Радуйся, Царь

   Куст рос у дороги. От шагов множества людей, проходивших мимо, поднималась пыль, оседая на его ветвях, протянутых к солнцу, словно руки, умоляющие о пощаде, о милости, о…

   О чем мог просить куст солнце?

   Его ломкие пальцы были покрыты не только пылью. Люди оставляли ему больше, чем комки сухой земли, взметнувшиеся от их ног. На нем оседали боль и страдание, несправедливость и гнев, тоска и слезы. История каждого путника ложилась на него, крепко врастала, чтобы, напившись его соков, устремиться вместе с его ветвями с мольбой к солнцу. Она вылезала наружу острым шипом, причиняя кусту боль, и он оплакивал ее, оплакивал свое страдание, - оплакивал сухими слезами, выжженными солнцем и огромным небом.

   Так и рос он у дороги, покрытый пылью и шипами, умоляющий Небо о сострадании. Он сам был – сострадание. История всего мира покрывала его тысячью острых стрел. Каждая выстреливала вверх, оставаясь с ним, никогда не покидая его, текла по его жилам, заставляя чуть слышно стонать в темноте ночи, когда куст засыпал. Потому что они начинали говорить. Они рассказывали: каждая свою историю. И его сны наполнялись людьми, которых предали лучшие друзья; родителями, оскорбленными детьми, и детьми, оставленными родителями; женами, изменившими мужьям, и мужьями, вернувшимися от любовниц и избивающими своих жен… слезы голодных малышей, детей, чьей беспомощностью воспользовались взрослые, мальчишек и девчонок… Последний крик убитых, шепот умирающих, молчание одиноких…

   Неприметный серый куст, на который никто не обращал внимания. Слишком колючий, чтобы кто-то захотел к нему приблизиться. Слишком пыльный и кривой, чтобы им кто-либо залюбовался.

   Но однажды к нему приблизились не мимоидущие путники. Нет, эти люди пришли именно к нему, он это почувствовал. Они смеясь осмотрели его, и остались довольны. Куст даже удивился. Но удивление сменилось болью. Не привычной болью чужого страдания, не родной болью тысячной раны от тысячного шипа. Другой, новой, неожиданной болью ломающихся ветвей. Он хотел взметнуть руки к солнцу, но оно уже зашло, а ветви бессильно лежали на земле, брошенные туда людьми.

   А потом… потом их скрутили, вывернули, переплели. Куст – или уже отдельные ветви?- чуть слышно стонал, но держался. Шипы цеплялись друг за друга, боясь потеряться. И его унесли. Дорога осталась без него, пыль осела, не найдя привычных ветвей.

   -Радуйся, Царь иудейский. Вот Твоя корона.

   Куст почувствовал, как его ветви крепко обняли чью-то голову, шипы мгновенно обагрились кровью. Ему было непривычно и странно. Его вечное истекание невидимой кровью вдруг стало таким конкретным, таким осязаемым. Шипы кровоточили, их боль мешалась с кровью Того, Кого они крепко обняли, боясь расстаться хоть на миг. Впервые на нем не оставалось чужое страдание. Нет, он с удивлением чувствовал, что это его, куста, страдание ложиться на Человека. Его боль умирающего, и страдание всего мира, которым он был наполнен.

   -Радуйся, Царь Иудейский. Вот Твоя корона.

   Истинная корона этого мира. Радуйся, Царь.