Прибытие Поезда. Часть 3

                Ч А С Т Ь   III.      

 1. В пустоте.  2. Серебряный шар.  3. Волнующаяся               
   Зеркальность.    
               
                1.

       Миг, – и сознание вернулось. Но вернулось одно: то, что представлялось и сопутствовало ему до сих пор, – люди и здания, краски и звуки, свет и тени, небо и земля, – всё куда-то пропало. Впереди зияла пустота.
Он хотел обернуться, чтобы взглянуть назад, и не смог. Попробовал напрячься и сдвинуться с места, – никакого результата. Новое усилие, ещё, и еще… но нет, потуги бесполезны, – пошевелиться не было ни малейшей возможности.
 “В чём дело? Связан по рукам и ногам?”  Но тогда испытывалось бы стеснение от пут, а Он ни боли, ни тепла, ни холода, вообще ничего, не только вне, но и внутри себя, не ощущал. Самое тело совсем не чувствовалось.
 “Сплю? Но во сне не осознаёшь того, что спишь. А я  всё помню и ясно сознаю. Что же произошло?” Он вгляделся во тьму. Она не была непроницаемой, и, скорее, напоминала серый сумрак в тот час ночи, когда только-только начинает светать и очертания предметов понемногу проступают из темноты. Но здесь, положительно, не на что было смотреть. Впереди расстилалось абсолютно пустое пространство. Словно бы, некий факир, на глазах у публики, взял, да и вынул из некоторого круга реальности её содержимое - все существующие качества. Вынул, спрятал в рукаве, сделал пасс и сам сгинул, предоставив зрителям случай вдоволь полюбоваться  зрелищем полного отсутствия.
 “Эй, люди! Есть тут душа живая? Где я?”,  вскричал Он, что есть силы. Увы, всего лишь мысленно. Ни единый звук не нарушил немоты. В пустоте царила тишина. М ё р т в а я  тишина.
 “Так это ж я помер. Ну, конечно! Оттого и тело не слушается, что тела, попросту, нет. И лежит оно сейчас, брошенное, на земной тверди под питерским небом. Вот так поворот! И кто я теперь? Душа?.. Но я ведь вижу. И чем я, в таком случае, смотрю, если глаза мои остались… при теле?” Он попытался собраться с мыслями и уяснить своё положение.
 “ ИТАК, Я УМЕР, ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?”  И тотчас, острая тревога ледяной молнией вонзилась в сознание, расколов его на отчаяние и страх.  “Отныне, и вовеки – одиночество и неподвижность? О нет, только не это! Ежели таково Послесмертие, ради чего рождаться и жить? Зачем стремиться к чему-то, искать своё предназначение, трудиться, творить, обустраивать быт, переносить невзгоды, страдать? Ведь в сердце должна теплиться надежда, когда осознанная, когда безотчётная, но она непременно должна сохраняться, – надежда на ВЕЧНОСТЬ, на жизнь после жизни. Пусть эта грядущая жизнь будет даже труднее, хлопотнее, пусть каждому воздастся по делам его, но когда-нибудь, искупив свою глупость, ошибки, преступления, человек получит мир и покой. Но не такой мир, и не такой покой!”




Взгляд устремился вверх, и показалось, что в одном месте  полумрак как будто редеет. Вглядевшись пристальнее, Он различил далеко-далеко в вышине едва заметное бледное пятно света.  “ Может быть, выход всё-таки есть?” Но световое пятно поплыло назад и ушло из поля зрения. Через несколько секунд вернулось и стало на место. Он ощутил слабое дуновение, и понял, что меняется положение его бесплотной души в пространстве. Качнуло ещё раз, и Ему представилось, будто Он – лист на дереве, последний не опавший, жёлтый, сухой листочек. Порывы осеннего ветра мотают его из стороны в сторону, и он вот-вот сорвётся с ветки и полетит к другим, отжившим свой век собратьям, некогда зелёным и сочным, а нынче таким же сморщенным и сухим, как и он сам.… Однако, возникший в воображении печальный образ, нисколько не добавил уныния, напротив, принёс облегчение и прогнал страх.  “Раз уж меня качает, значит, есть что качать, и я не совсем бесплотен. Слава Богу, хоть с неподвижностью покончено!”
И только успел так подумать, как обнаружил, что движется. Его подхватило и понесло вперёд и вверх, к еле различимому свету. Он услышал свист. Движение быстро ускорялось, свист становился всё громче и пронзительнее. Оглушённый свистом, Он уже ничего не воспринимал, понимая только, что движется, с невообразимой скоростью летит во мгле. Его несло и несло, и сколь долго длился полёт, – о том не мог Он дать себе никакого отчёта: чувство Времени пропало напрочь. Но вот, свист стал стихать и, вместе с тем, замедляться движение. Слева и справа во мгле стали проявляться тускловатые отблески, впереди светлело всё больше и, наконец, забрезжил уже отчётливый свет, и, через мгновение, Его вынесло из мглы к настоящему свету. Свист утих, полёт окончился. Впереди высилась белая стена.




                2.

После бешеного полёта Он опомнился не сразу, на рассудок нашло помрачение. Какое-то время, уставив взгляд в пространство, Он не различал перед собой ничего, кроме белизны: что-то белое занимало почти всё поле зрения. Придя в чувство, перевёл взгляд повыше, пониже, – там была пустота. А впереди, – всюду виделось одно, – стена. Не монотонно белая, как показалось поначалу, а вся усеянная блёстками, точно выложили её серебром. И не было той стене ни начала, ни конца.
Тут до Него дошло, что Он слышит негромкий, ровный звук – тонкий мелодичный эвон. И шел этот звук спереди. Звенела стена. Он всмотрелся и, как будто, увидел звук, такой же серебристый, как стена. И опять Он ощутил, что не бесплотен: серебряные льдистые волны, исходящие от стены, пронизывали то, что было, в данный момент,  Его естеством. И Он чувствовал их прохладу.
Он поймал себя на том, что не может определить расстояние до стены: казалось бы, рядом, но… то, что называется глазомером, отказывалось служить, восприятие, каким-то образом, расщеплялось и расплывалось. Получалось так, словно, в данном расстоянии, содержится ещё какое-то расстояние… плюс ещё одно, причём, оба эти инородные расстояния направлены, то ли совсем в другую сторону, то ли куда-то вовнутрь. И не было возможности выразить это какой-либо конкретной мерой. В то же время, стала совершенно ясной любопытная подробность: дистанция от Него до звучащей поверхности, обманчиво короткая, на самом деле, весьма изрядна, а вот, если  считать оттуда до Него, то будет, действительно, совсем близко. Понял Он и другое: поверхность стены не прямая, а имеет кривизну, и искривление шло не только от Него, но почему-то и на Него.
В следующий момент что-то случилось и с Ним самим: внутри себя услышал он звук, наподобие щелчка, и, следом, всё представшее взору расширилось, заиграло, увиделось по-новому. Второе, духовное зрение, дремавшее дотоле где-то в глубине естества, пробудилось и заработало. К изумлению своему, Он обнаружил, что способен, не меняя положения в пространстве, одним лишь включением своего «умного» зрения, видеть и с оборотной стороны, и сверху, и из нескольких разных ракурсов одновременно. Оказалось, то, что Он принял за стену, является сегментом большой сферы. Сфера эта находилась в пространстве без звёзд. Он знал, что пространство конечно, однако чем оно ограничено, было невдомёк. И всё это пространство пронизывали лучи. Откуда-то извне входили они в объем, и отовсюду устремлялись к свободно парящему в центре серебряному шару, окруженному неярким ореолом.
 “Что же там внутри?” И сразу, как бы в ответ, пространство ожило. Его охватило какое-то колышущееся лучистое марево, мраморные переливы, радужные блики, целые фонтаны бликов разлетались, сливались, проносились туда и сюда. И всё это кружение пронизывали мигания, сполохи и вспышки. Будто очутился Он в хрустальной раковине, с перламутровым отливом, в море на небольшой глубине. И изнутри наблюдает, как лучи света, приходя из неимоверных далей, преломляются поверхностью и, многократно отражаясь, создают в глубине раковины призрачный Мир Мельканий.




А поверхность, – была она не однородной и плоской, а зыбко-зернистой: составляющие её кристаллы, непрерывно трепетали и меняли очертания своих граней. Кристаллы всё время, будто перемигивались. Они, то остро посвёркивали, то, мало-помалу, тускнели, приобретая матовые оттенки, затем опять просветлялись, возвращая себе прозрачность и блеск. Кристаллы казались крошечными, но восприятие и здесь обманывало: когда взгляд остановился на одном из них, тот, сей же час, увеличился в размерах, распростёрся на всё поле зрения и выявил внутри себя мерцающие мириады таких же кристаллических крупиц.
 “Ишь ты!”,  в очередной раз подивился Он.  “Это что же получается? Выходит, к частичкам этим вообще неприменимо понятие «Величины», - они ни большие,  ни маленькие. Но, тогда и вся зернистая поверхность не имеет конечного размера. И, означать это может одно: она - бесконечна”.
 “Невероятно! Чудеса, да и только!”  Он уразумел, что потому так отчётливо видит поверхность, что последняя находится везде. И не снаружи, а внутри. А сфера, в которой Он в данную минуту обретается, это и не сфера вовсе, То есть, она не является простым шаром, ограниченным своей поверхностью, напротив, поверхность шара упрятана вглубь, а внутренность – вывернута наизнанку. Или, вернее, эта серебристая сфера – всё-таки сфера, но, вместе с тем, и нечто большее, поскольку не замкнута на себя, а открыта и вся распахнута настежь.
 “Вот так диво!”,  думал Он, озадаченно созерцая радужное мельтешение.  “Мыслимое ли дело, чтобы внешность, и то, что внутри, стали одним и тем же?” И воображение немедля отозвалось. Он узрел игру отражений в каком-то диковинном, фантастическом трельяже. Среднее зеркало в нём обычное, прямое, а боковые – кривые, только вот изогнуты они ни вперёд, ни назад, ни вверх, ни вниз, а неведомо куда.
 “Вот оно что!”  осенила мысль,  “пространство здесь, кроме длины, ширины и высоты, имеет ещё два протяжения”. Они выявились и обрели зримые черты, и Он попытался облечь в слова эти дополнительные направления пространства. Получилось так: одно – «длина, идущая вспять», другое – «высота, устремлённая к центру».




И тут открылось ещё кое-что: мир серебристой сферы не был лучезарным. Чистые, светлые, радостные тона присутствовали, но общая цветовая гамма не отличалась яркостью. Многие оттенки были бледноваты, иные – мутны, а отдельные световые пятна выглядели так, точно их, просто-напросто, заляпали сальными пальцами. И, от пронзающих этот фон колючих вспышек и проблесков, родились странные противоречивые ощущения: холод, который горячил; жар, вызывавший озноб; влажность, сухая, как песок пустыни; кислая, до оскомины, соль; горькая, как перец, сладость. Следом, через сознание пронеслась вереница непривычных своей двойственностью переживаний: угрюмый восторг, беспокойная скука, стыдливая ярость, настороженная грусть, уверенное удивление, горделивая нежность, раздраженная жалость и прочее, в том же роде, чему подчас трудно было дать наименование.
И явились прямо в пространстве перед Ним, скрыв цветистый калейдоскоп бликов, живые картины. Сперва картинам недоставало определённости, тёмные и невразумительные, они быстро сменяли друг друга: что-то клубилось, наслаивалось, бурлило, распадалось, пульсировало, струилось. Вскоре, в потоке образов появилась и конкретность, правда, незнакомая и загадочная: мелькали какие-то ландшафты, горы и реки, суша и море. Но это были  и н ы е  моря, и  и н ы е берега. Всё, начиная с цвета светила и самого воздуха, его прозрачности, отличалось от того, к чему привык Он с детства. И имелись там селения, даже города с невиданной, чуждой человеку архитектурой, казавшейся,  то излишне вычурной, то аляповатой или примитивной. И кто-то населял эти города и обитал в этих строениях. – “Что за края? Кто эти существа?” – недоумевал Он.
Однако, представшее взору, было крайне мимолетным, притом, слишком новым и неожиданным, чтобы вот так, с ходу, разгадать его смысл. Тем не менее, самое важное Он уяснил: существа эти – не люди, иная, чужая жизнь шла где-то своим чередом и отражалась здесь, в Серебристой Сфере.
И Он подумал о родном, земном мире, оставшемся далече, Бог знает где. И, как по мановению волшебной палочки, характер картин изменился. Он увидел дубраву: – Сквозь верхушки деревьев просвечивает небо. Белочка на ветке. Она взглядывает чёрными бусинками глаз и прыгает прямо на Него… И повалил снег, за пеленой снежных хлопьев – безлюдный суровый северный пейзаж. Сразу вслед: улица южного города, млеющего от полуденного зноя. У глинобитной стены сидят несколько бородатых мужчин. Две женщины в чёрном проходят вверх по улице… Затем: беспредельная гладь океана… горящие хижины, среди которых снуют солдаты… Облака… Кавалькада людей, с раскосыми лицами, скачет по равнине к, виднеющейся на горизонте, горной гряде… Вдруг, всё заслонило, искаженное болью, женское лицо. Рот раскрыт в немом крике, бисеринки пота на лбу… снова океанский простор…
Картины мелькали всё чаще и чаще, сознание уже не успевало их воспринимать, Он почувствовал, что не выдержит такого темпа, и взмолился: – “ О, Господи, довольно, не надо больше…” И всё кончилось. Взору снова предстала та же, что и вначале, мерно поблескивающая и, тихо звенящая, стена.




                3.

 “Стало быть, я, с самого начала, находился внутри. И сейчас я внутри”,  думал Он.  “А то, что видится мне как плоскость, есть лишь один из многих углов зрения, самый, причём, простой и доступный из всех, – угол Наблюдения и Понимания”. На ум пришла древняя индийская притча о трёх слепых от рождения, которые ощупывают слона и пытаются представить, что он такое: первый трогает хобот и бивни, другой взобрался слону на спину и теребит его уши, а третий обхватил слоновью ногу. И, в итоге, получаются три абсолютно разных, несовместимых друг с другом образа.
 “Да, там, в мире дольнем, обременённые грубой плотью, мы все слепы. И стоит умереть, чтобы хоть чуточку прозреть”,  заключил Он, глядя на подёрнутую рябью искрящуюся хрустальность. Иногда, дрожь охватывала, группы кристаллов и тогда зыбкими становились контуры отдельных участков поверхности. Легкие волны беспрестанно прокатывались по ней в разных направлениях, то и дело, накладываясь друг на друга, отчего, в одних местах – хрустальная гладь морщилась и блекла, а в других, как бы  в восполнение, растягивалась и сияла ярче. И всё это волнение совершалось в каком-то непостижимо-сложном, и, вместе с тем, вполне явственном ритме.
 “ВОЛНУЮЩАЯСЯ  ЗЕРКАЛЬНОСТЬ”, медленно, почти нараспев, произнёс Он внутри себя два слова.  “Эта сфера – Зеркало. И отображается в нём текущая жизнь множества различных, непохожих, зачастую, вероятно, не подозревающих о существовании друг друга, миров. Но миры эти связаны в единое целое, и наш, человеческий мир, – лишь звено в их цепи.
Да, Зеркало, но не в обыденном, привычном смысле (сколько ни пялься в него, собственного отражения не увидишь), а в высшем, идеальном, – Зеркало во всей полноте своего принципа. Сама Идея Зеркальности воплощена здесь в некой тонкой многомерной материальности. А та вещица, в какую люди разглядывают лица свои  и стать, есть лишь самое элементарное, немудрёное выражение этой идеи”.
«Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» – всплыло в памяти.  “Эге-ге, пушкинские строки! Пушкин… Где-то он сейчас?.. А я? Что ожидает меня?!” И снова, тревога ворвалась в сознание, и былые опасения заполонили душу. На сей раз, память отозвалась другим, запечатлённым в ней отрывком: «…не страшись, и делай, что делаешь, мессир Никколо».
 “Боже, как мог я забыть?! Меня обо всём предуведомили в церкви, а я.… Прочь, малодушие! Полагаюсь на Тебя, Господи!.. Гм, но что можно делать в моём нынешнем состоянии? И дело моё, – рукопись с первыми главами поэмы, – она-то теперь навсегда утеряна, я же ведь умер… Меня принесло сюда, но, того и гляди, наново налетит вихрь и умчит душу мою куда-то, туда, где назначено ей, пребывать. И ничего уже не попишешь. Но, пока-то, я перед Зеркалом. И с какой, спрашивается, стати? Чего ради я здесь очутился?…
Ах, вот оно что! Вот зачем я здесь!… Ай да Пушкин! Как, кстати, и тут сподобился помочь! Я могу обратиться к Зеркалу, задать ему вопрос. Один-единственный, вроде бы так. Не знаю почему. И о чём же спрашивать? Не о себе, конечно, – я покинул мир людей и, отныне, душа моя целиком в руках Божиих. Да, моя-то судьба предрешена, ибо тело моё мертво, а люди? Они остались где-то, тела их живы и земная жизнь идёт, не замирая ни на секунду, – что будет с ними?
«Мёртвые души», – так хотел я назвать свою поэму, ибо часто, слишком часто все силы души направлены на жизнь тела, и не оно служит душе, но душа становится служанкой тела. Но, покоряясь, плоти, и живя интересами последней, душа грубеет, тяжелеет, всё более уподобляется плоти, «оплотневает» и, в итоге,  м е р т в е е т,  поскольку, плоть превращается в труп, гниёт, и становится землёй.
Но поэма-то моя, – о русских и о России. Это и есть самое важное, – Отечество, Россия. Россия без Пушкина, без меня – и что с того? Мы приходим в мир, умираем, сменяются поколения, а Россия, остаётся тою же Россией и стремится вперёд. Куда?.. И, ежели, всё больше русских душ мертвеет, – что сулит сие в грядущем? Не омертвеет ли Душа России, Соборная Душа её народа?.. Да, это именно то, что хотел бы я узнать, прежде чем отправиться в уготованный мне путь. Что ожидает Русь?”  твёрдо произнёс Он про себя, обратив взор, и всё существо своё к Зеркалу.
И тотчас, – точно подул ветерок: рябь на серебристой поверхности усилилась, вся она стала покрываться мутной пеленой. Полезли откуда-то клочья тумана, и, вскоре, заволокли собою то, что можно было увидеть. Исчезла стена, утих её звон. Всё потонуло в белесой мгле.