наша машина пойдёт в район, а далее — на паром и на попутке до Кабанска и Посольска.

Глава 9

В апрельские ласковые дни Калистрат вернулся с учёбы.
    — Калистратушка! — Как обычно, Хартынья Власьевна по­висла на шее сына.
    — Мама,— застыдился Калистрат,— я ж не маленький. Мне уже знаешь скока.
    — Скока? Я и запамятовала.
    — А ты вспомни.
Мать начала считать на пальцах.
    — Неужели три десятка?
    — Тридцать, мама, тридцать. Пора детей иметь, а у меня не сложилось.
    — Ну за этим не волновайся. Скока вдовушек да молодушек. Ты у нас во какой! И плечи, и грудь, и рост. А личико! Красавец!
    — Что ты, мама, разукрашиваешь меня. Обыкновенный.
Мать уловила, что Калистрат некоторые слова произносит не
по-семейски. Должен сказать «обнакнавенный».
    — Как культурна гаваришь. Учёба повлияла.
    — Мама! За свои слова мне перед преподавателями и мастерами стыдно. Вот и стал следить за речью, но иногда вы­летают. Трудно переучиваться.

    — Правда, сынок. Мы стары, нам сё рамно, а вот табе и вправду не к лицу. Можа, начальником будешь?
    — Каким таким начальником! Начальником над мотором в сетевой лодке.
    — Дык я к слову. Шибко ты другим стал. А нонче надобно миняцца, жисть заставлят.
И она, чтобы сменить тему разговора, подошла к окнам. Одно из них глядело на Байкал, но туда нечего смотреть — белая простыня. Ещё снег не стаял. Другое — во двор. Во дворе столько снега, что в сторону не ступить, утонешь. Лишь узкие дорожки вели к воротам, к бане и сараюшке, в котором хранились рыболовные снасти. Плоскодонки не видно — в снегу, лишь небольшая часть кормы чёрным пятнышком кошачьего носа контрастом вы­ступала среди белой пелены.

В горнице два окна. Сквозь двойные оконные рамы, меж ко­торыми лежала вата с новогодними игрушками, они широко и открыто смотрели на улицу. Окна от пола поднимались бревна на три. Если шёл человек по укатанной дороге, а кто-то стоял у окна, то этот кто-то вырисовывался во весь рост, кроме обуви на ногах. Из окон была видна вся улица.

    — Вот и зима кончаецца! — протяжным выдохом спела Хартынья Власьевна.— Ноне стока снега, аш до крыш. Уш отец на­маялся! Грёб и грёб. Гаварит, приедит Калистрат, а к нам и не войти. С раннего утра метёт, скребёт, а энтот снег всё сыпет и сыпет. Горы наварочал. А в лису-то ево! До июня не растаит...

Но весна брала своё. К 9  мая уже появились забереги, где детвора плескалась. Вода здесь тёплая, нежная, но ближе ко льду, который уже крошился —очень холодная. Туда никто не рисковал подплывать. Да и ногами вставать в воде на скользкий песок со льдом не решались. Плавали по верхнему слою, окушариками выскакивали и — к костру.

Старшеклассники у Дома культуры насыпали песок, ко­торый брали тут же, смешивали с водой и цементом: готовились к празднику, спешили залить опалубку, чтобы открыть памят­ник погибшим в Великой Отечественной войне. В памятнике ничего хитрого не было. Он поднимался в виде печной трубы с постаментом. На верхушку собирались водрузить звезду. Первый памятник в районе в честь погибших воинов.

А в рыбзаводе работы мало. Женщины вязали сети, штопали невода. Бондари стучали молотками и обручали бочки. Шла подготовительная работа к путине. В тёмных отапливаемых мастерских на деревянных постаментах, вмурованных в землю, как скульптуры, стояли движки, снятые с лодок. Один из них достался Калистрату. Задача состояла в том, чтобы разобрать до винтика, протереть, промаслить, заменить изношенные и отра­ботанные детали, собрать заново, залить соляркой и завести.

Стоял неимоверный шум, стук, лязг, тарахтенье. Целую неделю бился Калистрат над чьим-то мотором. Обнаружил немало изъянов. Сделал вывод, что работал на нём не профессионал, а недоучка. Подходил то к одному, то к другому мотористу, искал запасные детали. Ходил к завхозу, но у того на складе ничего практически не было. Взял только клапаны. Чумазый, грязный, а душа пела. Ему доверили дело, к тому же ответственное. Как только разойдётся Байкал, надо сразу же выходить в море. Всё укомплектовано. Он в бригаде Степана Михалёва, который просил к себе Калистрата. Мотор должен работать без сбоев. Иначе — позор на весь рыбзавод. Скажут, учили-учили, а он ничего не знает.

    — Нет! Я покажу, что я — специалист. Не зря учился и по­лучил диплом моториста маломерных судов.

Через полторы недели опробовал мотор. Намотал тросик на шкив и дёрнул. Движок, чихнув, как простуженный, вошёл в ритм и выстукивал, слово дятел на сосне: размеренно через ко­роткие интервалы. В это время в мастерские вошёл Филипп Спиридонович. Опытный и язвительный, он хорошо разбирался в ме­ханизмах и недочёты мог уловить мгновенно.

    — У тебя, Матвей, карбюратор не в порядке —проверь. Ты, Лука, плохо смазал кардан, прислушайся-ка получше. Слы­шишь, поскрипывает? Далеко не уедешь, утонешь.

Минутки три постоял возле Калистрата, искал любую за­цепку, которую отыскать так и не удалось. Мотор сверкал, будто начищенная бляха у капитана катера «Мирный» Георгия Ве- ригина. Мотор работал ритмично, чётко, как и положено.

    — Не зря, Калистрат, я отправил тебя на учёбу, неплохой вышел специалист! Такие нам нужны!

Сказал так, что многие услышали. Не каждый удостоивался таких слов от директора. Чаще он говорил с подковырками, с ехидцей, как бы посмеиваясь над тем, кто стал сегодня «име­нинником». Но на директора не обижались. Он детально разби­рался в этом деле, и все прислушивались к его словам, фразам, язвительным упрёкам.

С каждым днём становилось теплее. Резвее щебетали птахи на распускающихся ветках деревьев. Уже багульник окрасил ближние сопки малиновой глазурью. Солнце с неимоверной скоростью слизывало кромки льда, и вот уже разводья ушли далеко от берега. Там, где выносит свои воды река, и вовсе не видно льда. Солнце растопило не только всё в округе, но и отогрело души людей. У рыбаков приподнятое настроение. Ходили весёлые, с шутками-прибаутками. Скоро, совсем скоро в море. Всеобщий подъём.

Катер «Мирный» ушёл в Таланы, отбуксировал караван лодок закидного невода, теперь вот пришёл, чтобы доставить туда и бригаду ставного невода. Восьми- и десятиметровые шесты далеко высовывались из баркасов. Маленькие лодчонки, словно цыплята за квочкой, подцеплены к баркасам. Катер от­чалил от берега, женщины затянули песню. На смену старым пришли новые. Появились свои сочинители.

Я живу у Байкала,
 В самом синем краю.
 Мне дано, и немало-
 Славить землю свою.

И все подхватили:

Байкал, Байкал,
Байкал, Байкал,
 Навек ты мне
 моей родиной стал...

Песня плыла по водной глади, эхом отражалась от гор и вновь уходила в дальние необъятные просторы сибирского моря.

Катер «Мирный»подошёл вплотную к мосткам. Пришвар­товался у рыбоприёмного пункта, где его встретил невысокого росточка чернявый фронтовик — заведующий пунктом Михаил Каргапольцев.

    — Ну, наконец-то дождались вас! — приветствовал он ко­манду катера и его капитана Георгия Веригина, высокорослого и улыбчивого.

    — Рыбкой накормите? — спросил капитан.— У нас пока нет повара, готовить некому.

    — Как же, накормим,— ответил завпунктом,— от бригады закидного невода только что приняли первые центнеры омуля, гляди, какие отборные! — И он повёл в лабаз.

Окликнул двух рыбообработчиц. Те быстро развели костёр, и вот уже аромат приготовленной на рожне рыбы стал щекотать ноздри. А солнце пекло и пекло. Насытившись, поблагодарили за обед. Хотелось понежиться на песочке.

    — Нам пора отчаливать,— сказал капитан,— на днях поведём караван лодок в Чивыркуй,— как только получим радиограмму о том, что залив очистился ото льда.

Кто-то из команды предложил искупаться:

    — Вода тёплая, алмазной чистоты, давайте подогреем своим теплом?

    — Только недолго! — сказал капитан.

Предложение быстро подхватили. Глубина у мостков не­большая — 2-3 метра. Дно — как на ладони. Песочек, и больше ничего. Один за другим ныряли и выскакивали из воды сначала матрос, потом моторист.
    — Что медлишь, капитан? — торопила молодёжь.
    — А я поглубже.

Георгий отошёл на край мостков, двое других встали за ним, ждали, когда вынырнет капитан, чтобы прыгнуть. Когда ра­зошлись круги, то увидели, что капитан остался на дне, рядом у камня. Его бездыханное тело подняли на мостки. Он уда­рился головой о камень, которого никто никогда здесь не видел. Сплошное песчаное дно.

Тело положили на катер и повезли в Тихое под тревожный рёв сирены. Осиротела команда. Кто его заменит и как примет ко­манда нового капитана?..
Глава 10

Тихое всё более привлекало туристов. Берега Байкала пре­вращались в зоны отдыха. В Тихом есть гостиница, возводились новые кемпинги и туристические базы.

Четвёртый год Пушкарёв Калистрат Агеевич ходил по Байкалу капитаном катера «Мирный». Ему нравилась эта «по­судина». Команду держал в строгости, и именно строгость поз­волила ему в «Байкалрыбводе» получить высокую оценку своей работы: Калистрату Агеевичу присвоили звание «Ударник коммунистического труда». Два раза в год «корабль» красили, драили ежедневно. На нём совершали путешествия знатные люди, передовики не только из Бурятии, но и из других краёв и областей Советского Союза.

    — Вы, Калистрат Агеевич, совершенствуйте себя, больше читайте,— наставлял Филипп Спиридонович.— К нам приезжают большие начальники. И эти словечки — «кажись», «надыть», «куды» — искореняйте, избавляйтесь от них.

    — Я и так стараюсь,— парировал капитан.
    — Вы, несомненно, настоящий байкалец и Байкал изучили досконально, а вот был бы жив Веригин, то подучил бы психо­логии, многим другим тонкостям. Но я вами очень доволен. Не­даром почётный вымпел реет на мачте. Скоро и Красное знамя будут вручать, получать его будете вы. Да и правительственная награда вас ждёт.
    — Требовательность — вот главное во мне, а в остальном — обычный, как все. Не достоин я награды.
Калистрату тридцать пятый год, а он до сих пор не женат. Была у него на примете одна девушка, Люся Титова. Тоже из семейских. Он её помнил тринадцатилетней, ещё до своего «затворничества». И вот второй месяц поваром у него в ко­манде.
 Но она уже не девушка, сын растёт. По молодости «на­гуляла». Родила от семнадцатилетнего паренька. Очень любила. Но его родители воспротивились неравному браку, так и осталась одна.
 Светловолосая с глазами байкальской воды. Подтягивая уборта катера ведро с водой, она каждый раз заглядывала в рубку капитана. Рубка при спокойном море всегда была от­крыта, и Калистрат обязательно обращал свой взор на палубу. Рядом с капитанским мостиком видел Люсины глаза, отра­жённые в ведре с водой.
 Она поворачивала голову и ловила его взгляд. Однажды вечером они пришвартовались в бухте Змеиная. Привезли сюда, к целительным радоновым источникам, группу иностранных журналистов. Члены команды и туристы, позавт­ракав, отправились принимать лечебные ванны. Люся начала подготовку к обеду: чистила на камбузе картофель и лук.

Катер стоял на якоре. Тишина. Покой. Солнце играет бликами. Набегающий нежный ветерок ласков. Чуть дальше — дугооб­разный песчаный плёс, стена леса. В пятидесяти метрах берега над лесом поднимаются клубы пара — там источник, а здесь, рядом с катером, речушка выносит  горячую воду.

Калистрат с палубы разглядывал дно, у которого суетились рыбёшки. В тёплой воде их очень много. То один пройдет косяк, то другой. Мелькают одинокие рыбки. Солнышко раздаривает тепло.

    — Калистрат Агеевич!— окликает его Люся,—что на обед приготовить гостям?
Люся поднялась из камбуза на палубу.
    — Вы же у нас шеф-повар высокого класса! — с иронией произносит Калистрат.— Придумайте. Им нужна рыба. Любая. А как приготовить, не мне вас учить.

Она приблизилась и встала рядом. Калистрат уже отвык от женщин, сторонился их, а тут почувствовал необычный прилив чего-то горячего во все части тела. Он повернулся вполоборота, и их лица оказались совсем рядом. Молчание длилось недолго.
    — Какие глаза! — произнёс он.— Ещё один Байкал!
И как-то непроизвольно потянулся к ней. Нежно прижал к себе и поцеловал. Она не противилась, но выставила растопы­ренные пальцы впереди себя, как бы защищаясь.
    — Что вы, что вы...
    — Давай перейдём на «ты»,— отсёк Калистрат.— Выходи за меня замуж! — неожиданно обрушил на неё, словно ударил.— Если откажешь, то я больше ни на ком не женюсь.

    — Зачем вы сразу так?

    — Опять «вы»?

    — Я не привыкла.

    — Ничего, привыкай, привыкай! Ну так как?

    — Ой, я уже раз обожглась.

    — Что значит «обожглась»? У тебя есть сын. Это такое сча­стье! И ещё будут. Наши.

    — Давай повременим.

    — И как долго?

    — Хотя бы до осени.

    — До осени — так до осени,— не торопил Калистрат.— А пока присмотримся друг к другу, обвыкнемся.

Глава 11

    — Хартынья Власьевна! Приехала и остановилась в гос­тинице с детьми дамочка и так скрупулёзна интересовалась Пушкарёвыми! Особенна Калистратом Агеичем,— тараторила Пухерия Абакумовна, только что вернувшаяся из «путешествия» по селу.

    — Чё ты гаваришь? Откеда она взялась и пошто ей интерес к нам? — удивилась Хартынья Власьевна.

    — И знашь ишо чё? — Пухерия Абакумовна растягивала время, чтобы сразить Хартынью Власьевну.—Знаешь чё. У её двое детишок лет десяти.

    — Ну и чё?

    — Так вот енти ребятишки. я как глянула, аш абамлела: вылетые твои Калистрат и Потап.

    — Ты што тако мелишь? Бредишь, чё ли, Абакумовна?

    — Да оне же, маленьки, што были у тя, в детстве. Один чер­ненький, кудрявенький, он больше смахиват на Калистрата. А светленький — на Потапку, правда, не совсем, но по мне бытто муравейки побежали.

    — Потапка с того свёту, чё ли? — охнула Хартынья Вла- сьевна.—Пошли, покажишь, хучь со стороны гляну.

Двум раскудахтавшимся «квочкам», решившим скорее докопаться до истины, не удалось исполнить своё желание. На пороге показался Калистрат, который так редко бывал дома. Всё в походах да в походах. Зимой только и видела его мать.

    — Ты чё, сынок, исть-то хошь?

    — Да нет, мама, меня Люся кормит как на убой.

    — Люся? — её насторожили его слова.— Титова, чё ли?

    — Да, это мой повар.

Опять «мой», мелькнуло в голове у матери.

    — Вижу, какой справный,— вздохнула с обидой мать.

    — А что это вы какие-то загадочные? Будто хотите мне со­общить сногсшибательную новость.

    — Откеда ты об ентом догадавси?

    — Так по вашим лицам. На них целая поэма.

    — Ох и прозорлив! Как психолух,— вставила умное слово Пу- херия Абакумовна.

    — Ну, сказывайте,— Калистрат уселся на стул и усадил старух.— Мне некогда, но есть время до вечера, потом уходим в Онгурёны.

Взахлёб, перебивая друг друга, особенно выскакивала Аба- кумовна, как очевидец. Они поведали Калистрату о проявлении в селе «дамочки» с двумя мальчиками, так схожими с Калист- ратом и Патапом в детстве.

    — Так-так,— степенно подытожил Калистрат.— Надо в этом деле детально разобраться: что за птица в наших краях. Чего ей надо от нас и именно от меня? Вы сидите, только не бегайте по дворам и не разносите непроверенные факты, а то поднимете на уши всё село. Особенно вы, Пухерия Абакумовна.

    — А чё я! Я ить токо сообчила то, што видела и слыхала. Да­мочка та меня пытала. Я об вас, Калистрат Агеич, говорила ей шибко хорошо, што наш Калистрат Агеич стал знатным, передо­виком и культурным. Выучился. Иё аш удивление взяло. Брови так дёрнула. А детки каки славны у иё!

    — Меня вы не превозносите. Просто работаю, как все, а на­чальству виднее, оно ведь смотрит на нас со стороны. Ну а насчёт образования, так никогда не поздно учиться. Стараюсь. Вот ещё бы выучить английский язык. Иностранцев много, а я ничего­шеньки не понимаю.
 Ленин наставлял учиться, да и Горький говорил: «Чтение — вот лучшее учение!» Я и стараюсь больше читать. И какой неизведанный мир открывается! Какие талант­ливые писатели! Поэтов как-то не люблю, слишком мысли у них каверзные, сразу и не поймешь, об чём. Ну да ладно. Чего это я перед вами разоткровенничался. Я пошёл, а вы на ужин при­готовьте-ка что-нибудь мясное. Рыба приелась. Трёх часов вам хватит, чтобы щи приготовить?
    — Как жить не хватит. Сготовим. Пухерия Абакумовна поможит.
    — Поможу, поможу,— встрепенулась Абакумовна.

Глава 12

Марина Соколова не ожидала такой скорой встречи с Калис- тратом. Она сама собиралась с детьми навестить Пушкарёвых. А тут — вот те на! Сам явился в гостиничный номер. Не таким она представляла себе увидеть Калистрата. Перед нею ока­зался совсем другой человек. Чист, опрятен, в морской форме. Стройный, средних лет мужчина. Выбрит. Аккуратно пост­рижен, хотя чёрные кудряшки по-прежнему сбегают на бритый затылок. Густые усы, чуть загнутые с кончиков, придавали ему мужественность и солидность.

«Где ж его борода?» — думала Марина. И другая мысль назойливо трепетала в подсознании: «Какой мужчина!» — она гасила чувства, подумав: «В такого бы я могла влюбиться».

Калистрат, ставший руководителем и научившись держать себя в любой ситуации, немного опешил. Ему потребовалось не­большая пауза, чтобы взять себя в руки.

    — Марина? Вы? Не ожидал встречи с вами.

Уже первые слова Калистрата показались ей необычными. Не тот неотёсанный «медведь» с нечеловеческими замашками, а культурный и обходительный мужчина.

    — Вы откуда, Марина? Я вас сразу узнал.

Марина не успела вымолвить ни одного слова — её всецело по­разил Калистрат, и она просто слушала его.

    — Я приношу вам извинения и глубочайшее раскаяние за то, что совершил в молодости! Господь воздал мне должное за мои грехи, и я прошу у вас лишь одного — простить меня!

-Какая речь! — восхищалась Марина.— Как складно, лите­ратурно. Будто прошла вечность, а не эти 10 лет. И как жизнь может изменить человека! Где эти «кадысь»?

Калистрат вглядывался в черты её лица. Не отводил глаза в сторону.
 Марина пополнела. Волосы прямые, на пробор. Простое бежевое платье с коротким рукавом. Бежевые туфельки на каб­лучке. В остальном — мало изменений Они были одни в комнате на втором этаже. Дети внизу обедали в кафе.

    — Я не злопамятный человек,— ответила Марина.— Всё забыла. Ворошить прошлое стоит ли? У меня двое детей. Я не знаю, твои ли, Потапа ли, меня это меньше всего интересовало.
    — Мои дети?! — Калистрат чуть не подпрыгнул от удив­ления.

    — Да,— холодно продолжала Марина,— они носят фамилию Пушкарёвых. Я так пожелала. Решилась. Родила. И ничуть не жалею: красивые толковые мальчики.
 А что ещё для женского счастья надо? Мои помощники. Я, может, никогда бы не при­ехала сюда, но мальчишки подросли и постоянно спрашивают об отце.
 Два года назад я пообещала, что свожу их на Байкал и покажу отца, но не тебя. Отчество у них «Потаповичи».
 Ро­дители-то живы-здоровы?

    — Да ещё держатся. Разменяли недавно восьмой десяток. Не замужем? — неожиданно спросил Калистрат.
    — Понимаешь, Калистрат, двое детей, кому я нужна, да и где мужики-то ныне? Мой поезд ушёл.
 Сейчас одна забота: как вырастить моих мальчиков.
В это время распахнулась дверь и в комнату, толкаясь, влетели двое мальчишек.
    — Мама! Ты купила на десерт мороженное мне, а Назар съел его!
    — Ах, Назар! Сергей заработал его, а ты — нет, нехорошо обижать брата.
    — А это наш отец? — безапелляционно ляпнул Назар.

    — Нет, это ваш дядя, моряк, капитан катера. Какое название у вашего катера?

    — «Мирный»,— ответил Калистрат.
— Хватит нам войн. Пусть будет мир во всем мире. Мы несём по байкальским волнам на борту своего судна это слово, как главную весть, и его знают в каждом селе, что раскинулись по берегу Байкала. А сёл таких около сотни. Немало!
Он поднялся со стула, протянул руку сначала Назару, потом Сергею.
 Внутри заныло, защемило. Сколько ошибок может со­вершить человек? И это нелепое убийство...
 Он отгонял и отгонял мысли, словно неисчислимое комариное нашествие. Потом обнял каждого из них.

    — Пушкарёвы!
Носители нашей фамилии!
 Спасибо тебе, Марина, что воспитала таких сыновей!
 Ты- настоящая мать! Ге­роическая! Да, да! Такое под стать сильному человеку.

    — Что ты, Калистрат, я обычная мать. Если бы не помощь моих родителей, вряд ли смогла одолеть трудности.
    — И твоим родителям спасибо! — поклонился Калистрат.
    — А вы прокатите нас на катере? — Сергей вопросительно взглянул в глаза дяде.

    — Непременно! Сегодня же, но чуть позже. А пока соби­райтесь. Вы ещё не видели дедушку с бабушкой.
    — У нас уже есть и дедушка, и бабушка!— вырвалось у Назара.
    — Есть и другие дедушка с бабушкой — по линии вашего отца.
    — Мама! Ты там познакомишь нас с отцом?

    — Нет. Попозже. Не опережайте события.

Когда шли по лесной тропинке к дому родителей, Марина предупредила: Калистрат, скажи своим, чтобы ни слова не го­ворили о Потапе, ни слова!

    — Хорошо, понял,— еле слышно ответил Калистрат.

Хартынья Власьевна от неожиданности остановилась с рас­крытым ртом посреди комнаты.
 Агей Юльевич, осведомлённый о «дамочке» и её детях, пристально уставился на мальчиков.
 Пухерия Абакумовна смекнула, что она тут лишняя, промямлила:
    — Откланиваюсь, дома дел невпроворот, а я засиделась у вас.
    — Вот, мама и папа, это ваши внуки: Назар и Сергей.
    — Внуки!? Как жить внуки? Чьи? — развёл руками Агей Юльевич.

    — Ваши, ваши,— добавил Калистрат, самые настоящие, родные.
 Их отец — Потап.
    — Дык я ни об том. Вижу, што не чужие.
 Откель ты внуков ентих добыл? Рослых, здоровых? Иде, в како время?.. Потапки нашего дети?
 Откель?..

Вопросам не было конца, если бы эти ахи-охи и непонятности не прервал Калистрат.

    — Не будем докапываться до истины. Хорошенько пос­мотрите на них. Ну что, Назар похож на меня?
    — Да! Да! Ишо как похош! — буркнул Агей Юльевич.
    — А Серёжка,- чем не Потап?
    — И, верно, схожи, но когда ш?..— опять начала «крутить руль» Хартынья Власьевна.
— А деушку я енту помню, когда хо­ронили...
    — Мама! — крикнул Калистрат.
    — Забылась, сынок, выбили суксем ис калеи.
Мать «проглотила» язык.

    — Да обнимите же вы своих внуков и поговорите о чём-нибудь другом.

Дед с бабкой кинулись обнимать и обцеловывать внучат, ко­торые сторонились. Потом обняли невестку.
    — Внуки ваши, Пушкарёвы! Понятно.
 Продолжатели на­шего рода!— уточнил Калистрат.

    — Как славна! Скока неожиданностев! — сокрушался Агей Юльевич. А Хартынья Власьевна, засуетившись, как бы вспомнила:
 — Садитесь, я чичас наготовлю, у миня супчик из говядинки, скусный!..

    — Нет, мама, мы сейчас пойдём к их отцу, они давно хотели его видеть, только отныне и до того места, чтобы я не слышал больше ни единого слова,— отрезал Калистрат все пути новым словам.
 Он достал из шкафа египетский коньяк, подаренный ему одной из делегаций, взял рюмочки.
— Сначала выпьем!
 Мама, дай сала и хлеба немножко.

Выпили молча. Помянули.

Агей Юльевич начал понимать, что к чему. Мысли его стали чисты и свежи. Он нырнул в кладовую, что-то сунул в мешок, свернул его. На вопрос жены, что там, ответил невнятно. Все от­правились в сторону погоста.
    — Куда мы пришли? — спросил Назар.
    — Это же кладбище! — повторил Сергей.
    — Тише. Здесь нельзя шуметь,— цыкнула на них мать.

Хартынья Власьевна распахнула увесистые двери часовни,
вошла внутрь, запалила свечу и что-то прошептала, она помнила слова Калистрата «молчать».

    — Унучики,— позвала она детей,— нате по свечечке, зажгите и поставьте вот тут, слева.
Детям было всё интересно, необычно. Часовенка засверкала золотом: переливалась парчовая накидка, поблескивали лики святых. Души наполнились умиротворением. Когда вышли из часовни, Назар прошептал:
    — Как до сих пор ещё не своровали такие иконы? Они же старые, им много-много лет.
    — У нас тут, унучек, усё открыто, нихто ничё не ворует, суды приходют помолиться, но приежжих много, кое-што стало теряцца.

Они пошли меж надгробий к возвышению, где расступаются сосны и открывается вид на озеро Дикое. Марина хорошо помнила, где лежит Потап. Большой деревянный крест почернел, в некоторых местах дерево потрескалось. Могилка чистенькая, ухоженная, ровная, словно на виду у всех, на пригорке у озера.

    — Вот ваш отец,— сказала Марина.
    — Как! Он мёртв? — почти одновременно воскликнули дети.

    — Да,— спокойно ответила мать.— Он погиб. И я хочу, чтобы вы запомнили это место. Но где бы ни были, куда бы ни забросила вас судьба, не забудьте могилу отца. Редко, но навещайте, и ему станет намного легче лежать в сырой земле.

Все стояли молча, скорбно, тихо. Хартынья Власьевна всхлипнула. Затянувшуюся паузу нарушил Агей Юльевич. Он наклонился и достал из мешка бинокль.
    — Я понял, что это ваше и должно остаться у вас как память.

Осторожно, бережно, словно хрупкий предмет, он протянул его Марине. Она вздрогнула и заплакала.
Калистрата пробил холодный пот.

Хартынья Власьевна уставилась на «диковинку». Агей Юльевич приподнял полупустой мешок и извлёк из него обгло­данную буханку хлеба, точнее, сухой общипанный сухарь и по­ложил на могилу сына, потом сунул руку в мешок, задержал её там, пока мешок не соскользнул с руки, и все увидели целую, вторую буханку хлеба — ссохшуюся, потрескавшуюся.

Агей Юльевич приподнял её над головой, дабы все увидели этот хлеб: и стоявшие рядом люди, и деревья, и молчаливые надгробья, и Господь Бог. Медленно протянул её Калистрату. Калистрат так же бережно принял буханку, подержал, встал на колени, придвинул буханку рядом с той, что положил отец, и упал всем телом на землю.

Могучий мужчина, байкальский моряк плакал, не стесняясь, сотрясаясь всем телом, закричал на всю тайгу:
 -Господи! Что я на­делал!? Прости меня!Прости меня, Господи-и-и!

Бился в истерике, целовал землю, обхватив уже осевший холмик руками:
 -Прости меня, Потап!.. Прости-и-и!..
 Его слова в одно мгновение скатились с откоса, лизнули отполированную гладь озерка, скользнули в калтус, прошили сосновый бор и, ударившись о неприступность Хамар-Дабана, вернулись об­ратно окончаниями «...сти-...сти-...сти».

 

Гремячинск (Бурятия)-Архангельская (Кубань). 2010 г.

 

Г. А. Леликов — краевед, писатель, поэт, написавший более 100 книг о Кубани, При­байкалье, где он родился, рос и мужал.
В своих произведениях — сборниках рассказов
«Время», «Черта», в книге «История Прибайкалья»,"Патриоты своей земли",романе "Курай" и др. он выступает как большой патриот великой Родины, певец и исследователь земли, которая его вскормила.

Истории, рассказанные им, правдивы и естественны. Они трогают нас искрен­ностью и чистотой, потому что взяты из жизни.

Во многих своих книгах — «Станица Архангельская: годы и люди. 1793-2008», «Вокруг жизни Ивана Молодцова», "Патриоты Гремячинска" Геннадий Леликов выступает как писатель-ис­торик, как человек, умеющий хорошим литературным языком рассказать историю про людей и для людей.

Г. УЖЕГОВ,член Союза писателейРоссии, г. Тихорецк. Ичиги (мн. ч.) — лёгкая обувь типа сапог, из выделанной кожи.

11 Лагун — полубочка для засолки омуля.

1 Б ар м а ш — мелкий рачок-бокоплав, корм для рыбы.

2 Семейские — переселившиеся целыми семьями.

3 Баргузин — северо-западный ветер.

4 Гольцы (мн. ч.) — скалистая безлесная гряда сопок.

5 Шпангоут — несущий элемент конструкции лодки, боковая рас­порка.

6 Я люблю тебя! (бурят.)

7 Калтус — заболоченное место с редколесьем.

8 Модистка — так в то время называли швей (швей-закройщиц) или просто женщин, умеющих кроить и шить одежду.

9 О в ч а р — животновод, разводящий овец.

10 В Ц И К — Всесоюзный Центральный Исполнительный Комитет. Вы­сший законодательный, распорядительный и контролирующий орган госу­дарственной власти РСФСР в 1917-1937 гг.

11 В С Х В. Впоследствии — ВДНХ (Выставка достижений народного хо­зяйства). После развала СССР стала называться ВВЦ (Всероссийский выста­вочный центр).

12 Остойчивость — способность судна удерживаться на плаву и не опрокидываться.

13 С фронта письма отправлялись не в склеенных конвертах, а в сложенных в «треугольник» листах бумаги. Это было необходимо для цензурирования корреспонденции с целью недопущения разглашения воен­ной тайны. Письма фронтовиков и ответы на них доставлялись бесплатно.

14 Камус — кожа с ноги лося, приклеенная к лыжам для воспрепятс­твования противоскольжению, например на подъёмах.

15 Сок у и (мн. ч.) — вода прибоя, намёрзшая к прибрежным скалам.

16 « ... и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: тебе хорошо сесть здесь, а бедному скажете: ты стань там, или садись здесь, у ног моих.» [Иак. 2:3].

17 Пушкарь упоминает имя Каина, который, согласно Ветхому Завету, убил брата своего, Авеля [Быт. 4:8,9].